Энтони Бёрджес Вожделеющее семя

ЧАСТЬ II

Глава 1

Во всех Государственных Учреждениях действовала система восьмичасовых рабочих смен, однако в школах и колледжах сутки были разбиты на четыре смены, по шесть часов каждая. Занятия велись непрерывно, каникулы предоставлялись по скользящему графику.

Месяца через два после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за своим ночным «завтраком». Его смена начиналась в час ночи. Полная луна заглядывала в окно. Тристрам пытался съесть что-то вроде бумажной каши, сдобренной синтелаком. Хотя теперь он чувствовал себя голодным в любое время дня и ночи (пайки были сильно урезаны), протолкнуть в себя этот мокрый волокнистый ужас ему было так же трудно, как давиться собственными извинениями. В то время как он пытался разжевать то, что было у него во рту, блестящий черный «Диск Ежедневных Новостей» на стене, медленно вращаясь, пищал своим искусственным, как у мультипликационного мышонка, голосом двадцатитрехчасовой выпуск.

«Беспрецедентно низкий уровень добычи сельди объясняется только необъяснимой неудачей с ее разведением, сообщает Министерство рыбоводства…» Тристрам протянул левую руку и отключил «Диск».

Контроль над рождаемостью среди рыб, так, что ли? Перед Тристрамом мелькнуло видение, всплывшее откуда-то из глубин памяти: большая круглая плоская, не помещающаяся на тарелке, рыба, политая ярко-коричневым острым соусом.

Теперь вся пойманная рыба перемалывается машинами, превращается в удобрение или добавляется в универсальные пищевые брикеты, из которых можно сварить суп, приготовить котлеты, испечь хлеб или пудинг и которые Министерство естественной пищи распределяло в качестве главной составляющей еженедельного пайка.

Когда в гостиной перестал звучать маниакальный голос, изрекавший ужасные газетные штампы, Тристрам еще более явственно услышал, как в ванной тошнит его жену. «Бедная девочка, ей теперь постоянно бывает плохо по утрам. Возможно, что это из-за пищи. От такой еды любого стошнит».

Тристрам встал из-за стола и пошел посмотреть, что с Беатрисой-Джоанной. Та выглядела бледной и измученной, двигалась с трудом, приступ рвоты измучил ее до предела.

– На твоем месте я бы сходил в больницу, выяснил, в чем дело, – мягко проговорил Тристрам.

– Со мной все в порядке.

– А по-моему, с тобой совсем не все в порядке.

Тристрам перевернул наручное микрорадио. Часы на обратной стороне показывали половину первого.

– Я должен бежать.

Тристрам поцеловал Беатрису-Джоанну в мокрый лоб.

– Позаботься о себе, дорогая. Сходи в больницу и покажись кому-нибудь.

– Ничего страшного. Просто животик болит.

И в самом деле, будто специально для него, Беатриса-Джоанна стала выглядеть значительно бодрее.

Тристрам оставил жену одну (ведь у нее только «животик болит») и присоединился к группе соседей, поджидавших лифт. И престарелый мистер Этроул, и Фиппс, и Артур Спрэгг, и мисс Рантинг – все они были прессованными брикетами человечества, вроде брикетов пищевых: смесь Европы, Африки, Азии, присыпанная солью Полинезии, и все они направлялись на работу в свои Министерства и Народные Предприятия. Олсоп и бородатый Абазофф, Даркин и Хамидун, миссис Гау, мужа которой забрали три недели назад, – они были готовы заступить на смену, заканчивающуюся двумя часами позже смены Тристрама. Мистер Этроул говорил дрожащим старческим голосом: – Нет ничего хорошего в том, как мне кажется, что эти легавые повсюду за нами наблюдают. Я молодой был – такого не было. Если вам хотелось перекурить в сортире – вы шли и курили, и никто не задавал никаких вопросов. Не то что теперь, да-да! Теперь эти легавые вам прямо в затылок сопят, куда ни пойдешь. Не к добру все это, я так думаю.

Этроул ворчал, бородатый Абазофф кивал, пока они не втиснулись в лифт. Этроул был старым, безобидным и не очень умным человеком, завинчивавшим один большой винт на задних стенках телевизионных ящиков, которые ползли перед ним бесконечной чередой на ленте конвейера.

В лифте Тристрам тихонько спросил миссис Гау:

– Есть новости?

Миссис Гау – женщина лет за сорок, с продолговатым лицом, сухой кожей, смуглая, как цыганка, подняла на него глаза.

– Ни слова. Я уверена, что его расстреляли. Они его расстреляли! – неожиданно выкрикнула она. Окружавшие их люди делали вид, что ничего не слышат.

– Ну, этого не может быть! – Тристрам ободряюще похлопал ее по тонкой руке. – Ведь он в действительности не совершил нйкакогопреступления. Он скоро вернется, вот увидите.

– Он сам виноват, – продолжала миссис Гау. – Он пил этот алк. И разглагольствовал. Я ему всегда говорила, что как-нибудь он наболтает лишнего.

– Ничего, ничего, – утешал соседку Тристрам, продолжая похлопывать ее по руке.

Правда заключалась в том, что мистер Гау в тот день (с «технической», так сказать, точки зрения) вообще ничего не говорил. Он просто издал громкий неприличный звук – рыгнул, – проходя где-то в районе Гатри-роуд мимо группы полицейских, стоявших у входа в одну из самых мерзких забегаловок. Его увезли на тачке среди всеобщего веселья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Так что, по нынешним временам, алк лучше не пить, а оставить «серым».

4 – 3 – 2 – 1. Приехали.

Толпа вынесла Тристрама из лифта. Лунная фиолетовая ночь ждала его на улице, забитой людьми. А в вестибюле дежурили члены НАРПОЛа – Народной полиции, в черной униформе, в фуражках с блестящими козырьками, кокардами и эмблемами в виде разрывающихся бомб, которые при ближайшем рассмотрении оказывались раскалывающимися яйцами. Невооруженные, менее склонные к скорой расправе, чем «серые», элегантные и вежливые, они, в большинстве своем, делали честь своему Комиссару. Тристрам, влившись в толпу спешащих на работу людей, каждый из которых думал, что смерть не выполнила слишком большую часть своей работы, громко произнес слово «брат», адресуя его Каналу и Млечному Пути. Это слово приобрело для него совершенно уничижительное значение, что было несправедливо по отношению к безобидному бедолаге Джорджу, старшему из трех братьев, прилежно трудившемуся на сельскохозяйственной станции под Спрингфилдом, штат Огайо. Джордж недавно прислал одно из своих редких писем, бесхитростно набитое фактами об экспериментах с новыми удобрениями и недоумениями по поводу странной болезни пшеницы, распространяющейся на восток через штаты Айова, Иллинойс и Индиана. Добрый, надежный старина Джордж…

Тристрам вошел в старый солидный небоскреб, в котором находилось Четвертое отделение Единой мужской школы Южного Лондона (район Канала). Смена «Дельта» выплескивалась наружу. Один из трех заместителей Джослина, человек с открытым ртом и седым начесом по имени Кори, стоял в огромном вестибюле и наблюдал за порядком. Смена «Альфа» стремительно вливалась в школу, ввинчивалась в лифты, мчалась по лестницам и растекалась по коридорам. Первый урок у Тристрама был на втором этаже: начальная историческая география для двадцатой группы первого класса. Искусственный голос вел отсчет: «… восемнадцать, семнадцать…» (Интересно, ему так показалось или действительно это творение компании «Нэшнл Синтеглот» произносит слова строже и более твердо, чем раньше?) «Три, два, один».

Он опоздал.

Тристрам влетел в служебный лифт, а потом, задыхаясь, вбежал в класс. Нужно быть поосторожней, сейчас время такое.

Пятьдесят с лишним мальчишек разного цвета кожи, все как один приветствовали его дружным «Доброе утро!» Утро? За окнами прочно обосновалась ночь. Луна – огромный и пугающий женский символ – царила в этой ночи. Тристрам начал урок: – Проверим домашнее задание. Положите тетради на парты, пожалуйста.

Послышалось щелканье металлических замочков, когда мальчики расстегивали ранцы, потом шлепанье тетрадей о крышки парт, шелест переворачиваемых страниц в поисках нарисованной дома карты мира.

Тристрам шел между рядами парт, сцепив руки за спиной, и с любопытством разглядывал рисунки. Они изображали огромный перенаселенный земной шар в проекции Меркатора, и две великие империи: СОАНГС (Союз Англоговорящих Стран) и СОРГОС (Союз Русскоговорящих Стран), грубо скопированные высовывавшими от усердия языки пацанами. Были там и искусственные острова – острова Аннекс, которые до сих пор строили в океанах для избыточного населения.

Это была мирная планета, забывшая искусство саморазрушения. Мирная и встревоженная.

– Небрежно, – сказал Тристрам, ткнув пальцем в рисунок Коттэма. – Ты поместил Австралию слишком далеко на юг. А Ирландию вообще забыл нарисовать.

– Простите, сэр, – прошептал Коттэм.

Еще один мальчик – Хайнерд – совсем не выполнил домашнего задания. У него было испуганное лицо и темные круги под глазами.

– Что это значит? – строго спросил Тристрам.

– Я не мог, сэр, – выдавил ответ Хайнерд, нижняя губа у него тряслась. – Меня поместили в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.

– О-о, Приют…

Приют был новой реалией, учреждением для сирот – детей, на время или навсегда оставшихся без родителей.

– А что случилось?

– Они их забрали, сэр. Моих папу и маму. Они сказали, что те плохо себя вели.

– Что сделали твои родители?

Мальчик опустил голову. Не табу, а сознание преступности содеянного родителями заставляло его краснеть и хранить молчание. Тристрам осторожно спросил: – У твоей мамы появился ребеночек, да?

– Должен был появиться, – пролепетал мальчик. – Они забрали родителей. Тем пришлось все бросить. А меня отвезли в Приют.

Сильный гнев охватил Тристрама. По правде говоря (и Тристрам со стыдом понимал это), его гнев был наигранным, формальным. Он представил себя произносящим напыщенную речь в кабинете директора: «Государство считает обучение этих детей важным делом. Это, вероятно, означает, что дети должны считать важным делом выполнение домашних заданий. И вдруг Государство показывает свое отвратительное лицемерное рыло и не дает моему ученику выполнить домашнее задание. Гоба ради, скажите мне, куда мы идем?» Жалкий порыв человека, взывающего к защите принципов. Тристрам знал, конечно, каким будет ответ: «Главное – это главное, а главное – это выживание». Он вздохнул, погладил мальчика по голове и вернулся на свое место перед классом.

– Сейчас, утром, мы будем рисовать карту мелиорированного района Сахары, – объявил Тристрам. – Приготовьте карандаши. – Да, было уже утро. Ночь, это море школьных чернил, быстро отступала от окон.