ГЛАВА 11. Третий путь. О роли государства в рыночном процессе

В новейшей истории предпринималось немало попыток предложить «третий путь» в управлении общественным сотрудничеством, то есть курс, который мог бы выгодно использовать эффективность рыночного процесса, контролируя при этом его «крайности». В качестве примеров поисков «третьего пути» назовем фашистское движение в Италии, национал-социализм в Германии и Новый курс в Америке.

Однако все попытки усовершенствовать результаты рыночного процесса сталкиваются с той же самой проблемой, которая делает тщетной попытку создать социалистическое общество. В отсутствие рыночных цен, основанных на частной собственности, невозможно рационально определить, насколько ценен вклад предприятия в благосостояние общества. Для оценки выгод и убытков от принятия, скажем, нового экологического регулирования можно использовать условные цифры, однако это будут всего лишь предположения. Только неискаженные рыночные цены предоставляют нам информацию об истинных оценках действующего человека.

Мизес указывает на то, что любое вмешательство в рыночный процесс, как правило, влечет за собой последствия, нежелательные даже с точки зрения его инициаторов. Это объясняется тем, что участники рынка не сидят сложа руки, когда на пути их замыслов воздвигаются искусственные препятствия, и действуют вопреки намерениям интервенционистов.

Профессор экономики Нью-Йоркского государственного университета Сэнфорд Икеда в книге «Динамика смешанной экономики» развивает мизесовский анализ интервенционизма. Икеда описывает схемы, по которым обычно протекает процесс вмешательства в экономику. Его анализ начинается с упомянутого выше мизесовского проницательного наблюдения.

Добровольность решений, принимаемых всеми участниками рынка, предопределяет благотворность результатов функционирования недеформированного рынка. Любое вмешательство в рыночный процесс — регулирование арендной платы, субсидии фермерам и т.п. — в той или иной степени мешает реализации чьих-либо предпочтений. Несмотря на возникшее препятствие, люди будут упорствовать в осуществлении своих намерений. Однако эффективность процесса снизится. Одна из причин снижения эффективности — затраты на реализацию государственной программы как таковой. Другой причиной является тот факт, что рыночные силы заново проявят себя, но уже непредвиденным образом. Если в условиях свободного рынка яблоки стоили бы 1 доллар за фунт, а правительство устанавливает цену 60 центов за фунт, то людям все равно придется заплатить рыночную цену. Однако теперь, отправившись на рынок и рассчитывая заплатить 60 центов за фунт, они будут неприятно удивлены необходимостью заплатить 60 центов за товар и еще 40 центов за время, проведенное в очереди.

Даже минимальное государство, призванное лишь обеспечить защиту от внешнего нападения, сталкивается с подобными трудностями. Поскольку оно должно взимать налоги, ему необходимо установить уровень налогов, или, если посмотреть с другой стороны, оно должно решить, какой объем защиты обеспечивать. Какой бы уровень защиты ни был избран, недовольные найдутся всегда. Поскольку в конституционной республике уровень защиты будет установлен где-то в середине диапазона требуемых сумм, значительная группа людей сочтет, что они получают — и, стало быть, оплачивают — слишком большой объем защиты.

Нельзя исключать, что эти люди смирятся с таким положением дел, но вероятность этого весьма мала. Человек действует ради улучшения ситуации, которую он считает неприемлемой, и у людей, которые платят слишком большие, по их мнению, налоги, есть мотивация для действия.

За неуплату налогов они могут подвергнуться насилию со стороны государства. Но поскольку бремя налогов было возложено на них политическими средствами, они придут к мысли, что могут использовать те же средства для получения какой-нибудь компенсации. Возможно, с помощью лоббирования они будут добиваться дополнительной охраны своего района, размещения поблизости военной базы, что поможет увеличить местную торговлю, или установки уличных фонарей на местных дорогах в целях повышения безопасности движения.

Любая выгода, которой они добьются от государства, изменит положение тех, кто был доволен прежним уровнем защиты. Платя те же налоги, что и раньше, они лишились части прежних привилегий, которые перешли к другим. Теперь у них появляется мотивация для того, чтобы образовать заинтересованную группу и путем лоббирования добиваться от государства предоставления им какой-либо новой привилегии в качестве компенсации за свой ущерб. Это создает динамическую силу, которая способствует непрерывному количественному росту государственных программ.

К тому же, как бы мудры и благородны ни были основатели государства, государственная служба станет словно магнитом притягивать тех, кто стремится осуществлять свою власть над другими, — как писал Хайек, наверху оказываются худшие. Дабы проложить себе путь во власть, подобные люди воспользуются любой возможностью сыпать соль на раны той или иной заинтересованной группы. Подстрекая недовольство «своей» группы, политик сформирует круг «избирателей», которые и приведут его к власти.

Государственное вмешательство в экономику, или интервенционизм, фальсифицирует цены, процентные ставки, прибыли и убытки. Гвидо Хюльсманн подчеркивает, что интервенционизм искажает ориентиры. Прежняя цена товара — это сделанная самими покупателями наилучшая оценка доступных им вариантов выбора, а также ориентир для людей, пытающихся рассчитать будущую цену. Цена, установленная законодательно, в определенном смысле вообще не является ценой, поскольку лишена этого необходимого качества. К рыночной цене она имеет такое же отношение, как восковая фигура к живому человеку.

Изменившаяся природа цен отбивает у предпринимателей охоту к поиску подлинных выгодных возможностей в некоторых областях. Так, например, субсидии фермерам ослабят их стимул к поискам более эффективных методов ведения сельского хозяйства. Введенные в заблуждение предприниматели займутся реализацией проектов, которые в условиях недеформированного рынка были бы признаны бесперспективными — а это повод для увеличения числа лоббистов и налоговых бухгалтеров.

Икеда показывает, что проблемы, возникающие в результате одного вмешательства, как правило, порождают призывы осуществить новые вмешательства для устранения возникших проблем. Люди чувствуют, что что-то не так, но, не обладая твердыми познаниями в экономике, не в силах увязать возникшую проблему с интервенционизмом. Поскольку каждое последующее вмешательство уводит рынок все дальше от его недеформированного состояния, то процесс выявления истоков проблемы сквозь многочисленные искажения становится все более мучительным.

Лучшей иллюстрацией к сказанному выше может служить «кризис здравоохранения» в США. Введение лицензирования — исходное вмешательство — ограничило предложение и повысило затраты. Установление потолка заработной платы во время Второй мировой войны — второй шаг — заставило работодателей предлагать «бесплатную» медицинскую страховку, чтобы привлечь работников. (Ввиду того, что работодатели не могли повысить заработную плату, они конкурировали за работников, предлагая им больше льгот.) Поскольку теперь медицинскую страховку оплачивали не сами потребители медицинских услуг, они стали обращать меньше внимания на их цену, тем самым еще более увеличивая затраты. Субсидирование спроса посредством государственных программ бесплатной или льготной медицинской помощи (Medicare и Medicaid) стало еще одним фактором, увеличивающим затраты. Рынок отреагировал появлением таких странных экономических структур, как организации по управлению здоровьем. (Обратите внимание, что подобные структуры отсутствуют в автомобильной промышленности или в компьютерном бизнесе.)

Выдвигаемые ведущими политиками пути решения возникших проблем предполагают, как и прогнозирует Икеда, новые меры государственного вмешательства, призванные устранить неблагоприятные последствия прошлых вмешательств.

Даже многие из тех, кто в целом осознаёт все преимущества рынка, не способны разглядеть сквозь наслоения искажении, вызванных государственным вмешательством, иной способ ликвидации последствий интервенционизма, кроме очередного вмешательства государства. Роберт Голдберг из Национального центра политических исследований пишет: «Как известно, программа «Медикэр» в настоящее время предусматривает покрытие расходов на больничное и амбулаторное лечение, но не включает расходы на лекарства. Невозможность покрытия расходов на лекарства в нынешней системе порождает нездоровые стимулы, которые ведут к растрате ресурсов и угрожают здоровью пациентов... Планы как Гора, так и Буша [обеспечить покрытие расходов на лекарства] могли бы улучшить текущую ситуацию» (Goldberg «Continue the W. Revolution»).

Между тем очередные вмешательства лишь добавят новые искажения к тем, что были привнесены прежними. Двигаясь по этому пути, невозможно вернуть экономику в русло, по которому ее направил бы свободный рынок, поскольку в отсутствие рыночного процесса нет никакого способа определить, как именно развивалась бы экономика.

Голдберг признаёт, что, согласно обоим планам, расходы на одни лекарства будут покрываться, а на другие — нет. Он спрашивает: «Согласно какому плану более вероятно, что списки лекарств станут использоваться для ограничения доступа к новым и более эффективным лекарствам ценой увеличения риска для больных?» Однако он забывает отметить, что и тот, и другой план, несомненно, будут иметь нежелательное последствие: врачи станут выписывать, а корпорации разрабатывать лекарства, внесенные в такие перечни, в ущерб больным, для которых более полезными могли бы оказаться препараты, не включенные в список. Когда эту проблему заметят, наверняка найдется какой-нибудь политик, который порекомендует очередное вмешательство с целью ее устранения, отстаивая права больных на более широкий ассортимент субсидируемых лекарств.

Субсидирование приобретения лекарств в любой форме ведет лишь к дальнейшим искажениям цен. Несмотря на то, что увеличение расходов на лекарства действительно частично произойдет за счет уменьшения расходов на больницы и врачей, все равно часть расходов на немедицинские товары будет направлена на оплату медицинских услуг, поскольку новые субсидии увеличат предельную полезность каждого дополнительного доллара, потраченного в этом направлении.

В еще одной работе Икеда, идя по стопам Чарльза Мюррея и других, изучает те аспекты, в которых результаты влияния интервенционизма на общественные ценности схожи с результатами его влияния на рыночный процесс. Чтобы выжить в обществе свободной конкуренции, я должен либо путем обмена получать у других то, что мне необходимо для жизни, либо убедить других добровольно меня содержать. Возможно, я предпочел бы беспробудно пьянствовать дни напролет, но в таком случае я, скорее всего, протяну недолго. Этот факт может заставить меня воздерживаться от пьянства, пока я не отработаю хотя бы несколько часов.

Однако в государстве всеобщего благосостояния данная мотивация отсутствует. Имея гарантированное, пусть и минимальное пособие, я могу пьянствовать весь день, не опасаясь голодной смерти. Пьянство еще больше подорвет мое стремление и способность работать, все более затрудняя для меня перспективу выжить без поддержки государства.

Принципы, приносящие наибольший успех в рыночном обществе — бережливость, трудолюбие, ответственность, доверие — постепенно девальвируются мерами государственного вмешательства, освобождающими людей от необходимости самостоятельно расхлебывать последствия своих действий. Им на смену приходят все более сиюминутное мышление, лень, зависимость и подозрительность. Они порождают социальные проблемы, которые дают почву для призывов осуществить новые вмешательства с целью их «исправления», но это еще глубже разъедает ценности, имеющие наибольшее значение для свободного общества.

Наш анализ динамики государственного вмешательства, на первый взгляд, мог бы показаться неутешительным для тех, кто отдает предпочтение свободной экономике. Однако Икеда подчеркивает, что логика интервенционизма неизбежно ведет к кризису, при котором последствия многочисленных вмешательств становятся настолько пагубными, что вполне реальной становится возможность решительного поворота к свободному рынку. Нефтяной кризис конца 1970-х годов являет собой пример подобной поворотной точки, когда довольно быстро произошло дерегулирование нефтяной промышленности, о чем всего за несколько лет до этого не могло быть и речи.

Когда разгорается кризис, поворот в сторону свободного рынка — не единственный вариант развития событий. Другая возможность — поворот в сторону социализма, осуществляемый с целью устранить сохраняющиеся «дефекты рынка» и предоставить карт-бланш государственному регулированию. Какое направление система изберет в ходе кризиса, в значительной степени зависит от идеологических симпатий общественности.

Важнейший аспект человеческих решений состоит в том, что люди понимают: у них есть выбор. Если мнимые защитники рыночного порядка проводят интервенционистские меры под видом «рыночных решений», люди могут решить, что политика невмешательства была опробована, но потерпела неудачу. Как документально показал Мюррей Ротбард в книге «Великая депрессия в Америке», именно это и произошло в 1920-х — начале 1930-х годов. Несколько республиканских администраций, представлявших партию, якобы поддерживающую свободный рынок, осуществили беспрецедентное регулирование экономики. К примеру, Гувер в своей речи по поводу принятия им предложения о выдвижении его кандидатуры от республиканцев на президентских выборах 1932 года отметил: «Можно было сидеть сложа руки. Это обернулось бы полным крахом. Вместо этого в ответ на сложившуюся ситуацию мы предложили частному бизнесу и Конгрессу самую обширную программу экономической защиты и контрнаступления, которая когда-либо разрабатывалась в истории Республики. И претворили ее в жизнь... До настоящего времени ни одно правительство в Вашингтоне не считало, что на него возложена столь широкая ответственность за управление страной в такие периоды» (Rothbard «America's Great Depression»).

В следующих главах мы остановимся на нескольких конкретных примерах вмешательства государства в рыночный процесс. Однако, прежде чем закончить эту главу, я бы хотел рассмотреть метод, с помощью которого интервенционизм нередко получает оправдание, — речь идет об апелляции к эффективности. Этот метод основан на применении анализа экономического равновесия для демонстрации того, что свободный рынок привел к «неэффективному» результату (шаг первый) и для разработки мер государственного вмешательства, которые исправят ситуацию, способствуя увеличению «общественной полезности» (шаг второй). Ведущий сторонник такого подхода судья Ричард Познер «охарактеризовал обычное право как инструмент для максимального увеличения совокупного богатства общества». (Я цитирую Стива Курца, взявшего у Познера интервью, опубликованное в апрельском номере журнала «Ризн» за 2001 год.)

Стивен Ландсберг в учебнике «Теория цен» приводит пример использования критерия эффективности для разрешения юридических споров между отдельными лицами. Группа из десяти студентов хотела бы сжечь дом своего преподавателя, тогда как сам профессор не является сторонником этой затеи. Ландс-берг объясняет, как использовать критерий эффективности для урегулирования этого спора: «Согласно критерию эффективности, каждый имеет возможность подавать число голосов, пропорциональное его участию в итоговом результате, когда ваше участие в итоговом результате измеряется тем, сколько вы будете готовы заплатить, чтобы настоять на своем. Так, например, если каждый из десяти студентов считает, что стоит отдать 10 долларов за то, чтобы полюбоваться, как жилище профессора будет полыхать огнем, а профессор считает, что ему стоит отдать 1000 долларов, чтобы предотвратить это, тогда каждый студент получает по десять голосов, а профессор — тысячу. Поджог дома отменяется решением 1000 голосов против 100» (Landsburg «Price Theory»).

Проблемы, связанные с этим методом, вообще говоря, очевидны. Во-первых, а что, если студенты хотят поджечь только сарай профессора? Возможно, они и впрямь любят поглазеть на пожар и были бы готовы скинуться по сотне, чтобы насладиться зрелищем горящего сарая. Тем временем добропорядочный профессор оценивает свой сарай всего лишь в 500 долларов. Для студентов будет «эффективно» перейти от слов к делу и спалить сарай, даже если им так и не придется платить профессору. Полезность, оцениваемая в 1000 долларов, была получена за счет утраты полезности всего лишь в 500 долларов. Давайте на мгновение отбросим любые моральные сожаления, которые мы могли бы испытывать, позволяя одним людям уничтожать или похищать собственность других, поскольку они наслаждаются этим больше, чем владелец сожалеет об утрате. Даже в рамках собственных условий подобный анализ эффективности несостоятелен, поскольку не принимает в расчет ущерб для «эффективности» в обществе, когда люди не чувствуют, что их собственность находится в безопасности. Разумеется, величина подобного ущерба не поддается учету, так как различные общественные соглашения не торгуются на рынке.

То, что мы не в состоянии рассчитать подобный показатель, еще не означает, что надежно защищенные права собственности не имеют ценности — в сущности, мы могли бы предположить, что ценность их очень и очень велика. В последнее время сразу несколько авторов выпустило книги, в которых подчеркивается значение прав собственности для процветания общества, и в частности Том Бетелл (Bethell «The Noblest Triumph: Property and Prosperity Through the Ages») и Эрнандо де Сото («Загадка капитала: почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире»). Де Сото, например, говорит о том, что простые люди в странах «третьего мира» отнюдь не обделены земельной собственностью, однако испытывают сложности с ее использованием, поскольку у них нет четкого, официально признанного права собственности на землю. Он подсчитал, что в Перу владельцы 81 процента сельскохозяйственной земли не имеют на нее юридических прав, а в Египте этот показатель составляет более 80 процентов. Отсутствие гарантированных прав собственности является основной причиной бедности в этих странах. Расчет эффективности, при котором не учитываются негативные последствия неопределенности прав собственности, равносилен расчету силы взрыва ядерной бомбы, который включает в себя ее вес, но игнорирует ядерную реакцию.

Вторая проблема заключается в том, что используемые в нем «цены» ценами вовсе не являются. Заинтересованные стороны должны лишь сказать, во сколько они что-то оценивают. Так почему бы просто не назвать по-настоящему крупную цифру? Если от вас требуется только назвать цену, а реально платить ее не придется, то не стоит мелочиться, чего уж там, — скажите, что оцениваете возможность посмотреть, как горит профессорский дом, в миллиард долларов.

Чтобы попытаться обойти эту проблему, можно применять разные приемы, включая вероятное наказание за ложь, однако ни один из них не помогает разрешить проблему более серьезную: мы не знаем, насколько ценим что-то, пока нам в самом деле не приходится за это платить. Давайте представим, что мы пришли в детский бассейн и спрашиваем детей, готовы ли они пойти на необходимые жертвы, чтобы стать олимпийскими чемпионами по плаванию. Скорее всего, мы получим множество положительных ответов, несмотря на тот факт, что, возможно, лишь один из десяти тысяч юных пловцов действительно готов заплатить сполна, чтобы стать олимпийцем. Анализ эффективности подразумевает, что полезнее было бы просто спросить пловцов, чем бы они согласились пожертвовать, чтобы завоевать золото на Олимпиаде, и затем отобрать в олимпийскую команду тех, кто предлагает самую высокую цену. Только представьте, сколько тренировочного времени было бы сэкономлено!

Лишь продвигаясь к цели и непосредственно сталкиваясь с издержками, мы выясняем, каковы они на самом деле. Курильщик, страдающий от жестокого приступа кашля, клянется, что больше никогда не закурит, но даже он сам сможет выяснить, насколько эта клятва крепка, только когда прокашляется и ему предложат сигарету. Пока вам не предъявили счет, «издержки» остаются всего лишь предположениями о том, какими эти издержки могли бы быть.

Анализ эффективности предполагает также, что цены, получаемые с помощью таких опросов, являются равновесными, то есть конечными, ценами. Чтобы это действительно было так, все должны были бы условиться о будущей полезности всех факторов производства. Однако экономист австрийской школы Питер Левин указывает: «Мотором [рыночного] процесса служат различия в мнениях и восприятии между конкурирующими производителями и предпринимателями... Величина ценности, которую они присваивают ресурсу, находящемуся в их распоряжении, или которым они торгуют, не является равновесной ни в каком смысле. Она отражает лишь «равновесие» ожиданий в отношении возможных направлении использования этого ресурса. При оценке эффективности использовать подобные величины в сколько-нибудь содержательном смысле невозможно» (Введение к книге «The Economics of QWERTY»).

Использование принципа улучшения по Парето в качестве критерия для оправдания государственного вмешательства приводит к аналогичным проблемам. Согласно критерию Парето, политика считается оправданной, если положение хотя бы одного человека под воздействием этой политики улучшилось, тогда как положение всех остальных не ухудшилось. В элементарных случаях, где отчетливо видно улучшение по Парето, нам ничего не стоит добиться его по собственной воле. Если я сижу в компании трех своих приятелей и мы все считаем, что нам было бы лучше, сыграй мы в бридж, то можно просто взять и сыграть. Нам нет нужды прибегать к «политике», чтобы начать игру. В реальных же политических ситуациях улучшения по Парето практически невозможно себе представить. Даже политика, которая привела бы к тому, что все стали бы обладателями большего количества товаров, не встретила бы одобрения у многих защитников окружающей среды и аскетов.

Парадоксально, что для оправдания государственного вмешательства в экономику нередко используются расчеты эффективности, ведь единственный способ, с помощью которого можно рассчитать экономическую эффективность — это рыночные цены. Только тогда, когда людям действительно приходится нести издержки, связанные с их выбором, можно быть уверенным, что, по крайней мере по их мнению, выбор стоил этих издержек. О том, насколько высоко студенты оценивают возможность поджечь дом профессора, можно узнать, только если студентам действительно придется заплатить профессору сумму, достаточную, чтобы купить его согласие. Государственное вмешательство разрушает тот самый механизм, с помощью которого рынок добивается эффективных результатов.

Критерий Парето и другие аналогичные показатели представляют собой попытки сформулировать «научный» способ измерения более выгодных экономических результатов, отделенный от ценностного суждения того человека, который классифицирует результат. Однако такие категории, как «лучше» и «хуже», создаются человеческим суждением, а все суждения индивидуальны.

Рассмотрим несколько наиболее распространенных примеров регулирования рыночных цен.

Пару лет назад я отправился к своему другу Дику, чтобы показать ему проект закона, над которым в то время работал. Дик — убежденный сторонник интервенционизма. Поскольку в проекте речь шла о новой схеме оказания государственной помощи неимущим, я был уверен, что он его одобрит. Мое предложение заключалось в следующем.

Сегодня многие корпорации в нашей стабильной экономике остались в стороне от всеобщего процветания. Это могут быть ветераны устаревших отраслей, которые оказались не в состоянии перестроиться в достаточной мере для плавного перехода в электронную экономику. Это могут быть и молодые компании, делающие первые шаги в отрасли, чьи мелкие акции недооцениваются инвесторами. Возможно, некоторые компании не по собственной вине переживают на редкость неудачный период: умер генеральный директор, разорился основной заказчик или же новый продукт от конкурента превзошел по всем статьям то, что производили они.

Множество наемных работников, поставщиков, инвесторов и заказчиков рассчитывают именно на эти предприятия. А они тем временем бедствуют всего лишь из-за недостатка капитала. При достаточном финансировании, они могли бы вложить средства в новые заводы или современную технологию и, в результате, помочь другим участникам экономики, покупая больше их товаров, поставляя им более качественную продукцию или же предоставляя рабочие места с более высокой заработной платой. Оказание помощи этим компаниям будет не только жестом милосердия, но и поможет экономике в целом за счет повышения покупательной способности.

В связи с этим у меня предложение. Я рекомендую государству ограничить в целом по стране минимальный уровень курсов акций. По моим предварительным расчетам, вполне подходящим мог бы стать уровень в 10 долларов за акцию. Сразу после принятия моего закона будет запрещено покупать или продавать акции любой компании по ценам ниже установленной суммы. (Разумеется, уровень в 10 долларов за акцию должен относиться ко всем акциям, находящимся в текущем обращении, — нельзя допустить, чтобы беспринципные эксплуататоры пытались обмануть закон, вынуждая компанию производить обратное дробление акций или же выкупать собственные акции.)

Результаты действия этого закона были бы исключительно благотворны. Теперь, для того чтобы увеличить капитал, наиболее нуждающимся корпорациям не потребуется инвестиций со стороны какой-либо другой компании. Имея возможность выпускать акции хотя бы по минимальной цене, они довольно быстро улучшат показатели прибыльности. Приток средств в эти предприятия будет пронизывать всю экономику, способствуя повсеместному процветанию.

— Погоди-ка, Джин, — сказал Дик. — Ты это серьезно?

— Да, вполне, — подтвердил я. — А разве это не стоящая идея?

— Ну, прежде всего, никуда не годится твое утверждение по поводу «резкого роста покупательной способности». Если кто-то покупает эти акции по новой минимальной цене, то денег у них будет меньше, чем они имели бы при старой, более низкой цене. Фактически у них будет меньше денег настолько, насколько их будет больше у компании, о которой идет речь. А поэтому никакого увеличения покупательной способности здесь быть не может.

— Гм, возможно, тут ты прав. Я подумаю над этим. А другие замечания к моему плану есть?

— А как же! Ты слышал, как я сказал: «Если кто-то покупает акции по новой установленной цене»... Но почему они должны их покупать? Если вчера я был готов заплатить за акцию компании «Дотти Дотком» не более 5 долларов, то с какой стати мне вдруг захочется отдать за нее 10 долларов? Только потому, что был принят какой-то новый закон? Я по-прежнему буду платить за товар не больше, чем он, по моему мнению, стоит! Не ты ли всегда защищал теорию субъективной ценности?

— Ну да, я. А что, по-твоему, произойдет с акциями «Дотти»?

— Думаю, они просто перестанут продаваться. Компания, которая и до этого была не в состоянии привлечь необходимый капитал, теперь вообще лишится возможности собрать какие-либо деньги.

— Все это убедительно, Дик. Но самое забавное, что я показывал план нескольким директорам компаний, и все они были от него в восторге.

— А это были директора компаний, чьи акции продаются дешевле 10 долларов за акцию?

— Да нет, вообще-то, у них у всех акции продаются дороже 10 долларов за акцию.

— Тогда конечно он им понравится! Они же пытаются устранить конкурентов. Поскольку их акции в настоящий момент стоят дороже 10 долларов, то они будут продаваться и дальше. При отсутствии же конкуренции со стороны менее дорогих акций спрос на их акции только повысится. Они просто хотят обогатиться за счет менее удачливых. Иначе как прохвостами их не назовешь.

— Знаешь, Дик, ты меня убедил. План у меня довольно непродуманный. Спасибо тебе! Но остается еще один вопрос.

— Да, пожалуйста, я к твоим услугам. — Дик, не оставив от моего проекта камня на камне, чувствовал себя вполне уверенно.

— Если для тебя очевидны все недостатки моего плана, то почему ты поддерживаешь повышение минимальной заработной платы? И почему ты вообще поддерживаешь ее существование? Разве низкооплачиваемые рабочие не аналогичны дешевым акциям, о которых я говорил? Разве работодатели не похожи на инвесторов из моего сценария тем, что будут платить только ту заработную плату, которая устраивает их самих? А разве профсоюзы, основные сторонники закона о минимальной заработной плате, так же, как и директора компаний с более дорогими акциями, о которых я упоминал, не обогащаются за счет менее удачливых сограждан?

Мне понадобилось какое-то время, чтобы вывести Дика из ступора, но, придя в себя, он заявил, что начисто забыл, о чем мы говорили.

Законы о минимальной заработной плате (по крайней мере, временно) помогут тем, кто уже получает больше законодательно установленного минимального уровня. Однако для тех, кто может найти работу только со ставкой заработной платы ниже минимального уровня, путь на рынок труда будет попросту закрыт. (Вспомним, что работодатели станут нанимать рабочих только до того момента, когда, по их расчетам, доход от предельного [последнего] нанятого рабочего будет едва превышать его зарплату.) «Что ж, — скажут некоторые, — все равно никто не сможет жить на подобную зарплату. Вместо того чтобы позволять фирмам эксплуатировать их за зарплату ниже прожиточного минимума, пусть лучше получают пособие, что позволит им пройти курсы переобучения или воспитывать детей».

Безусловно, кому-то удалось стать продуктивным, даже живя на пособие. (Наиболее выдающийся пример — Джоан Роулинг, которая начинала писать свои книги про Гарри Поттера, будучи безработной.) Однако для большинства людей это западня. Для тех, кто находится на нижних ступеньках экономической лестницы, лучший выход из ситуации — приступать к работе, причем за любую оплату, которую они способны найти.

Я восемь лет играл в рок-группах. Со временем нам удалось найти постоянную работу в местных клубах. Но это стало возможным лишь потому, что, начиная, мы были готовы работать за любую сумму, которую предлагали клубы, — иногда даже бесплатно! По мере того как становилось очевидно, что мы способны привлечь публику и доставить ей удовольствие, наша оплата неуклонно росла. Если бы во всех этих клубах действовал строгий закон о минимальной заработной плате, то у нас бы ничего не вышло.

В таком положении находятся наименее квалифицированные рабочие. Самым важным для их экономического будущего является тот момент, когда они начинают понимать, что работа — это не право, а обмен имеющими ценность товарами — их труд обменивается на деньги работодателя. О мере усвоения этого представления можно судить по своевременному появлению на работе, вежливости с клиентами, четкому выполнению поставленных задач и т.п. Как только они продемонстрируют свое понимание этой основной идеи, их заработная плата увеличится. Я не знаю ни одного работодателя, в глазах которого пункт о жизни на социальные пособия, неважно, в течение какого времени, в чьих-либо резюме повышал шансы претендента при приеме на работу.
Потолок цен

Зима 2000/2001 года выдалась куда более снежной, чем предыдущие четыре зимы, которые мы провели в нашем нынешнем доме. Учитывая мягкость предыдущих зим и отсутствие больших снегопадов, мы не задумывались об услугах по расчистке снега.

Однако зимой 2000/2001 года четыре снежные бури намели в нашем дворе по 30-сантиметровому слою снега каждая. Теперь-то уж точно я не собирался сам расчистить лопатой эти завалы — еще бы, ведь я писал эту книгу! (Я бы послал сделать это свою жену, но дорожка перед входом в наш дом видна из окон соседских домов, а значит, такой вариант также не годился.) Стало ясно, что мы нуждались в профессиональных услугах по расчистке снега.

После первой метели я приметил двух человек, расчищавших дорожку у моей соседки, и поинтересовался у них, не расчистят ли они снег и у нас, после того как закончат работу. Они назвали цену — она показалась мне достаточно высокой для такой небольшой дорожки, как моя. Парни явно собирались появляться на нашей улице после каждого снегопада, а поскольку для расчистки моей дорожки им понадобится не более пяти минут, стало ясно, что они получают за свою работу значительно больше 100 долларов в час каждый.

Я быстро согласился. Почему? Прежде всего, их цена была все же ниже той, в которую мне обошлась бы самостоятельная расчистка снега, учитывая стоимость моего времени для меня — то есть мои альтернативные издержки. Это условие, несомненно, является основанием для любого обмена — человек считает то, с чем он расстается, менее ценным, чем то, что он получает. Кроме того, я сообразил, что все водители снегоуборочных машин будут слишком заняты и мне придется потратить время на поиски водителя, который мог бы обойтись дешевле. К тому же, я вообще рисковал не найти никого, кто пожелал бы взяться за такую небольшую дорожку. Мне оставалось либо соглашаться с их ценой, либо оставаться ни с чем, вернее, со снегом.

Обычной реакцией на подобные ситуации как в популярной прессе, так и среди политиков в разгар предвыборной агитации становятся нарекания на то, что делец якобы «обдирает» потребителя и извлекает «шальную прибыль», бесчестно воспользовавшись его безвыходным положением. Предприниматель не сделал ничего, чтобы заработать высокую прибыль — вместо этого он использует последствия природного катаклизма, который абсолютно неподвластен ни ему, ни потребителю, для того, чтобы набить карманы.

Однако здесь следует вспомнить формулу Фредерика Бастиа и поразмыслить над тем, что видно и чего не видно. В разгар снежной зимы уборщики снега действительно работают за очень высокую оплату. Но подумайте о четырех предыдущих зимах, когда у них было очень мало работы. В те зимы потенциальное предложение услуг но расчистке снега превышало спрос на эти услуги. Многие снегоуборочные машины простаивали без дела. Почему же большинство владельцев этих машин не вышло из этого бизнеса? Именно возможность «наверстать» прибыль в суровую зиму убеждает этих людей содержать в исправности свою снегоуборочную технику и в мягкие зимы.

К тому же, водители снегоуборочных машин могли бы точно так же пожаловаться на то, что я бесчестно пользовался их безвыходным положением в течение четырех предыдущих зим! В конце концов, отсутствие снега не было ни их виной, ни результатом каких-либо действий с моей стороны. Не было ли «бесчестным», что их бизнес нес убытки, пока я имел возможность экономить те деньги, которые в обычную зиму потратил бы на их услуги? С точки зрения снегоуборочных компаний было бы вполне логично, если б государство законодательно ограничило цену, которую они могут взимать в снежные зимы, но при этом предписало бы всем домовладельцам расчищать дорожки перед своими домами по несколько раз за зиму даже в отсутствие снегопадов. Это стабилизировало бы доходы снегоуборочных компаний и сделало бы их бизнес более прогнозируемым. (Разумеется, поддержка подобного закона с их стороны будет в немалой степени зависеть от того, насколько высокой будет установленная законом цена.)

Нравится нам это или нет, но капризы природы оказывают сильное влияние на нашу жизнь. Ни одна из форм общественной организации не в состоянии уклониться от этого факта. Тем не менее рынок располагает средством для решения данной проблемы — это деятельность спекулянтов по накоплению запасов, с помощью которых они рассчитывают извлечь прибыль, как только представится удачная возможность. В рыночной системе запасы продуктов питания, нефти, одежды, лопат для расчистки снега, каменной соли, фанеры и многих других товаров, необходимых в суровых условиях, создаются с расчетом на получение значительной прибыли, когда в них возникнет потребность. Политики часто выражают недовольство тем, что нефтяные компании получают «сверхприбыли» в период дефицита, продавая нефть, которую они придерживали в стабильные времена. Однако давайте зададимся вопросом, что бы мы делали, если 6 они не держали резервных запасов? Очевидно, что дефицит был бы еще острее! Предпринимаемые во время кризиса меры по сдерживанию цен в пределах некое «нормы» лишь отбивают охоту к созданию запасов — производители тоже имеют временные предпочтения — и способствуют тому, что когда в будущем случится дефицит, у нас не будет резервов.

Альтернативные формы организации общества не только не в состоянии устранить влияние природы на нашу жизнь — они не способны также ликвидировать спекулятивную природу накопления запасов для непредвиденных обстоятельств. Мы не знаем, что уготовила для нас природа в следующем месяце или в следующем году. Спекуляция — это деятельность перед лицом неопределенного будущего, т.е. предпринимательство. Основной вопрос в том, кто должен заниматься спекуляцией: бизнесмены, которые специализируются на соответствующем рынке и вложили собственные деньги для создания необходимых запасов, или же государственные чиновники, чьи навыки носят главным образом политический характер и которые доказывают свою правоту, рискуя деньгами налогоплательщиков?

(Подраздел написан в соавторстве с Робертом Мёрфи)

Давайте рассмотрим экономику, в которой цены на сельскохозяйственную продукцию неуклонно снижаются. Фермеры, вероятно, начнут умолять правительство остановить падение цен. «Гибнет экономическое богатство, —будут жаловаться они, —стоимость наших ферм в прошлом году упала на пятьдесят процентов. Из-за этого ухудшится положение всех, поскольку мы не можем тратить прежние суммы на товары, производимые другими». Подобные доводы заставляют думать, что их просьбы вызваны заботой о благе всей страны, а не просто узкокорыстными соображениями.

Разумеется, большинство экономистов не оставит от этого заблуждения камня на камне. Утверждение, что богатство исчезает из экономики, несостоятельно. Никуда не делись ни фермы, ни поля, ни тракторы, которые существовали в прошлом году. Если некоторые фермы закрылись, это вызвано лишь тем, что потребители оценили какие-то альтернативные способы использования ресурсов, необходимых для работы этих ферм, выше, чем их использование в фермерском хозяйстве. Продукции этих ферм они предпочли продукцию, требующую альтернативного применения ресурсов. Следовательно, согласно их личной оценке, их богатство уменьшится, если государство вмешается с целью возобновить работу ферм.

Модно сочувствовать фермерам, переживающим трудные времена. Но поддержка их бизнеса просто пустая трата ограниченных ресурсов. Закон сравнительных преимуществ говорит нам, что для этих ресурсов в экономике есть некое другое назначение, для которого они, по мнению потребителей, подходят больше.

Единственно, что можно сказать определенно, это то, что произошло относительное изменение цен. Бушель пшеницы приносит на несколько долларов меньше, однако, с другой стороны, на доллар теперь можно купить больше пшеницы. Для владельцев пшеницы это убыток, но тем, кто владеет долларами (или любым товаром, цена на который не снижается вместе с ценой пшеницы), это на руку. Постоянное корректирование цен участниками рынка, позволяющее уравновешивать предложение и спрос, выражает суть рыночного процесса. Трудно сказать что-либо определенное по поводу того, «все» ли при новой конфигурации цен станут богаче, чем они были прежде. Однако можно с уверенностью сказать, что большинству людей попытки государства сохранить старые цены вопреки новой конъюнктуре спроса и предложения пользы не принесут.

Или давайте рассмотрим такой факт, как непрерывное снижение цен на персональные компьютеры в течение 20 лет. Экономисты провозгласили (и вполне обоснованно!) это явление символом удивительных возможностей рынка. Несомненно, производители компьютеров были бы не прочь наблюдать и тридцатилетний рост цен на свою продукцию. При этом я не слышал, чтобы кто-нибудь из экономистов беспокоился об исчезавшем богатстве, когда стоимость моего старого компьютера «Некст Уоркстейшн» постепенно упала до нуля. Снижение цен произошло из-за того, что на рынке появились более благоприятные возможности. Иными словами, по мере снижения цены мы становились богаче, а не беднее.

Так почему же столь многие экономисты переживают, когда падение цен происходит на рынке акций, а не на рынке сельскохозяйственных товаров или персональных компьютеров? Когда падают фондовые индексы, мы только и слышим встревоженные возгласы об «исчезновении богатства». Внешне это выглядит слишком очевидным, чтобы возражать. Когда в 2000 году индекс NASDAQ скатился с отметки 5100 до 2400, общая капитализация индекса сократилась более чем на 3 триллиона долларов. Создавалось впечатление, что все это богатство просто растворилось в воздухе.

Однако, как мы уже выяснили, такое представление возникает в результате путаницы между денежными ценами на товары и объемом богатства в экономике. Падение индекса NASDAQ не сравнивало с землей здания и не выводило из строя станки. Америка точно так же изобиловала фермами, складами, железными дорогами и нефтяными скважинами, как и тогда, когда индекс NASDAQ находился на пике. Крах «доткомов» не лишил программистов знания языка Джава. Некоторые компании действительно закрылись. Но это были те компании, продолжение деятельности которых в свете новой рыночной конъюнктуры выглядело неоправданным.

Снижение курсов акций означает перераспределение богатства. Те, кто хранил наличные деньги, облигации или золото, стали теперь богаче, поскольку их активы позволяют им купить более значительную долю участия в различных корпорациях. Те, кто не располагал в большом количестве акциями компаний, которые, по их мнению, были переоценены, тоже стали богаче. Самая многочисленная группа, чье благосостояние повысилось за счет падения фондового рынка, — это потребители, не владеющие активами. До спада на фондовой бирже владельцы крупных пакетов акций, ощущая себя состоятельными людьми, взвинчивали цены на различные товары — дома, услуги плотников, водопроводчиков, массажистов, помощь по дому, обучение в частных школах и т.д. После падения рынка они уже не могут предлагать такие цены (потому что стали беднее), тем самым делая эти товары и услуги более доступными для других.

Призывы к государству остановить падение курсов акций — это такие же ходатайства группы, преследующей узкокорыстные интересы, как и попытки фермеров поднять цены на пшеницу. Владельцы акций рассчитывают на то, что у них есть право на постоянный рост цен на их активы, и требуют от государства вмешаться, когда эти расчеты себя не оправдывают.

Обычно требование о вмешательстве принимает форму призыва: «Понизить процентные ставки!» Однако подобное изменение ключевой рыночной цены не привносит в экономику ни единого нового товара, просто перемещая богатство из рук тех, кто намеревается ссужать деньги, в руки тех, кто намеревается их занять.

Стоимость ценных бумаг должна в конечном счете основываться на их потенциальной будущей доходности. Несмотря на то, что производительность в США выросла и мы вправе были ожидать повышения будущих доходов от акций, этим объясняется лишь незначительная часть 85-процентного роста индекса NASDAQ в 1999 году и его дальнейшего 20-процентного повышения в начале 2000 года.

Скачок индекса NASDAQ в значительной мере был вызван тем, что Федеральный резерв в преддверии 2000 года наводнил рынок ликвидностью, которая в первую очередь попала на рынок капитала, породив классический фондовый бум. Как это характерно для подобных бумов, «мыльный пузырь» надулся в сфере повального увлечения эпохи — в 90-е это были акции хайтека.

Вдобавок, как отметил профессор Роджер Гарри-сон, Федеральный резерв попытался установить «брандмауэр» — противопожарную перегородку, чтобы защитить «реальную» экономику от рынка ценных бумаг. Однако подобные перегородки действуют в обе стороны. Вполне резонно предположить, что держатели ценных бумаг решили, что и они будут защищены от изменений в остальной экономике: в случае чего государство придет к ним на выручку, как это было после мексиканского кризиса или краха фонда «Лонг-терм кэпитал менеджмент».

Цены, установленные свободным рынком, не являются произвольными — они выполняют важнейшую общественную функцию. В любой конкретный момент рыночная цена акции отражает оценки наиболее квалифицированных экспертов — где «экспертами» становятся те, кто проявлял наибольшую прозорливость прежде — в отношении будущей цены акции (с поправкой на процент). Тот, кто критикует то или иное изменение курсов акций, тем самым неявно утверждает, что он лучше знает, чем те, кто реально рискует своими собственными деньгами на рынке.

Всякий раз при обсуждении курсов акций не следует также забывать об общественной функции фондового рынка как такового. Цена акции тесно связана с текущей стоимостью предполагаемых будущих доходов компании. Таким образом, в отличие от коллекционеров марок, покупатели акций не довольствуются исключительно предположениями о том, какой, по мнению всех остальных, будет будущая цена приобретаемого товара. (В этом отношении аналогия Кейнса с конкурсом красоты, на котором каждый член жюри пытается предположить, кого из участниц удостоят высокой оценки другие судьи, а не кто из участниц действительно является самой красивой, ведет к опасному заблуждению.) Если компания работает неэффективно, это неизбежно снизит стоимость ее акций. Рынок оценивает в том числе и саму компанию.

Если рыночная цена компании, по мнению кого-то из участников рынка, ниже суммы ее активов, компания становится мишенью для пресловутого «корпоративного налетчика». Корпоративный налетчик — сыгранный Денни ДеВито в фильме «Чужие деньги» — может с помощью кредита скупить контрольный пакет компании, высвобождая используемые не в полной мере активы (в том числе и рабочую силу) и передавая их тем, кто предлагает самую высокую цену (т.е. тем, кто рассчитывает использовать эти активы в направлении, лучше отражающем потребительские предпочтения). Если небольшие изменения в структуре капитала зачастую могут быть осуществлены в пределах фирмы, то крупные изменения обычно происходят за счет перемещения капитала между фирмами. Именно фондовый рынок делает возможными подобные корректировки.

Прежде чем возмущаться по поводу падения фондового индекса, вначале необходимо ответить на вопрос: «Почему фондовый рынок рухнул?», что позволяет понять, почему пагубно любое вмешательство государства в работу рынка. Многие, похоже, считают, что падение фондового рынка в 2000—2001 годах просто случай «иррационального», самосбывающегося пророчества. Впрочем, до некоторой степени так оно и было, ибо реальное богатство экономики (как уже подчеркивалось) не претерпело никаких изменений.

Но что, если биржевой крах был вызван не пророчествами, а более фундаментальными причинами? В данном случае вполне подошел бы такой эвфемизм, как «коррекция». Если люди с тревогой осознали, что проявили чрезмерный оптимизм в отношении будущих доходов компаний, это должно было неизбежно привести к снижению курсов акций. Так или иначе, но снижение цен является всего лишь следствием прежних ошибок, а не их причиной. Если американцы изменят свое мнение о справедливости дела северян в Гражданской войне, то ценность памятника Линкольну существенно упадет. Такая утрата патриотического символа не будет компенсирована чьей-либо прибылью, но это определенно не послужит основанием для попыток оспорить корректировку. Цены нужны нам, чтобы отражать то, что мы ценим сегодня, а не символизировать то, что мы ценили вчера. Люди могут сожалеть о своих прежних оценках, однако проливать слезы над пролитым молоком бессмысленно.

Разумеется, ничто из сказанного выше отнюдь не следует воспринимать и в том смысле, что государство должно целенаправленно пытаться снизить курсы ценных бумаг! Вместо этого оно должно лишь не препятствовать рынку оценивать ценные бумаги в соответствии с действующими спросом и предложением. Как пишет Мизес в «Человеческой деятельности»: «Легко понять, почему те, чьим краткосрочным интересам ценовые изменения наносят ущерб, негодуя по поводу подобных изменений, подчеркивают, что предыдущие цены были не только более справедливыми, но и более нормальными, и утверждают, что стабильность цен согласуется с законами природы и нравственности. Но любое изменение цен содействует краткосрочным интересам других людей. Они определенно не склонны настаивать на справедливости и нормальности жесткости цен».