Е. С. Решетняк Давидович В. Е. Д34 в зеркале философии. Ростов-на-Дону: изд-во "Феникс", 1997. 448 с. Эта книга



бет9/15
Дата11.06.2016
өлшемі1.58 Mb.
#128465
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   15
Когда?” Дать ответ на вопрос “Ког­да?” — это значит сказать, на каком уровне социального восхождения, в какую общеисторическую эпоху осуществлялась деятельность человека. Это значит по­казать, какую сумму производительных сил и произ­водственных отношений он в себе нес в эту эпоху.

Эпохальная цивилизационная и формационная ти­пологии дают нам “в чистоте” одну сторону исследуе­мого противоречия Род — отдельный человек — це­лостное человечество в его преходящих формах. Характеристика эпохальных форм вбирает в себя то и только то в человеке, что будучи инвариантно всем этапам истории, вместе с тем несет в себе то и только то, что присуще исключительно отдельной ступени Всемирной истории. Противоречие всемирно-истори­ческого и конкретно-исторического как раз и образу­ет принципиальную базу для теоретической прорисовки эпохальных моделей человечества. Звеном, опосредствующим отношения Рода и отдельного че­ловека, здесь выступает “хронологическая” привязка к определенному месту на витке Истории, жизнь в конкретном интервале социального времени.

Второй шаг анализа — это выявление звеньев, ак­туально опосредствующих отношение человечества к отдельному человеку. Общественные отношения, пре­жде всего не линии соединения отдельных людей, ин­дивидуальных субъектов, а взаимосвязи групп разно­го порядка, надличных образований, совокупных субъектов деятельности. К. Маркс замечал, что вза­имная и всесторонняя зависимость безразличных по отношению друг к другу индивидов образует их об­щественную связь. Вряд ли слово “безразличных” вы­купало как синоним бездушности, безучастия, оно не носило оттенка нравственно-психологической харак­теристики. Дело в том, что индивиды здесь представ­лены как соотносящиеся безлично, они как бы деиндивидуализированы, уподоблены друг другу в статусе Синицы группы. Групповые черты в этом случае су­щественны, индивидуальные различия несущественны, они “безразличны”, отличать индивидов по ним в этом случае нет нужды.

Субъектами деятельности, конкретными носителя­ми реальных общественных отношений выступают группы не контактного характера, а большие сообщес­тва, надличные и безличные образования, где связь между индивидами складывается объективно, незави­симо от их воли и сознания. Все эти сообщества обла­дают своими специфическими характеристиками, име­ют тот корень, который и позволяет соединять, связывать индивидов в эту и именно эту общность.

Каждая из этих общностей может полагаться как элемент социальной структуры, взятой в ее горизон­тальном срезе. Социальная структура обладает как свойствами координации, так и субординации. Она иерархична.

Характеризуя общности, опосредующие отношение Рода и отдельного человека, мы даем ответ на вопрос: Кто действует? Деятельность каких именно сообществ в их совокупности выражает сущность человеческую?

Дело в том, что Род никогда еще в прошлом не действовал воедино для достижения общих всечело­веческих целей и идеалов. От начала человечества и поныне оно обладало лишь субстанциональным един­ством, но никогда еще не представало как целостный субъект, устремленный к единым горизонтам. Разо­рванное и расчлененное в социальном противостоянии и этническо-культурной отъединенности, государствен­но-политическом противоборстве, региональной несвя­занности и религиозно-конфессиональной вражде — таким шло человечество по извилистым путям исто­рии. Профессиональная конкуренция, взаимное непо­нимание поколений, порабощение женщин, групповая конфликтность и ксенофобия — все это и поныне при­суще историческому бытию людей. Человечество как нечто единое и целостное — еще грядет. И, пожалуй, еще немало терний ждет его на пути продвижения к всепланетному единству, обретению высшей целостнос­ти, преодолевающей разобщенность.

Все это так. С другой стороны, никогда и нигде отдельный человек не был, да и не мог быть автоном­ным субъектом деятельности. Робинзонады действи­тельные и воображаемые — лишь редкостное исклю­чение, подтверждающее общее правило. Одиночество, в которое волей судеб может попасть отдельный чело­век, погубно, патологично, убийственно. Оно оборачи­вается попранием, разрушением личности в индиви­де. Как личность отдельный человек живет и действует лишь будучи включен в сеть социальных отношений, в общении с другими людьми, в сообществах и объ­единениях. Именно поэтому выход к отдельному че­ловеку как деятельному субъекту невозможен без учета его органической вписанности в конкретный социум, во всю систему его внутренней дифференциации.

Третий этап — выявление тех сфер деятельности, в которых опосредствуется отношение Рода и отдель­ного человека. Здесь должно дать ответ на вопрос: Где действуют люди, включенные в сообщества, на каком поприще они реализуют цели и проявляют ак­тивность. “Экономический человек” как элемент хо­зяйственного механизма, проявляющий себя в произ­водстве, обмене, распределении и потреблении; “политический человек”, занимающий определенную позицию по отношению к государственной власти, про­тивоборству или консолидации политических сил; че­ловек в сфере досуга, в отдыхе, игре, спорте и т. д. — все они несут на себе четкую печать той сферы, в ко­торой развертываются и применяются их сущностные силы.

И, наконец, завершающий этап. Он требует ответа на вопрос: Как, каким образом осуществляется дея­тельность. Ответ на него предполагает экспозицию тех схем (способов) деятельности, которые выступают как трансляция человеческого опыта от поколения к по­колению, сообщества к сообществу, человека к человеку. Эти “схемы” и есть в глубинном своем содержа­нии — культура. Отдельный человек соотносится с опытом человечества через посредство культурных форм. Не вобрав их в свою субъективность, не овла­дев ими, индивид обречен оставаться на уровне жи­вотного прозябания, не может проявить себя как об­щественный индивид, как личность, обладающая свободой и достоинством.

Таким образом” решение проблемы о родовой сущ­ности человека и ее единичных проявлениях требует теоретического ответа на вопросы:

Когда действует общественный человек (на каком уровне развертывания мировой истории он функцио­нирует)?

Кто действует (в какие структуры социальности включен отдельный человек)?

Где развертывается его созидательная активность (каковы области реализации его целей)?

Как он действует (характер вбираемой им культу­ры и степень овладению ею)?

Давая ответы на эти вопросы, мы получаем воз­можность:

— развернуть теоретический образ родового чело­века с позиции принципа конкретного историзма, пос­мотреть его динамику в ходе исторического времени;

— очертить его сущность через призму наличной социальной структуры — по-субъектно и по-сферно, представить ее системно-социологический облик;

— выявить деятельную форму человеческой сущ­ности, показать ее внутреннюю противоречивость в философско-культурном аспекте.

Через эти опосредующие звенья, учтя то, как в них снимаются и модифицируются родовые черты, можно выйти ко второй стороне исследуемого противоречия — Род — отдельный человек, выйти к общественно­му индивиду, к личности.

Известно, что личность есть предельный элемент системы человеческого бытия. Ее системные качества индивидуализированы. Аккумулируя в себе все мно­гообразие общественных отношений, личность пропускает их через собственную единичность. Уникален жиз­ненный путь каждого человека. В нашей собственной биографии, несомненно, проявляется родовая сущ­ность. Она дана нам в единично-неповторимой форме, как проявление диалектики всеобщего, особенного и отдельного. Здесь и именно здесь развертывается твор­чество собственной жизни и проявляется давно отме­ченное обстоятельство, что всякая индивидуальная жизнь диалектически тождественна общественной. В движении человека по волнам “моря житейского” вы­является воочию его глубинная сущность, представая как наличное бытие, выявляясь в экзистенциальных ходах биографии, причудливых поворотах жизненной судьбы.

Такова принципиально общая схема исследования родовой человеческой сущности, путь восхождения от человечества к отдельному человеку, продвижения че­рез все круги социальных отношений, сквозь сетку способов деятельности.

Сущность человеческая не неподвижна. Она дина­мична, преобразуется, развивается, но в ней всегда есть нечто устойчивое, что дает нам возможность ви­деть людей в наших далеких предках кроманьонцах (неоантропах) и в наших современниках — абориге­нах джунглей Калимантана или Амазонки. Людей, а не иных существ. В то же время сущность историчес­ки определена и в этом смысле всегда конкретна. Од­нако никакой абсолютной зафиксированностью сущ­ность человеческая не обладает. Она открыта будущему, ее возможности универсальны. Миру при­роды человечество противостоит как сила всеохваты­вающая, с неисчерпаемыми потенциями. Гибкая из­менчивость, пластичность и способность беспрестанного преобразования, образования новых форм — это ха­рактерная черта людского рода. Преодоление достиг­нутого, перешагивание через “самого себя”, самооп­ределение — все это отрицает как “финализм”, так и “эсхатологию” в любых их модификациях.

“Абсолютное движение становления”, о котором говаривал К. Маркс, подвижная система отношений закономерно обновляющаяся и преобразующаяся, са­моразвивающееся общественное состояние — все это входит в определение того, что называют сущностью человечества. Определяя сущность прежде всего как систему, совокупность отношений, не следует забы­вать и о том ее срезе, которое можно было бы назвать субстратно-субстанциональным.

Дело в том, что односторонняя фиксация внима­ния при определении сущности только и только на “отношениях” может привести к утрате реальной ос­новы этих отношений, к потере эмпирического субъ­екта, их фактического носителя и выразителя. Подоб­ная “релятивизация” в характеристике сущности отнюдь не безобидна. О том, к чему она приводит, можно судить по концепциям современного структу­рализма, содержащим в себе парадоксальные утвер­ждения об исчезновении человека как объекта теоре­тического рассмотрения. Структурализм — достаточно пестрое философское направление. Однако одной из главных его идей, позволяющих объединять под одной крышей весьма различных авторов, является вы­ступление против “субъективности”. Все те, кого мож­но зачислить “по ведомству” структурализма, склонны недооценивать значимость исторических, субъектив­ных моментов общественной жизни, и напротив, аб­солютизировать объективные, устанавливать приори­тет системы, общих законов корреляции перед отдельными элементами.

Логической предпосылкой структурализма как раз и является гипертрофия значения связей, отношений, структуры. Наиболее типичным в этом плане являет­ся французский структурализм, связанный с имена­ми Клода Леви Стросса, Мишеля Фуко, Жака Лака­на, Люсьена Гольдмана, Клода Моне и др. Для развиваемых ими концепций характерно проведение линии, выраженной в стремлении устранять из теории понятия “субъект”, “человек” и т.п. В своей книге “Слова и вещи” с явным намерением эпатировать читающую публику Мишель Фуко заявляет, что всем тем, кто еще хочет говорить о человеке, о его царстве и освобождении, можно противопоставить лишь философский смех. В этой книге утверждается, что человек не является ни самой древней, ни самой постоянной проблемой человеческого знания, это лишь недавняя выдумка. И заканчивается эта книга экстравагантным и мрачным пророчеством о том, что человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке.

Критически относясь к крайностям структурализма, разумеется, невозможно и неразумно выступать против самого широкого применения структурных методов в анализе проблемы Человечества.

Для верного понимания родовой сущности, взятой в собственном историческом движении, важно обозначить и очертить субстрат этих изменений. Люди (население) в своем конкретном количестве, социально-структурной и демографической расчлененности, целостная совокупность средств труда, взятых во всем планетарном объеме, общий массив накопленного материального и духовного богатства – все это образует тот субстрат, который выступает основой системы отношений, выражающих конкретно-историческую сущность человечества. Этот субстрат может быть охарактеризован как предметное бытие социума, как “общественное тело” родового человека.

Говоря об “общественном теле”, надо иметь в виду, что оно выступает как противоречивое единство двух составляющих “органического тела” и “неорганичес­кого тела” рода человеческого. Это само множество эмпирических индивидов, их групп и сообществ со всеми их экологическими и социологическими связ­ками и вся “очеловеченная природа”, выступающие как совокупный результат всечеловеческого труда, пространство жизнедеятельности человека.

По сути дела, к “общественному телу” можно от­нести все то, что называют миром человека, миром культуры, вырастающим из его предметной деятель­ности, объективированные сущностные силы рода че­ловеческого. Значимость анализа этого материально­го субстрата для понимания проблемы родовой сущности несомненна.

Однако собственно “субстратные” характеристики недостаточны. Понятие субстрата охватывает предмет как нечто покоящееся, нейтральное, исходную опре­деленность. Это как бы первичный слой сущности, ее объектно развернутое бытие, но взятое в статике. Для того, чтобы обнаружить свою более фундаментальную сущность, субстрат должен выявиться в самодвиже­нии, противоречивом саморазвертывании, то есть пред­стать как субстанция. Дело в том, что субстанция че­ловеческая не есть побочный придаток биологического бытия. Она социальна во всех своих проявлениях, в своей самосущности. Предметный, природный, вещ­ный субстрат раскрывает себя как родовая субстан­ция в реальной динамике социального функциониро­вания и развития.

Субстанциональный подход к рассмотрению Рода позволяет очертить те сферы и области социума, в которых накапливаются радикальные изменения. Представляется, что в современных условиях рассмот­рение человечества как единого субъекта целостной системы во всей его “тотальности” не может быть от­дано на откуп представителям частных областей зна­ний, будь то биохимики, кибернетики, системщики, футурологи вкупе с фантастами или публицисты гло­бального охвата. Отдадим им должное. Они делают свое дело. Многие из них крепкие профессионалы и их выводы, наблюдения, оценки, гипотезы не обой­дешь.

Но вот печально, что нынешние философы зачас­тую не проявляют должного внимания к этой пробле­матике. Они подчас безучастно взирают на ту ситуацию, когда то писатели, то естествоиспытатели с за­видной безмятежностью и неудержимой храбростью рассуждают о сроках жизни цивилизации, об энерге­тических или демографических параметрах рода люд­ского и т. д. И делают это, предполагая, что им ведо­мо, что есть он — “род людской”, вводя представление о нем так, как будто оно всем ясно, лежит на повер­хности. Думается, что одной интуиции или простого здравого смысла здесь все-таки недостаточно.

В данной книге автор отнюдь не претендует на ис­черпывающее решение этой проблемы. В одиночку ее никому не поднять. Задача книги скорее привлечь вни­мание к проблеме человечества, побудить задуматься над ним. Пора встревожиться каждому, всерьез осоз­нать себя включенным в мировую жизнь, в бытие Рода.

И еще один ответственный аспект проблемы. При ее рассмотрении мы сталкивались с так называемым парадоксом человечества. По сути дела в нем выраже­но антиномическое соединение двух противоположных друг другу сторон — индивидуальности и общности, единого субъекта (личности) с ее уникальностью, мик­рокосмосом внутреннего мира, телесной основой, своеобразием биографии и родового субъекта с его все­общей мировой историей и наличным бытием.

Это реальная коллизия, действительное противо­речие. Упоминавшийся нами ранее французский фи­лософ Люсьен Сэв, пытаясь найти теоретические под­ходы к построению концепции индивидуальности, сформулировал парадокс человечества таим образом: “Каждый индивид несет в себе форму человеческого существования, он есть своеобразный экземпляр че­ловечества в целом. Но человеческая сущность (т. е. родовая) не имеет того, что можно было бы назвать — “человеческая форма”, облика индивидуальности”. Сущность рода предстает как исторически изменчи­вая, динамичная конкретная сумма производительных сил, общественных отношений, опыта культуры и т. д. Человечество безлично. Но каждая личность уникально вбирает в себя специфичность родового бытия неповторимо выражает ее в собственной биографии. Каждый из нас — полномочный представитель Рода, но персонально трансформированный и видоизмененный.

Интерпретируя идеи М. Хайдеггера, иногда гово­рят, что биография человека и есть подлинная исто­рия, жизнь каждого из нас в чем-то эквивалентна ми­ровой истории (Пигров К. С., 1995 г.). И в самом деле, мы “проживаем” себя в историческом потоке, дышим воздухом истории, полны ею. Через историю род вхо­дит в наш собственный уникальный жизненный путь.

Конечно, здесь могут быть и крайности. С одной стороны — замыкание в быте, в повседневной меша­нине, полное игнорирование исторического времени. А с другой — попытка, встав на цыпочки, дотянуться до мировых событий, практически не участвуя в них. В “Вехах” М. Гершензон с горькой иронией говорит о маленьких интеллигентах, которые замахивались на мировые проблемы, будучи не в силах справиться с коллизиями собственной жизни, И в этом же ракурсе И. Ильф и Е. Петров ввели образы “пикейных жиле­тов”, обывателей, с жаром рассуждающих о том, что Бриан “голова” и палец ему в рот вкладывать не сле­дует.

Видимо, реалистический подход к соотношению “Я” и Рода, моей биографии и истории требует того, что­бы избежать этих крайностей. Как говорят о людях моей профессии — “будь философом, но оставайся че­ловеком”. Не погрязни в круговороте мелких суетли­вых бытовых телодвижений, но и не отрывайся от сферы обыденной жизни, которая для тебя и есть твоя собственная жизнь.

Соотношение общеродового и индивидуально-лич­ностного — это не только теоретическая проблема. Это вопрос и прагматический, имеющий непосредствен­но жизненную значимость. Мы сталкиваемся с ним ежедневно в повседневной жизни, в быту, на работе, в любом общении. Очень удачно схватила его “житейский смысл” Агния Барто в своих детских стихах “О человечестве”, несущих в себе отнюдь не детский заряд мудрого размышления. Вот эти стихи:

Готов для человечества

Он многое свершить,

Но торопиться нечего —

Зачем ему спешить!

Пока еще он подвига

Себе не приглядел,

А дома (что поделаешь!)

Нет подходящих дел!

Дед от простуды лечится —

Лекарство дать велит,

Но он не человечество —

Он старый инвалид.

С утра Наташка мечется

(Гуляйте с ней с утра!):

Она не человечество,

А младшая сестра...

В своем платочке клетчатом

В углу ревет сестра —

Я тоже человечество!

И мне гулять пора!

Поэтическое восприятие мира, что называется вол­шебное. И иной раз поэт выражает пронзительно точ­но то, что трудно выражено в понятийных пассажах Ученых и философов. Действительно, переход от абстракции “Человечество” к реальным, конкретным людям, близким и далеким, порождает нравственные и психологические проблемы, ставит перед непростыми жизненными задачами.

Видеть в каждом обличье рода всечеловеческие черты и вместе с тем, размышляя о людях в глобальном масштабе, не потерять живого интереса к каждой лич­ности — это постоянно решаемая задача в коллизиях реального бытия. Нельзя, как говорит старое при­словье, за деревьями не видеть леса. Но и невозмож­но мыслить только “ин тото”, вообще, вселенски пре­небрегая судьбами многих малых мира сего. Подлинно гуманистическая философия устремлена к тому, что­бы коллизия “индивид — род” находила оптималь­ное разрешение, вливаясь в адекватные социальные формы, оцениваясь человекоразмерными этическими построениями.

О невозможности индивиду быть, жить, существо­вать вне общности написано немало. Об этом говорил X. Г. Гадамер, отмечая, что идея индивидуальности находит свое обоснование лишь в бесконечном созна­нии. Именно такая “пантеистическая” включенность всякой индивидуальности в абсолютное делает возмож­ным чудо понимания. Элементами рода, “атомами” социума являются не глухо изолированные индиви­ды, а они же, взятые в их отношениях, социальных связях. Сами наличные индивиды — всегда продукт как социальной истории, так и собственной биогра­фии (жизненного пути). От социума с его унаследо­ванной культурой, от генетического кода с его заданностью идет путь к твоему и моему бытию в мире. Мы — общественные индивиды, с телесной предысто­рией, а не замкнутые монады. Наше “Я” — ветвь от ствола всечеловеческого духа. В каждом из нас гово­рит человечество. В нем присутствуем все мы.

Так обстоит дело с обликом человечества, просмат­риваемом через призму различных способов духовно­го освоения мира.

Сложный объект для познания — род людской. Се­годня ни одна из областей знания, ни все они вместе, ни богословие, ни философия еще не смогли дать его сколько-нибудь адекватного образа. И, может быть, был прав немецкий философствующий историк Л. Ранке, который говорил, что человечество несет в себе неограниченное число возможностей развития — оно таинственнее и величественнее, чем обычно думают.

Но каково же человечество сегодня, актуально су­ществующее в середине 90-х годов нашего века, XX столетия от Рождества Христова?

И что может ждать его на рубеже столетий, на пе­ревале тысячелетий? Об этом пойдет речь в следую­щих главах нашей книги.
Глава II

Мировая ситуация конца XX века

1 Предвиденное и непредвиденное в очертаниях современного мира
Будущее нам не дано во всей его полнокровной реальности. Мы можем видеть лишь тенденции, веер возможностей, смутные очертания грядущих свершений. И если не придерживаться позиции фундаменталистского провиденциализма (мы не ей, а оно нам дано “свыше”), не быть жесткими фаталистами (“кому суждено быть повешенным, тот не утонет”), то надо признать, что прогнозирование — вещь многотрудная. Однако у людей всег­да остры желания заглянуть за пелену событий, постараться как-то воздействовать на ход истории.

И для теоретической мысли, и для массового со­знания была и остается волнующей проблема соотно­шения “заданного” и “открытого” в ходе истории, со­отношения неумолимой необходимости и собственной свободы.

Как же с этим обстоят дела сегодня, во второй по­ловине 90-х годов XX века?

Классики, наверное, потому-то так и называются, что в их творениях можно найти высказывания, по­ражающие своей свежестью и остротой. Встречаешь у г1- В. Гоголя пронзительные строки: “Философ, по­бривши ногами во все стороны, сказал, наконец, отрывисто: “А где же дорога?” И думаешь — ведь это о нас, философах конца XX века. И о всем сегодняшнем человечестве. Это к нам вопрос, где же путь для человечества? Камо грядеши? Что ожидает род людской?

Напряженная болезненность подобного вопрошания усиливается тем, что мир стремительно приближает­ся к хронологической точке, которая обладает магне­тическим воздействием на сознание.

До 2000 года осталось менее пяти лет. Одна “пяти­летка” до конца столетия и начала следующего тыся­челетия. Эта дата притягивает и волнует. Даже те, кто не подвержен пифагорейской мистике цифр и не склонен к секретам нумерологии, не могут не счи­таться с тем мощным символическим воздействием, которое оказывает на всех нас рубеж 2000 года.

Конечно, 2000-м этот год будет для стран, где приня­то летосчисление по григорианскому (христианскому) календарю, от Рождества Христова. Для мусульман это будет 1378 год хиджры, для китайского этноса — 4697 год, для исповедующих иудаизм — 5761 год. И все-таки для всего земного шара он будет знаменателен и глубоко символичен. “Западнизм” — “вестернизм”, как его называет А. Зиновьев, — культурный мента­литет стран “Запада” от США до Балкан, от Ислан­дии до Испании, во многом довлеет в духовной атмос­фере планеты (разумеется, далеко не во всем). И конец века, и тысячелетия будет признан миллионами и мил­лиардами именно как нечто рубежное, переломное, граничное, завершающее одну полосу развития и от­крывающее другую.

Культура вообще во многом символична, и прене­брегать этим обстоятельством никак не следует.

Подходя к концу века, нелишне вспомнить, что предсказывали на XX столетие те, кто пытался загля­нуть в будущее на рубеже веков, в 1900 году. Весьма любопытны в этом отношении размышления, персона­жа Станислава Лема профессора Б. Коуски. Дело в том, что С. Лем создал своеобразный жанр: предисло­вие к ненаписанным книгам. Одна из них “О невоз­можности прогнозирования” якобы была создана Б. Коуской. Тот в ней-де говорил, что история сплошь состоит из фактов, совершенно немыслимых с точки зрения теории вероятности. И С. Лем дословно пишет следующее: “Профессор Коуска переносит воображаемого футуролога в начало ХХ века, наделив его всеми знаниями той эпохи, чтобы задать ему ряд вопросов. Например: “Считаешь ли ты вероятным, что вскоре откроют серебристый, походящий на свинец металл, который способен уничтожить жизнь на земле, если два полушария из этого металла придвинуть друг к другу, чтобы получился шар величиной с большой апельсин? Считаешь ли ты вероятным, что благодаря принципу шутих люди вскоре смогут разгуливать по Луне, а их прогулки в ту же самую минуту увидят в сотнях миллионов домов на Земле? Считаешь ли ты возможным, что вскоре появятся искусственные не­бесные тела, снабженные устройствами, которые поз­волят из космоса следить за любым человеком в поле или на улице? Возможно ли, по-твоему, построить машину, которая будет лучше тебя играть в шахма­ты, сочинять музыку, переводить с одного языка на другой и выполнять за какие-то минуты вычисления, которые за всю свою жизнь не выполнили бы все на свете бухгалтеры и счетоводы? Считаешь ли ты воз­можным, что вскоре в центре Европы возникнут огром­ные фабрики, в которых станут топить печи живыми людьми, причем число этих несчастных превысит мил­лионы?” Конечно, в 1900 году надо было бы быть ума­лишенным, чтобы дать положительный ответ на эти вопросы. Но ведь это было в XX веке. Это сверша­лось. Были Хиросима и Освенцим. И люди ходили по Луне. И спутники-шпионы фиксировали все, что дви­жется, и компьютеры стали бытом. Известный науч­ный публицист Я. Голованов, размышляя о прогнозах начала века, заметил, что им был присущ какой-то наивный детский оптимизм, благодушное ожидание влепляющих горизонтов, всяческих благ, преодоле­ние вражды и страдания. Действительно, настрадав­шееся человечество стремилось к любым утопиям, социальным и научным, которые обещали покончить с горестями людскими. Кое-что было угадано. Во мно­гом прогнозы промахнулись. Никто не догадался все­рьез в те дни о буме ракетостроения, об атомной энергии, о генной инженерии, о космических взлетах. Никто не знал о масштабах, эпичности и трагедий­ности социалистического эксперимента. Догадки типа прозрения Ф. М. Достоевского всерьез не принима­лись. Геополитические сдвиги и катаклизмы в том виде, как они свершались в нашем столетии, вообще не предполагались. Предсказывали китайско-индийскую войну, распад на четыре государства Австралии и прочие так и не сбывшиеся зигзаги.

И однако люди не перестают думать о том, что их ожидает, каждого из нас и всех нас.

Оказалось, что прямые экстраполяции настоящего в будущее наивны и несостоятельны. Когда сегодня листаешь пожелтевшие листы газет начала столетия, то диву даешься. Все с блаженной уверенностью ве­щали, что нас всех ждет прогресс, мир, счастье, дру­жеская всечеловеческая семья. И политики, и писа­тели, и публицисты — все хлопали в ладоши, встречая XX век. А через 13 лет началась бойня, первая миро­вая война. Что было за ней — читайте учебники по новейшей истории. Читайте мемуары и исторические изыскания, Шолохова и Барбюса. Из страниц сочится кровь, а из обложек капают слезы. Казалось бы, не­удачи этих прозрений должны были бы побудить к отказу от новых попыток заглянуть за завесу будуще­го. Но не смотреть вперед — означает не быть людь­ми. И вновь возникает необходимость прямо взгля­нуть вперед, в подступающий век.

Ощущение входа в третье тысячелетие накладыва­ет выразительную печать на теоретическую мысль я массовое сознание. Теоретики постпригожинской фор­мации говорят о вхождении человечества в зону то­чек бифуркации. Политики и экономисты заявляют о всеобщем кризисе современной цивилизации, охватив­шем ее отношения с природой, культуру и экономи­ку, самого человека. Мир сейчас на изломе, на перепутье. Мир устрем­лен к новому глобальному порядку. Впереди — развилка истории и выбор дальнейшего пути. Подобны­ми формулами заполнены ученые труды и масс-медиа. Можно сказать, что мировое сообщество сейчас в тре­вожном раздумье. Что нас ожидает при прохождении этого манящего и пугающего рубежа?

В арсенале духа накоплено немало способов загля­нуть за пелену времени, предугадать грядущее. Вмес­те с тем нередко говорят, что будущее непредсказуе­мо. Нам-де неведома воля Вседержителя, утверждают богословы, невозможно предугадать напор жизненно­го потока, заявляют социологи, Нестабильный Уни­версум не дает оснований для сколько-нибудь обосно­ванных и точных предвидений — уверяют ученые и философы. Простой житейский опыт и отрефлектированные исторические суждения вроде бы подтвер­ждают этот вывод.

И все же согласиться с этим безоговорочно нельзя. Разумеется, вся конкретная вязь фактов, вознесений и падений персон, рождения гениев и смерти тиранов во всей уникальности непредсказуема. Онтологичес­кая неопределенность, схоластика исторического бы­тия не позволяют фиксировать будущее с ориентацией на расписание хорошо отрегулированных средств тран­спорта. За такое дело не бралась ни Пифия, ни Нострадамус, ни бабушка Ванга.

Однако очерчивание теоретическим анализом внут­ренней ритмики событий, их определенной заданности, улавливания объективных тенденций изменений позволяет представить контуры будущего, увидеть веер реальных возможностей, пути предстоящего ветвле­ния событий.

Об ожидании 2000 года разговор ведется уже с 50 — 60-х годов. В те годы возник футурологический бум, была сконструирована новая наука, предметом кото­рой явилось высвечивание путей человечества в грядущее.

Стала ли “футурология” тем, что называется — наука? И насколько к ней приемлемо это определение? Думается, что это не столько строго логически обос­нованная система прогнозных прохождений в нена­ступившие события, сколько концептуализация на­дежд, пожеланий, побуждений, ожиданий, тревог, опасений. Что-то угадывается, что-то рассчитывается по приему простой экстраполяции нынешних собы­тий по стреле времени, что-то выступает как средняя составляющая субъективных оценок “знающих людей” — экспертов. Есть и сложные “математизированные” приемы исчисления тенденций, их оценки по той или иной шкале ранжирования, подчас достаточно произ­вольной.

И все-таки “футурология” не пустышка, не зряш­ное занятие. Какие-то общие контуры грядущей ре­альности ею иной раз достаточно отчетливо очерчива­ются. И есть даже “полные попаданиям в рамках этой новой дисциплины. Одна за другой стали выходить книги с примечательными названиями: “Обозримое будущее”, “Соревнование к 2000 году”, “Тревоги в 2000 году”, “Черты будущего”, “Предвидимое буду­щее”, “Будущее в настоящем”, “Куда идет человечес­тво”, “Зодчие XXI столетия” и т. д. и т. п. Их авто­ры в США и Германии, во Франции и СССР — повсюду, каждый в меру своих талантов стремились прочертить траекторию будущей истории.

Сегодня уже можно более или менее определенно сказать, что ими угадано и в чем они ошибались, про­считались. Разумеется, это были авторы, не претен­дующие на звание пророков, провидцев. Они высту­пали с позиции рационалистического прогнозирования. Как бы ни различались они по методологическим пред­посылкам и теоретическим объяснениям своих про­зрений, их объединяет одна общая черта: они стреми­лись, опираясь на рациональное знание, представить наше общее будущее.

Оценивая сегодня их усилия, следует прежде всего отметить, что массив прогнозистов более или менее четко делится на две группы, отличающиеся по аксиологической наполненности их предсказаний. Одни смотрели вперед оптимистически, с неискоренимой уверенностью в торжестве прогресса, другие — мрач­но.

Пожалуй, наиболее радужно представил наше бу­дущее не футуролог, а политик Н. С. Хрущев. Он за­явил 10 июня 1962 года на Всемирном конгрессе за всеобщее разоружение и мир: “Многие люди на Западе все чаще задают вопрос: есть ли у человечества будущее? Хочу ответить таким людям. Да, есть, и оно будет лучезарным!”

Такой бравурный, слепящий оптимизм обладал не­малой заразительной силой. Агентство печати “Но­вости” провело в 1962 году международный опрос в 51 стране мира с главным вопросом: “Каким вы пред­ставляете себе мир и вашу страну через 20 лет?” Сре­ди ответивших на этот вопрос были такие люди, как Джон Бернал и Эрве Базен, Пабло Неруда и Леопольд Стоковский. На анкету отвечали ученые и политики, шахтеры и текстильщики, 13-летний вьетнамский школьник и 109-летняя московская домохозяйка.

Несомненно, что вся эта процедура была осущес­твлена в ключе итогов XXII съезда КПСС (1961 г.), объявившего о складывании коммунизма к 80-м го­дам. И, как итог опроса, вышла в 1963 году книга “Мир через 20 лет”. Странное и грустное чувство воз­никает, когда листаешь ее сейчас, в 1996 г. Видимо, неистребимо в душах человеческих искреннее стрем­ление к тому, чтобы сделать жизнь краше, искоре­нить пороки, побороть беды, устранить страдания.

И тем горше разочарование, расхождение целей и Результатов. Пожалуй, то, что перед людьми была развернута прельстительная, но, увы, розово-утопическая картина будущего, послужило одной из причин того крушения, которое претерпела советская система жизни в начале 90-х годов.

Но оптимизм, светлый и безоблачный, был не только достоянием лидеров компартий и доверявших им миллионов людей. Тогда же, в 1960 г., западногерманский экономист Фриц Бааде издает книгу “Соревнование к 2000 году” с подзаголовком: “Рай на земле или самоуничтожение человечества”. Ф. Бааде уве­рял, что мир 2000 года может стать воистину пре­красным, чудесным миром. Ни один из обитателей Земли не будет голодать. Грядет мир без бедности, без войны. И его выводы не высказаны просто как благое пожелание. Они опирались на достоверные фак­ты и убедительные расчеты. Но... но оглянемся во­круг, и мы увидим, что его надежды оказались не­сбыточными.

В таком же ключе видели будущее англичане: лау­реат Нобелевской премии Джон Томпсон, и писатель Артур Кларк, и многие другие авторы тех лет. На­дежда на науку, развитие техники, разум человечес­кий питала их взгляд в будущее.

Но вскоре появились и более скептические, песси­мистические оценки наших горизонтов. Кстати заме­тим, что проводя разграничительную линию между футуро-оптимистами и футуро-пессимистами, следует вспомнить горько-иронический афоризм Станислава Ежи Леца: “Оптимизм и пессимизм расходятся толь­ко в определении точной даты конца света”. Звучит это едко и грустно, однако поучительно.

И все же даже те, кто видел мир через темные очки, надеялись “увидеть свет в конце тоннеля”. По­казательна в этом отношении судьба прогнозов Рим­ского клуба. История его широко известна. Систем­ный анализ глобального развития (Д. Медоуз, Месарович, Пестель, Форрестер и др.) дал возможность рассмотреть мир как целое, промоделировать его раз­витие по ряду важнейших параметров (народонаселе­ние, производство пищи, промышленное производст­во, минеральные ресурсы, загрязненность среды). Выводы были неутешительные.

Утверждалось, что сохраняя наличную динамику темпов роста, мир столкнется в обозримом будущем с опасностью всемирной катастрофы, коллапса биосфе­ры, гибели рода людей. Сроки назывались краткие — несколько десятков, не более 50 лет. Они оказались неверными. Сейчас многие полагают, что у человечес­тва не менее столетия для принятия экстраординар­ных мер по блокированию возможностей экологичес­кого взрыва. Но без таких мер не обойтись. Иначе — гибель.

По сути дела это была интеллектуальная попытка фиксации возможностей назревающего глобального кризиса в отношениях Человечество — Природа. Ав­торы Римского клуба утверждали, что названные сро­ки не являются жестким предсказанием, а выступают как предупреждение о нависшей угрозе. Это был при­зыв к сопротивлению, к мерам по устранению ЧП ми­рового масштаба.

Согласно восточному календарю 2000 год будут го­дом Дракона. Да и не просто Дракона, а Белого Дра­кона, Стального Дракона. Утверждают, что это будет страшный год. Напоминают, что в Древнем Китае год, помеченный Белым Драконом, оставляли чистым, не­заполненным. Такой год порождал страх, он нес угро­зу дыхания смерти, неясные зигзаги и повороты. И Римский клуб призывает внимательнее всмотреться в него, не допустить того, чтобы люди сгорели в огнен­ном дыхании Дракона. Так что даже пессимистичес­кие взгляды прогнозистов от науки не несут в себе явных признаков безнадежности и обреченности. В них есть надежда на выход.

В отличие от угрюмой бесперспективности фанати­ков мистического толка научная прогностика содер­жит в себе призыв к действию, зовет к использова­нию благоприятных возможностей, признает силу Человеческого разума.

Попадание в точку, совпадение предвидения и ре­альности неравномерно по разным направлениям проспективного видения. Наиболее точными оказались озарения тех, кто прогнозировал научно-технические свершения. Такой вывод может показаться парадоксальным. В науке и технике (как воплощении науч­ных находок) особенно велика роль индивидуального озарения. Мысль личности, ученого, изобретателя, кон­структора преодолевает сложившиеся стереотипы, она первый и основной источник инноваций. Поэтому весь­ма рискованны и самонадеянны точные предсказания о том, какая тайна природы будет расшифрована и какая конструкция будет сочинена и материализова­на.

И все же, когда вникаешь в свод международных прогнозов, осуществленный в 1973 году X. Байнхауэ-ром и Э. Шмакке (“Мир в 2000 году”, М.: “Прогресс”, 1973), то видишь, что многое точно обозначено в этой сфере. Особенно точно предугадали развитие инфор­мационной техники (распространение индивидуальных ЭВМ, массовое использование спутников связи для те­лепередач, изменения в полиграфии, создание банков информации и т. д.).

Но вне поля зрения прогнозистов оказались мно­гие моменты, связанные с биосферными процессами, биологией человека, не сбылись радужные надежды на интенсивное освоение не только дальнего, но и ближнего (около планетного) космоса.

Плоховато выглядят дальние социально-экономи­ческие и политические прогнозы. Особенно характер­ны в этом ракурсе судьбы проекции на будущее в сфе­ре международных отношений, мировой политики. Американская футурология предсказывала к концу века наличие биполярного мира, доминирование во­енных факторов, сохранение силового баланса между Западом и странами Варшавского блока. Противопос­тавление Вашингтона и Москвы полагалось как системообразующая основа всей совокупности междуна­родных отношений. Вдоль и поперек рассчитывались на сверхмощных компьютерах количественные харак­теристики двух мировых силовых центров. Все пред­полагаемые сценарии событий разыгрывались вокруг идеи их соперничества. Оценивалась и переоценива­лась мощь двух лагерей как военного, так и экономи­ческого; как политического, так и духовного.

В футурологических видениях тех лет предсказывалось, что Советский Союз к концу века обгонит Япо­нию и выйдет на второе место в мире. Это писал Г. Кан — человек известный в мировой футурологии, автор нашумевшего бестселлера “2000 год”. Его уже нет. И все его расчеты, опирающиеся на компьютер­ные данные, сообщения агентов ЦРУ, мировую ста­тистику, рассыпались в прах. А разве он был глуп и неинформирован? Просто история может делать та­кие зигзаги, выписывать столь крутые вензеля, о ко­торых никакой прогнозист в самых тайных думах и помыслить не мог. Станислав Лем по этому поводу замечает в 1991 г., что судить о будущем надо пре­жде всего из того, что будет то, что сегодня считают абсолютно невозможным и даже абсолютным бредом. Именно это и будет — с сегодняшней точки зрения — абсолютный бред. Ой, мрачно сказано. Беспросветно” но что-то в этом есть. Не все здесь душа принимает. Хочется видеть будущее, как говорят, хотя бы на два шага вперед. Жила страна наша, поживала, люди на­деялись, верили, многие изверились, но многие были уверены.

Вдруг, как гром с ясного неба, самопроизвольный рас­пад и деградация нашей страны. Россия фактически уже не рассматривается как равноценный партнер в миро­вом сообществе. Все планы и надежды разрушены. Нет былого СССР. Есть аморфная, глубоко коллизионная, еще не определившаяся квазимеждународная конструк­ция, именуемая СНГ. Один из идеологических запевал “американизма” Збигнев Бжезинский неоднократно вы­сокомерно заявлял: “Вы не партнеры, вы — “клиен­ты”, вы потерпели поражение и должны вести себя со­ответственно”.

Понятно, что действующие американские или ан­глийские дипломаты не столь откровенны. Должность не позволяет им так говорить. Но за их благопристойными речами и протокольным “политесом” проглядывает тезис, бесцеремонно высказанный З. Бжезинским.

Из всего того, что помогает России поддерживать свой международный статус, — наиболее весом ядер­ный потенциал. И не случайно лидеры западного мира своей первоочередной задачей ставят сведение его к минимуму или вообще уничтожение его. Об этой сверх­задаче в марте 1995 года “проговорился” министр обо­роны США У. Перри, выступая на съезде Американ­ского Легиона.

Центры силы стремительно расползлись, возникла многополярность, назревает новая линия конфронта­ции “Север — Юг”. С одной стороны “Золотой мил­лиард” — с другой 4 миллиарда людей всех других стран, не причисленных к категории “входящих в ин­формационное общество”.

Такой конфигурации международных сил, какая сложилась к концу столетия, всерьез никто из сколь­ко-нибудь видных прогнозистов не предсказывал и не предусматривал. Характеризуя сложившуюся ситуа­цию, известный немецкий социолог Ральф Дарендорф с растерянностью говорил: “Как будто огромный ура­ган разрушил весь политический пейзаж, уничтожив ориентиры”.

Запутались сейчас и политическая и интеллекту­альная элиты человечества в определении надежной и желательной модели общественного устройства. На­дежды марксистов на коммунистическое обновление мира после известных событий последнего десятиле­тия изрядно потускнели. Многие полагают, что они вообще канули в Лету. Однако думается, что нельзя считать личным выкрутасом или проявлением тупого фундаментализма заявления ряда бывших активных диссидентов-антикоммунистов о глубинной жизненнос­ти коммунистических идеалов. И когда серьезный мыслитель Александр Зиновьев в марте 1995 года про­возглашал: “Коммунизм умер. Да здравствует комму­низм!”, — то над его позицией стоит подзадуматься.

Либеральные ценности, консервативные модели, этноспецифические идеалы при приближении, к пере­валу тысячелетий явно выцветают, доверие к ним ут­рачивается. Клерикальные государства, в которых светские структуры контролируются религиозными ор­ганизациями, характерны лишь для некоторых реги­онов и при нынешней конфессиональной чересполо­сице и продолжающейся секуляризации не могут стать всеобщим образцом.

В экономических прогнозах обмолвки и ошибки не менее разительны, чем в оценке состояния междуна­родной политики или предугадания оптимальных форм общественно-политического устройства. Так, в 1967 году Г. Кан и А. Винер в книге “Год 2000 — рамки рассуждений о следующих 33 годах” предполагали, что доходы развивающихся стран достигнут уровня развитых, к концу века можно вывести всех и вся на уровень жизни, превышающий тогдашний потреби­тельский стандарт населения США.

Прошло 25 лет после выхода их книги. И вот за­падногерманская газета “Зюйддойче цайтунг” в ново­годнем номере приводит ряд фактов, характеризую­щих 1994 год. Среди них такие: “В Африке ежегодно умирает от голода 4,5 миллиона детей; каждый тре­тий ребенок в Англии живет в нищете; в мире около 45 миллионов беженцев...” и т. д. На Копенгагенс­кой конференции по проблемам социального разви­тия (март 1995 г.), в которой участвовали президен­ты и премьеры 110 государств, говорилось, что не менее 1 миллиарда населения в Азии и 30 миллионов в Африке находятся на грани голодной смерти. Коли­чество подобных фактов можно умножать и умножать.

В конце века на первый план стремительно выхо­дит проблема питьевой воды, ничуть не уменьшается дефицит продовольствия. И какую бы сферу челове­ческой деятельности мы ни взяли сегодня, с горечью Убеждаемся, что непредвиденного, неугаданного, не­предсказанного больше, чем того, что оправдалось, сбы­лось.

Мы не прочли “Книгу судеб”, в наших руках нет магического жезла, позволяющего видеть сквозь пе­лену времен. Мы убеждаемся в том, что подчас падает то, что по нашему разумению должно расти, и растет то, что, казалось бы, обязано падать.

Возникали сомнения в оправданности идеи неук­лонного прогресса рода людей. Остро выявилось, что восхождение — отнюдь не фронтальный процесс. По­беды на одних участках оборачиваются изъянами и провалами на других. У нас есть ракеты и дальняя авиация, но человечество не родило нового Шекспира и Достоевского. Люди стали информированное, но ста­ли ли они моральнее, благороднее, милосерднее? На­лицо явное сближение всех народов Земли, сплочен­нее становится человечество, его фактическое единство нарастает. Но вместе с тем гальванизируются давние страхи и противостояния, конфликты, замешанные на этнических предрассудках, полыхают по всем конти­нентам.

Так что же, может быть, надо отказаться от попы­ток заглянуть вперед? Может быть, вернуться к гада­тельным процедурам: на костях, на картах, на кофей­ной гуще? И путь новоявленные религиозные пророки, гадалки, толкователи снов, интерпретаторы Нострадамуса сообщают нам о том, “что будет, чем сердце успокоится”.

Наверное, такая позиция недостойна человека. В наши дни, когда, как выразился недавний генераль­ный директор ЮНЭСКО Фредерико Майор Сарагос: “Завтра всегда поздно”. Люди не могут закрыть глаза на стремительно подступающее грядущее. Нельзя по­добно страусу зарывать голову в песок, спрятаться под подушку. Нельзя жить по принципу Швейка “Будь что будет, как-нибудь да будет, никогда не было, что­бы чего-нибудь не было”.

Медлить нельзя, надо удержать надежду. С легкой руки Олвина Тоффлера стало расхожим понятие “футурошок”. Но это меткое и честное понятие. Ритмика истории динамично меняется, смена поколений ма­шин обгоняет смену поколений людей. Смещаются и модифируются привычные обыденные представления. Резкими прыжками меняется мода. И не только на костюмы и косметику, но и на стиль жизни, систему предпочтений.

Наряду с новациями типа постмодернизма из про­шлого всплывают и гальванизируются кондовые глу­бинные идеи традиционализма. Радикальная динами­ка жизни встречает сопротивление со стороны консервативных глубинных токов жизненного процес­са. Низвергаются старые идолы и постепенно лепятся новые. Все это порождает тревогу, страх перед буду­щим. Мы, живущие в России последних лет XX века, с пронзительной остротой сталкиваемся с коллизия­ми истории, противоречиями бытия. На общее состо­яние человеческого мира накладывается наша отечес­твенная конкретно-историческая ситуация. Это не прибавляет эйфории, не умножает радости.

Однако не следует включаться жалобными подго­лосками в хор, исполняющий реквием цивилизации. Надо думать, что мудрость не оставила человечество, и нашему народу трезвой ясности не занимать. Нуж­на спокойная выдержка, холодное раздумье и душев­ный пыл для того, чтобы поставить диагноз современ­ности и обоснованный прогноз обозримому завтра. Проще простого произнести “грустно, господа”, мах­нуть рукой и с тупой обреченностью ждать того, что свершится.

Несомненно, что легче всего предсказывать прома­хи и срывы. Говорят же, что хороший прогноз — это мрачный прогноз. Предсказывай-де мор, глад и раздор — не ошибешься. К концу века в потоке видения перспектив все больше нарастают минорные ноты, пес­симистические оценки берут верх над бравурно-опти­мистическими. Книги, подобные обнадеживающей монографии Д. Нэсбитта и П. Эбурдин, изданной в 1990 году “Что нас ждет в 90-е годы”, лишь исключе­ние, подтверждающее общую тенденцию. Их позиция выражалась в утверждении, что 90-е годы будут не­обычным периодом: “Приготовляйтесь, — говорят они,— читатель. Вы сидите в первом ряду самого труд­ного, но и самого удивительного десятилетия в исто­рии цивилизации”. И вот уже прошло больше половины этого поисти­не удивительного десятилетия. Вибрирует и содрога­ется мир, идет нервирующий поток событий, неожи­данных человеческих поступков. Мы вписаны в эту историю, действуем внутри нее, выступая как воздей­ствующие на ее ход и как испытывающие влияние ее величественного движения.

Размышляя над всем происходящим и оценивая до­гадки и просчеты прогнозистов, задумаемся над тем, не прав ли был Л. Толстой, полагая, что люди не столь­ко творят историю, сколько смахивают на ребенка, дергающего шнурок в карете, воображая себя куче­ром. И не прав ли Фернан Бродель, противопоставляя истории событий — историю структур. История, со­гласно его подходу, совершается не на уровне наших суетливых телодвижений, а развертывается медленно и неуклонно в потаенных глубинах бытия. Но не то ли самое утверждал Мартин Лютер, говоря, что мы сами вроде бы свободно бежим, но каждым из нас правит всадник — Бог или дьявол.

Если это так, если правы эти мощные и ясные умы, то бесполезно исчислять пути в будущее, облик его можно лишь угадать, постигнуть в Откровении, обна­ружить в прозрении, не подвластном сухой логике.

Однако есть и иные подходы. Карл Поппер, крити­куя исторические пророчества, утверждал, что буду­щее зависит от нас и над нами не довлеет никакая историческая необходимость. История, уверяет К. Поп­пер, заканчивается сегодня. Мы можем извлечь из нее уроки, однако будущее — это вовсе не продолжение и не экстраполяция прошлого. Будущее еще не сущес­твует, и именно это обстоятельство накладывает на нас огромную ответственность, так как мы можем вли­ять на будущее.

И он не одинок в этом суждении. Юзеф Бохеньский полагает, что никакая философия истории не спо­собна предвидеть будущее! Мы просто не можем знать, как повернутся события. По его мнению, долгосроч­ный прогноз в истории невозможен.

Осмысливая обе эти позиции, убеждаемся в том, что они грешат крайним радикализмом, безапелляци­онной уверенностью в безусловной истинности своих выводов. И обе они по сути дела отказывают в воз­можности исторического предсказания. Если в дви­жении и смене поколений нет “ритмов”, “тенденций”, “циклов” — вообще какой-либо объективной логики — то и рисовать образы грядущего дело безнадежное.

Или же, если шаги истории определяются скрыты­ми глубинными структурами или они заданы неведо­мыми нам целями Абсолюта, Духа, Божества, то и в этом случае проникновение за горизонт сиюминутных событий дело безнадежное.

Мне представляется, что ближе к подлинному по­ниманию диалектики истории хрестоматийный тезис о людях как актерах и авторах жизненной драмы. Да, мы актеры, ибо действуем в заданных обстоятель­ствах, созданных не нами, по сценарию традиции и преемственности.

Но мы и авторы, ибо перед нами веер возможнос­тей и только от нас зависит следующий шаг, мы сво­бодны в его выборе. Дело сделано и его не передела­ешь, как гласит турецкая пословица в ситуации, когда рубят голову не тому, кому надо. Рубикон перейден ~ говорил Юлий Цезарь, выбор сделан, назад пути нет.

Конечно, прошлое великая ценность. Как выражал­ся Томас Манн: “Колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным”. Оно ушло. Но оно и осталось в нас.

Рефлексируя над истекшим, вглядываясь в актуальные события, мы можем видеть их возможное развитие, вероятность исхода наших намерений. Проти­воречивая связка тезисов: “Нет ничего нового под луной” и “Перед нами открытое поле неизведанно­го”, — определяет деятельность прогнозиста, его находки и потери.

Посему дело футурологов — это наука и искусство, результат размышлений и интуитивных вспышек, изучение опыта миллионов и индивидуальных проходов в то, что еще не свершилось.

Поэтому не будем излишне суровы к тому, что не все оправдалось, что предсказывалось и намечалось.

Идя к перевалу и вхождению в следующий век а новое тысячелетие, человечество сталкивается с глобальным вызовом. Мировое сообщество, его интеллек­туальная элита и правящие лидеры стремятся осознать этот вызов. Международные форумы в Рио-де-Жанейро (1991 г.), Каире (1994 г.), Копенгагене (1995 г.) — это ступени в осмыслении сути этого вызова и практичес­ких шагов, которые предстоит делать роду людей в преддверии 2000 года.

Сейчас формулируется концепция “устойчивого раз­вития”, то, что академик Никита Моисеев назвал стра­тегией человечества. Нужно моделирование “сценар­ного”, “холистского” типа, то есть целостного представления общемировой ситуации, какой она мог­ла бы быть в результате согласованных акций всех людей мира (А. Ф. Зотов, 1993 г.). Сейчас уже про­шло время предупреждений- Все мы предупреждены. Наступает время действий, активных шагов, реаль­ных мероприятий. Причем всеохватывающего масшта­ба. Уже понятно, что можно делать и чего нельзя. В ракурсе построения этой глобальной стратегии и идет прогнозный поиск. В центре его находятся те дейст­вия, которые люди Земли должны предпринять для обеспечения сопряженного (коэволюционного) разви­тия человека и природы.

Биосфера планеты уже пришла в неравновесное со­стояние, и эта нестабильность все более и более усу­губляется. Как восстановить паритет общества и би­осферы? Как соотнести экологические, технические и социальные программы, дабы гармонизировать их в целостном единстве?

Этого еще никто не знает. И главная цель прогно­зистов конца века состоит ныне в том, чтобы дать анализ альтернатив деятельности, хода и исхода гло­бальных процессов.

Выжить, чтобы жить, сохранить род людей и со­здать предпосылки для его восхождения к новым цивилизационным рубежам. Как удачно сказал француз­ский писатель Робер Мерль: “Выжить — это еще не все. Чтобы жизнь тебя интересовала, нужно знать то, что она будет и после тебя. Будет. Должна быть. Надо возродить реальные надежды и отвергнуть угрюмые предсказания”.

Каковы же конкретные обстоятельства и цели бы­тия человеческого при вступлении в XXI век? Об этом пойдет речь в следующей главе.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   15




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет