Энтони Бёрджес Вожделеющее семя

Глава 3

Беатриса-Джоанна решила, что, несмотря на натянутые нервы и пульсирующую боль в затылке, она не будет брать успокаивающего в аптеке. И вообще ей больше ничего не нужно от государственной службы здравоохранения, спасибо большое.

Беатриса-Джоанна глубоко вздохнула, словно собиралась нырять, и бросилась в людскую кашу, заполнявшую огромный вестибюль больницы. Смешение разноцветных лиц, черепов, носов и губ – как в зале международного аэропорта. Беатриса-Джоанна протолкалась к выходу и постояла некоторое время на ступенях, вдыхая свежий воздух улицы. Эпоха личного транспорта давно миновала, только казенные фургоны, лимузины и автобусы ползли по улице, забитой пешеходами. Беатриса-Джоанна посмотрела вверх. Неимоверной высоты здания упирались в майское небо, зелено-голубое, с перламутровой дымкой цвета утиного яйца, пестрое и шелушащееся. Пульсирующе-голубая и седовато-сверкающая высота. Смена сезонов была единственным неизменным фактом, вечным возрождением, круговоротом. Но в современном мире круг превратился в символ статичности, замкнутого шара, тюрьмы. Наверху, на высоте по крайней мере двадцатого этажа, на фасаде Института демографии был укреплен барельеф в виде круга и прямой линии, примыкающей к нему по касательной. Барельеф символизировал желанное решение проблемы народонаселения: касательная, вместо того чтобы тянуться в бесконечность, имеет длину, равную длине окружности. Стасис. Равновесие между населением мира и обеспечением его продовольствием. Умом Беатриса-Джоанна все понимала, но тело ее, тело матери, потерявшей ребенка, кричало: «Нет, нет!» Все это означало отрицание столь многих вещей, а жизнь, именем разума, поносилась… Ветерок с моря коснулся ее левой щеки.

Беатриса-Джоанна пошла прямо на юг вдоль длинной лондонской улицы. Величие огромных, головокружительной высоты зданий из камня и металла сводилось на нет вульгарностью рекламы и лозунгов. «Солнечный сироп Глоуголда». «Национальное стереотелевидение». «Синте-глот». Беатриса-Джоанна проталкивалась сквозь толпу, двигавшуюся ей навстречу, на север. Она заметила больше, чем обычно, людей в форме серого цвета – полицейских, мужчин и женщин. На многих из них обмундирование сидело неуклюже, как на новобранцах. Беатриса-Джоанна шла дальше. В конце улицы, словно греза наяву, блеснуло море. Это был Брайтон, административный центр Лондона, если, конечно, береговую линию можно назвать центром. Беатриса-Джоанна устремилась к прохладной зеленоватой воде, насколько ей позволял людской поток, перетекавший на север. Видневшееся в конце этого узкого глубокого ущелья море всегда манило естественностью, свободной ширью, но стоило выйти на берег, как наступало разочарование: примерно через каждые сто метров, вытянувшись в сторону Франции, стояли широкие молы, плотно застроенные офисами и ульями жилых домов. Но чистый соленый бриз дул по-прежнему, и Беатриса-Джоанна жадно пила его. У нее было интуитивное убеждение, что если бы Бог существовал, то Он бы жил в море. Море говорило о жизни, шептало и кричало о плодородии, ничто не могло насовсем заглушить его голос. «Уж лучше бы, – пришла в голову Беатрисе-Джоанне безумная мысль, – лучше бы бросить тело бедного Роджера в эти бурные воды, чтобы его унесло в море и там его съели рыбы, чем хладнокровно превратить в химикалии и спокойно удобрить ими землю». У нее было невероятной силы предчувствие, что Земля умирает, что море скоро станет последним хранилищем жизни. «Бескрайнее море наделено безумием, шкура пантеры и мантия, на которую нанизаны тысячи идолов солнца…» Где-то она это читала, это был перевод с одного из вспомогательных языков Европы. Море, пьяное от своей голубой плоти, гидра, кусающая собственный хвост. «Море, – произнесла Беатриса-Джоанна тихо, потому что набережная была так же переполнена людьми, как и улица, которую она только что покинула, – море, помоги нам. Мы больны, о море. Верни нам здоровье, верни нам жизнь».

– Что вы сказали?..

Это был стареющий мужчина, англосакс, прямой, румяный, веснушчатый, с седыми усами. В эпоху существования войн его бы сразу же приняли за отставного военного.

– Вы ко мне обращаетесь?

– Простите.

Покраснев под слоем пудры, Беатриса-Джоанна быстро ушла вперед, инстинктивно поворачивая к востоку. Ее взгляд привлекла колоссальная бронзовая статуя, вызывающе торчавшая над Домом Правительства на километровой высоте. Она изображала бородатого человека, одетого в строгую мантию, пристально смотрящего на солнце. По ночам статуя подсвечивалась прожекторами, служа ориентиром для кораблей. Это был «Человек Моря», Пелагий. Но Беатриса-Джоанна помнила время, когда он был Августином. Говорили также, что ему пришлось побывать и Королем, и Премьер-Министром, и популярным бородатым гитаристом Элиотом (давно почившим певцом бесплодия), и Министром Рыбоводства, и капитаном команды «Священная игра одиннадцати мужчин из Херт-форшира», и – чаще всего и наиболее успешно – великим незнакомцем, магическим Анонимом.

Рядом с Домом Правительства, бесстыдно глядя на плодородное море, стояло приземистое здание поскромнее, в двадцать пять этажей, где находилось Министерство бесплодия. Над портиком здания находился неизбежный круг, целомудренно целующий касательную, а также большой барельеф, изображавший нагую бесполую фигуру, разбивающую яйца. Беатриса-Джоанна подумала, что она заодно может получить там свои «соболезновательные» (какое циничное название!). Это дало бы ей повод войти в здание и побродить по вестибюлю. Вполне возможно, что ей удастся увидеть его, когда он будет уходить с работы. Она знала, что на этой неделе он работает в смену «А».

Прежде чем пересечь набережную, Беатриса-Джоанна посмотрела на спешащую толпу какими-то новыми глазами, возможно глазами Моря. Это были британцы, а если говорить более точно, это были люди, которые населяли Британские острова: евразийцы, евроафриканцы; европолинезийцы преобладали, яркий свет играл на темных, золотистых, даже красноватых лицах. Ее лицо англичанки, чуть присыпанное белой пудрой, имело цвет персика; такие лица встречались гораздо реже. Этническое деление больше не имело значения, мир был разбит на языковые группы. В мгновение, исполненное почти пророческой силы, Беатриса-Джоанна подумала, что, быть может, ей и немногим таким же, как она, настоящим англосаксам завещано вернуть духовное здоровье и достоинство этому ублюдочному миру? Она, кажется, припоминала, что ее народу уже приходилось делать это раньше.

Глава 4

– Одним из достижений англосаксонской нации было парламентское правление, – провозгласил Тристрам, – что в конечном счете означает правление партии. Позднее, когда обнаружилось, что работа правительства может осуществляться гораздо быстрее без дебатов и без оппозиции, которую порождало партийное правление, стала осознаваться роль цикла.

Тристрам подошел к синей доске и нарисовал на ней желтым мелом большой неровный круг.

– А теперь, – продолжал он, выворачивая голову, чтобы видеть учеников, – посмотрим, как этот цикл совершается.

Тристрам разделил окружность на три дуги.

– Сейчас мы находимся в Пелагийской фазе. Потом у нас будет Промежуточная фаза.

Его мел утолстил сначала одну дугу, потом другую.

– А та переходит в Августинскую фазу.

Еще одна дуга потолстела, и мел вернулся туда, откуда начинал свое движение.

– Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза; Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза и так далее, и так далее – всегда, вечно. Что-то вроде непрерывного вальса… Теперь нам нужно узнать, какая же движущая сила заставляет это колесо вертеться.

Тристрам серьезно смотрел на класс, отряхивая мел с ладоней.

– Первым делом давайте вспомним, на чем стоит пелагианство. Правительство, находящееся у власти в Пелагийской фазе, придерживается веры в то, что человек способен к совершенствованию, что совершенство может быть достигнуто его собственными силами и что путь к совершенству представляет из себя прямую дорогу. Человек хочет быть совершенным. Он хочет быть хорошим. Граждане общества хотят сотрудничать со своими правителями, а раз так, то нет реальной необходимости иметь механизмы подавления, применять санкции для принуждения их к сотрудничеству. Законы, конечно, необходимы, потому что ни один индивидуум, как бы он ни был лоялен и готов к сотрудничеству, не может точно знать о всех нуждах общества. Законы указывают путь к крайне необходимой модели социального совершенствования, они являются путеводителями. Кроме того, исходя из основополагающего тезиса о том, что гражданин испытывает сильное желание вести себя как воспитанное общественное животное, а не как эгоистичный зверь в диком лесу, предполагается, что законы должны соблюдаться. Поэтому пелагийское государство не считает необходимым громоздить сложный карательный аппарат. Нарушьте закон – и вас попросят не делать этого снова или оштрафуют на пару крон. Ваш неуспех с подчинением закону отнюдь не проистекает из первородного греха, он не является неотъемлемой частью человеческого устройства. Это просто небольшое упущение, что-то такое, о чем можно будет забыть где-нибудь на пути к окончательному человеческому совершенству. Это ясно?

Многие ученики закивали головами: ясно или не ясно – им было все равно.

– Итак, в Пелагийской фазе, или Пелфазе, великая либеральная мечта кажется близкой к осуществлению. Греховная жажда стяжательства отсутствует, грубые желания находятся под разумным контролем. Владельцу частного капитала, например, алчной личности в цилиндре, нет места в пелагианском обществе. Следовательно, Государство контролирует средства производства, Государство является единственным боссом. Но воля Государства является волей гражданина, следовательно, гражданин работает на себя. Нельзя представить себе более счастливой формы существования! Напомню, однако, – продолжал Тристрам трагическим полушепотом, – напомню, что желание всегда несколько обгоняет реальность. Что разрушает мечту? Что ее разрушает, а! – Вдруг он забарабанил по столу, крича все громче и громче: – Разочарование! Разочарование!! РАЗОЧАРОВАНИЕ!!!

Тристрам широко улыбнулся.

– Правители, – заговорил он уже более спокойно, – разочаровываются, когда обнаруживают, что люди совсем не так хороши, как они о них думали. Упоенные своей мечтой о совершенстве, правители приходят в ужас, когда печать сломана и они видят людей такими, какие они есть. Возникает необходимость попытаться силой заставить людей быть добропорядочными. Законы переутверждаются, грубо и поспешно, на скорую руку сколачивается система проведения в жизнь этих законов. Разочарование открывает перспективу хаоса. Возникает бестолковщина, паника. Когда разум уходит, просыпаются животные инстинкты. Жестокость! – закричал Тристрам.

Класс, казалось, стал проявлять интерес к его словам.

– Избиения. Секретная полиция. Пытки в залитых светом подвалах. Приговоры без суда. Вырывание ногтей клещами. Дыба. Пытка водой. Выдавливание глаз. Команда палачей для расстрела промозглым утром… И все это из-за разочарования. Интерфаза.

Тристрам улыбнулся классу очень доброй улыбкой. Класс ждал продолжения рассказа о жестокостях. Вытаращенные глаза учеников блестели, рты были открыты.

– Сэр, – подал голос Беллингем. – А что такое пытка водой?

Глава 5

Беатриса-Джоанна, оставив за спиной прохладную ширь животворящего моря, вошла в открытый зев Министерства, пахнувший так, словно его только что опрыскали дезинфектантом. Она протолкалась к конторке с вызывающей надписью: «ВЫРАЖЕНИЕ СОБОЛЕЗНОВАНИЙ». Множество потерявших детей женщин теснилось у барьера; некоторые, болтавшие с беззаботным видом, были одеты в выходные'платья и цепко сжимали свидетельства о смерти, словно пропуска в лучшую жизнь. В воздухе чувствовался запах дешевого спиртного напитка – «алка», как его называли. По увядшей коже и тусклым глазам Беатриса-Джоанна узнала заядлых любительниц алка. Для них день, когда в залог был отдан даже утюг, давно миновал. А Государство прощало убийство младенцев.

–… как-то запутался и задохнулся в пеленках. Ему и было-то всего три недели.

– А мой обварился. Опрокинул чайник прямо на голову.

Сказавшая это женщина улыбнулась с гордым видом, словно ребенок сделал нечто умное.

–… выпал из окна, да. Играл, конечно.

– Денежки-то будут кстати.

– Да-да, это уж точно.

Стройная девушка-нигерийка взяла у Беатрисы-Джоанны свидетельство о смерти и пошла в центральную кассу.

– Да благословит вас Бог, мисс, – пробормотала какая-то старая карга. Судя по внешности, она давно миновала тот возраст, когда рожают детей. Старуха сворачивала банкноты, которые подала ей служашая-евроафриканка. – Да благословит вас Бог, мисс.

Пересчитывая мелочь неловкими руками, счастливая, ведьма заковыляла прочь. Девушка-клерк улыбнулась, услышав старомодное выражение: Бога нынче не часто вспоминали.

– Пожалуйста, миссис Фокс. – Красивая нигерийка вернулась. – Шесть гиней три септа.

Откуда взялась именно такая сумма, Беатриса-Джоанна не стала спрашивать. Преследуемая внезапно вспыхнувшим чувством вины, которому она не могла найти объяснения, она торопливо засунула деньги в сумочку. Трех-шиллинговые монеты – «септы», как их называли, – трижды блеснули, скользнув в кошелечек для мелочи; тройня Карлов Шестых насмешливо улыбалась левым профилем. В отличие от обычных смертных, Король и Королева не подпадали под действие законов о рождаемости: в прошлом году погибли три принцессы, все разом, в одной авиакатастрофе, а родовая преемственность престолонаследия должна быть гарантирована.

«Не нужно больше детей!» – призывал плакат. Беатриса-Джоанна сердито протолкалась к выходу. Остановившись в вестибюле, она почувствовала себя безнадежно одинокой. Сотрудники в белых халатах, озабоченные и проворные, как сперматозоиды, пробежали в Отдел разработки противозачаточных средств. Лифты сновали вверх и вниз между многочисленными этажами Отдела пропаганды.

Беатриса-Джоанна ждала. Мужчины и полумужчины сновали вокруг нее, щебеча и сюсюкая. И вдруг она увидела, точно в то время, как и ожидала, брата своего мужа, Дерека, своего тайного любовника Дерека. Он шел, сунув портфель под мышку, и, поблескивая перстнями, которые загорались, один за другим, на вытянутых пальцах рук, что-то оживленно говорил франтоватому коллеге. Наблюдая эту великолепную имитацию обычного поведения гомосексуалиста – второй, прилюдный облик Дерека, – Беатриса-Джоанна так и не смогла бесследно подавить ту вспышку презрения, которая возникла где-то внутри. Она уже слышала обрывки его речи; его движения были грациозны, как у танцора. И никто не знал, никто, кроме нее, не знал, что за сатир скрывается за этой внешностью существа без пола. Многие говорили, что он, вероятно, сможет забраться весьма высоко по иерархической лестнице Министерства. «Если бы его сослуживцы знали, – подумала Беатриса-Джоанна с неожиданной злобой, – если бы только его начальство знало!» Она могла уничтожить его, если бы захотела. Могла ли? Конечно же, нет. Дерек был не из тех людей, которые позволяют себя уничтожать.

Беатриса-Джоанна стояла в ожидании, скрестив руки на груди.

Дерек Фокс прощался с сослуживцем («Очень хорошее предложение, дорогой мой. Обещаю вам, завтра мы обязательно что-нибудь придумаем»), с лукавым видом трижды похлопав его по левой ягодице. Затем он увидел Беатрису-Джоанну, осторожно оглянулся по сторонам и подошел поздороваться. Глаза Дерека ничем не выдавали его чувств.

– Привет! – заговорил он, грациозно покачиваясь. – Что нового?

– Он умер сегодня утром. Он теперь… им теперь… – Беатриса-Джоанна овладела собой, – им теперь занимается Министерство сельского хозяйства.

– Дорогая моя…

Это было сказано голосом любовника. Так, как говорит мужчина женщине. Дерек украдкой огляделся кругом и прошептал:

– Лучше, чтобы нас не видели вместе. Можно, я зайду к тебе?

Беатриса-Джоанна, после некоторого колебания, кивнула.

– Когда мой дорогой братец вернется сегодня домой? – спросил он.

– Не раньше семи.

– Я заскочу. Я должен быть осторожен. – Дерек улыбнулся, как королева, проходившему мимо коллеге, мужчине в кудряшках на манер Дизраэли. – Какие-то странные вещи происходят, – продолжал он. – Мне кажется, за мной следят.

– Но ты ведь всегда так осторожен, – проговорила Беатриса-Джоанна чуть громче, чем следовало бы. – Ты всегда чертовски осторожен, даже слишком!

– Ах, успокойся, пожалуйста, – прошептал Дерек. – Смотри, – он выглядел слегка взволнованным, – видишь человека, вон там?

– Какого человека? Вестибюль кишел людьми.

– Вон того, маленького, с усами. Видишь? Это Лузли; я уверен, что он следит за мной.

Она увидела того, о ком он говорил: это был маленький, выглядевший одиноким человек с запястьем у уха, словно проверявший, идут ли у него часы. На самом деле, стоя в сторонке, у края толпы, он слушал свое микрорадио.

– Иди домой, дорогая, – сказал Дерек Фокс. – Я зайду через час.

– Скажи это, – приказала Беатриса-Джоанна. – Скажи прежде, чем я уйду.

– Я люблю тебя, – произнес Дерек одними губами, словно через оконное стекло.

Эти слова, которые говорит мужчина женщине, были непристойны в этом обиталище антилюбви. Лицо Дерека исказилось так, словно он жевал лимон.

Глава 6

– Но, – продолжал урок Тристрам, – Интерфаза, конечно, не может длиться вечно.

Вдруг его лицо исказила маска боли.

– Шок, – проговорил Тристрам. – Правители шокированы собственными крайностями. Они обнаруживают, что мыслят еретическими категориями, думая о греховности человека чаще, чем о его врожденной добродетели. Они ослабляют меры принуждения, а результатом является полный хаос. Но к этому времени разочарование достигает крайней степени. Оно не может больше подталкивать государство к репрессивным действиям, в результате чего развивается некий философский пессимизм. Другими словами, мы втягиваемся в Августинскую фазу, в Гусфазу, где ортодоксальной является точка зрения, представляющая человека греховным созданием, от которого нельзя ждать ничего хорошего. Еще одна фантазия, джентльмены, которая затмевает реальность. Со временем становится ясно, что в социальном смысле человек ведет себя гораздо лучше, чем вправе был ожидать любой пессимист–августинец, и поэтому начинает появляться что-то вроде оптимизма. И снова восстанавливается пелагианство. Мы опять в Пелфазе. Колесо совершило полный оборот… Вопросы есть?

– Чем они выдавливали глаза, сэр? – спросил Билли Чэнь.

Завизжали звонки, забрякали гонги, искусственный голос завопил из громкоговорителей: «Перемена, перемена, все, все меняемся классами! Пятьдесят секунд на перемену! Начинаем отсчет! Пятьдесят – сорок девять – сорок восемь…»

Тристрам пробормотал свое «до свидания» и, не услышанный в этом гаме, вышел в коридор. Мальчики разбегались по классам конкретной музыки, астрофизики, владения языком. Отсчет размеренно продолжался: «Тридцать девять – тридцать восемь…» Тристрам прошел к лифту для персонала и нажал кнопку. Огоньки показывали, что кабина уже несется вниз с верхнего этажа (там находились художественные классы с широкими окнами; преподаватель рисования Джордан, как всегда, стартовал раньше всех). 43 – 42 – 41 – 40, вспыхивали огоньки указателя. «Девятнадцать – восемнадцать – семнадцать…» Трехсложный ритм отсчета перемены сменился четырехсложным. Кабина лифта остановилась, и Тристрам вошел. Джордан рассказывал коллеге Моубрею о новых течениях в живописи, запросто обращаясь с именами Звегинцова, Абрахамса, Ф. А. Чила, как с затертыми картами. «Плазматический ассона-а-нс…» – нараспев произнес Джордан.

Кое в чем мир вообще никогда не меняется. «Три – два – один – ноль-ль». Голос замолк, но на каждом этаже (18 – 17 – 16 – 15), который появлялся перед глазами Три-страма, он мог видеть мальчишек, еще не разошедшихся по классам, причем некоторые из них даже и не спешили никуда. Пелфаза. Никто не пытается выполнять правила. Дело сделано. Более или менее. 4 – 3 – 2 – 1. Первый этаж. Тристрам вышел из лифта.

Глава 7

Беатриса-Джоанна вошла в лифт небоскреба «Спёрджин Билдинг» на Росситер-авеню. 1 – 2 – 3 – 4… Она поднималась на сороковой этаж, где ее ждала крохотная квартирка, пустая без сына. Через полчаса должен прийти Дерек. Она так отчаянно нуждалась в успокоительном тепле его рук! А разве Тристрам не мог дать ей того же? Нет, это было совсем другое… Плоть обладает своей особой логикой. Было такое время, когда прикосновения Тристрама были приятны, вызывали трепет, экстатически возбуждали. Но это время давно прошло, если быть точной, то оно прошло вскоре после появления Роджера, словно единственной функцией Тристрама в жизни было произвести на свет сына. Любовь? Ей казалось, что она до сих пор любит Тристрама. Он был добрый, честный, великодушный, деликатный, внимательный, спокойный, иногда остроумный… Но это был Тристрам, который ей нравился в гостиной, а не в постели. Любила ли она Дерека? С минуту она не могла ответить на этот вопрос. 26 – 27 – 28… «Как странно, – подумала она, – ведь у братьев одна плоть». Но Тристрам превратился в мертвечину, тогда как его старший брат был лед и пламень, райское яблочко, невыразимо вкусное и волнующее. Наконец Беатриса-Джоанна решила, что она влюблена в Дерека, но вряд ли любит его по-настоящему. 30 – 31 – 32… А любит она Тристрама, но в него не влюблена!

Так было во все времена: во дни творения женщина умудрялась мыслить в согласии со своими инстинктами, ныне – в согласии со своей сложной нервной организацией. Присно и во веки веков – в согласии со своими внутренними органами. 39 – 40. Аминь.

Беатриса-Джоанна храбро повернула ключ и вошла в их маленькую квартирку. Гудел холодильник, и знакомо пахло «Анафро» – освежителем воздуха, придуманным химиками того самого Министерства, где работал ее любовник. Освежитель по трубам нагнетался во все квартиры с помощью насоса, который стоял в подвале.

Хотя сравнивать, по правде говоря, ей было не с чем, Беатрису-Джоанну, когда она входила в квартиру, каждый раз поражала скудость жизненного пространства (обычного для людей с их уровнем дохода): коробка спальни, гроб кухни, ванная, в которую нужно было втискиваться почти как в платье… Двумя широкими шагами она могла пересечь гостиную. Прикоснувшись к выключателю, можно было выдвинуть мебель, упрятанную в стены и потолок, и тогда свободного места как раз и хватало на два шага. Беатриса-Джоанна нажала кнопку «стул», и из стены нехотя выползло некрасивое угловатое приспособление для сидения. Почувствовав себя усталой, она села, глубоко вздохнув. Диск Ежедневных Новостей, торча на своей оси в стене, блестел все так же – как черное солнце. Беатриса-Джоанна включила Диск и услышала искусственный голос, бесполый и невыразительный: «Продолжается забастовка на заводах „Нэшнл Синтелак“. Лидеры забастовщиков не хотят идти на компромисс и по-прежнему требуют повышения зарплаты на одну крону и три таннера в день. Докеры Саутгемптона, в знак солидарности с бастующими, отказываются разгружать импортный синтелак…» Беатриса-Джоанна перевела стрелку на Женский Диапазон. Настоящий женский голос, скрипучий от деланного энтузиазма, вещал о дальнейшем уменьшении линии бюста. Беатриса-Джоанна выключила Диск. Нервы ее не успокоились, затылок по-прежнему раскалывался от пульсирующих ударов. Она сбросила одежду и помылась в том тазике, что назывался ванной. Припудрив тело простой белой пудрой без запаха, Беатриса-Джоанна накинула халат из какого-то нового синтетического полиамидного волокна. Затем она подошла к настенной панели управления, усеянной кнопками и выключателями. Пара металлических рук осторожно опустила пластиковый буфет из ниши в потолке. Беатриса-Джоанна открыла буфет и вытряхнула из коричневой бутылочки две таблетки, запила их водой и бросила пустой бумажный стаканчик в отверстие, находившееся в стене. Стаканчик отправился в путешествие, конечным пунктом которого была печь в подвале. Потом она принялась ждать.

Дерек запаздывал. Нетерпение Беатрисы-Джоанны нарастало. Нервы были натянуты как струны, в висках стучало. Ей стало казаться, что она сейчас умрет, погибнет; тогда, через силу обратившись к разуму, как к чуждому, но необходимому успокаивающему средству, она стала говорить себе, что эти предчувствия – отголоски уже прошедших и невозвратимых событий. Беатриса-Джоанна приняла еще две таблетки и отправила еще один стаканчик расщепляться на атомы с помощью огня. И тогда наконец раздался стук в дверь.

Глава 8

Тристрам постучал в дверь секретаря директора, сообщил, что его зовут Фокс и что его хочет видеть директор. Где-то нажали кнопку, над дверью загорелись лампочки, и Тристраму было предложено войти.

– Проходите, Братец Лис! – крикнул ему Джослин. Он сам сильно смахивал на лису и совсем не походил на францисканца, был лыс и подергивался. Джослин имел довольно высокую степень, присвоенную ему университетом Пасадены, но сам он был уроженцем Саттона, штат Западная Вирджиния. Будучи весьма – по-лисьи – скромным, он не слишком распространялся о том, что приходится близким родственником Верховному Комиссару Североамериканских территорий. Тем не менее пост директора Джослин получил исключительно благодаря своим личным способностям. Благодаря им и своему совершенно безупречному бессексуальному образу жизни.

– Присаживайтесь, Братец Лис, – пригласил Тристрама Джослин. – Будьте как дома. Берите кафф.

Он гостеприимно показал рукой на тарелочку с таблетками кофеина, стоявшую на журнале для записей. Тристрам, улыбнувшись, отрицательно покрутил головой.

– Бодрит, и именно тогда, когда это более всего нужно, – объяснил Джослин, беря две таблетки. После этого он забрался за свой стол. Послеполуденное морское солнце ярко освещало его длинный нос, синие челюсти с большим подвижным ртом и лицо, изрезанное преждевременными морщинами.

– Я прослушал ваш урок, – заговорил Джослин, кивнув сначала на панель управления на белой стене, а потом на потолочный громкоговоритель. – Вы думаете, пацаны много понимают во всем этом?

– А и не нужно, чтобы они все понимали очень хорошо, – возразил Тристрам. – Пусть у них будет общее представление. Эта тема есть в программе, но она не будет вынесена на экзамен.

– Да-да, я надеюсь, что так и будет..

Не это занимало Джослина в действительности. Он постукивал пальцами по серой папке – личному делу Тристрама (Тристрам прочел вверх ногами надпись «ФОКС» на обложке).

– Бедняга Ньюик, – снова заговорил Джослин. – Он был хорошим преподавателем. А теперь лежит где-то в Западной Провинции куском пятиокиси фосфора… Но думаю, что дух его живет, – задумчиво заключил он и вдруг поспешно добавил: – Живет здесь, в школе, я имею в виду.

– Да, конечно. Дух его живет в школе.

– Вот именно… А теперь к делу, – продолжал Джослин. – Вы были среди претендентов на его место. Я сегодня прочитал ваше досье…

(«Были»! Изумленный Тристрам с трудом проглотил комок в горле. «Были». Он сказал «были».)

– Занятное чтение! Вы работали хорошо, я это вижу. И вы старший на факультете. И эта работа пришлась бы вам как раз по плечу.

Джослин откинулся назад, соединил сначала кончики больших пальцев, потом мизинцев, потом безымянных, средних и указательных. Время от времени он подергивался.

– Вы поймите, что заполнение вакансий зависит не от меня, а от Правления. Все, что я могу, – это дать рекомендацию. Я знаю, что это дико звучит, но в наши дни получение работы не зависит от базовой квалификации… Не зависит. Теперь безразлично, сколько у человека степеней или как хорошо он справляется со своими обязанностями. Сейчас главное – я использую этот термин в наиболее общем смысле – семейная родословная. Да-с.

– Ну, – начал Тристрам, – моя семья…

Джослин поднял руку, как полицейский-регулировщик.

– Меня не интересует славная история вашего рода. Мне интересно знать, сколько вас есть. Или было. – Джослин дернулся. – Это вопрос арифметики, а не евгеники или положения в обществе. Я не хуже вас знаю, что все это абсурд, Братец Лис. Но это реальность.

Правая рука Джослина неожиданно дернулась вверх, повисела в воздухе и со стуком опустилась на стол, словно пресс-папье.

– Документы, – он так и произнес: «документы"(ударение на втором слоге), – документы говорят… документы говорят... ага, вот, в документах говорится, что вы из семьи, где было четверо детей. У вас сестра в Китае – она работает в Мировой Демографической Инспекции, – так? – и брат в благословенном Спрингфилде, штат Огайо. Я хорошо знаю Спрингфилд… Дальше у нас, конечно, идет Дерек Фокс. Он гомо и занимает высокий пост… А вот и вы, Братец Лис. Женаты. Есть один ребенок. – Джослин с грустью посмотрел на Тристрама.

– Нет больше ребенка. Он умер в больнице этим утром. – Нижняя губа у Тристрама выпятилась вперед и задергалась.

– Умер, да? Ну, что ж…

Соболезнования в эти дни имели чисто финансовое выражение.

– Ведь он был еще маленький, кажется? Очень маленький. Совсем немного Р2О5… Однако то, что он мертв, для вас ничего не меняет.

Джослин крепко стиснул ладони, словно собирался замаливать греховный факт отцовства Тристрама.

– Полагаются одни роды на семью. Живой или мертвый ребенок родится – безразлично. Один он появляется на свет, двойня или тройня – не имеет значения. Пока вы закон не нарушили. Вы не сделали того, чего не должны делать даже теоретически. Вы имели право жениться, если уж вам так хотелось, и вам дано право на одни роды в семье, хотя, конечно, у приличных людей до этого не доходит. Просто не доходит.

– Ну и пошли они все!.. – вспылил Тристрам. – Пошли они все… Кто-то ведь должен продолжать род человеческий! Так и людей-то не останется, если хоть некоторые из нас не будут иметь детей! – Тристрам не на шутку рассердился. – И кого же вы подразумеваете под «приличными людьми»? – спросил он. – Таких, как мой братец Дерек? Это ведь одержимый властью маленький педик, ползущий на брюхе, – да, буквально ползущий на брюхе вверх!

– Calmo, – проговорил Джослин, – calmo.

Он только что вернулся с конференции по проблемам образования, проходившей в Риме, городе, в котором и слыхом не слыхивали о папе римском.

– Вы собирались сказать еще что-то очень оскорбительное. «Педик» – слово, выражающее крайнее презрение. Но вспомните: гомо фактически правят страной и, если уж на то пошло, всем Союзом Англоговорящих Стран.

Джослин сдвинул брови, разглядывая Тристрама с лисьей печалью.

– Мой дядя – Верховный Комиссар – гомо. Я сам чуть было не стал гомо. Давайте отбросим эмоции, это неприлично, вот именно, неприлично. Давайте попробуем раrlare об этом calmamente, a?

Он улыбнулся, постаравшись придать лицу простое и доверительное выражение.

– Вы ведь не хуже меня знаете, что это занятие – размножаться – целиком предоставлено низшим слоям общества. Вспомните, что сам термин «пролетариат» происходит от латинского слова proletarius, которым называли тех, кто служил государству своим потомством – proles. Само собой разумеется, что вы и я стоим выше этого, так ведь?

Джослин сидел откинувшись в кресле, улыбался и почему– то выстукивал по крышке стола с помощью авторучки азбукой Морзе букву О.

– Одни роды на семью, таково правило, или рекомендация, или… называйте как хотите, но пролетариат постоянно нарушает это установление. Так что вымирание народу не грозит. Даже наоборот, я бы сказал… Я кое-что слышал, там, наверху, но это не имеет значения, не имеет… Дело в том, что ваши папенька с маменькой злостно нарушили этот закон. Папаша ваш кем был? Что-то такое в Министерстве сельского хозяйства, кажется? Судя по досье, так оно и было. Так вот, я бы сказал, что это несколько отдает цинизмом: одной рукой помогать наращивать национальные запасы продовольствия, а другой – произвести четырех детей.

Джослин заметил, что антитеза довольно забавна, но только пожал плечами.

– И об этом не забыли, представьте себе, Братец Лис, не забыли! «Грехи отцов», как говорили когда-то.

– Все мы когда-нибудь окажем помощь Министерству сельского хозяйства, – мрачно заметил Тристрам. – А из нас четверых получится отличная порция пятиокиси фосфора.

– Также и жена ваша, – продолжал Джослин, шелестя листами пухлого досье, – имеет сестру в Северной провинции, которая замужем за сельскохозяйственным служащим. Двое детей.

Он неодобрительно хмыкнул.

– Какая-то аура плодовитости окружает вас, Братец Лис. Как бы там ни было, поскольку речь идет о должности главы факультета, то совершенно очевидно, что при всех равных условиях Правление предпочтет кандидата, у которого с документами по линии родственников дела обстоят более благополучно.

Эти «документы» безумно раздражали Тристрама.

– Вот давайте посмотрим, давайте взглянем на других кандидатов.

Джослин подался вперед, поставил локти на стол и начал загибать пальцы.

– Уилтшир – гомо. Краттенден – не женат. Коуэлл – женат, имеет ребенка – отпадает. Крам-Юинг поступил основательно, он castrato – очень сильный кандидат. Фиддиана можно не считать. Ральф – гомо…

– Все ясно, – перебил его Тристрам. – Я принимаю мой приговор. Я продолжаю сидеть там, где сижу, и смотрю, как люди помоложе – должен же быть кто-то помоложе, всегда есть – смотрю, как люди помоложе прыгают через мою голову. И все из-за моих «документов», – закончил он горько.

– Да, вот так, – подытожил Джослин. – Я рад, что вы все понимаете. Вы же знаете, как большинство этих шишек склонно рассматривать данный вопрос. Наследственность – этим все сказано, наследственность! Пример умышленно плодовитой семьи – вот что это такое. Да-да! Это все равно что склонность к уголовщине. А времена сейчас очень сложные. Между нами, дружище: будьте осмотрительны. Присматривайте за женой. Не вздумайте больше иметь детей. Не будьте столь же безответственны, как и пролетариат. Один неверный шаг –. и до свидания! Да-да, вам конец.

Джослин сделал такой жест, словно перерезал себе горло.

– Много подающих надежды молодых людей на подходе. Правильно мыслящих людей. Мне бы не хотелось терять вас, Братец Лис.

Глава 9

– Дорогая моя…

– Любимый, любимый, любимый…

Они страстно обнялись, дверь оставалась открытой.

– Умммм…

Дерек высвободился из объятий и захлопнул дверь ударом ноги.

– Мы должны быть осторожны, – проговорил он. – Не поручусь, что Лузли не притащился за мной и сюда.

– Ну а хоть бы и так! Ты же можешь навестить своего брата, если тебе так хочется? Или не можешь? – спросила Беатриса-Джоанна.

– Не говори глупостей. Лузли очень въедливый, я бы так сказал об этой маленькой свинье. Он может разузнать часы работы Тристрама.

Дерек приблизился к окну и немедленно отошел от него, смеясь над своей глупостью: под ним так много этажей и так много неотличимых друг от друга букашек ползает внизу!

– Похоже, у меня нервишки разгулялись, – заметил он. – Это просто потому, что… ну, кое-что происходит. Я должен быть у Министра сегодня вечером. Кажется, мне светит хорошее место.

– Что за место?

– Да работа такого рода, что, боюсь, мы не сможем видеться часто, некоторое время, во всяком случае. Работа связана с ношением униформы. Сегодня утром приходили портные, снимали мерки. Большие дела закручиваются…

Дерек сбросил с себя шкуру бесполого франта, носимую на людях. Сейчас он выглядел мужчиной, решительным и сильным.

– Это значит, – заключила Беатриса-Джоанна, – что ты получишь работу, которая будет для тебя важнее, чем я. Правильно?

Когда он вошел в квартиру и обнял ее, то в какое-то сумасшедшее мгновение ей захотелось уговорить его бежать куда-нибудь вместе, жить всегда на одних кокосовых орехах и любить друг друга среди баньянов. Но затем женское желание наилучшим образом использовать то, что есть, возобладало.

– Мне иногда хочется узнать, – снова заговорила Беатриса-Джоанна, – действительно ли ты думаешь так, как говоришь? О любви и обо всем прочем.

– Ах, милая ты моя, – нетерпеливо проговорил Дерек, у которого не было никакого желания заниматься игривой болтовней, – послушай меня: сейчас происходят события, которые гораздо важнее любви. Тут речь идет о жизни и смерти.

Типично мужские рассуждения.

– Чушь! – выпалила Беатриса-Джоанна.

–… чистки, например, если ты знаешь, что значит это слово. Перемены в Правительстве. Безработных призывают на службу в полицию. Да, события большие, большие…

Беатриса-Джоанна принялась всхлипывать, стараясь выглядеть маленькой, слабой и беззащитной.

– Сегодня был такой ужасный день, – прошептала она. – Я чувствую себя такой несчастной, такой одинокой…

– Дорогая моя! Я грубое животное. – Дерек снова обнял ее. – Я очень виноват. Я думаю только о себе.

Довольная Беатриса-Джоанна продолжала всхлипывать. Дерек целовал ее щеки, шею, брови, погружал свои губы в ее золотистые волосы. Она пахла мылом, он – всеми благовониями Аравии. Обнявшись, неловко ступая, словно в каком-то не имеющим ритма танце, они прошли в спальню. Прикосновение к кнопке выключателя – и кровать, описав дугу, наподобие той, которую изобразил мелом Тристрам, говоря о Пелфазе, опустилась на пол. Дерек быстро разделся, обнажив сухощавое тело, покрытое буграми и лентами мышц. Потухший глаз телевизионного экрана мог наблюдать сверху сплетение тел (мужского, красновато-коричневого, цвета хлебной корочки, и женского – перламутрового, слегка оттененного голубым и карминовым цветами), вступление к акту, который был одновременно и прелюбодеянием, и кровосмешением.

– Ты не забыла?.. – свистящим шепотом спросил Дерек. Сейчас уже больше не могло быть равнодушного наблюдателя, способного вспомнить о миссис Шенди и ухмыльнуться при этом.

– Нет, нет!

Она приняла таблетки, все было в порядке.

И только тогда, когда было уже поздно, она вспомнила, что таблетки были болеутоляющими, а не противозачаточными. Привычка иногда подводит. Но теперь уже ничего не поделаешь, да и все равно.

Глава 10

– Продолжайте работать над этой темой, – проговорил Тристрам, непривычно хмурясь. – Почитайте дальше сами.

Седьмой четвертый класс широко открыл глаза и рты.

– Я иду домой, – объявил Тристрам. – На сегодня с меня достаточно. Завтра будет контрольная, материал в ваших учебниках, со страницы двести шестьдесят семь по страницу двести семьдесят четыре включительно. Тема – «Хронический страх ядерной войны и пришествие Вечного Мира». Данлоп! – резко оборвал себя Тристрам, – Данлоп!

Лицо у мальчика было словно резиновое, но в эпоху тотальной национализации его фамилия ничего не говорила окружающим.

– Ковыряться в носу – очень некрасивая привычка, Данлоп, – укоризненно проговорил Тристрам.

Класс захихикал.

– Продолжайте изучать эту тему, – повторил Тристрам у двери, – и желаю вам хорошо провести день. Вернее, уже вечер, – поправился он, глядя на розовеющее небо над морем. Как ни странно, но английский язык не выработал словесной формулы прощания, подходящей для этого времени дня. Что-то вроде Интерфазы. День пелагианский, ночь августинская…

Тристрам решительно вышел из класса, прошагал по коридору к лифту, быстро спустился вниз и покинул огромное здание школы.

Никто не препятствовал его уходу. Учителя никогда не покидали классов до звонка, следовательно, Тристрам, некоим мистическим образом, еще находился на работе.

Медленно, как ледокол, он пробился сквозь толчею на Эп– роуд, где людские потоки текли одновременно в различных направлениях, и повернул налево, на Даллас-стрит. Там, перед поворотом на Макгиббон-авеню, Тристрам увидел то, что, вроде бы без всякой причины, заставило его похолодеть.

На дороге, мешая несильному движению, в положении «вольно» стояла рота полицейских в серой форме – три взвода во главе с взводными командирами. За ротой наблюдала толпа зевак, державшихся на приличном расстоянии. Многие из полицейских глупо улыбались, переминаясь с ноги на ногу. «Новобранцы, последний призыв», – догадался Тристрам. Тем не менее каждый из них уже был вооружен коротким, тускло поблескивавшим карабином. Брюки полицейских суживались на щиколотках у черных эластичных резинок, стягивавших верхнюю часть ботинок на толстой подошве; странно архаичными выглядели приталенные кителя, воротнички рубашек с поблескивавшими на них латунными запонками и черные форменные галстуки. Головы полицейских были увенчаны серыми фуражками, а высоко надо лбами сияли кокарды.

– Приискивают им работу, – заговорил человек рядом с Тристрамом. Это был небритый мужчина в темном порыжевшем одеянии, хилого телосложения, но, несмотря на это, с жирной складкой под подбородком. – Это безработные. Бывшие безработные, – поправил он сам себя. – Наконец-то Правительство что-то сделало для них. Вон там мой зять, смотрите, второй от конца в первом ряду.

Небритый показал на зятя с таким гордым видом, словно в строю стоял он сам.

– Работу им дают, – повторил незнакомец. Он был явно одиноким человеком, радовавшимся возможности с кем-нибудь поговорить.

– В чем дело? Что все это значит? – спросил Тристрам. Но он знал. Это был конец Пелфазы: людей собирались заставить быть хорошими. Он почувствовал легкий страх за себя. Может быть, ему следовало вернуться в школу? Если он вернется прямо сейчас, то, возможно, никто ничего не узнает. Он поступил глупо, раньше он ничего подобного не делал. Может быть, позвонить Джослину и сказать, что он ушел раньше потому, что почувствовал себя плохо?..

– Они кое-кого призовут к порядку, – сказал худой человек с жирным подбородком. – Слишком много развелось молодых хулиганов, которые ночами болтаются по улицам. Не очень-то строго с ними обращаются, да-да. Учителя не имеют больше над ними никакой власти.

– Некоторые из этих новобранцев подозрительно похожи на таких молодых хулиганов, – осторожно заметил Тристам.

– Вы что, хотите сказать, что мой зять хулиган?! Да это лучший парень на свете! А он безра… он был безработным четырнадцать месяцев. Он не хулиган, мистер.

Перед строем появился офицер. Он был молодцеват, форменные брюки плотно облегали ягодицы, серебряные полоски на погонах поблескивали на солнце, на бедре висел пистолет в дорогой кобуре из кожзаменителя.

– Рота-а-!.. – закричал офицер неожиданно мужественным голосом. Рота застыла, словно в ожидании удара.

– Смир-р-р-на-а!

Команда прогремела, как булыжник, полицейские кое-как приняли положение «смирно».

– По местам несения службы… Разой-й… – Звук колебался между двумя аллофонами, –… дись!

Кто-то из полицейских повернулся налево, кто-то направо; некоторые выжидали, чтобы потом сделать то, что будут делать другие. Из толпы послышался смех и презрительные хлопки. Скоро улица заполнилась разрозненными группами смущенных полисменов.

Тристрам почувствовал что-то вроде тошноты и направился к небоскребу «Эрншоу». В подвале этой толстой и скучной башни находилась забегаловка под названием «Монтегю». Единственным доступным опьяняющим напитком в эти дни был едкий продукт перегонки из кожуры овощей и фруктов. Его называли «алк», и выдержать это питье неразбавленным мог только самый простонародный желудок.

Тристам положил на стойку тошрон и получил стакан с мутным и липким спиртным напитком, щедро разбавленным оранжадом. Других напитков теперь не существовало. Поля с хмелем, виноградники в древних центрах виноградарства исчезли так же, как и пастбища, табачные плантации Вирджинии и Турции. Все эти земли теперь были засеяны более необходимыми зерновыми культурами. Мир был почти вегетарианским, некурящим и непьющим (если не считать алка).

Тристрам мрачно прикончил первый стакан. После второй порции этого оранжевого огня стоимостью в тошрон ему показалось, что напиток не так уж и плох. «Повышение накрылось, Роджер мертв… А Джослин – да пошел он к черту!»

Тристрам почти добродушно оглядел тесную маленькую забегаловку.

Гомо, некоторые с бородами, чирикали между собой в темном углу; за стойкой бара сидели в основном гетеро с угрюмыми лицами. Жирный бармен с толстым задом подошел к вделанному в стену музыкатору, засунул в прорезь таннер и выпустил, словно зверя из клетки, скрипучий опус конкретной музыки: ложки стучали по железным тарелкам, Министр Рыбоводства произносил речь, вода лилась в туалетный бачок, ревел какой-то мотор. Запись была сделана задом наперед, что-то усилено, что-то приглушено, и все тщательно смикшировано.

Мужчина рядом с Тристрамом произнес: «Дикий ужас». Он сказал это бочонкам с алком, не поворачивая головы и еле двигая губами, словно не хотел, чтобы его слова послужили поводом для завязывания разговора. – Один из бородатых гомо принялся декламировать:

Мертвое дерево, мертвое дерево, мертвое дерево мое – отдайте, Землю засохшую, землю засохшую, землю засохшую – не поливайте, Корку стальную, корку стальную, корку стальную сверлом пронизайте, В тесные дыры, в тесные дыры, в тесные дыры богов запихайте!

– Чушь собачья! – уже громче проговорил незнакомец. Потом он медленно и осторожно повел головой из стороны в сторону, пристально изучив Тристрама справа от себя, а затем пьяницу слева, словно один был скульптурным изображением другого и нужно было удостовериться в сходстве.

– Знаете, кем я был? – задал он вопрос Тристраму.

Тристрам задумался: перед ним сидел мрачный человек с глазами, глубоко сидящими в черных глазницах, с красным крючковатым носом и стюартовским ртом.

– Дайте мне еще один такой же! – крикнул незнакомец бармену, швыряя деньги. – Я так и думал, что вы не сможете догадаться, – злорадно констатировал он, поворачиваясь к Тристраму. – Так вот… – Незнакомец осушил стакан с неразбавленным алком, причмокнул губами и шумно выдохнул: – Я был священником! Вы знаете, что это такое?

– Какая-то разновидность монаха. Что-то связанное с религией, – ответил Тристрам, поразив незнакомца до глубины души, не хуже самого Пелагия. – Но теперь, – продолжал Тристрам наставительно, – нет никаких священников. Их нет уже сотни лет.

Незнакомец вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, словно хотел проверить, не трясутся ли они.

– Вот они, – возбужденно проговорил он, – каждый День творили чудо! – Потом, уже более спокойно, незнакомец добавил: – Немного все же осталось. В одном-двух очагах сопротивления в провинциях. Среди людей, которые не согласны со всем этим либеральным дерьмом. Пелагий был еретиком, – заявил незнакомец. – Человек нуждается в милосердии Божьем.

Он снова обратился к своим рукам, принявшись тщательно рассматривать их, словно врач, отыскивающий маленький прыщик, который бы возвещал о начале болезни.

– Еще этой дряни! – приказал незнакомец бармену, на этот раз используя руки для поисков денег в карманах.

– Да! – снова обратился он к Тристраму. – Есть еще священники, хотя я и не являюсь более таковым. Меня выгнали, – прошептал незнакомец, – лишили сана. О Боже, Боже, Боже!

Теперь он вел себя, как на сцене. Один или два гомо захихикали, услышав имя Божие.

– Но они никогда не смогут лишить меня этой силы, никогда, никогда!

– Сесиль, старая корова, ты!

– О-о, вот это да, только посмотрите, что на ней надето! Гетеро тоже повернулись посмотреть, хотя и с меньшим энтузиазмом.

В забегаловку, широко улыбаясь, вошли трое полицейских–новобранцев. Один из них исполнил короткий степ-данс, после чего застыл, отдавая честь. Второй делал вид, что расстреливает посетителей из карабина. Приглушенно звучала холодная конкретная музыка. Гомо улыбались, негромко похохатывали, обнимались.

– Меня лишили сана не за такие вот штуки, – снова заговорил незнакомец. – Это была настоящая любовь, настоящая, а не такая богомерзкая пародия, – кивнул он в сторону веселящейся группы полицейских и гражданских. – Она была очень молода, всего семнадцать лет. О Боже, Боже! Но, – сказал он твердо, – они не смогут отнять эту божественную силу! – Экс-священник снова уставился на свои руки, на этот раз с видом Макбета. – Они не смогут отнять богоданную способность превращать хлеб и вино в тело и кровь Господни. Но теперь нет больше вина. И папа – старый-престарый человек – на острове Святой Елены. А я – жалкий клерк в Министерстве топлива и энергетики, – заключил незнакомец без всякого наигранного уничижения.

Один из гомо-полицейских сунул в музыкатор таннер. Танцевальная мелодия вырвалась неожиданно, словно лопнул пакет со спелыми сливами. Это была комбинация абстрактных шумов, записанных на фоне медленного, глубоко скрытого, переворачивающего внутренности ритма. Один из полицейских пригласил на танец бородатого гражданского. Они танцевали красиво – Тристрам должен был признать это, – замысловато и грациозно. Но поп-расстрига не мог скрыть отвращения.

– Мерзкое зрелище, – заявил он. Когда один из нетанцующих гомо прибавил звук, экс-священник неожиданно громко закричал: «Заткните эту чертову машинку!»

Гомо уставились на него с заметным интересом, танцоры, все еще покачивающиеся в объятиях друг друга, смотрели на него, раскрыв рты.

– Ты сам заткнись, – проговорил бармен. – Нам здесь неприятности не нужны.

– Противоестественное сборище ублюдков! – орал незнакомец. – Грех содомский! Бог поразит всю вашу шайку смертию!

Тристрам наслаждался руганью бывшего священнослужителя.

– Ты, старый пакостник, – зашипел на него один из гомо.

– Где твои манеры?

И тут священником занялась полиция. Все было сделано быстро, грациозно и весело. Это было не то насилие прошлого, о котором Тристрам читал в книгах. Зрелище было скорее забавным, чем шокирующим. Однако уже через несколько секунд поп-расстрига глотал воздух окровавленным ртом, беспомощно навалившись на стойку.

– Вы его друг? – спросил Тристрама один из полицейских.

Тристрам был поражен, заметив, что губы полицейского были намазаны черной помадой, в тон с галстуком..

– Нет, – ответил Тристрам. – Нет. Первый раз в жизни вижу.

Он выпил свой алк-энд-орандж и двинулся к выходу.

– И вдруг запел петух, – прохрипел бывший священник. – Это моя кровь, – понял он, вытирая рот. Он был слишком пьян, чтобы чувствовать боль.

Глава 11

Спад наступил с волшебной одновременностью, теперь они лежали, дыша почти спокойно, его рука покоилась под ее расслабленным телом, и тут она спросила себя, а так ли уж ей хотелось в конце концов, чтобы этого не случилось? Дереку Беатриса-Джоанна ничего не сказала, ведь это была ее забота. Сейчас она чувствовала себя несколько отстранение, отдельно от Дерека, так, как может чувствовать себя поэт после написания сонета – совсем не связанным с пером, которым писал. Иностранное слово Urmutter возникло в ее подсознании. Что это значит?

Дерек первым выплыл на поверхность бытия и лениво спросил:

– Интересно, который сейчас час?

(«Мужчины – неисправимые животные».) Она не ответила.

– Я не могу понять, – заговорила Беатриса-Джоанна вместо ответа на вопрос, – всю эту ложь и лицемерие. Почему люди должны притворяться не тем, что они есть на самом деле? Все это какой-то мерзкий фарс. – Ее слова звучали резко, но сама она еще находилась как бы вне времени. – Ты любишь, любишь… Ты любишь, любишь больше, чем все мужчины, которых я когда-либо знала. И все же относишься к любви, как к чему– то постыдному.

Дерек глубоко вздохнул:

– Дихотомия. – Он вяло бросил ей это слово, как мячик, набитый утиным пухом. – Вспомни о человеческой дихотомии.

– А как насчет, – Беатриса-Джоанна зевнула, – человеческого объяснения, что это такое?

– Раздвоенность. Противоречивость. Инстинкты говорят нам одно, а разум другое. Если бы мы позволили этой раздвоенности овладеть нами, могла бы случиться трагедия. Лучше смотреть на это, как на комическое недоразумение. Мы были правы, выбросив Бога и водрузив на его место мистера Лайвгоба. Бог – трагическая концепция.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– А, пустяки.

Теперь Дерек зевнул сам, показав белоснежные пластиковые зубы.

– Несовместимые притязания прямой и круга. Ты – прямая, в этом твоя беда.

– Я круглая! Я сферическая. Посмотри…

– Физически – да. Умственно – нет. Ты все еще дитя инстинктов, несмотря на годы ученья, на все эти призывы и пропаганду в фильмах, действующую на подсознание. Тебе совершенно наплевать на то, что творится в мире и в Государстве. А мне нет.

– А почему это должно меня интересовать? У меня своя собственная жизнь, которую нужно прожить.

– У тебя вообще не было бы жизни, если бы не люди вроде меня. Каждый из нас является частичкой Государства. Предположим, – продолжал Дерек уже серьезно, – что уровень рождаемости никого не заботит. Предположим, что никому нет дела до того, что прямая рождаемости стремится все дальше и дальше, в бесконечность. Да мы буквально с голода подохнем! Гоб знает, мы ведь и сейчас питаемся не слишком хорошо. Нам удалось достичь некоторой стабильности (благодаря моему департаменту и схожим департаментам во всем мире), но она не может сохраняться очень долго, во всяком случае при нынешнем положении дел.

– Что ты имеешь в виду?

– Это старая история. Сейчас либерализм господствует, а либерализм означает слабость. Мы уповаем на образование и пропаганду, на бесплатные контрацептивы, абортарии и соболезновательные. Мы поощряем непродуктивные формы сексуальной активности. Нам нравится обманывать себя мыслью, что люди достаточно хороши и мудры и помнят о своих обязанностях. И что же происходит? Вот пример: несколько недель назад стало известно, что у одной супружеской пары в Западной провинции шестеро детей. Шестеро! Скажи пожалуйста! И все живы к тому же. Очень старомодная парочка – богопоклонники. Плели что-то о воле Божьей и прочую чепуху. Один из наших служащих беседовал с ними, пытался беседовать с ними, пытался взывать к их здравому смыслу… Представь себе – восемь человек в квартирке меньше этой! Но им как об стенку горох. Наверняка у них есть Библия. Гоб знает, где они ее откопали. Ты когда-нибудь видела Библию?

– Нет.

– Ну, это такая древняя религиозная книга, полная непристойностей. Там говорится, что попусту расточать ваше семя – большой грех и что если Бог любит вас, то он наполнит ваш дом детьми. И написана к тому же на старом языке. В общем, эта парочка все время ссылалась на эту книгу. Болтали что-то о плодородии, проклятой смоковнице и прочее в том же роде. – Дерека передернуло: его ужас был искренним. – И ведь они совсем молодые люди!

– А что с ними сделаешь? Сказали им, что есть закон, ограничивающий количество детей только одними родами, удачными или неудачными – неважно, но они ответили, что это безнравственный закон. «Если Бог не собирался делать человека плодовитым, – заявила парочка, – то зачем Он наделил людей инстинктом размножения?» Им разъяснили, что бог – это устаревшее понятие, но они этого не признают. Им сказали, что у них есть долг по отношению к своим ближним, это они признают, но никак не могут понять, почему ограничение размеров семьи превратилось в долг. Очень сложный случай.

– И им ничего не было?

– Да ничего особенного. Оштрафовали. Предупредили о том, что у них больше не должно быть детей. Надавали противозачаточных таблеток и послали на инструктаж в местную клинику по контролю над рождаемостью. Но похоже, что они так и остались при своем мнении. И ведь таких людей много по всему миру: и в Китае, и в Индии, и в Ост-Индии – вот что пугает. Вот почему и необходимы изменения. Глядишь на цифры народонаселения – и волосы дыбом встают. Мы уже на несколько миллионов в плюсе. А все потому, что верим людям. Вот увидишь, через день-два нам пайки урежут. Так который же час? – снова спросил Дерек. Вопрос был скорее риторическим: он мог бы, если бы захотел, вынуть руку из-под теплого расслабленного тела Беатрисы-Джоанны, вытянувшегося до дальнего угла крошечной комнатки, и посмотреть на микрорадио, где был и циферблат. Но ему было слишком лень двигаться.

– Думаю, что-нибудь вроде половины шестого, – ответила Беатриса-Джоанна. – Можешь проверить по телеку, если хочешь.

Без труда вытянув свободную руку, Дерек щелкнул выключателем у изголовья. Легкая штора, опустившись, закрыла окно, оставив света как раз в меру, и через одну-две секунды с потолка послышалось легкое бульканье и повизгивание конкретной музыки. Как раз такую музыку – без духовых, без струнных, без ударных – рассеянно слушал в этот момент потягивающий алк Тристрам. Звучали генераторные лампы, водопроводные краны, корабельные сирены, громовые раскаты, шаги и вокализ в ларингофонах; все это было перемешано и перевернуто, с тем чтобы создать короткую симфонию, призванную скорее услаждать, чем возбуждать.

Телеэкран над головами Дерека и Беатрисы-Джоанны молочно засветился, и внезапно на нем появилось цветное стереоскопическое изображение статуи, венчавшей Дом Правительства: каменные глаза, причудливая борода; мощный нос, рассекающий ветры, вызывающе блестел. Облака за статуей летели, словно куда-то спеша, небо было цвета школьных чернил.

– А вот и он, наш святой-покровитель, кто бы он ни был, – заметил Дерек. – Святой Пелагий, святой Августин или святой Аноним – кто? Узнаем сегодня вечером.

Образ святого потускнел и исчез. На экране расцвел производящий сильное впечатление храмовый интерьер: древний серый неф, стрельчатые арки. От алтаря отделились две округлые мужские фигуры, одетые во все белое, словно больничные служители. «Священная игра, – объявил голос. – Дамы из Челтенхэма против мужчин Уэст-Брамиджа. Дамы из Челтенхэма выиграли жребий и получили право бить первыми». Две пухлые белые фигуры подошли проверить воротца в нефе. Дерек щелкнул выключателем. Стереоскопическое изображение потеряло объемность и погасло.

– Сейчас самое начало седьмого, – сказал Дерек. – Я, пожалуй, пойду.

Он вытащил затекшую руку из-под лопаток своей любовницы и выскользнул из кровати.

– Еще куча времени, – проговорила, зевая, Беатриса-Джоанна.

– Все, время вышло.

Дерек натянул свои узкие брюки, застегнул на запястье ремешок микрорадио и взглянул на циферблат.

– Двадцать минут седьмого. «Священная игра…» Вот уж действительно последний ритуал цивилизованного Западного Человека, – фыркнул он. – Послушай, нам лучше не встречаться с неделю. Что бы там ни было, не ищи меня в Министерстве. Я сам с тобой как-нибудь свяжусь. Там посмотрим, – приглушенно доносился голос Дерека из-под рубашки. – Будь умницей, – проговорил он, надевая вместе с пиджаком маску гомосексуалиста.

– А сейчас выгляни и проверь, нет ли кого-нибудь в коридоре. Не хочу, чтобы видели, как я ухожу.

Беатриса-Джоанна вздохнула, вылезла из кровати, надела халат и пошла к двери. Выглянув в коридор, она посмотрела сначала налево, потом направо, как ребенок, старающийся соблюдать правила перехода улицы, вернулась обратно и сказала:

– Никого нет.

– Ну и слава Гобу.

Последние слова Дерек произнес, капризно сюсюкая.

– Не нужно разыгрывать этот гомоспектакль передо мной, Дерек.

– Каждый хороший актер, – жеманно проговорил он, – начинает входить в роль, еще стоя за кулисами.

Он быстро чмокнул ее в левую щеку.

– До свидания, дорогая.

Вихляясь, Дерек прошел по коридору к лифту. Сатир заснул в нем до следующего раза. Когда только он будет, этот «раз»?

Глава 12

Все еще немного взволнованный, несмотря на еще два стаканчика алка, пропущенные в подвальчике недалеко от дома, Тристрам вошел в «Спёрджин-билдинг». В просторном вестибюле смеялись полицейские в серой форме. Они были даже здесь! Тристраму это не нравилось, совсем не нравилось. У дверей лифта толпились соседи Тристрама по сороковому этажу: Уэйс, Дартнелл, Виссер, миссис Хампер, Джек Финикс-младший, мисс Уоллис, мисс Райнинг, Артур Спрэгт, Фиппс, Уолкер-Мередит, Фред Хэмп и восьмидесятилетний мистер Этроул.

47 – 46 – 45 – загорались желтые квадратики указателя этажей.

– Я сейчас видел нечто ужасное, – сказал Тристрам престарелому мистеру Этроулу.

– А? – переспросил старик.

38 – 37 – 36.

– Принято специальное постановление о чрезвычайных мерах, – сообщил Фиппс, работавший в Министерстве труда. – Им всем приказано вернуться на работу.

Джек Финикс-младший зевнул. Впервые Тристрам заметил, что на скулах у него растут черные волосы. 22 – 21 – 20 – 19.

– Полиция в доках, – заговорил Дартнелл. – Только так и можно обращаться с этими ублюдками. Шайка бандитов! Это можно было сделать много лет назад.

Он с одобрением посмотрел на одетых в серое полицейских с легкими карабинами в руках, носивших, словно траур по эпохе пелагианства, черные галстуки.

12 – 11 – 10.

Тристрам представил себе, как он бьет по смазливому жирному лицу какого-нибудь гомо или Кастро.

3-2 – 1..

И вдруг он увидел лицо – не смазливое и не жирное. Он увидел своего брата Дерека. Оба с удивлением уставились друг на друга.

– Гоб знает, что такое! Ты что здесь делаешь? – вырвалось у Тристрама.

– О, Тристрам! – засюсюкал Дерек с фальшивым участием.

– Это ты?!

– Да, я. Ты меня искал или как?

– Конечно, тебя, дорогой мой. Чтобы сказать тебе, как ужасно я огорчен. Бедный, бедный мальчик!

Кабина лифта быстро заполнялась.

– Это что, принесение официальных соболезнований? Я всегда думал, что твой департамент только радуется смертям, – озадаченно нахмурился Тристрам.

– Я здесь как твой брат, а не как чиновник Министерства бесплодия, – чопорно произнес Дерек. – Я пришел затем, чтобы выразить тебе свое… – он чуть не сказал «сочувствие», но вовремя понял, что это прозвучало бы цинично, – чтобы навестить брата. Я видел твою… жену (короткая, пауза перед словом, неестественно выделившая его, придала слову неприличный оттенок), и она сказала мне, что ты еще на работе, поэтому я… Ну что тут говорить: я ужасно, ужасно огорчен. Мы должны встретиться и посидеть как-нибудь вечерком, – сказал он, переходя к прощанию. – Поужинать или еще что-нибудь… Ну а сейчас я должен лететь. У меня назначена встреча с Министром.

И Дерек удалился, виляя задом.

Тристрам, все еще хмурясь, втиснулся в лифт между Спрэггом и мисс Уоллис.

«Что же это происходит?» Дверь кабины закрылась, лифт пошел вверх. Мисс Уоллис, бледная толстуха с блестящим от пота носом, дышала на Тристрама запахом пюре из сушеного картофеля.

«С чего это Дерек удостоил нас своим посещением?» Братья не любили друг друга, и не только потому, что Государство поощряло неприязнь между родственниками в качестве элемента политики дискредитации самого понятия семьи. В их семье дети всегда завидовали Тристраму, любимчику отца, потому что ему было доступно то, что не было доступно им: тепленькое местечко рядом с отцом в его постели воскресным утром, срезанная верхушка от яйца, которое отцу подавали на завтрак, лучшие игрушки под Новый год… Второй брат и сестра только пожимали плечами, но не таков был Дерек. Тот выражал свою ревность ударами исподтишка, оговорами, пачкал грязью выходной комбинезон Тристрама, ломал его игрушки. В юности братьев окончательно развели сексуальная инверсия Дерека и неприкрытое отвращение к ней Тристрама. В дальнейшем, несмотря на менее основательное, чем у брата, образование, Дерек преуспел в жизни гораздо более его. Отсюда вспышки зависти с одной стороны и задранный нос – с другой.

«Так какое же мерзкое дело привело его сюда сегодня?» – Тристрам как-то бессознательно связывал визит Дерека с новым режимом, с началом Интерфазы. Может быть, они – Джослин и Министерство бесплодия – уже успели созвониться и обыскали его квартиру, пытались найти конспекты еретических лекций, может быть, допрашивали жену, задавали ей вопросы по поводу его отношения к Политике Регулирования Населения… Чувствуя непроизвольный страх, Тристрам постарался припомнить, что было «такого» в прочитанных им лекциях: иронический панегирик мормонам в штате Юта, красноречивое отступление по поводу «Золоченого Сука» (запрещенного чтения), возможные насмешки над гомоиерархией после очередного особенно плохого школьного обеда…

«Самое паршивое, что я ушел из школы без разрешения именно сегодня», – вертелось у него в голове. Но к тому времени, когда лифт достиг сорокового этажа, спиртное ударило в голову, и Тристрам почувствовал себя гораздо храбрее. Алк кричал: «Пошли они все к чёрту!» Тристрам приблизился к своей квартире, постоял перед дверью, стирая в душе рефлективное ожидание приветственного детского крика, и только потом вошел внутрь.

Беатриса-Джоанна сидела в халате, ничего не делая. Она быстро вскочила, удивленная столь ранним приходом мужа. Тристрам заметил приоткрытую дверь спальни, постель, смятую так, словно на ней метался в бреду больной.

– У тебя был посетитель? – спросил он.

– Посетитель? Какой посетитель?

– Я видел внизу моего братца. Он сказал, что был здесь, хотел видеть меня.

– А-а, он… – Беатриса-Джоанна облегченно вздохнула. – Я думала, ты имеешь в виду… ну, там… какого-нибудь посетителя.

Тристрам шумно втянул носом воздух, наполненный запахом «Анафро», словно принюхиваясь к чему-то подозрительному.

– Что ему было нужно?

– Ты почему так рано пришел? – спросила Беатриса-Джоанна. – Плохо себя чувствуешь или что?

– Я почувствовал себя очень плохо после того, что мне сказали. Я не получу повышения. Чадолюбие моего отца лишило меня права на это. И моя собственная гетеросексуальность тоже.

Заложив руки за спину, Тристрам поплелся в спальню.

– У меня не было времени прибраться, – входя за ним, проговорила Беатриса-Джоанна и принялась расправлять простыни. – Я ходила в больницу. Меня долго не было дома.

– Похоже, что мы провели беспокойную ночь, – сказал Тристрам, выходя из спальни. – Да, – продолжал он, – работа теперь достается таким выскочкам-гомо, как Дерек. Мне нужно было ожидать того, что случилось.

– Мы переживаем мерзкое время, правда ведь? – спросила Беатриса-Джоанна. На мгновение она застыла, держа в руках конец мятой простыни. В лице ее было что-то жалкое. – Все так плохо…

– Ты мне так и не сказала, зачем приходил Дерек.

– Совершенно не поняла. Он тебя искал. – «Я на волоске, – думала Беатриса-Джоанна. – Я едва-едва держусь». – Вообще-то видеть его так, вдруг, было несколько неожиданно, – сымпровизировала она.

– Он лжец! – убежденно произнес Тристрам. – Я думаю, что он приходил не затем, чтобы просто нам посочувствовать. Как он узнал о Роджере? Как он мог докопаться? Держу пари: он узнал только потому, что это ты ему сказала!

– Он знал, – соврала Беатриса-Джоанна. – Он увидел фамилию в Министерстве. В ежедневных сводках о смертности или где-то там еще. Ты есть будешь? Я совсем не хочу.

Она оставила в покое постель, прошла в столовую и заставила спуститься с потолка – словно какого-то полярного божка – маленький холодильник.

– Он что-то вынюхивает, – решил Тристрам. – Это точно. Я должен быть осторожен.

И тут в голову ему снова ударил алк.

– А хотя какого черта я должен осторожничать? Да пропади они все пропадом! Все эти людишки типа Дерека, которые правят страной.

Тристрам выдвинул из стены сиденье. Беатриса-Джоанна повернула к нему крышку стола, подняв его из пола.

– Я чувствую, что ненавижу этих людей, – признался Тристрам, – дико ненавижу. Да кто они такие, чтобы указывать нам, как распоряжаться нашей жизнью! И вообще, мне не нравится то, что сейчас происходит. Крутом тучи полицейских. Вооруженных!

Он не стал рассказывать ей о том, что произошло с бывшим священником. Беатриса-Джоанна не любила видеть его пьяным. Она подала ему холодную котлету, приготовленную из восстановленных сушеных овощей, потом кусок пудинга из синтелака. Тристрам с аппетитом принялся за еду.

– Хочешь ЕП? – спросила Беатриса-Джоанна, когда он расправился с пудингом.

ЕП означало Единицу Питания, изобретенную Министерством синтетической пищи.

Беатриса-Джоанна нагнулась над Тристрамом, доставая Единицу Питания из встроенного в стену буфета, и он увидел под халатом ее красивое обнаженное тело.

– Что б им пусто было, да покарает их Бог! И когда я говорю: «Бог», так я и имею в виду Бога, – заявил Тристрам.

Потом он встал и попытался обнять Беатрису-Джоанну.

– Нет, пожалуйста, не надо! – взмолилась та. События принимали нежелательный оборот, Беатрисе-Джоанне были неприятны его объятия. Она попыталась освободиться. – Я себя очень плохо чувствую, мне не до этого.

Беатриса-Джоанна захныкала, Тристрам опустил руки.

– Ну хорошо, хорошо, – пробормотал он. Смущенный, Тристрам стоял у окна, покусывая ноготь мизинца пластиковыми зубами.

– Прости меня. Я просто не подумал. Беатриса-Джоанна собрала со стола бумажные тарелки и выбросила их в мусоросжигатель.

– А, черт! – выругался Тристрам с неожиданной яростью.

– Они превратили нормальный пристойный секс в преступление. И тебе больше не хочется этого! Что ж, тем лучше.

Он вздохнул.

– Я вижу, что мне придется встать в ряды кастратов–добровольцев, даже если я просто хочу сохранить работу.

В эту минуту к Беатрисе-Джоанне вернулось то острое чувство, которое всего лишь на одну ослепляющую секунду охватило ее мозг, когда она лежала с Дереком на смятой постели. Это был какой-то евхаристический момент: пронзительное звучание труб и вспышка света – говорят, что так бывает, когда перерезается зрительный нерв. И тоненький голосок, странно пронзительный, закричал: «Да! Да! Да!» Если все твердят об осмотрительности, может быть, и ей следует быть осмотрительной? Не до абсурда осторожной, конечно, а так… Чтобы Тристрам не догадался. Да и ясно уже, что контрацептивы не подействуют.

– Прости меня, дорогой, – проговорила она. – Я не то хотела сказать.

Беатриса-Джоанна обвила шею Тристрама руками.

– Если ты хочешь… («Если бы это можно было делать под наркозом! Ну ничего, это ведь не продлится долго».) Тристрам стал жадно целовать ее.

– Таблетки приму я, а не ты, – решил он. Со времени появления на свет Роджера, в случаях – к счастью, надо признаться, довольно редких, – когда Тристраму хотелось воспользоваться своим правом супруга, он всегда настаивал на том, чтобы самому принимать меры предосторож ности. Потому что, по правде говоря, Роджер появился против его желания.

– Я приму три, на всякий случай, – сказал он. Тоненький голосок внутри Беатрисы-Джоанны коротко хихикнул.

Глава 13

Несколько дней Беатриса-Джоанна и Тристрам были заняты делами, а поэтому не видели и не слышали выступления Премьер-Министра по телевидению. Но в миллионах других квартир – обычно на потолке в спальне, так как места не хватало – светилось и ворчало, как готовая перегореть лампа, стереоскопическое изображение достопочтенного Роберта Старлинга, имевшего классическую внешность ученого: голова луковкой и мешочки под глазами. Он говорил о том, что Англия, Союз Англоговорящих Стран и даже весь земной шар скоро могут подвергнуться ужасным опасностям, если – к большому сожалению! – не будут приняты строгие репрессивные меры. Это будет война. Война с безответственностью, с теми элементами, которые подрывают устои Государства (а такая деятельность, безусловно, нетерпима), это будет война со всеобщим пренебрежением существующими разумными и либеральными законами, особенно тем законом, который – для общественного же блага! – должен обеспечить ограничение роста населения. «Во всех уголках планеты, – с серьезным видом бормотало мерцающее изображение, – лидеры государств сегодня вечером или завтра утром скажут примерно такие же твердые слова своим народам. Весь мир объявляет войну самому себе… строжайшие наказания за продолжающуюся безответственность (несмотря на то, что наказующему гораздо больнее, чем наказуемому)… выживание планеты зависит от баланса между количеством населения и научно рассчитанными минимальными нормами продовольствия… затянем пояса… будем бороться с недостатками… сплотимся… мы все преодолеем… да здравствует Король».

Тристрам и Беатриса-Джоанна пропустили также захватывающие кадры кинохроники, показывавшие быструю ликвидацию забастовки на заводах «Нэшнл Синтелак». Они не видели, как полицейские, прозванные «серыми», орудовали дубинками и карабинами, и как они при этом улыбались и как разлетающиеся мозги забрызгивали объективы кинокамер.

Пропустили они и последовавшее позже сообщение о создании корпуса так называемой Народной полиции. Ее Столичным Комиссаром должен был стать хорошо известный им обоим человек – брат, предатель, любовник…