Эллюль, Жак. Политическая иллюзия. Пер. В. В. Лазарев
жүктеу/скачать 1.49 Mb.
|
| Однако во всех этих областях мы лицом к лицу сталкиваемся с самой трагической иллюзией нашего времени. Ясно, что политика может решать административные проблемы, проблемы, касающиеся материального развития города, или общие проблемы экономической организации, и это весьма значительное дело. Но политика абсолютно не может иметь дело с личными человеческими проблемами, такими, как проблема добра и зла, или смысла жизни, или ответственности и свободы.
Конечно, мы знаем также, что все эти проблемы в глазах большинства людей не имеют значения. Пусть это так. Но тогда они и не должны обсуждаться, и мы не должны постоянно рассказывать истории о страданиях, о запрещении газет, о демократии, потому что все это имеет значение только в том случае, если добро и зло, истина и справедливость или смысл жизни и ответственность имеют личностную ценность. Без этого причинивший страдания и пострадавший - совершенно безличны, и нет ни малейшего смысла протестовать, обвинять кого-либо или прославлять что-либо. Тот, кто дискутирует по поводу пользы наказаний, предполагает, что это имеет личное, а не только общественное значение. Но если это так, то не может быть найдено никакого решения на путях политики, политического действия или переустройства государства. Фактически, если человек отвергает мифологические объяснения в постмарксистском духе или в духе бессознательного марксизма, то все же энтузиазм, с которым каждый приходят к этому удобному и успокаивающему решению - экзистенциалистские мыслители, реакционные бизнесмены и мелкобуржуазные радикалы — показывает одну общую озабоченность: избежать личной ответственности в этих делах. Убежденность, что внутренние конфликты индивидуальности, подобно внешней реализации ценностей, суть предмет коллективной и социальной озабоченности и найдут свое разрешение в политических сферах -это только мистифицирующий аспект личной попытки каждого человека изменить собственную жизнь. Поскольку я не в состоянии творить добро в моей собственной жизни, я настаиваю на том, что государство должно сделать это вместо меня, я передаю ему эти полномочия. В силу того, что я не в состоянии распознать истину, я обращаюсь к государству, чтобы оно сделало ее ясной для меня; я таким образом освобождаю себя от обременительной задачи и получаю свою истину готовой. Не в силах самостоятельно установить, что есть справедливость, я ожидаю, что возникнет такая справедливая организация, к которой мне достаточно будет только присоединиться, чтобы справедливость была гарантирована. Вполне убедительное доказательство бытия Бога, данное Паулем Фейерабендом, сегодня может быть прило-жено к предмету, который занял место Бога в сознании современного человека, т.е. к государству. Мотивы, обряды, таинства, которые заставляли человека принимать религию и ожидать, что Бог совершит то, чего не может сделать сам человек, приводят его ныне в политику и побуждают к упованиям на государство, от которого ожидают тех же самых свершений. "Но, — возразят мне, — в политике человек вынужден действовать сам, он посвящает себя какому-нибудь делу, жертвует собою, берет свою судьбу в свои руки". С легкостью забывается, что в религии человек также не был никоим образом пассивным; он развивал кипучую деятельность, жертвовал собою гораздо чаще и до конца отдавал себя делу. А бросая взгляд на современную политику, нам уже приходилось наблюдать, сколь малого достигает человек, влияя на свою судьбу через политическую включенность. В действительности он ожидает, что вершить свою судьбу можно не через политику и не посредством какого-нибудь лица, а через тайную и высшую силу, наделенную таким непостижимым качеством, как суверенитет, — силу, которая каким-то магическим способом преобразует жалкие усилия гражданина в нечто действенное, благое и абсолютное. Как проповедник дает освобождение трансцендентным силам, так избирательные бюллетени освобождают волю суверена. Но последнее утверждение не более основательно, чем первое. Мы все согласны, что воля суверена не есть просто сумма индивидуальных воль. Это поистине религиозный феномен. Включенность в политику сравнима с причастностью к религии. Более того, в обоих терминах звучит один и тот же основной тон: "привязать индивида" (invadum,religare). Это становится настоящим бегством от себя, от своей собственной судьбы, отличной ответственности. С одной стороны, мы настаиваем на личной, коллективной и социальной ответственности, но эта ответственность всегда есть не что иное, как подстановка, нечто второстепенное и внешнее, даже если индивид целиком подчинен ей. Она никогда не бывает чем-либо иным, кроме отвлечения, и всерьез она принимается только теми, кто имеет дело с бихевиориальными науками. С другой стороны, перед самими собою мы отказываемся, прячемся и убегаем от всякой непосредственной ответственности за нашего ближнего. Мы обнаруживаем здесь ту же самую мистификацию, только в обратном смысле, так же, как в марксизме в свое время правильно утверждалось, что личное благополучие позволяет людям забывать о своей коллективной ответственности или что благотворительность приводит их к забвению справедливости. Такая критическая постановка вопроса была оправдана в XIX в. Сегодня перекладывать на социальный организм решения всех своих личных проблем и задачу реализации всех своих ценностных установок — значит уклоняться и отлучать себя от проблем человеческого существования. Этот механизм, вытекающий из политизации, представлен двумя аспектами. Прежде всего это значит, что никто не является действительно ответственным и не имеет никакой действительной обязанности по отношению к справедливости, истине и свободе, что все это дело организаций — коллективное дело. Не я автор моего поступка, а "некто". Если наши ценности не обретены, если дела идут плохо, это значит, что плоха организация, что наличествует саботажник, дьявол, мешающий мне быть справедливым, справедливым в соответствии с объективной справедливостью в обществе. Тогда мы обвиняем этого Врага, а заодно и государственную власть, потому что государственная власть обязана обеспечить справедливую для всех организацию и элиминировать тем самым злостного врага. Сам человек, таким образом, старательно избегает лично решить, что есть доброе и справедливое, и этому сопутствует, в случае с интеллектуалами и христианами, дополнительное зло, которое заключается в подчеркивании всеобщей ответственности. Считать себя ответственн ым за насилия в Алжире, если ты профессор где-то в Бордо, или за голод в мире, или за эксцессы в различных странах — это то же самое, что отказываться от всякой ответственности. Что характерно для такого отношения, так это бессилие перед действительностью: я в самом деле не способен искоренить эти явления, разве что начну подписывать манифесты и выступать с заявлениями или громогласно объявлять: я действую через политические каналы и устанавливаю справедливый порядок при помощи какой-то абстракции! Сказать, что все мы преступники, в переводе означает, что каждый в отдельности вовсе не преступник, т.е. что я — не преступник. Признать, что я ответствен наряду с другими за все зло в мире, — значит успокоить свою совесть, чтобы не творить даже то добро, на которое я способен. Допустить, что я подлая тварь, потому что, будучи французом, я вовлечен в действия французов в Алжире, — значит освободить себя от малейшего личного стремления перестать быть подлой тварью; а чтобы перестать быть ею, достаточно отделаться самой дешевой платой, именно: присоединиться к политической партии или пошуметь на улице; кроме того, мне обеспечено место в рядах борцов за правое дело — тех, кто хочет, чтобы "французы" перестали быть подлыми тварями. Ясно, что требования, предъявлявшиеся к нам религией, были более суровыми; и все эти угрызения совести, претензии на разделение ответственности быстро разрешаются в заявлении, что дурной человек находится по ту сторону — во Французском национальном легионе, или в ОАС, или в коммунистической партии. И одни и те же люди объявляют как о том, так и о другом, не видя в этом противоречия. Это противоречие показывает, что здесь мы имеем дело с мифом. Второй мифический элемент, гнездящийся в политизации проблем и ценностей, проистекает из легкости, с которой все действия откладываются на завтра и на послезавтра. Если справедливость есть вопрос политики, если справедливость в конечном итоге водворится как следствие известного рода новой организации, то почему бы не подождать до завтра? Люди говорят: "Сегодня мы находимся только в стадии подготовки, мы ищем средства, мы движемся тернистыми тропами, но направление, несомненно, правильное. Случаются и несправедливости, но они лишь временные, ими подготавливается достижение гораздо большей справедливости. Мы разрушаем свободы, но мы готовим торжество высшей свободы. Мы призываем тебя сегодня, сейчас, тебя — участника и борца — лгать, убивать, заключать в тюрьму других, но грандиозными конечными результатами твои деяния будут оправданы, а ты — прощен. Ты сам никогда не увидишь этих результатов, потому что надо пожертвовать поколением, двумя, тремя поколениями, но будь спокоен, твои жертвы окажутся не напрасными, твои несправедливые действия будут компенсированы грядущей великой справедливостью". Здесь мы имеем перед собой индивидуальный, моральный и психологический аспекты общей этической проблемы целей и средств. И с удивительной легкостью каждый человек избегает личного вопроса о своем собственном поведении путем его (этого вопроса) политизирования. Чем в большей мере решение относится к будущим временам, тем в большей мере все дозволено сегодня. Жувенель1 правильно напоминает нам: "Миф о том, что какое-то решение есть, затемняет наше понимание политики, и во всех подобных вопросах только случайные и ненадежные увязывания и улаживания могут быть достигнуты при помощи политических средств". Проблема, включающая в себя точно установленные факты, может быть решена. Но политическая ситуация не того пошиба; политической ее делает "прежде всего тот факт, что система связей, в которой она существует, не допускает никакого разрешения в точном смысле этого слова. Подлинно политическая пробле- 1 Jouvenel В. de. De la politique pure. P., 1963. P. 248 ff. ма возникает только тогда, когда предлежащие факты противоречивы, т.е. когда проблема неразрешима". Политическая проблема допускает только аккомодацию, но ни в коем случае не решение. Здесь возможны компромисс, эволюционирование, умиротворение, различные методы использования власти и т.д. Но это — не решения. Тем не менее современный человек со все большей настойчивостью требует решений. Со все большей настойчивостью техницисты требуют формулирования общественных проблем, как если бы это были точно поставленные задачи, позволяющие дать точные решения. Набирающий силу миф о "решениях" все больше вытесняет из нашего сознания чувство относительной, т.е. ограниченной природы всякого подлинно политического усилия. И наконец еще один аспект: политизация подлинной, существующей проблемы позволяет нам избежать реальности этой проблемы, ее глубины, ее человеческих аспектов1. То, что человек говорит и делает, на политическом уровне может быть справедливым, даже несмотря на то, что он не обращает никакого внимания на индивида или на человеческие ценности. Но всякая попытка принимать индивида за человеческую ценность делает невозможным размышление о проблеме в политических терминах. Третий рейх не имел ни малейшего сомнения в том, что еврейская проблема должна быть "решена". В глазах нацистских руководителей это была политическая проблема. Поэтому они могли дать абстрактное распоряжение приступить к бойне. Но все ис- 1 Насколько верна в этой связи формула Рубеля (Rubel) (Arguments. №25): "Завоевание политической власти — это приманка и ловушка: это гибель рабочего движения". торики Третьего рейха сообщают, что Гиммлер упал в обморок, когда увидел несколько десятков расстрелянных евреев. Но в обычном ходе политического процесса человеческие аспекты обычно скрыты. Празднование открытия Волго-Донского канала помогло скрыть тот факт, что строительство его стоило 100 000 человеческих жизней. Война в Алжире ясно показала эту функцию политизации. По существу, политическая точка зрения позволяет сегодня людям уклониться от ценностей, отрешиться от реальности человеческой ситуации, которая является ситуацией индивидуальности, а потому и не представляет больше интереса. То, что истинно и реально, скрывается за политикой. Политические суждения позволяют нам считать, что мы имеем "общее решение", и дают нам возможность одним махом покончить со всей человеческой действительностью и с поиском истины. 2. Политика как реализация ценностей Предполагают, что справедливости1 возможно достичь при помощи некоторого рода политической организации, но это иллюзия. Прежде всего концепции справедливости и их содержание варьируют очень ши- 1 Мы могли бы также взять другие ценности: свободу, например. Среди многочисленных трактатов о свободе я не могу не выделить работу Р.Икора — она хорошо выполнена, но отличается поразительной способностью игнорировать природу современного или несколько более раннего государства. Действительно ли Икор верит, что начиная с 1789 г. свобода всегда была не чем иным, как отказом в одобрении? И может ли он вообразить современную роко от цивилизации к цивилизации и даже между индивидуальными точками зрения. Коммунисты отстаивают тезис: буржуазная справедливость есть только классовая справедливость. Но можно показать, что те же самые классовые аспекты преобладают в справедливости, признанной в Советском Союзе или в Китае. Оставим поэтому в стороне проблему юридической справедливости и даже проблему социальной справедливости, двусмысленности которых хорошо известны. Будем иметь дело только с двумя аспектами справедливости, которые относятся к сфере политики: справедливость мнения и справедливость решения. Если мы отказываемся от идеи, что в один прекрасный день государство неожиданно породит совершенное общество, включающее в себя абсолютную справедливость (что в глазах всех утопистов и наиболее деятельных сподвижников разного рода движений — истина, которую они всегда пропагандировали), то мы должны также допустить, что в политике справедливость на деле выражена фрагментарным и, в известном смысле, пророческим способом, здесь и сейчас, в одном справедливом решении, в одном справедливом мнении. Это и есть та справедливость, которой могла бы достичь политика эффективным и наилучшим образом. Сначала обратимся к примеру, к предельному, пожалуй, случаю справедливости мнения. Как может быть придана справедливость режиму Гитлера? Конечно, все, что было сказано в его осуждение, верно, и этот режим вполне заслуживал нареканий. Но зададимся вопросом: что государственную техническую структуру, в которой свобода не была бы в точности тем же самым? Какая наивность! произошло бы, если бы Гитлер победил? Мы тогда ничего не услышали бы о гитлеровских концентрационных лагерях, о массовых убийствах и об экспериментах над людьми. Вместо этого были бы раскрыты сталинские преступления 1945 г., и Сталин был бы признан военным преступником. Русские были бы обвинены в геноциде за их концентрационные лагеря, за их бойни в странах Прибалтики, на Украине и в Румынии. (Давайте не будем забывать, что из 100 000 немецких солдат, взятых в плен под Сталинградом и сосланных, возвратилось менее 5000 — все остальные погибли в русских лагерях.) В случае победы гитлеризм быстро смягчился бы, ликвидировав все элементы, подлежащие ликвидации, такие, как коммунизм. Аде-сять лет спустя можно было бы наблюдать поразительное смягчение руководителей, которые тем временем ослабили бы крутость своего правления. На первое место выдвинулась бы не классовая борьба, а борьба между расами. Нацистская доктрина была бы тогда углублена и развита, вклад в это сделали бы видные философы, такие, как Хайдеггер, а марксизм перестал бы занимать умы интеллектуалов. Христиане после неистового сопротивления нацистской доктрине приходили бы ко все большим сомнениям в надобности противостоять гитлеризму, точно так же они стали теперь сомневаться в необходимости противопоставлять себя марксизму, что, без всякого сомнения, не тревожит уже христианского сознания. Поскольку, благодаря пропаганде, люди мало знали бы о коммунизме, кроме его преступлений, не знали бы вовсе ни о коммунистической любви к справедливости, ни об экономическом прогрессе в Советском Союзе; и поскольку люди постоянно подчинялись бы национал-социалистической идеологии, последняя представлялась бы совершенно справедливой уже через десяток лет, а хорошо известные преступления нацистов были бы забыты. Этот исключительный пример — а изменения в отношении людей к коммунизму в период между 1939 и 1960 гг., видимо, достаточно очевидны, чтобы обосновывать подобное описание — напоминает нам, что понимание справедливости в общественном мнении подвержено исключительным колебаниям, неустойчивости и варьированию в зависимости от обстоятельств, даже если оно имеет под собою прочнейшую доктриналь-ную почву. В точности то же самое колебание имело место в тревожные годы войны в Алжире. Справедливость своего дела, которую провозглашали в обоих лагерях, была лишь предтечей объединения политических мнений. Мы обнаруживаем здесь не только пульсирующий характер общественного мнения, но также и странную смесь идей, влияний, предрассудков, оправданий и иррациональных учений, которые мы называем "нашими" мнениями. Одни и те же люди противились персонализации власти в случае с де Голлем в 1962 г. и выступали в пользу такой персонализации в случае с Бен Беллой. Люди сразу же находят объяснение: "Эти случаи не имеют ничего общего между собою! Такая персонализация реакционна в случае с де Голлем и прогрессивна в случае с Бен Беллой". Это всего лишь слова. Была ли персонализация власти реакционной в случае со Сталиным? Она осуждается теми же самыми людьми, которые осуждают такую персонализацию в случае с де Голлем. Говоря объективно, она не была реакционной, несмотря на все разглагольствования в этом духе, потому что именно персонализация власти позволила Советскому Союзу двигаться по пути к социализму и достичь такой ситуации, которая определена Хрущевым как преддверие коммунизма. Какая справедливость утверждается в этих мнениях? Дополнительно мы можем выдвинуть утверждение, что справедливое мнение в области политики по необходимости является односторонним, а потому само по себе не может быть справедливым, какое бы определение мы ни желали дать этому слову. О втором аспекте политической справедливости, т.е. о справедливости политических решений, следует сказать, что справедливость — это вопрос не о целях или ситуациях, а о моменте. Возможность справедливого или несправедливого политического решения зависит от момента, когда решение принимается, а не от концепции справедливости, которой (концепции) придерживаются авторы решения, и не от их доброй воли или политических взглядов. Допустим, например, что справедливое решение по какому-нибудь деликатному политическому вопросу можно найти с самого начала, когда вопрос только возникает и находится в процессе развертывания — пока ситуация еще не обрела полной силы, пока споры еще не начались, пока вся процедура сосредоточена в непроницаемом механизме. Решение должно быть принято еще до того, как общественное мнение выступит на арену. Ситуация может разрешиться с применением и выдвижением требований, которые будут либо отвергнуты, либо найдены неудовлетворительными; когда из стана общественного мнения послышатся призывы к справедливости и начнут разгораться политические страсти, исчезнет сама возможность какого бы то ни было справедливого решения. Приведем пример первой ситуации. Гитлеровский режим мог бы быть устранен в 1934-1935 гг., и последующий преходящий кризис позволил бы очистить атмосферу германской политической жизни, а может быть, и перестроить жизнь страны. Но после 1936 г. никакое решение уже было невозможно. Другим примером может быть развитие отношений между миром Запада и арабским миром. В 1918 г. была возможность найти осмысленную ситуацию и установить подлинную справедливость на Ближнем Востоке. Но после 1919 г. это стало уже невозможно. То же самое относится к войне в Алжире; в 1954-1955 гг. справедливое и в общем удовлетворительное решение было вполне возможно, но после 1956 г. нельзя было найти никакого справедливого решения. С тех пор либо Французский национальный легион должен был быть сокрушен и миллионы арабов убиты, либо следовало (что на деле и случилось) пожертвовать европейским населением ради фактической победы Французского национального легиона. Раздел не мог бы быть уже справедливым, так как мусульмане должны были быть вытеснены в экономически отсталые районы. Но если этот диагноз правилен, то при каких же условиях решение с самого начала, как только появляется политическая проблема, может быть справедливо? По-видимому, необходимы три условия. Во-первых, наличие интеллектуальной способности предвосхищать проблему задолго до ее появления, предсказывать то, что грозит превратиться в проблему, выделить признаки ее появления из массы часто незначительных симптомов. Такому предвидению нет надобности быть ни пророческим, ни сверхчеловеческим. Опытный и хорошо информированный представитель политической науки может точно предсказать определенные сдвиги. Но подобным предсказаниям обычно уделяется мало внимания. Во-вторых, справедливое решение потребовало бы способности предпринимать действия, которые не продиктованы моментом, не требуют своего выполнения здесь и сейчас. В результате не понадобилось бы вмешательства в развивающуюся ситуацию; вмешательство было бы фактически излишним. Справедливое решение можно найти только в том случае, если имеется выбор из набора возможных решений. Если в результате какого-нибудь развития выбор оказывается в значительной степени элиминированным и наконец остается лишь одно решение, неодолимо навязывающее себя, то такое решение всегда будет выражением социальной силы, поддерживающей его, и оно никогда не может быть справедливым. Решение, навязанное необходимостью, в политике не может быть справедливым. Третье условие всякого справедливого решения — великодушие. Тот, кто чувствует себя хозяином положения, должен проявлять великодушие, например, к более слабой партии. Справедливое решение в этом случае может быть найдено, если он, сознавая действительное положение более слабой партии, не ограничивается только господством над ней, а оказывает ей всемерную поддержку. Элиминирование гитлеровского режима в 1935 г. было бы справедливым только в том случае, если бы остальные европейские страны помогли Германии достичь лучшей жизни в экономике и политике. Вероятно, решением этого вопроса могло бы быть образование объединенной Европы. Но эти три условия трудно соединить вместе. Чем больше возрастает власть техницистов, тем чаше осуществляется техническое, а также в некоторой мере и экономическое предвидение, но всегда ценою игнорирования политического предвидения. Кажется, существует противоречие между техническим развитием и правильными методами политического предсказывания. Например, стерильность всех исследований, имеющих дело с политической статистикой, поразительна. Нематематическое прогнозирование находится в наши дни в плачевном состоянии: оно не является последовательно научным, а потому оказывается случайным. Оно считается бесплодным критиканством. Это в свою очередь означает, что подлинно политическая мысль не принимается больше нашим обществом. Поскольку необходимо обращать внимание на общественное мнение, то второе условие представляется более трудно выполнимым по сравнению с двумя остальными. Могло ли быть найдено справедливое решение в 1934 г. в случае с Гитлером? Конечно, но французские правые завопили бы о несправедливости; левые ни за что не захотели бы подвергаться опасности войны; а французское общественное мнение в целом не желало никакого обострения, оно жаждало только комфорта и спокойствия. Зачем при таких условиях вмешиваться в какое-то дело, которое нас не касается? Могло ли быть найдено справедливое решение в Алжире в 1954 г.? Конечно, но алжирцы европейского происхождения не желали идти ни на какие уступки, а французское общественное мнение не видело оснований принимать всерьез "этих людей". На деле, в силу того, что общественное мнение играло курьезную роль в политических отношениях, его инертность препятствовала каким бы то ни было возможным справедливым решениям с самого начала, и поскольку общественное мнение однажды возникло, оно сразу же встало на защиту и отстаивание несправедливых решений. В целом из-за того, что люди погружены в поток информации и текущих событий, всякая проблема, которая еще не обрушилась как снег на голову и не развивается путем неумолимой детерминированности, не может приниматься общественным мнением всерьез. Люди не могут принимать всерьез предостережения о грядущей драме; они не будут интересоваться этим, не пойдут ни на какие жертвы ради того, чтобы справедливость взяла верх. Они не примут жертву, хотя и не существует препятствий для этого. Люди готовы на любые жертвы, которых от них требуют, но только тогда, когда драма захватила их целиком, когда чудовище уже на пороге, когда прямая и простая необходимость требует этого и когда они целиком охвачены пропагандой, т.е. после того, как время для возможности принятия справедливого решения упущено и справедливое решение не может уже иметь место. жүктеу/скачать 1.49 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|