Эрос невозможного история психоанализа в россии

О том, что было дальше, мы знаем по предсмертному письму, которое Иоффе послал Троцкому 16 ноября 1927 года. Письмо было предназначено для распространения среди товарищей и размножено в количестве 300 экземпляров.

Главный способ идейного и организационного разгрома троцкистской оппозиции заключался, по формулировке Иоффе, в „партийной линии не давать работы оппозиционерам". После отстранения Иоффе решением Политбюро от всякой партийной и советской работы его здоровье резко ухудшилось. Кремлевские врачи нашли у него туберкулезный процесс, миокардит, колите аппендицитом, воспаление желчного пузыря... Больше всего мучил полиневрит, приковавший его к постели или носилкам. „Проф. Давиденков полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания полиневритом, являются волнения последнего времени". Профессора сообщили Иоффе, что работать ему нельзя, российские санатории помочь не могут, а надо ехать лечиться за границу минимум на полгода. Раньше, как мы знаем, так оно и бывало. Теперь же в ЦК этот вопрос „все время откладывался рассмотрением". Одновременно кремлевская аптека перестала выдавать ему лекарства... Иоффе вспомнил тут и о том, что „отдал не одну тысячу рублей в нашу партию, во всяком случае больше, чем я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния". Теперь лечиться за свой счет он не мог.

Более 30 лет назад, пишет он Троцкому, „я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, поскольку и до какового момента является служением бесконечному, которым для нас является человечество, ибо, поскольку все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла". „Более 30 лет назад" Адольфу Абрамовичу было лет 10. „Я, думается мне, имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь оставался верен своей философии... Кажется, я имею право сказать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла".

Трудно оценить, в какой мере эта философия, большевистская и иудаистская одновременно, была близка, скажем, Адлеру. Психоаналитик, вероятно, пытался выявить все жизненные последствия этой философии бесконечного, а затем стремился приблизить пациента к бренной и конечной, зато человеческой реальности. Если Адлер интерпретировал философию Иоффе как симптом его невроза, — то он, вероятнее всего, убедился: этот пациент неизлечим.

Троцкому философия эта была знакома и понятна, и все же на могиле друга, понимая, как заразителен этот пример для его сторонников, он предостерег их: „пусть никто не смеет подражать этому старому борцу в его смерти — подражайте ему в его жизни!"

Итак, Иоффе приходит к выводу, что „смерть теперь может быть полезнее дальнейшей жизни". Вместе со свершившимся исключением Троцкого из партии мое самоубийство, надеется Иоффе, станет „именно тем толчком, который пробудит партию". Под конец он решается высказать Троцкому то, чего не говорил никогда. „Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости... Вы политически всегда были правы, но Вы часто отказывались от своей правоты... Теперь Вы более правы, чем когда-либо... Так не пугайтесь же теперь".
Под собственными пальцами

В текстах Троцкого есть особый мотив, далеко уклоняющийся от знакомых ленинско-сталинских интонаций. Именно этим своим мотивом он, наверное, и остается привлекательным для своих безусых и бородатых последователей в разных концах планеты.

Вслушаемся. „Человек примется, наконец, всерьез гармонизировать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движения своих собственных органов — при труде, при ходьбе, при игре — высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки. Это целиком лежит на линии развития..."

Мечтатель во френче наркомвоенмора собрался идти дальше своих коллег. Он хочет осознать и сознательно регулировать не только то, что происходит на заводе, на рынке или в семье, но и то, что делается в супружеской постели и даже внутри организма человека. Отчетливость и целесообразность — высшие для него ценности — достигаются одним путем: осознанием. Красота для него равна сознательности. И наоборот, все бессознательное, стихийное и спонтанное — уродливо и отвратительно. Ничто не должно происходить само собой, как в заклятом прошлом. Лишь обдуманное, осознанное, планомерное достойно существования.

„Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает себя от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем внутренний мир — от бессознательности и темноты". Как плавно, почти незаметно переходит перо Троцкого от атеизма и социализма — к психоанализу, от большевистских банальностей — к совершенно необычным идеям, еще более утопическим, чем сама коммунистическая утопия! И все вместе укладывается у него в такое понятное и знакомое: чистка сверху вниз.

Во всем этом юношеская романтика переслаивается с революционным прагматизмом: старая жизнь ненавистна, а новая должна быть подконтрольна. „Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться. Перестав быть стихийным, оыт перестанет быть застойным".

Чем, спрашивается, плохи коралловые рифы? Но для Троцкого не существует природы, в которой прекрасное совершается само собой. Человек может и должен ее переделать. Он уже ее переделывает. А переделав природу вещей, неужели он не возьмется за свою собственную? „Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью Йорком без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, „улучшенное издание" человека — это и есть дальнейшая задача коммунизма".

Все бы хорошо, да марксизма для этого не хватает. Он учит, как переделать производственные отношения, а человек якобы изменится автоматически. Но этого не происходило, и к тому же для революционера „автоматически" вообще ничто не должно происходить. Поэтому многие в то время смотрели на сторону, озираясь в поисках адекватной новым задачам „надстройки" над марксизмом. Позже, на протяжении 30-х годов о возможностях „трансформации человека" с помощью психоанализа писали многие интеллектуалы левой ориентации, и в том числе, например, такой серьезный мыслитель, как Карл Мангейм. Путь Троцкого на этом фоне выглядит не так уж плохо. В его логике фрейдизм оказывается прямым продолжением и даже вершиной марксизма, так же как последний — продолжением и вершиной науки вообще. Из базиса стихия изгоняется марксизмом, из надстройки — фрейдизмом!

„...Это целиком лежит на линии развития. Человек сперва изгонял темную стихию из производства и идеологии, вытесняя варварскую рутину научной техникой и религию — наукой. Он изгнал затем бессознательное из политики, опрокинув монархию и сословность демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает ее социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного семейного уклада. Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?".

Ясно, потому что они сюда уже направляются. И только пошляки и мещане испытывают по этому поводу сомнения. Никаких нравственных проблем переделка человека не ставит. Проблемы Троцкий видит всего две. Во-первых, смелость, напор на этом важном направлении. С этой задачей бывшему Предреввоенсовета все ясно. Нужно еще и еще раз, не жалея красноречия, с полной убежденностью: „Человек взглянет на себя как на сырой материал или в лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: «Добрался, наконец, до тебя, многоуважаемый хомо сапиенс, теперь возьму я тебя, любезный, в работу!»" Во-вторых, наука. Троцкий понимает и грамотно, „материалистически" формулирует проблему: „нужно первым делом человека знать со всех сторон, знать его анатомию, его физиологию и ту часть физиологии, которая называется психологией". Нужно-то нужно...

Павлов был человек для властей неудобный, позволял себе множество такого, что никому другому не простилось бы. В 1920 году он попросился в эмиграцию. Вопрос обсуждался на самом высоком уровне — Лениным, Горьким, Луначарским... Пообещав снабжать павловскую лабораторию дровами и мясом, вернув кое-что из конфискованного, вероятно и пригрозив, ученого уговорили остаться.

Примерно в это же время готовилась высылка ученых, коснувшаяся многих из тех, кто был знаменит и находился в несогласии с новой властью — Бердяева, Ильина и многих других. К Павлову отнеслись иначе.

Возможно, потому, что его область рассматривалась большевиками как стратегически важная, прямо связанная с планами переделки и перековки человека. Вспомним, как примерно в это же время большевик, астроном и „куратор" советского психоанализа Отто Шмидт делал в Наркомпросе доклад по проекту скрещивания человека с обезьяной...

После переговоров между Лениным и ЧК Павлов смог выехать с лекциями на Запад. Вернулся из поездки он настроенным еще более независимо. Известна его весьма критическая по отношению к большевикам лекция, прочитанная по возвращении, 25 сентября 1923 года. На нее сразу же и совсем по-разному откликнулись два человека, определявшие тогда судьбу страны: Троцкий и Бухарин. Последний в длинных, грубых, хотя и очень характерных статьях (см. гл. 6) давал Павлову отповедь: „что касается наших руководящих кругов, то — смеем уверить профессора Павлова — они в биологии и физиологии понимают много больше, чем проф. Павлов в области общественных наук".

Тогда же, сразу после лекции Павлова, ему шлет личное письмо Троцкий. Хоть оно и личное, письмо будет помещено в Собрании сочинений, подготовленном Троцким незадолго до его высылки, и окажется там едва ли не единственным произведением эпистолярного жанра: тема и адресат письма имели для Троцкого принципиальное значение.

Предмет обращения наркомвоенмора к академику неожидан: речь идет о предложении объединить павловскую физиологию условных рефлексов с фрейдовским психоанализом. Троцкий пишет Павлову с уважением, отмечает свой дилетантизм в обсуждаемых вопросах, но не забывает отметить факт своего личного знакомства с венскими фрейдистами, что должно оправдать его инициативу. Троцкий пишет: „Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда как частный случай". Согласись с этим Павлов — и психоанализ в России был бы поддержан силой его авторитета. Убеждая в совместимости и дополнительности двух крупнейших научных доктрин века, Троцкий находит сильный образ: „И Павлов, и Фрейд считают, что „дном" души является ее физиология. Но Павлов, как водолаз, опускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся, замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна". Та же логика относится и к связям марксизма и фрейдизма. „Попытка объявить психоанализ «несовместимым» с марксизмом и попросту повернуться к фрейдизму спиной проста или, вернее, простовата. Но мы ни в коем случае не обязаны и усыновлять фрейдизм".

Троцкий в 1923 году был вторым лицом большевистского государства. Павлов, нобелевский лауреат и едва ли не главная интеллектуальная ценность, которая еще оставалась в ведении большевиков, тоже был заметной фигурой. К тому же документ был опубликован не архивистами, а самим Троцким, пока тот еще находился в СССР. Не может быть сомнений, что письмо Троцкого Павлову следует рассматривать как обдуманный политический ход, реализация стратегической идеи, которую Троцкий не считал нужным скрывать даже тогда, когда потерпел поражение.

С тех пор Павлов и Фрейд сопоставлялись и противопоставлялись несчетное количество раз. Десятилетия догматических словопрений уничтожили в России всякий интерес к поставленной когда-то Троцким проблеме. Между тем сами они, Павлов и Фрейд, признавали друг в друге ученых. Посетивший Москву 30-х годов американский математик встречался с Павловым, и тот рассказал, что сама идея торможения пришла ему в голову по прочтении книги Фрейда и Брейера об истерии. Проездом в Вене американец рассказал об этом Фрейду, на что тот мрачно заметил: если бы Павлов рассказал об этом раньше, мне могло бы это помочь. Другие ранние психоаналитики тоже доброжелательно относились .к экспериментам и даже теориям Павлова. Джонс, например, опубликовал в начале 20-х годов положительную рецензию на английский перевод книги Павлова о высшей нервной деятельности.

И в рамках павловской школы даже в самые мрачные годы работали мыслящие люди, с уважением относившиеся к идеям психоанализа. В 1947 году в Ленинграде выходит книга С. Н. Давиденкова, в которой с неожиданной эрудицией и интеллектуальной смелостью идет поиск теоретического синтеза павловской физиологии и эволюционной генетики с этнографией Дж. Фрезера и Л. Я. Штернберга. Фрейд назван здесь „тонким наблюдателем", „талантливым клиницистом" и прямым предшественником основных идей автора (48). Давиденков, маститый невропатолог, еще в начале 20-х в бытность свою ректором Бакинского университета работавший с Вячеславом Ивановым, какое-то время был кремлевским врачом, а потом возглавлял ленинградскую клинику неврозов, где проводил свои „среды" Павлов. По словам Н. Н. Трауготт, присутствовавшей на них в начале 30-х годов, клинические доклады о психоаналитическом ведении больных там не были редкостью. На этих семинарах, проходивших как клинические ^разборы, Павлов нередко отвлекался на теоретические вопросы. О Фрейде он отзывался без раздражения и говорил, что тот копает сверху, а мы копаем снизу. Эта формула, по существу идентичная принадлежащей Троцкому метафоре колодца, продолжает все ту же идею дополнительности психоанализа и „материалистической физиологии".

Но на призыв Троцкого 74-летний Павлов, насколько известно, не ответил. А Бухарин сумел-таки добиться его расположения. Сохранился такой отзыв о нем Павлова: „Николай Иванович — прекрасной души человек, настоящий интеллигент. Но как он может быть при этом революционером? Он же настоящая русская интеллигентская сопля!".
Шанс для власти — шанс для психоанализа

„Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, например, т. Радек (и я вместе с ним)?", — писал Троцкий в программной для троцкистского движения книге „Литература и революция". Троцкий был в это время могущественным лидером тоталитарного государства, и опубликованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их содержании принимались как руководство к действию. Разумеется, не всеми: как раз в это время выходит несколько статей в центральных большевистских журналах, содержащих резкие атаки на фрейдизм и, тем самым, косвенно на его вдохновителя в России. Но рассуждения московских „фрейдомарксистов", таких, как А. Лурия или Б. Фридман, в теоретическом, да и политическом плане очень близки позициям Троцкого.

Георгий Малис, автор вышедшей в Харькове в 1924 году книжки „Психоанализ коммунизма", обильно ссылался на Троцкого, с энтузиазмом продолжая его идеи и договаривая то, что вождь не решился или просто не догадался сказать. Книга начинается с выделенного разрядкой и, действительно, важного утверждения: „Не случайность, что психоанализу у нас предоставлены такие возможности для развития".

Психоанализ — главный, наряду с марксизмом, участник великой переоценки ценностей, которая вот-вот преобразит всю интеллектуальную жизнь человечества. Пока же размах совершенного не удовлетворяет автора: „человеческой мысли предстоит в области идеологии произвести ту же революцию, которая начинается сейчас в экономике". По мере усложнения культуры человеку приходится вытеснять все больше своих желаний, потому и растет так быстро число нервнобольных. В гармоничном обществе завтрашнего дня, так же как и в первобытной общине, вытеснять будет нечего и незачем: „новое общество, мучительное зарождение которого мы имеем счастье видеть, раскроет каждому человеку все виды удовлетворения". А значит, „в коммунистическом обществе не будет ни неврозов, ни религии, ни философии, ни искусства". Что же будет? Ответ, пожалуй, звучит несколько абстрактно: „общественный строй явится социальным претворением бессознательного мира человека". Идет 1924 год, коммунистическое правительство находится у власти и нуждается в более конкретных рекомендациях. Тут Малис, естественно, возлагает все надежды на детей и их воспитание в новом духе: надо „объединять детей в монолитные социальные образования с выборным вождем"; такие „коммунистические отряды" сумеют „поглотить ребенка целиком". Главными же врагами этого золотого века неожиданно оказываются учителя, детской ненавистью к которым сочинение Малиса удивляет более всего остального. „Коль скоро в многообразии коммунистического общества каждая единица сумеет найти себе реальное место — не будет «педагогов», людей, сейчас себе этого места не находящих". Реформаторы школы, обидно называемые Малисом „сразу-педологи", с делом не справятся. Учителя — „наиболее надломленный элемент общества". Психоанализ же излагается как коммунистическая альтернатива любым методам педагогики, более радикальная, чем даже линия Нарком проса.

Политическая связь русских психоаналитиков с Троцким недооценивается в западной литературе, посвященной истории психоанализа. В пользу нашей гипотезы о зависимости раннего советского психоаналитического движения от Троцкого свидетельствуют, конечно, не одни только публичные высказывания самого Троцкого и ссылки на него коммунистических энтузиастов психоанализа. Исторические рамки движения однозначно совпали с зигзагами политической карьеры Троцкого. Расцвет движения в начале 20-х годов — время максимального влияния Троцкого. (927 год — год его падения — совпадает с бегством Моисея Вульфа и стагнацией Русского психоаналитического общества. Начало 30-х годов, время расправы со всем, что напоминало об интеллектуальном сопернике Сталина, — время исчезновения всякой памяти о недавней бурной деятельности русских аналитиков. В идеологической полемике конца 20-х психоаналитиков (а впоследствии и педологов) нередко обвиняли в троцкизме. И действительно, некоторые из членов Русского психоаналитического общества — например, писатель А. Воронский или дипломат и, одно время, вице-президент Общества В. Копп — были видными деятелями троцкистской оппозиции.

Участие московских аналитиков в коммунистическом строительстве было активным и добровольным. Эти люди были зачарованы открывшимися перспективами научного переустройства жизни, их увлекала непривычная близость к власти и захватывало участие в политической интриге. Они искренне верили, что их психоаналитическое знание внесет свой большой или даже решающий вклад в победу новых идей, частью которых это знание, с их точки зрения, и являлось. К тому же те необычные привилегии, которыми пользовались психоаналитики в начале 20-х годов, вроде снабжения продуктами от немецких профсоюзов, наверняка не могли состояться без прямой поддержки верховной власти. В советской системе содействие политических верхов осуществляется анонимно и благодаря этому безответственно. Мы видели, что есть некоторые признаки поддержки деятельности Общества и его Детского дома со стороны разных лиц — Крупской, Радека и даже Сталина. Но эти косвенные свидетельства не могут, конечно, сравниться с прямыми и политически обдуманными акциями Троцкого.

Группа московских аналитиков и близких к ним философов, популяризируя и защищая идеи Фрейда в марксистской печати, одновременно развивала и защищала тезисы Троцкого, хорошо известные их читателям. С одной стороны, они отстаивали свое право заниматься любимым делом, в полезности которого были уверены; с другой стороны, участвовали в серьезной политической игре, исход и ставки которой еще никому не были известны.

Этот политический аспект деятельности Русского общества очень важен. Неправильно было бы представлять себе его лидеров ни как диссидентов, мужественно противостоящих системе, ни как интеллигентных аути-стов, не обращающих внимания на политический процесс и занимающихся исключительно своими больными и своими книгами: и то, и другое понимание лишь уподобляет людей 20-х годов тем, кто получил свой политический и клинический опыт в России полувеком позже. Несходна эта ситуация и с мгновенным подавлением психоанализа в нацистской Германии, которое Джонс характеризует как „одно из немногих удавшихся Гитлеру свершений", Ничуть не похожа она и на привычные для западных аналитиков формы мирного и отчужденного сосуществования с государством.

Перед людьми, сделавшими революцию, стала тогда одна главная проблема, включавшая все остальные: новое общество создано, но люди в нем жить не могут, не умеют и, главное, не хотят. Доказательства общеизвестны, советские люди отличаются от остального мира тем, что пережили их на себе. Задумаемся лучше о вариантах выхода из этой ситуации, которые были у тех, кто столкнулся с ней впервые и считал себя имеющими власть над ней.

Один вариант был — отступление. Дать людям жить так или почти так, как они хотят, могут и умеют. Этот путь связывают с Лениным и НЭПом.

Был другой вариант: искусственный отбор тех, кто готов жить в новом обществе, и устранение всех остальных. Нам знаком и этот путь, он ассоциируется со Сталиным и ГУЛАГом.

Кажется, Троцкий, которого его политические противники без конца упрекали в высокомерии, искал третий путь — самый амбициозный и романтический, самый несбыточный. Люди не способны жить в новом обществе — значит надо переделать людей. Переделать природу человека! Но как? Марксизм здесь помочь не мог, он сложившейся ситуации не предусматривал. Приходилось совершать рискованные броски в сторону...

Когда читаешь работы Троцкого 20-х годов, начинает казаться, что кремлевский мечтатель искренне верил: вот сейчас он найдет в самой современной науке философский камень, который позволит людям быть счастливыми в созданном им с товарищами обществе. А найдя, он сумел бы оправдать все. Поэтому он, наверно, и был так пассивен в решающие для него и для истории годы, что его ставка была больше, чем власть. Помирить Павлова с Фрейдом; заключить с ними союз от имени победившей партии и взять, наконец, в практическую работу уважаемого хомо сапиенс.1. Как тут не выглядеть высокомерным!
Райх в Коммунистической академии

В 1929 году в Москву на два месяца приезжает Вильгельм Райх, психоаналитик и коммунист, всю жизнь пытавшийся воплотить фрейдо-марксистский синтез в практическом действии. По его мнению, „сексуальность осознала себя во Фрейде так же, как ранее экономика осознала себя в Марксе". Когда-то именно в его защиту Фрейд написал свое знаменитое эссе „О диком психоанализе", утверждавшее право тех, кто не имеет медицинского образования, практиковать психоанализ. Благодаря этому заступничеству Райх был освобожден из-под суда, где находился в связи со своей аналитической практикой.

Его коньком была сексуальная революция, и в начале 30-х годов он с невероятной энергией пытался вовлечь в дело своей „сексполитики" и Германскую компартию, и 4-й троцкистский Интернационал. В 1931 году Райх организовал „Германскую ассоциацию сексуальной политики пролетариата", так называемый Секспол. Что касается России, то в октябре 1933 года, обобщая свои впечатления, он писал Троцкому: наступление реакции там объясняется фактом, что „сексуальная революция была остановлена в 1923 году". Как свидетельствует их переписка, Троцкий вежливо уклонился от приглашения участвовать в мировой сексуальной революции. Годом позже Райх пытался привлечь на свою сторону С. Эйзенштейна, но и тут потерпел неудачу.

Пропагандируя свои идеи в Москве 1929 года, Райх прочел несколько лекций в Комакадемии и напечатал статью в журнале „Под знаменем марксизма". Других результатов его вояж не имел, ему не удалось убедить Комакадемию в необходимости сексуальной революции.. Позднее он обвинял „подхалимов Москвы" в организации направленной против него кампании в Германской компартии.

По возвращении в Вену Райх опубликовал в психоаналитическом журнале отчет о своем путешествии. По его словам, русские выступают не против психоанализа как эмпирического метода, а против „фрейдизма", в котором они видят неверное социальное учение. Молодежь очень интересовалась психоанализом; но правящая партия выступает против него, потому что дискуссии о психоанализе отвлекают от политической работы. Агрессивнее других Райха критиковал в Москве, по его словам, А. Залкинд: он упрекал Райха в дипломатичности, с которой тот пытался скрыть от Комакадемии подлинное содержание фрейдизма. В Берлине же против Райха выступил недавно эмигрировавший из Москвы М. Вульф: „Райх пытается доказать приемлемость психоанализа для марксистов. Но с психоанализом это не получится, потому что то, что при этом остается, с трудом заслуживает название психоанализа". По словам Вульфа, „в стране, в которой господствует партийная цензура, где нет свободы слова и свободы мысли", психоанализ обречен. Вульф констатировал, однако, „большой интерес, который психоанализ вызывает за пределами Коммунистической партии — у ученых, педагогов, юристов и даже у врачей".

В своей книге „Массовая психология и фашизм", опубликованной несколькими месяцами спустя после прихода нацистов к власти, Райх констатирует массовую поддержку фашизма рабочим классом и объясняет это, никогда не признанное ортодоксальным марксизмом явление, как реализацию авторитарных структур характера, сформированных у сексуально подавленных людей в условиях патриархальной (отцовской) власти. Венгерский исследователь его идей Ф. Эрош полагает, что „все позднейшие теории фашизма и авторитарного характера берут свое начало у Райха".

Взгляды Райха претерпели со временем любопытную эволюцию, характерную и для советских фрейдо-марксистов, постепенно переквалифицировавшихся в педологов (см. гл. 8). Начав с традиционной психоаналитической работы, он приходит к невероятному для аналитика выводу о бессмысленности терапии. „В индивидуальной терапии никакой пользы нет! Конечно, вы можете делать деньги и помогать тут и там. Но с точки зрения социальных проблем, проблем душевной гигиены, никакой пользы нет".Как и его советский оппонент Арон Залкинд, Райх переключается на работу с детьми. Теперь ему кажется, что только такая работа даст средства для переделки природы человека в желаемом направлении. „Ни в чем нет пользы, кроме как в работе с детьми. Вы должны вернуться обратно к неиспорченной протоплазме".

В 1934 году Райха исключают из Международной психоаналитической ассоциации. По словам Джонса, „Фрейд когда-то хорошо относился к нему, но политический фанатизм Райха привел к личному и научному его отчуждению". Почти одновременно, но, вероятно, по другим причинам Райха исключают и из Германской компартии. Он закончил свои дни в американской тюрьме, попав туда за распространение изобретенного им эликсира здоровья, не получившего одобрения официальных властей.