Эллюль, Жак. Политическая иллюзия. Пер. В. В. Лазарев
жүктеу/скачать 1.49 Mb.
|
| Советское общество кажется на редкость унитарным, но появление одного, двух или трех социальных классов
ничего не изменит в этом отношении; противоречия между ними будут иметь не большее значение, чем противоречие между инженерами и главным управляющим в хорошо налаженном производстве. Это будет вопрос, который всегда сможет быть разрешен без особых затруднений. Но под вопросом остается элемент риска: в силу того, что напряженность между социальными группами должна быть подлинной и серьезной, это должно представлять действительную опасность для общества в целом. Если мы имеем дело лишь с мелкими проблемами сосуществования групп, находящихся в слабо выраженных противоречивых отношениях (имеющих также, помимо того, малую жизнеспособность), таких, как отношения между нашими союзами, политическими партиями, нашими религиозными сектами, аграрными движениями, университетами, нашими семьями, свободными масонами, нашими группами давления, где каждый живет по мирному джентльменскому соглашению, подкрепленному только шумихой деклараций, протестов, заявлений и петиций, не имеющих ни значительного содержания, ни влиятельной силы, то мы не можем говорить о напряженности. Далее, может существовать как подлинный федерализм — хороший пример напряженности, — так и иллюзорный федерализм. Подлинный федерализм по существу представляет собою вызов централизованному государству и в конечном итоге его разрушает. В течение трех четвертей века в Соединенных Штатах существовала система напряженности между федеральным правительством и элементами федерации. Но в наши дни нам всячески навязывается иллюзорный федерализм: невозможно больше бросить вызов централизованному государству, люди делают лишь неясные и робкие попытки на путях децентрализации; но на этих путях отсутствует какой-либо источник напряженности. Социальное устройство — унитарное, и всякие возможности прогресса здесь исключены. * * * Мы здесь имеем дело только с внутренней проблемой, с внутренней структурой общества в целом (таким обществом, как французское), а не с внешними воздействиями на это общество. Совершенно верно, что в отношениях между западным блоком и советским блоком существует серьезная напряженность. Но здесь мы стоим перед лицом коренного и решающего выбора: можно было бы предстать перед катастрофой, если принять напряженность между этими двумя блоками за единственное для нас основание для соответствующих действий, т.е. подавлять всякие попытки поисков внутренней жизни в нашем обществе только для того, чтобы приносить их в жертву ради борьбы с Советами; примириться с путем к унитарному обществу во Франции, чтобы проявить большую эффективность в экономическом соревновании, в техническом прогрессе и военной мощи, — значит согласиться на крайнее сужение всех возможностей человеческой жизни и резкое торможение всего развития в нашем обществе. Подлинным ответом на внешний вызов было бы не насильственное возвышение одной группы над другой, а открытие новой формы, нового рода деятельности, вызванной этой напряженностью. Вовлеченные в состязание, мы не испытываем подлинной напряженности, поскольку цель здесь — исключение или уничтожение одной из сторон. В таком случае получается однобокое развитие. Вот таким-то образом государства, вступившие в войну против Гитлера, и пришли к подражанию гитлеровским методам, и потерпевшие поражение проявили замечательную способность привести победителей к коррупции, — победители сами в свою очередь стали практиковать пропаганду, пытки, заключение в концентрационные лагеря, расизм, попирание прав и т.д., потому что мы поставили себя на платформу силы. Точно так же в мирном сосуществовании редуцирование и изъятие напряженности чреваты опасностью: мы тогда ускоренными темпами станем приближаться к взаимному подражанию обоих противников, которые, кроме того, вместе вступят на односторонний путь технического прогресса, так что напряженность окажется элиминированной, не дав сколько-нибудь плодотворного результата — диалектический прогресс не будет иметь места. И ради этого единственного стремления придется принести в жертву все внутренние способности человеческого развития (а ведь усилия направлены теперь на то, чтобы убедить нас, что единственно возможным человеческим развитием является техническое развитие). Наше французское общество стало унитарным обществом, из которого все напряженности практически исключены' или, точнее, остается только одна форма напря- 1 Новые феодальные элементы не являются элементами напряженности, и они не ставят ограничений государственной власти. Эти группы давления, союзы, партии и т.д. целиком интегрированы в монистическую политическую структуру государства. Они являются "феодальными" только по отношению к своим приверженцам, которые, благодаря этим феодальным элементам, теряют женности — политическая напряженность. Говоря о политизации, я указывал, что политические конфликты привносятся в государство пароксизмом, страстями и смятением. Я знаю, читатель отпарирует: "Каких еще внутренних напряженностей хотите вы в стране, кроме тех, которые мы уже испытали! Напряженности между коллаборационистами и Сопротивлением 1940— 1945 гг. (со всеми их последствиями), напряженности между Францией и независимым Алжиром, между армией и народом, между оасовцами и левыми антифашистами... мы живем в ужасной и постоянной напряженности и не можем видеть в ней ничего плодотворного". Проблема заключается в том, что известные нам ныне конфликты носят исключительно политический характер. Во Франции нет больше иных напряженностей, потому что все прочие оказались сведенными и ассимилированными в монолитное целое. Но разве я не пытался прежде всего показать везде, где это можно, что политика в нашем обществе, оформленном в то, чем оно является, и подверженном текущим трансформациям, стала иллюзорной; что реальные проблемы не могут быть разрешены политическими средствами; что политические споры развертываются вокруг иллюзорных проблем? Поэтому эти напряженности, о которых так много говорится и которые трагичны для нас, потому что каждые двадцать лет они должны оплачиваться человеческими жизнями, оказываются еще более трагичными, потому что они абсурдны и иллюзорны. Единственным видом напряженностей, которые все еще существуют, являются политические напряженнос- ют всякую реальную власть и вынуждены искать в них прибежища и защиты. ти, но несмотря на их острый и буйный характер, несмотря на широко распространенную приверженность к ним, несмотря на то серьезное отношение, которое некоторые люди проявляют к ним в своей полемике, это ложные напряженности, пустые, не имеющие дела ни с чем серьезным в структуре нашего общества и не способные породить никакого решения или коренной инновации. Все предлагаемые "инновации" либо остаются на уровне необходимых технических решений, либо лопаются как мыльные пузыри — это деполитизация. В конце концов политика овладевает нами и служит источником галлюцинаций, приковывая наш взор к ложным проблемам, ложным средствам и ложным решениям; поэтому мы должны оставить политику позади, но не для того, чтобы потерять всякий интерес к res publica, т.е. к коллективной и социальной жизни, а, напротив, чтобы прийти к ней другим путем, снова вступить в контакт с нею, но иным способом, на более реальной почве и в решающем .споре. Дело заключается не в воцарении свободы с тем, чтобы на пути государства не встречалось больше даже такого препятствия, как иллюзорное общественное мнение, а, напротив, втом, чтобы выставить перед лицом государства строгого судью, арбитра, ряд привлекательных полярных противоположностей, чтобы принудить государство приспособиться к ним. Задача сориентировать все каналы общественного действия в направлении государства и в духе государственности, подобно тому, как сеть наших железных дорог ориентирована на Париж, больше не стоит перед нами. Это вовсе не означает, что мы должны вновь открыть путь местной автономии. Было бы заблуждением идти против духа времени. Когда рабочие союзы все чаще начинают примыкать к государственной унитарной структуре, то не может даже вставать вопроса о необходимости призывать их вновь осознать серьезность их миссии. В свое время союзы были несомненно полюсами напряженности — во Франции, например, между 1880 и 1906 г. Но сегодня их оппозиция режиму и их методы действий стали фиктивными. Они вовлечены в рутинерские требования, в ложную защиту рабочего класса и в символические забастовки, чтобы продемонстрировать упорную классовую борьбу — и только. И то, что утратило смысл в потоке времени, не может восполниться искусственными приемами. Устарелый институт есть устарелый институт; он не может обрести былую силу — это исторический урок всех институтов. Поэтому мы оказываемся перед следующей дилеммой: либо продолжать верить, что путь решения наших проблем — это традиционный путь политики со всякого рода конституционными реформами и "революциями" правых и левых (и я уже пытался показать, что все это не имеет больше никакого значения, а представляется всего лишь тренировочным боем с воображаемым противником), либо отвернуться от мнимой полемики и признать, например, что "общественные свободы" суть лишь "сопротивления", признать, что для человека "существовать — значит противодействовать" и что важно, вовсе не отдаваясь произволу исторического развития, прежде всего никогда не позволять себе искать помощи у государства. Это значит, что мы должны попытаться сформировать позицию, с которой мы будем отвергать государство и вести борьбу против него, но не для того, чтобы изменить какие-то детали в существующем режиме или принудить его к принятию тех или иных решений, а со значительно более фундаментальной целью. А именно: открыть путь для появления социальных, политических, интеллектуальных или художественных структур, ассоциаций, соединенных общими интересами групп, или экономических или христианских групп, совершенно независимых от государства, и все же способных противостоять ему, устранять его давление, равно как и его контроль над собой, и даже отвергать его дары. Эти организации должны быть совершенно независимыми не только в материальном, но также и в интеллектуальном и в моральном отношении, т.е. способными отвергнуть положение о том, что нация есть высшая ценность, а государство — воплощение нации. Мысль должна противиться этому, потому что группа находится внутри нации и поэтому является прежде всего национальной, и государство, представляющее нацию, может поэтому контролировать ее и диктовать ей свою волю. Нужно, чтобы группы оказались в состоянии отвергать право государства — признанное сегодня всеми, — мобилизовать все силы и всю энергию нации на достижение единственной цели, такой, как величие или эффективность нации. Мы не должны поддаваться на шантаж, подобный следующему: если бы все интеллектуалы не были использованы в интересах государства, и если бы все ресурсы не были сосредоточены в руках государства, и если бы все частные интересы не были подчинены интересам государства, то у нас никогда не было бы пьеррелатского установления. Хорошо — тем лучше. Нужно, чтобы группы были способны к наибольшим отклонениям от общих основных тенденций общества, чтобы они были способны избежать нашей унитарной структуры и представлять собой не отрицание государства — что было бы бессмысленно, — а нечто иное, находящееся не под вывеской государства, но столь же важное, столь же значительное и ценное, как и государство. Группы, значит, должны быть полюсами напряженности, противостоящими государству, вынуждающими государство "образумиться" и ограничиться рассмотрением реальных политических проблем, отрешиться от позиции всемогущества1. Представлялось бы несомненной опасностью, если бы такого рода группы должны были появиться, — они, пожалуй, ослабили бы в известном смысле мощь нации, рост техники, экономическую и военную конкурентоспособность с другими странами. Но это условие самой жизни. Напряженность предполагает риск, на который необходимо пойти; под вопросом стоят в конечном счете подлинность человеческой жизни и социальное развитие. Столкнувшись с подобными высказываниями, люди станут пожимать плечами, а более строгие в научном отношении умы спросят: "Что все это значит?" Это значит, к примеру, не заниматься словесными выкрутасами, не питаться иллюзиями — примером которых была у меня политическая иллюзия, — чем занимаются в наше время многие строго научные умы! Создавая подобные полюса напряженности, противостоящие государству, не следует забывать, что оппозиционные факторы останутся частью системы; иначе говоря, они не будут направлены на игнорирование государства и не станут стре- 1 Должна также вновь появиться подлинная напряженность между интеллектуальной и политической сферами. миться разрушить его, но, возвращаясь к автономной жизни определенных частей общества, они создадут возможность такой политической жизни, которая была бы не просто иллюзией, а кое-чем другим. Это дало бы возможность государству жить настоящей жизнью. Здесь последует возражение: "Все это совершенно утопично, и фактически заблуждением оборачивается вера в то, что было бы возможным создать подобные устройства". Я никогда не говорил, что это возможно. Я лишь отметил то, что я считаю коренным условием социальной и политической жизни и единственным путем избежать политической иллюзии. Если этому не хотят следовать, не надо. Дальнейшее достаточно ясно при таких обстоятельствах. Более или менее быстро политическая иллюзия, переходная по своей природе, разлетится в прах, а останется то, что должно быть: организация объектов, уничтожающая объекты. ГЛАВА VIII ЧЕЛОВЕК И ДЕМОКРАТИЯ Эти осторожные предположения не выдуманы, еще менее они реализуемы; их невозможно претворить в жизнь, если политический человек не будет и прежде всего — человеком'. Нравится нам это или нет, но все целиком зависит от индивида. От человека? Я не отважусь вступать в джунгли современной по- 1 Очень значительной представляется в этой связи позиция Пьера Мендес-Франса. Следуя лучшей традиции, эта позиция вполне освещает проблему реальности гражданина и во всех отношениях развивается на базе совершенно абстрактного положения о том, что средний гражданин разумен и некомпетентен. Жан Баретс, напротив, наивно полагает, что его система не сможет функционировать, пока человек не подвергнется некоторого рода духовному обновлению. С его точки зрения, необходима моральная революция. Но осуждая взгляды на техническую диктатуру и на средства ее достижения, он, как и всякий другой, преграждает путь желанной моральной революции; тем не менее тот факт, что он вообще ставит эту проблему, делает его отношение к ней более серьезным, чем в случае, если бы он вовсе игнорировал ее. лемики по этому вопросу. Скажем попросту: человек есть автономный центр решения, а не просто продукт социологических течений, которые в целом порождают подобие человека. Он так же и не продукт планирования, и не результат предварительно рассчитанных систематических воздействий с целью сделать его наиболее подходящим для общества, а его самого по себе — максимально счастливым. Он, наконец, и неуловимая песчинка — даже несмотря на то, что несет в себе многообещающие потенции будущего — тейяровской социальной магмы, направленной на какую-то предполагаемую мутацию. Когда я настаиваю на необходимом, незаменимом характере человеческой индивидуальности, читатель испытывает одновременно обескураживающее и вселяющее уверенность чувство, что он возвращается к хорошо известной политической проблеме. Он скажет: "Республика стоит ровно столько, сколько стоят ее граждане". И он привлечет на помощь Аристотеля, Октавиана Августа и Сен-Жюста. Но мне представляется, что здесь кроется значительное недопонимание. Наши условия уже не те, и мы не можем больше апеллировать к гражданскому благу. Классическая позиция, называемая в наше время реакционной, была этическим требованием; каждый оказывался перед выбором гражданских добродетелей в своей частной и общественной жизни. Но из-за случайного и иллюзорного характера этого решения люди пытались уклониться от этого решающего выбора и от неизбежного стандарта. Гражданское благо гражданина и граждан никогда не было претворено в жизнь. Требовалось, чтобы республика могла функционировать и без этого. Вставала великая задача — изобрести институты, которые позволяли бы государству функционировать без апелляций к индивиду; демократия, хотя и основанная на приверженности к ней народа, была обречена функционировать даже, если люди испорчены, бессмысленны, трусливы, эгоистичны и слабохарактерны. Институты, управления, организации и конституции с формальной стороны были так устроены и скомпонованы, что часто отрицали человеческую "наличность" и вариабельность. Это с неизбежностью завело нас в тупики, о которых мы предупреждали. Вскоре добавился еще один элемент: историческая неизбежность; будь то в Марксовом или в Тейяровском смысле, важным фактором представлялась необходимая уверенность людей в том, что "дело само собою разрешится" и что всем затруднениям предначертан счастливый исход; что скрытые механизмы будут порождать решения без усилий, без энергичных воздействий, без морали и без гражданских добродетелей. Модель здесь такова: не "я делаю", а "вещи развиваются". Это означает, что на нечто, находящееся вне человека, возложена задача приводить в действие социальный и политический механизмы, так что специфически человеческая природа не имеет здесь никакого значения. Конечно, это обеспечивает гораздо большую безопасность — если люди действительно "верят" в эти механизмы — и позволяет нам "мыслить", не принимая во внимание неясный человеческий фактор. Своего рода непреоборимость в социальном поведении признают и "социальные науки", хотя и в более современном и приемлемом виде. Столь же замечательно то, что многие светлые головы проникаются этой верой и думают о методах статистической социологии и социальной психологии как о способе дать ответы на актуальные политические вопросы. На деле это означает, что они пытаются отыскать подобные методы для манипулирования человеком и для приспособления его к своей политической роли. 1. Беспрецедентная природа проблемы Мне представляется, однако, что как старое, так и новое направления заблуждаются, утверждая, что нынешняя ситуация беспрецедентна гораздо более, нежели это обычно считается, и что узы, связывающие индивида и демократию, значительно теснее и основательнее'. Великие новые факторы, такие, как наша развивающаяся техника, наша пропаганда и психологические методы и систематизация всех институтов для нападок на человека и демократию одновременно, воздействуют на человека с целью сделать его конформным и свести его к простому элементу системы; они ведут наступление на демократию, заменяя мифическую систему системой более реальной, основывающейся на действительности. Мы, используя теперь термин "демократия", ищем подходящих определений этого термина в области политической науки или в социологии, чтобы уйти от простой очевидности, содержащейся в этом слове, т.е. от признания, что это слово абсолютно лишено содержания, если в нем не подразумевается полной индивидуальной свободы. Я тем более чувствую себя призванным сказать, что без такой свободы слово "демократия" совершенно бессодержательно, когда я читаю детальные 1 Очевидно, мне нет надобности повторять на этих страницах то, что достойно похвалы во многих современных статьях о демократии, например: Colloque France-Forum // Democratic a refaire. 1963; Action populaire // Democratic aujourd'hui., 1963. исследования, авторы которых объясняют, что югославская и чехословацкая диктатуры также суть демократии, или когда я встречаюсь с анализом, описывающим демократический процесс как форму динамики группы. Все это только лицемерное прикрытие, призванное удержать нас от отказа от магического слова и разъяснить нам, что требования техники и все психологические соблазны элиминировали суть демократии. В наше время самым примечательным представляется то, что атака, которая ведется против человека, — это политическая атака. Наш политический мир, описанный здесь в общих чертах, не есть формальная диктатура, взявшая на вооружение насилие или подавляющая человека террором, полицией или концентрационными лагерями. Это мир обольщающий, завлекающий, взывающий к разуму, нейтрализующий и вынуждающий человека к конформности, т.е. мир угрожающий теперь не внешнему поведению, а сердцу и разуму. Вот почему проблема гражданской добродетели стоит теперь по-иному. Проблема эта обычно ставилась так: "Чтобы демократия сохранилась, гражданин должен обладать гражданскими добродетелями". Это была личная проблема. Теперь эта проблема такова: "Развитие политических отношений разрушает само внутреннее бытие человека. И тем не менее без человека ничего нельзя сделать". Но о каком человеке идет речь? Тип человека, в котором нуждается ныне политика (мы ведь знаем, что человек не может объявить себя вне этой области), — это человек, вынужденный отдавать свою душу для того, чтобы политические отношения могли функционировать. Поход против человека, несомненно, политический. И напротив, если кто-то надеется на возврат к демократии, то это возможно только в результате возрождения человека, который в таком случае перестал бы быть интегрированным в современный механизм, получающий свое завершение в авторитаризме. Желать, чтобы человек был, чтобы он существовал как человек, — значит желать, чтобы он существовал, несмотря на наличие пропаганды и техники психологических воздействий и, конечно, несмотря на лицемерные "науки о человеке", которые стремятся воздействовать на него, чтобы возвысить его до уровня, где он сможет выполнять свое назначение в обществе, до уровня, где он сможет проявить себя как ответственное существо, но в действительности этот уровень отлучает человека от себя самого, стремясь более основательно овладеть им. Отлучает от человека его "Я"? Да, посредственное, трудноуправляемое, неопределенное, слабое "Я". И все же это его "Я". Нет сомнения, что с нашей психотерапией мы способны создать нечто значительно более совершенное и сформировать покладистого, экстравертированно-го, ответственного, приспособленного, продуктивного человека. Я часто слышу знаменитое возражение: "Вы полагаете, что следует бороться за такого человека? Развивайте мысль дальше: он просто продукт случайности, семейного воспитания, своей среды, профессии, традиции, климата... Отчего же столько почтения к его "Я"?" Ответ прост. Разумеется, все эти детерминирующие факторы существуют. И поскольку они слишком обременительны и многочисленны, то не следует возводить над ними еще новые, дополнительные детерминанты, проистекающие из некоторых научных посягательств на человека. Этого тем более не следует делать, что существует известное поле возможностей борьбы против ранее указанных ориентации, которые суть продукт случайностей и обстоятельств. Но как может избежать этих условий человек, если он окружен столь прочными, основательными, рациональными механизмами? Если он даже и попытается сделать это, разве на него не станут смотреть как на ненормального или как на опасного анархиста? Более того, разве мы не должны вмешаться в его жизнь во имя всего того, что мы называем авторитетом, благом, здравым смыслом? Мы располагаем средствами сделать этого человека конформным, но уверены ли мы, что знаем все последствия, к которым приведет наше воздействие на него? Разве психологи и социологи — сверхчеловеки, и разве они наделены правом "вылечивать" людское стадо? Наверняка ли знает эта новая аристократия, во что превратит людей ее премудрость? "Верхушка" людей также имеет известные центры равновесия и определенные ориентации, но в наши дни они также стоят под большим вопросом. Уверены ли мы, что наши вмешательства не окажутся еще более травматичными и разрушительными от этой уравновешенности? Если мы признаем ужасными ошибками посягательства разного рода экспериментаторов на естественное равновесие в биологии или в химии, начиная с 1850 г. вплоть до наших дней (последствия которых ученые видят только теперь, когда уже слишком поздно исправлять что-либо), мы не можем оставаться спокойными, когда нам говорят об этих психологических или социальных вмешательствах. Ошибки в этой области могут быть куда более серьезными и более опасными. Но требовать, чтобы душа этого топорного, плохо приспособленного, заурядного человека не была подвергнута вмешательству извне, требовать, чтобы этого человека уважали и давали ему развиваться самостоятельно, — значит также способствовать развитию политического типа. Это другая сторона того, что комбинированные технические средства, организация и пропаганда стремятся произвести автоматически. Нельзя больше делать выбор в пользу человека, не производя также и этого выбора; ясно, что режимы, созданные при помощи этих технических средств, наложат свои лапы на человека с целью приспособить его, привести его в соответствие с собою. Но если мы сделаем такой выбор, то это будет означать, что мы идем вразрез с историческим развитием, ведь история имеет тенденцию к такому комбинированию сил и движется в том направлении, которые описаны мною. жүктеу/скачать 1.49 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|