Эрос невозможного история психоанализа в россии

Глава 1

На грани миров и эпох: жизнь и работа Лу Андреас-Саломе в 1861 году в Петербурге, в здании Главного штаба на Дворцовой площади родилась женщина, которую ждала слава в большом мире и полная неизвестность на родине. Ее отец, генерал русской службы, Густав фон Саломе, был прибалтийским немцем, а по религии — французским гугенотом; получив военное образование в России, он сделал быструю карьеру при Николае I. Мать, по происхождению из датских немцев, родилась в России. Новорожденную нарекли русским именем Леля.

Саломе, генерал и тайный советник, был близок к Николаю, а теперь с недоверием и опаской наблюдал реформы Александра II. Шестеро его детей — Леля была младшей сестрой пяти братьев — росли в атмосфере, интеллектуальная и политическая насыщенность которой почти не имела равных в русской истории. Романы Толстого и Достоевского были написаны в эти решающие десятилетия. Тогда же сформировались первые революционные движения... Женщины играли в них немалую роль. По подсчетам историков в политических процессах 70—80-х годов были осуждены в общей сложности 178 женщин. Большая часть их принадлежала к террористической организации „Народная воля", которая с седьмой попытки провела успешное покушение на Александра II: царь-освободитель был убит накануне подписания им первой русской Конституции. Ключевую роль и в этом заговоре играли женщины, одна из них была казнена. Мы не знаем, насколько была увлечена всем этим Леля, но известно, что всю жизнь она хранила у себя фотокарточку Веры Засулич, которая была оправдана судом присяжных после покушения на петербургского градоначальника. Тогда Засулич была названа одним французским журналом самым популярным человеком Европы. В том же 1878 году в Петербурге был открыт первый в истории России женский университет.

Леля была очень дружна со своим отцом и братьями. Позднее она вспоминала, что в детстве так привыкла находиться среди мужчин старше себя, что когда уехала за границу, „весь мир казался мне населенным братьями".

Насколько можно судить по ее воспоминаниям, девочка росла самостоятельной, погруженной в себя и очень мечтательной. Она не играла с куклами, зато все время выдумывала разные истории: разговаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где она проводила каждое лето, сочиняла сказки о людях, которых видела на улице. Она помнила, что долго не могла поверить, будто зеркала правильно отражают ее облик, она не чувствовала себя отдельной от своего окружения. Мир был, наверно, добр к ней. Но в ее воспоминаниях остались и следы ее детских ссор с матерью. Ее ранние воспоминания включают в себя и детскую веру в Бога, и раннюю утрату этой веры. Правда, протестантская религия не обременяла ее ритуалами, и Леля верила постольку, поскольку сама нуждалась в вере. В какой-то момент ее детства Бог „исчез", но осталось „смутно пробудившееся чувство, которое уже никогда не исчезало, — чувство беспредельного товарищества... со всем, что существует"

Пастор, видимо, ответил вежливо, и они встретились. Эта встреча была первой из тех, которые изменили ее жизнь. Гийо загрузил девушку уроками: философия, история религии, голландский язык... Главными героями их общения были Кант и Спиноза. Гийо освободил ее от тягостных для нее мечтаний способом, смысл которого она поняла гораздо позже: он потребовал рассказывать их ему — все полностью. Они встречались в тайне от ее родителей. Можно представить себе, насколько трудно и бурно проходило это, чему не было названия, у закрытой и страстной девушки. В Гийо, вспоминала она, ей виделся Бог, и она поклонялась ему как Богу. Они сближались все больше, и это было тяжело для обоих. Однажды она потеряла сознание, сидя на коленях у пастора.

В 1879 году умер отец Лели. По настоянию Гийо она рассказала матери об их уроках. Встретившись с матерью, Гийо сделал Лу предложение. Девушка была в шоке; она пережила это как вторую потерю Бога. „Одним ударом то, чему я поклонялась, вышло из моего сердца и стало чужим для меня" (там же). Сексуальная близость еще много лет будет для нее невозможной, Гийо был лишь первым из длинной череды мужчин, которые будут испытывать восторг от интенсивности духовной близости с этой девушкой и отчаяние от ее телесной холодности и незрелости, сочетавшихся с необычайной привлекательностью.

История с Гийо закончилась ссорой с матерью, отказом от конфирмации и легочным кровотечением. Выход был найден в отъезде за границу. Гийо помог ей получить паспорт — это было трудно потому, что она не имела вероисповедания. В паспорте стояло ее новое имя: Лу. Под этим коротким именем она и войдет в историю.

Вместе с матерью Лу оказалась в Цюрихе. Какое-то время она посещала в университете курс философии. Профессор, читавший историю религии, отзывался о ней как о „совершенно чистом создании, которое обладает необыкновенной энергией, сосредоточенной исключительно на духовном поиске", и даже видел в этом „что-то почти неженское". Другой мемуарист вспоминал о ней как о „самом обаятельном, всепобеждающем, подлинно женственном существе, которое отбросило все средства, которыми пользуются женщины, и использует исключительно то оружие, которым завоевывают мир мужчины". На сохранившихся от этого времени фотографиях фрейлен Саломе выглядит высокомерной и очень красивой: глухое черное платье, гладко зачесанные назад волосы, бледное, сосредоточенное лицо. Девушке только исполнилось 20 лет, и она впервые попала в Европу.

Но здоровье ее вновь не выдерживает, и мать везет ее в Италию. Лу знакомится в Риме со знаменитой Мальвидой фон Мейзенбуг, писательницей, которая пропагандировала освобождение женщин и всю жизнь искала новые, „благородные" отношения между полами. Мальвида была близким другом и многолетним корреспондентом А. И. Герцена, воспитывала его дочь и подолгу жила в его доме в Лондоне. За четверть века до описываемых событий Герцен писал в одном письме: „Хочу я испытать и взять к нам мадмуазель Мейзенбуг. Она необыкновенно умна и очень образована, пребезобразная собой и 37 лет".

В своих „Мемуарах идеалистки" Мейзенбуг вспоминала, как она хотела основать просветительский союз с тем, чтобы вести взрослых людей обоего пола к свободному развитию их духовной жизни, „чтобы они затем вошли в мир сеятелями новой, одухотворенной культуры". В проекте Мальвиды знакомые формы светского салона сочетались с только начинающимися поисками нового человека и новых отношений между людьми. Речь идет не о теории; для Мальвиды, как и для некоторых ее современников и множества последователей, идея эта имела вполне практический характер. Нового человека можно создать. Для этого нужно только... В ответе на этот вопрос и состояла важная, может быть, определяющая часть культуры модерна.

Частым гостем в салоне Мальвиды был Фридрих Ницше. Его собеседником был тридцатидвухлетний философ Поль Рэ. Автор книг по моральной философии, в которых он доказывал сводимость принципов этики к практической пользе, рациональности и дарвинизму, Рэ был страстным и совершенно непрактичным человеком. У него случались приступы вполне иррациональной меланхолии, и он не мог побороть своей любви к рулетке. К тому же он был еврей, панически стеснявшийся своего еврейства.

...Мальвида продолжала: „Эта идея нашла самый горячий отклик среди собеседников. Ницше и Рэ готовы были тотчас принять участие в качестве лекторов. Я была убеждена, что можно привлечь многих учениц, которым я хотела посвятить свои особые заботы, чтобы создать из них благороднейших защитниц эмансипации женщин".

Лу не стала феминисткой в Италии, как не стала и революционеркой в России. Она шла своим путем, проходя сквозь интеллектуальные течения своего времени, впитывая из них что-то свое и двигаясь туда, куда влекло ее рафинированное интеллектуальное любопытство и столь же изощренное женское чутье.

Рэ познакомился с Лу, когда читал лекцию группе образованных девиц в салоне Мальвиды. Он сразу в нее влюбился и, хоть считал, что жениться и делать детей в этом дурном мире нерационально, поспешил сделать ей предложение. Лу отклонила его так же твердо, как немногим ранее отказала Гийо. Но теперь она чувствовала себя достаточно сильной для большего. Не надо бежать от мужчины, который оказался не способен контролировать свои чувства; надо победить в нем эти чувства, заставив его подавить их так же, как она подавляла их в себе. В награду Рэ получал возможность видеть Лу и даже жить с ней. План девушки был таков. Рэ отказывается от всяких притязаний. Тогда они смогут жить общими духовными интересами. Общественное мнение ее не волновало. Рэ, в очередной раз нарушив принципы своей моральной философии, согласился. Оставалось преодолеть понятное сопротивление остальных: матери, пастора Гийо и даже Мальвиды фон Мейзенбуг, идеи которой не были уже достаточно современными. Лу писала пастору: „Мальвида тоже против нашего плана... Но мне уже давно стало ясно, что даже когда мы с ней соглашаемся, на уме у нас разные вещи. Обычно она выражается так: мы не должны делать то-то, мы должны добиться того-то,— а я понятия не имею, кто это мы, наверно, какая-то идеальная или философская партия. Я знаю только мое я".

В 1882 году Ницше стоял на пороге очередного поворота, после которого ему предстоял высший расцвет, а потом окончательный крах. Он был тяжело болен. Врачи и историки до сих пор не сумели определить диагноз. Одни считают, что это был сифилис, другие (как одесский врач И. К. Хмелевский, посвятивший этому специальное исследование утверждали, что прогрессивный паралич может иметь и иное, несифилитическое происхождение. Ко времени встречи с Лу Ницше был почти слепым и тяжело страдал от головных болей, с которыми справлялся все увеличивающимися дозами наркотика и постоянными переездами. Болезнь имела периодическое течение, и в те промежутки, когда приступы ее стихали, он непрерывно и очень много писал. Он был одинок и необыкновенно привязан к своей сестре Элизабет. Несколько раз он просил друзей подыскать ему жену. Когда он стал слепнуть, ему была необходима хотя бы секретарша. О нем ходили сплетни, будто он никогда не знал женщин. Менее всего он был похож на своего любимого героя — сверхчеловека. Это был романтик, живший бесплотной жизнью своего больного и гениального духа.

Этой весной он чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Когда Рэ, а потом Мейзенбуг написали ему о Лу, он понял их по-своему: „Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в этом смысл: меня влекут такие души... Я нуждаюсь в них для того, что я намерен сделать в течение ближайших десяти лет. Брак другое дело — я бы согласился на женитьбу на два года примерно", — легко отвечал он Рэ, не подозревая о последствиях.

Они встретились втроем в апреле 1882 года в Риме. Ницше читал Лу и Рэ свою только что законченную книгу „Веселая наука", самое жизнерадостное свое произведение, в котором утверждаются сила и великолепие необыкновенного человека будущего — сверхчеловека. Человек, каким мы, люди, его знаем, не удовлетворяет Ницше. „Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, чреватый опасностями идеал.., для которого все то высшее, в чем народ справедливо видит свое мерило ценностей, представляло бы не более чем падение, унижение, опасность или по меньшей мере средство самосохранения". И он совершенно точно добавлял: его идеал „довольно часто кажется почти нечеловеческим". Ницше оставалось немного времени, чтобы увидеть свой идеал в этой жизни. Он ждал трагедии, но успел пережить лишь мелодраму: встречу и разрыв с Лу.

Втроем они путешествуют по горам Северной Италии, Швейцарии и собираются втроем поселиться в Париже. Вместе они успешно отражают атаку матери Лу, которая, в ужасе от происходящего, пытается увезти дочь обратно в Россию и даже вызывает себе на помощь любимого брата Лу — Евгения.

____________Не забудь плетку!

Сохранилась удивительная фотография, снятая в те дни в Люцерне, на фоне Альп. Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу и держит кнут. Рэ позирует уверенно и чувствует себя на месте. Ницше со своими огромными усами устремляет взгляд невидящих глаз вдаль. На лице Лу, только что выстроившей эту мизансцену, нет насмешки. Действительно, все это серьезно. Не пройдет и года, как после мучительного для него разрыва с Лу Ницше напишет свое знаменитое: „Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!"

Помахивая своим кнутиком, Лу мечтала построить маленькую интеллектуальную коммуну, „святую как Троица", в которой мужчины, отказавшись ради нее от своих на нее притязаний, воплощали бы их в общем духовном поиске, в котором ей принадлежала бы равная роль. Рэ принимал этот проект. „Братец Рэ", называла она его, хваля за „неземную доброту". Сам он в письмах к ней называл себя „твоим маленьким домом" и считал ее благополучие „единственной задачей моей жизни, если не считать моей книги". Рэ, действительно, занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями. С Ницше у нее складывались иные отношения.

В августе 1882 года Лу пишет Рэ: „Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: Я думаю, единственная разница между нами — в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково. Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами — или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, — они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий".

Со своей стороны, Ницше писал, что „вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость", чем это было между ним и Лу. Своему другу Петеру Гасту он описывал ее так: „Онадочь русского генерала, ей 20 лет, она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок, который будет жить недолго... Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления... Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, — не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении". А самой Лу Ницше написал даже такое: „Я не хочу больше быть одиноким и хочу вновь открыть для себя, как быть человечным". Не стоит гадать о том, чему учил бы Заратустра, если бы отношения с Лу сложились иначе, но похоже, Ницше стоял тогда на пороге совсем других открытий.

Возможно, чувственные влечения Ницше были столь же подавлены, что и не проснувшиеся еще чувства Лу, и потому им было так хорошо ощущать свою невероятную близость в разреженных высотах духа. Во всяком случае, знатоки вопроса соглашаются с его сестрой Элизабет, что чувство к Лу было самым сильным в его жизни, и ни одной из женщин не удалось вызвать у знаменитого философа ничего подобного. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с формальным предложением. На какое-то время влюбленный Ницше порвал отношения со своими сестрой и матерью, которые Лу, естественно, ненавидели. Разрыв с семьей был для Ницше актом героизма, соответствовавшим его философии, но совершенно невозможным в практической жизни.

Со времени их первой встречи прошло немногим больше года, когда, вновь оказавшись под влиянием своей сестры, Ницше проклинает Лу. „Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера... Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит... Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и еще то, что гораздо важнее здоровья, — может быть, немного любви ко мне". В его письмах к Лу угрозы окончательного разрыва сменяются раскаянием: „Мои дорогие Лу и Рэ, не беспокойтесь об этих вспышка моей паранойи или уязвленного самолюбия. Даже если однажды в припадке уныния я заберу свою жизнь, не должно быть повода для печали. Я хочу, чтобы вы знали, что я не больше чем полулунатик, пытаемый головными болями и помешавшийся от одиночества. Я достиг этого разумного, как я сейчас думаю, понимания ситуации после приема солидной дозы опия, спасающего меня от отчаяния".

На вершине отчаяния он пишет главную книгу своей жизни „Так говорил Заратустра". Первая ее часть написана всего за 10 дней. Человек есть то, что следует превзойти. Человек — не цель, а мост, ведущий к цели, к сверхчеловеку. „Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором". Сверхчеловек — это смысл земли, а человек — лишь грязный поток. Только море может принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. „Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение". Презрение людей к себе, презрение автора к людям, презрение автора к самому себе.

Его сестра Элизабет вспоминала: „Какой-то злой рок пожелал, чтобы именно в это время, когда здоровье брата несколько восстановилось, его посетили тяжелые личные испытания. Он пережил глубокие разочарования в дружбе... и в первый раз познал одиночество". По ее мнению, в образе Заратустры воплотилась его мечта о совершенном друге, которого он не мог найти в этот последний период своей жизни. Это писалось для публики. В частном письме, написанном в ноябре того самого 1882 года, Элизабет выражалась более определенно: „Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки!.. Не могу отрицать, она действительно воплощенная философия моего брата". В другом дошедшем до нас документе Элизабет говорит о Лу как о хищнице, которую следует раздавить любой ценой.

Петер Гаст, друг Ницше и нейтральный свидетель его романа с Лу, рассказывал обо всем этом более спокойно: „В течение определенного времени Ницше был действительно заворожен Лу. Он видел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женственность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу родилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства".

Действительно ли Ницше нашел в двадцатилетней русской девушке свой идеал сверхчеловека, а Заратустра и есть недостающий „совершенный друг", закодированная прекрасная Лу? Трудно судить о том, в какой степени буквально можно принять эту странным образом восходящую к сестре Ницше интерпретацию. Достаточно того, что именно любовь к Лу, любовь не удовлетворенная и не изжитая, вызвала в страдающем Ницше тот накал чувств, которым до сих пор обжигает его книга. Сама Лу в своей монографии о философии Ницше расскажет об этом так: „Когда Ницше уже не насилует своей души, когда он свободно выражает свои влечения, становится ясно, среди каких мук он жил, слышится крик об избавлении от самого себя... В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу".

Элизабет Ницше всю жизнь пыталась присвоить себе сначала самого брата, а потом его наследство. Тот бунтовал, но с нарастающей тяжестью своих страданий становился все более от нее зависим. Все же через два года после разрыва с Лу он писал Мальвиде фон Мейзенбуг о сестре: „Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни...". Элизабет травила Рэ как еврея; много позже, в старости, она объявит еврейкой и Лу. В 1885 году она вышла замуж за Ферстера, активиста немецкого националистического движения, известного тем, что он собрал четверть миллиона подписей под петицией Бисмарку, требовавшей запретить въезд евреев в Германию и уволить их с государственной службы. Не найдя правды на родине, он уехал с женой в Парагвай строить там новую Германию. Его руководящая деятельность привела к бунту поселенцев, и он застрелился в июне 1889 года. Элизабет вернулась домой и занялась наследством своего брата, только что скончавшегося в психиатрической больнице (где его лечащим врачом был Отто Бин-свангер, дядя Людвига Бинсвангера, близкого друга Фрейда). Изданная ею компиляция незаконченных рукописей Ницше под названием „Воля к власти" признана историками фальшивкой. Именно Элизабет Фер-стер-Ницше ответственна за примитивное и расистское понимание сверхчеловека, которое было воспринято и канонизировано нацистами. Вершиной ее деятельности было посещение архива Ницше в Веймаре Гитлером в ноябре 1935 года. Самому Ницше расизм и, тем более, антисемитизм были совершенно чужды. Его сверхчеловек был чистой гипотезой, не столько мифом, сколько проектом мифа, призывом, не включавшим никаких рецептов. Себя же Ницше вообще не считал немцем, возводя свой род и необычную фамилию к польским шляхтичам.

В России Ницше понимали как романтика и пророка. „Быть может, именно в Ницше всего сильнее проявилось романтическое желание принять весь мир" и увидеть в нем „присутствие бесконечного в конечном", — писал в 1914 году В. Жирмунский. Именно у романтиков „жизнь и поэзия сближаются; жизнь поэта похожа на стихи; «жизнь в эпоху романтизма подчиняется поэтическому чувству... Переживание становится темой поэтического изображения и, через это изображение, пережитое получает форму и смысл". По точной формулировке Жирмунского, в этом выразился, может быть, „массовый бред"; „но с психологической точки зрения, во всяком случае, бред является таким же состоянием сознания, как и другие".

В этом романтическом свете любовь Ницше и Саломе и не могла закончиться иначе. Разыгрывавшаяся среди альпийских вершин и средиземноморских курортов, эта любовь странно напоминает романтические истории русской литературы. До встречи с Лу Ницше читал Лермонтова и писал другу: „страна, столь незнакомая мне, и разочарованность в западном духе, все это описано в прелестной манере, с русской наивностью и с мудростью подростка". Экзотика русской жизни не мешала, а скорее помогала увидеть в Лермонтове те же знакомые проблемы, что в Байроне или Новалисе. В письмах Ницше времен его романа с юной Лу упоминания о наивности и незрелости русских отсутствуют. Лу была хорошо подготовлена. Чувства Ницше подчинялись известным ей правилам — международному коду романтических переживаний, в котором счастье недостижимо, любовь сливается со смертью, а конечный человек имеет значение лишь как отсвет бесконечности.

Возможно, восторженный отзыв Ницше о Лермонтове относится к самому удивительному лермонтовскому творению, напитанному за полвека до „Заратустры", но странно его напоминающему. Запрещенная царской цензурой, поэма „Демон" вышла в Германии раньше, чем в России, и не раз переводилась на немецкий (впервые в 1852 году Ф. Ботенштедтом, лично знавшим как Лермонтова, так и Ницше, „Демон" поражает той же, что и знаменитая книга Ницше, доведенной до абсурда романтикой — поэтикой одиночества, презрением к обыденной жизни, мечтой о возрождении в любви и отсутствием интереса к техническим деталям осуществления этой мечты. Автор „Заратустры", возможно, с изумлением находил в странном герое русской поэмы себя, свои мечты, тревоги и ощущаемую им вину. Мрачные символы мужского начала, извне вторгающегося в устоявшуюся женственную обыденность, герои Лермонтова и Ницше полны предчувствий „жизни новой". Наследники классических дьяволов Гете и Байрона, оба они оказываются дальними предшественниками новых демонов русской литературы — „Бесов", Хулио Хуренито, Воланда.

Достаточно раскрыть лермонтовского „Демона", чтобы узнать, как начинаются и чем кончаются истории любви в романтической культуре. Герой Лермонтова, существо непонятной природы, не бог и не человек, „сеял зло без наслажденья... И все, что пред собой он видел, Он презирал иль ненавидел". Так бы он и жил, если бы не встретил земную женщину, преобразившую само его существо: „В нем чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком. То был ли признак возрожденья?" Он рассказывает красавице о своих необыкновенных идеях и возмущает ее мысль „Мечтой пророческой и странной". Наконец, он соблазняет ее происходящим с ним тотальным преображением: „Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру". Но удовлетворение демонической страсти ведет к гибели красавицы.

После встречи Ницше и Салоне пройдет еще двадцать лет, и идея эквивалентности любви и смерти, намеченная в „Демоне" (и одновременно в „Египетских ночах" Пушкина), станет общей темой всей „декадентской" русской культуры. Эта идея будет считаться воспринятой от Ницше, но своеобразно впишется в русский контекст, перенасыщенный традиционной и новой романтикой.

Любопытно, что для осуществления трагедии всякий раз нужна была экзотическая, нездешняя женщина, на которой легче сосредоточить несбыточные ожидания: Демону — дочь Кавказа, Ницше — русская... Правда, Лу, в отличие от лермонтовской Тамары, общение с Демоном явно не казалось последним в ее жизни.