Осиновый кол в могилу советского фрейдизма

В отличие от „нового массового человека", у Залкинда было прошлое, и от него теперь нужно было отречься. Людям этого статуса не было позволено забыть свою биографию и заставить забыть о ней других. Положение позволяло лишь по-новому интерпретировать прошлые ошибки, что не освобождало от страха перед теми, кто имел право дать им собственную трактовку.

Главное пятно на жизненном пути Залкинда — „фрейдизм". Его самоанализ в этой части нестандартен и психологически любопытен. Я, говорил Залкинд, „объективно способствовал популяризации фрейдизма в СССР в 1923—1925 годах, а по инерции и позже. Но я вкладывал во фрейдизм свое особенное понимание, которое на самом деле было полным извращением фрейдизма. Однако я продолжал называть свои взгляды фрейдизмом, и это соблазняло «малых сих»".

Я всегда, вспоминал Залкинд, пытался обосновать „чрезвычайную социогенную обусловленность, пластичность человека и человеческого поведения", отстаивать понимание личности как „активного, боевого, творческого начала". Но в старой, реакционной психоневрологии и психологии Залкинд этого не находил. „Наткнувшись в 1910—1911 годах на Фрейда, я, казалось мне, отыскал наконец клад. В самом деле, фрейдовская личность горит, борется, динамична, отбирает, проводит упорную стратегию, переключает свои целеустремления, свои энергетические запасы и т. д. Одним Словом, опустошенное, дряблое «я» старой психоневрологии Фрейдом наконец выбрасывается вон из науки (так казалось мне тогда)". Залкинду, видимо, можно в этом поверить: именно так воспринимала Фрейда романтически настроенная молодежь в годы его наибольшей популярности в России, и эти чувства даже через 20 страшных лет остаются нечужды Залкинду. „Я брал у Фрейда новую, свежую, действенную часть личности в качестве ведущей".

Конечно, на деле Залкинд и тогда, и тем более теперь весьма далек от фрейдизма, и в общем здесь он тоже субъективно честен: достаточно вспомнить его 12 заповедей половой жизни. Но нормальное для ученого развитие взглядов своих предшественников в соответствии с личными интересами невозможно для Залкинда и его окружения. Его „самокритика" менее всего похожа на обычные для ученого воспоминания о том, как он думал раньше, как думает теперь, кому и чему он обязан эволюцией своих взглядов. Это и не игра в покаяние. По искренности тона чувствуется, что Залкинд относится к тому, что говорит, как к важнейшему для себя действию: от того, поверят ли его раскаянию, зависит его судьба.

Я соблазнил малых сих. „В этом большой вред моей „связи" с фрейдизмом и доля вины за остатки фрейдовской популярности у нас”. “ Укрепление диктатуры пролетариата вбивает – и навсегда – осиновый колв могилу советского фрейдизма”.

Люди старой школы не соглашались с этой вампирской метафорой и, вообще, не понимали магического смысла того, что делал Залкинд. Крупская, например, вдруг стала защищать Фрейда: не стоит, мол, перегибать в другую сторону, бессознательное играет свою роль в жизни. Но дело было сделано. Добавить Залккинд не может почти ничего. Его новая методология объявляет: “Мы становимся их рабов научных приемов их хозяевами”. “Основную (если не всю) массу научных исследований краткосрочные, быстро дающие определенные выводы для ближайшего отрезка времени”. Это, торжествует он, “ звучит как переворот в так называемой этике научной работы”...

Все было бесполезно. В 1932 году Залкинд перестает быть директором Института психологии, педологии и психотехники (его, бывшего на этом посту не более года, сменяет В.Н. Колбановский) и главным редактором журнала “Педология”. Самому журналу, впрочем, тоже осается жить всего год.

В 1936 году А.Б. Залкинд умирает от инфаркта, ознакомившись с Постановлением ЦК “О педологических извращениях”.
Те самые дети

“ ...А они, эти дети, и н знают, что написано на их лицах, и только синие, удивленно-вопрошающие очи, в глубине которых сияют неведомые нам тайны, спокойно и грустно устремлены на свитки жизни”...Таким видел поколение, родившееся в 10-х годах, Андрей Белый (51). И если бы не исследования скромных, провинйиальных педологов-практиков, мы бы знали о нем немногим больше.

Согласно исследованию Ю. И. Кажданской, в 1924 году лишь 9% одесских школьников 7—12 лет давали правильные ответы на вопрос, кто такой Ленин. Единицы могли объяснить, кто такие коммунисты и чего они хотят. В целом на элементарные вопросы анкеты, касающиеся социально-политических представлений, дети давали всего 8% удовлетворительных ответов. Через два с половиной года обучения по новым программам к 52% ответов „смутных", „абсурдных" и „не знаю" добавилось 34% ответов, характеризуемых как „трафаретные" — внешне правильные, но являющиеся лишь зазубренной формулой, значения которой ребенок не понимает. Для контроля были собраны две сотни сочинений на революционные темы. Ответы представляли собой „винегрет.., в котором события обеих революций смешивались с «9 января»" — последнее почему-то воспринималось детьми яснее всего.

„Дети до трагизма безграмотны", — делала вывод Кажданская. „Есть предел, дальше которого популяризация сложных понятий ведет к убогости, граничащей с профанацией". С другой стороны, „обилие кровавых эпизодов в курсе политических тем 1-го и 2-го годов обучения... представляется опасным в смысле возможности притупления в детях чуткости", — прозорливо писала одесская учительница-педолог в 1928 году. Редакция журнала „Педология" в своем примечании характеризовала эти выводы как „слишком категоричные и мрачные".

Однако эти выводы хорошо согласовывались с другими исследованиями. Н. А. Рыбников, тогда же собравший анкеты у 120000 школьников российской провинции, констатировал, что смысл и историю недавней революции знал ничтожный процент детей. Однако все ребята, по данным Рыбникова, считали, что Советская власть лучше любой другой. При этом наблюдался интересный феномен „недооценки экономических завоеваний собственного класса и переоценка завоеваний другого": дети рабочих указывали на землю, которую революция, по их мнению, дала крестьянам; дети же крестьян чаще указывали на 8-часовой рабочий день и на то, что фабрики теперь принадлежат рабочим...

Половина крестьянских детей Самарской губернии к концу 30-х годов предпочитали умственный труд физическому. Лишь 11 % предпочитали заниматься разными видами крестьянского труда (орловские дети всего десятью годами раньше давали совсем иные ответы). Треть крестьянских мальчиков выразили прямое нерасположение к сельскохозяйственному труду, 85% сказали, что не любят заниматься и домашним трудом: антикрестьянская политика давала свои результаты.

Опросы педологов дают сегодня едва ли не единственный источник достоверной статистической информации о чувствах людей в то переломное время, когда начиналась коллективизация, шло подавление оппозиции в партии и страна втягивалась в террор. Пресса уже была унифицирована в ненависти к инакомыслию. Что думали в это время люди?

В 1928 году Р. Г. Виленкина провела опрос рабочих-подростков путем сбора анонимных высказываний, которые писались ими на карточках и опускались в ящик. Она приводит живые и очень разные слова поколения", которое пройдет скоро через репрессии и войну: „Почему на 11-м году революции нет хлеба, масла, муки и сахара? Долго это будет продолжаться?"; „Почему объявляют кулаком крестьянина, имеющего две коровы?"; „Нужно взять у крестьянина всю землю, чтобы они были сельскими рабочими и жили на жалованье, как рабочие"; „Почему из деревни все едут в город? Наверно, там очень плохо?"; „Почему Троцкого не расстреляли?"; „Надо было уговорить оппозиционеров, а не высылать"; „Какая же это свобода, если им не дают свою партию организовать?" И, наконец, характерное суждение, за которым стоит настроение, определившее, может быть, судьбы страны: „Молодежь отойдет в конце концов от революционной работы, потому что это скучно. Скорей бы война".

В конце 20-х годов проводится серия педологических экспедиций в отдаленные регионы страны: формируется новая область исследований — педология нацменьшинств, точный эквивалент современной детской этнопсихологии. Были проведены исследования детей и подростков Бурятии, Алтая, Узбекистана, татарских школьников Москвы... Это была серьезная, но до сих пор не оцененная по достоинству работа.

История науки — это прежде всего история ее внутреннего устройства и делавших ее людей, история категорий и методов, лидеров и институтов. Но в истории социальных наук, имеющих дело с изменяющейся реальностью, есть еще один важный пласт: та неповторимая картина, которую увидела наука в определенный исторический момент. С точки зрения вечности именно этот пласт может оказаться самым важным.

Педология попала под идеологический обстрел сразу после разгрома философской школы Деборина и объявления „борьбы на два фронта". Заседание Президиума Комакадемии, подведшее в самом начале 1931 года черту под „великим переломом" в научной жизни, принимает по докладу О. Ю. Шмидта (того самого, в недавнем прошлом „куратора" советского психоанализа) такую, в частности, резолюцию: „... Важное значение приобретает разоблачение всякого рода псевдомарксистских течений типа корниловщины, бехтеревщины в психологии". 25 января 1931 года ЦК ВКП(б) принимает Постановление „О журнале „Под знаменем марксизма" и сменяет его редактора (вместо А. М. Деборина им становится М. Б. Митин). К концу года журнал конкретизирует: „В психоневрологических науках не дано достаточно развернутой критики как механистических и идеалистических теорий Корнилова в психологии, Ганнушкина в психиатрии и невропатологии, Блонского в педологии.., системы идеалистических ошибок т. Шпильрейна, меньшивистски-идеалистического эклектизма т. Залкинда и т. д."

В эту кампанию взаимного самоуничтожения активно включается журнал „Педология", редактируемый Залкиндом. Он призывает коллег к добровольным, опережающим события саморазоблачениям. „Если бы эпически настроенные педологи (кстати, очень избегающие страниц нашего журнала! Симптом?) внимательнее вдумались бы в идеологические дискуссии на педо-лого-психологическом фронте — они поняли бы, что отрыв их от сегодняшней практики органически связан с марксистской их девственностью", — такую передовую публикует журнал в начале 1931 года. Маловероятно, что Блонский, Басов, Выготский, Лурия пребывали в это тревожное время в эпическом настроении, и уж никак нельзя заподозрить этих людей в девственности любого сорта. Однако они тогда уклонились от сотрудничества в деле самокритики, которое предлагал Залкинд. Как покажет близкое уже будущее, они от этого не проиграли.

Номера журнала заполняют идеологические проработки, например, статья П. Левентуева „Политические извращения в педологии". Даже терминологически педология сама подготовила свой конец. Ни Залкинда, ни его журнал все это не спасло. Скорее напротив: Залкинд был снят с редакторского.поста уже в конце 1931 года, а через год его журнал был ликвидирован. И. Н. Шпильрейн, почти не включавшийся в дискуссию и очень сдержанно отвечавший на критику в свой адрес, оставался редактором „Психотехники и психофизиологии труда" еще три года, почти до самого своего ареста, практически совпавшего с закрытием журнала.

Вместе с тем ничто не предвещало того удара, который накроет педологию в 1936 году. По-прежнему выходили переиздания педологических учебников, продолжалась подготовка кадров, все больше педологов работало в школах. Более того, их полномочия даже увеличивались: приказ по Наркомпросу от 15 января 1935 года возложил на педологов, дополнительно к их прежним обязанностям, ответственность за отбор детей при приеме в школы. Заместитель наркома просвещения М. С. Эпштейн, курировавший педологию, был, однако, смещен со своей должности. Первым заместителем наркома А. С. Бубнова был назначен Б. М. Волин. Оба они, как и Бубнов, впоследствии были репрессированы.

4 июля 1936 года было принято Постановление ЦК ВКП(б) „О педологических извращениях в системе Наркомпросов". Педологическое движение характеризуется в понятных любому советскому человеку терминах — как создание в школах вредной организации, имеющей свои руководящие центры. Вред от педологов ЦК увидел в проведении ложно-научных экспериментов, бесчисленных обследований, бессмысленных и вредных анкет и тестов. Все это имеет целью найти максимум отрицательной или патологически извращенной информации, характеризующей советского школьника, его семью, родных и общественную среду. Обследования умственного развития и одаренности школьников представляют собой форменное издевательство над учащимися. Особое внимание уделяется специальным и вспомогательным школам. Большинство учащихся там, считал безымянный автор Постановления, вполне нормальные дети. Более того, в них учатся и талантливые дети; все они подлежат обратному переводу в школы обычного типа. Центральный Комитет считал также, что в результате деятельности педологов оказались ущемлены в правах обычные учителя. Был дан и философский анализ педологических взглядов. „Главным законом педологии" объявлялось признание фаталистической обусловленности развития детей биологическими и социальными факторами. А этот глубоко реакционный закон находится в вопиющем противоречии с марксизмом и со всей практикой социалистического строительства, успешно перевоспитывающей людей.

Конкретная причина разгрома педологии была непонятна современникам, ее искали в потаенных случайных событиях. Родилась легенда об обследовании педологами сына одного очень высокопоставленного лица (по слухам — А. А. Жданова). Сыну поставили неблагоприятный диагноз, что якобы и привлекло внимание этого лица к педологии.

В Постановлении ЦК ВКП(б), действительно, чувствуется определенное, хотя и весьма одностороннее, знание дела и некий личный интерес. Тональность его не вполне совпадает с установившимся уже в идеологической сфере стилем туманных разграничений и абстрактных ярлыков, которые лишь в другом, не публичном , а тайном застеночном мире получали силу приговора. Скорее оно развивает мотивы ведшихся в профессиональных кругах дискуссий.

Ни одна другая „лженаука" в советской истории не удостаивалась особого Постановления ЦК. Необыкновенно высокий уровень рассмотрения педологических дел требует объяснения. Действительно ли дело в личной обиде одного из вождей? Или Постановление — промежуточный результат неясных нам сегодня аппаратных игр, часть какого-то неосуществленного политического замысла, подготовка к несостоявшемуся большому процессу?

Постановление удивляет рядом трудно сочетаемых особенностей. В бурно расширяющейся деятельности педологов и в новой сети спецшкол было, конечно, множество недостатков. Но полная ликвидация педологических служб, и в частности, закрытие спецшкол не имело никаких реальных причин, кроме неизвестных нам политических. Никакого отношения к проблемам спецшкол не имеют приписываемый педологии „главный закон", фатализм и прочие антимарксистские извращения, в которых теоретики педологии к тому же совершенно не были повинны. Но больше всего удивляет то, что Постановление ЦК, содержащее очень сильные обвинения в создании антимарксистской организации, производящей массовые эксперименты над детьми, имело сравнительно мягкие последствия. В обстановке 1936 года подобного обвинения, да еще сформулированного от имени высшей политической инстанции, было более чем достаточно для репрессий. Их, однако, не было. Слово „вредительство", которое было бы, вероятно, роковым, в Постановлении не употребляется. Педология была ликвидирована как наука; но ее лидеры не были репрессированы, как, например, лидеры психотехники. Работники российского и многих республиканских наркомпросов подверглись почти поголовным репрессиям позднее, в 1937—38 годах, и по другим поводам. Постановление по педологии не привело и к широкой идеологической кампании, какая последовала после вмешательства ЦК в философию в 1931 году.

Возможно, акция планировалась для масштабной и убедительной (жертвой оказывались дети!) компрометации популярного Бухарина, много лет публично поддерживавшего педологию. Но Бухарин проявил слабость, и его проблема была решена более простыми средствами. Самое тяжелое оружие, какое было в страшном идеологическом арсенале, на этот раз выстрелило вхолостую.

Однако для судеб советской педологии и педагогики Постановление ЦК имело решающее значение. Последовавшая сразу за ним серия приказов Наркомпроса ликвидировала все педологические учреждения и службы, изъяла из библиотек книги и учебники, создала в пединститутах единые кафедры педагогики, открыла курсы переподготовки бывших педологов, расформировала спецшколы всех типов. В создаваемых заново лечебно-санаторных учреждениях Наркомпроса оставались только дети с самыми тяжелыми психическими заболеваниями; в их списке отсутствовала даже олигофрения. Отдельным пунктом предписывалось изъять из личных дел учащихся все педологические заключения. Специальным решением запрещалось проводить анкетные опросы.

Через несколько месяцев Б. М. Волин издает приказ „О проверке выполнения Постановления ЦК ВКП(б)". Распоряжения по педологии выполнялись неудовлетворительно. В Москве еще оставалось 40 спецшкол, в которых обучалось 7 тыс. детей. Продолжали существовать школы для „умственно отсталых" и для „трудновоспитуемых". Массовый перевод детей вызвал, естественно, огромные трудности. Система была дезорганизована, учителя растеряны, школьники бесконтрольны. В приказе Наркомпроса сообщается, как ученица вспомогательной школы А. Степанникова через несколько дней после перевода в нормальную школу перестала ее посещать, жалуясь, что ей трудно там учиться. Погуляв некоторое время, она сама (!) обратилась в Наркомпрос с просьбой вернуть ее во вспомогательную школу.

Бубнов провел серию совещаний, на которых пытался объяснить мотивы принятого Постановления ЦК и отречься от личной ответственности за организацию педологической науки. В речах перед педагогами он делает упор не на спецшколы (перевод больных и трудных детей в обычные школы наверняка не пользовался популярностью среди учителей), а на неподконтрольность педологов, их независимость от администрации школы и на подчиненное положение педагогов. Основной удар Бубнов наносит по только что умершему Залкинду: он оценивается как единоличный лидер педологии, а его взгляды теперь квалифицируются как „меньшевистская апологетика стихийности, струвист-ский объективизм и народническо-эсеровское учение о взаимодействии факторов, соединенные... в первую очередь с фрейдизмом". Выготский, тоже уже покойный, характеризовался Бубновым как другой „столп теперешней педологии". С присутствующим в зале Блонским Бубнов разговаривает более мягко, укорял его в том, что вместо самокритики первой реакцией Блонского было письмо об отставке (потом все же Блонский выступил с покаянием). Все вместе взятое кажется очередной попыткой смягчить тяжелую, страшную угрозу, нависшую над всеми присутствующими, и в том числе — над самим А. С. Бубновым.

На уровне сегодняшнего знания мы можем надеяться на объяснение лишь самых общих механизмов функционирования, адаптации и разрушения науки в тоталитарной среде. Стремясь выжить, педология и родственные ей дисциплины разделили общую судьбу, главным качеством которой является утилитаризм — гипертрофированное развитие прикладных областей, не обеспеченных реальным научным знанием. Вместо науки, смыслом которой является описание и понимание реальности, какая она есть, формируется специфический феномен советской духовной жизни — „учение", в смешанном виде содержащее в себе остатки реальной науки и никак с ней не связанные обещания переделать неподдающуюся реальность. Характерной чертой здесь является появление единоличных научных лидеров, управляющих наукой так же, как другие вожди управляли партией или железнодорожным транспортом. В гуманитарной области все это неизбежно вело к обезличиванию науки, в которой исчезали различия школ, авторов, направлений, и к деиндивидуализации ее содержания, которое во все большей степени ориентировалось на „нового массового человека".

Советская педология вместе с психоанализом, психотехникой, психологией, педагогикой одновременно разделили эту судьбу и, силами отдельных и лучших ученых, противостояли ей. Беспрецедентная политическая центрифуга выжимала, наряду с потоками пошлости и пустословия, и незаурядные духовные результаты. Несмотря на идеологическое давление и прямую, вскоре осуществленную угрозу расправы, гуманитарная наука 20-х и 30-х годов оставила уникальное, сегодня — бесценное свидетельство о людях своего времени. Педологию приходится рассматривать как историческую реальность, не избежавшую страшных ошибок своего времени, поплатившуюся за эти ошибки и, вместе с тем, в отдельных своих результатах поднявшуюся над временем, сохранившую его навсегда.

Посол США в России (1933—1936) и Франции (1936—1941) Уильям Буллит одно время состоял пациентом Фрейда, а позднее организовал его выезд из оккупированной Вены. Психоаналитикам Буллит известен также тем, что сумел добиться от Фрейда соавторства в написанной в основном им, Буллитом, биографии президента США Т. В. Вильсона (1). Дипломатам он известен как человек, игравший ключевую роль во внешней политике США перед Второй мировой войной. Узкому кругу историков-славистов его фамилия знакома еще в связи с тем, что он поддерживал какие-то отношения со знаменитым писателем Михаилом Булгаковым. О Буллите известно многое. Но о гораздо большем приходится догадываться.

Принадлежащий к филадельфийской семье из тех, которые в Америке называют аристократическими (его предки по отцу были французскими гугенотами, по матери — польскими евреями, но н те и другие были среди первых поселенцев на Восточном берегу), Билл Буллит учился в Йейле и Гарварде. Потом был военным корреспондентом, путешествовал по Европе, с 1917 работал в Госдепартаменте в президенство Т. Вуд-ро Вильсона. Своеобразие его биографии ведет отсчет из России. В апреле 1919 года Буллит, участник версальских мирных переговоров, определивших печальное будущее Европы между двумя мировыми войнами, был направлен Вильсоном в Россию в качестве главы полуофициальной миссии. То, что происходило в Кремле, показалось Буллиту не менее важным, чем то, что происходило в Версале.

Ленин предлагал американской делегации, состоявшей из одного дипломата с двухлетним стажем, одного журналиста и одного военного разведчика, следующее. Советская Россия готова отказаться*от контроля над 16 принадлежавшими царской империи территориями, в число которых войдут не только Польша, Румыния и Финляндия, но и все три балтийские республики вместе с половиной Украины и западной Белоруссией, весь Кавказ и Крым, весь Урал и Сибирь с Мурманском впридачу. „Ленин предлагал ограничить коммунистическое правление Москвой и небольшой прилегавшей к ней территорией, плюс город, известный теперь как Ленинград". Не совсем ясно, что Ленин просил взамен; видимо, допуска к Версальским переговорам и признания нового правительства России ее бывшими союзниками. Буллит был в восторге от Ленина: „подумать только, если бы я имел такого отца, как он!". Отца, однако, он найдет позже. А тогда Ленин тоже тепло отнесся к американцу, называл его своим другом.

Личность и намерения коммунистического правителя России так поразили Буллита, что по возвращении в Париж он попытался сделать все, чтобы обратить на них внимание Вильсон?. Тот, однако, был известен своим „одноколейным мышлением". Вильсон был более всего озабочен англо-французскими требованиями репараций и оставил русские предложения без рассмотрения.

Президента, настроенного резко антикоммунистически, раздражали всякие признаки интереса к русскому эксперименту со стороны американцев. Первым и на десятилетия главным таким признаком стала книга Джона Рида „Десять дней, которые потрясли мир11. Журналист вскоре после революции, которую он прославил, умер от тифа в московской больнице на руках у сопровождавшей его Луизы Брайант. Через несколько лет Луиза стала женой Уильяма Буллита. Эта преемственность дала повод подозревать Буллита в левых симпатиях.

В знак протеста против игнорирования привезенной им дипломатической информации Буллит ушел в отставку, направив Президенту резкое письмо. Длинный список адресованных ему обвинений начинался с того, что „Россия, которая для нас обоих была лакмусовой бумагой доброй воли, даже не была понята". По высказанному здесь убеждению Буллита, в результате игнорирования Соединенными Штатами России и слишком тесного взаимопонимания с Францией условия Версальского мира окажутся несправедливыми. Германия будет подвергнута ненужному унижению, а Лига наций станет беспомощной в предотвращении будущей войны.

В отставке Буллит стал редактором голливудской студии „Paramount Pictures" (возможно, именно он связал с ней Эйзенштейна, который работал в Голливуде в 1929 г.), подолгу жил в Европе. Он дружит со Скоттом Фицджеральдом, встречается в Париже с Хемингуэем. Сбежавшие от скучных дел в своей стране и более всего от сухого закона в „Праздник, который всегда с тобой", американцы вели веселую жизнь в дешевой послевоенной Европе. От этой жизни остались знаменитые романы („Ночь нежна" Фицджеральда более всего подходит к нашему случаю) и заурядные истории болезни. У Луизы Брайант развивается алкоголизм.

В 1926 году выходит собственный роман Буллита „Это не сделано". Дело происходит в родной Филадельфии; молодой герой борется с косными привычками своей среды, вопреки всему женится на любимой женщине и под конец должен спасать сына от ареста по подозрению в комммунистической деятельности... Роман особого успеха, похоже, не имел. Но тут жизнь Буллита делает новый невероятный поворот, который привел в конце концов к книге, вписавшей его имя в историю.

С 1925 года Буллит в анализе у Зигмунда Фрейда. Нам неизвестна причина, по которой поехал в Вену этот блестящий светский человек. Возможно, такой причиной был алкоголизм жены. Другу он рассказывал, что, будучи отличным наездником, однажды чуть не упал с лошади и понял, что им владеет бессознательное желание самоубийства. О ходе анализа известно, к сожалению, мало. Постепенно, как это бывало у Фрейда, пациент превратился в ученика и младшего друга.

В течение десяти с лишним лет Буллит регулярно ездил в Вену и обсуждал с Фрейдом разные проблемы, личные и политические, В конце 1930 года больной Фрейд писал Цвейгу в ответ на очередное предложение написать книгу о Ницше и воле к власти: „Я не могу написать желтую книгу, которую Вы от меня хотите. Я слишком мало знаю о влечении людей к власти, потому что я прожил свою жизнь как теоретик... На самом деле я бы не хотел писать больше ничего, и все же я снова пишу Предисловие к чему-то такому, что сделано кем-то другим. Я не должен говорить, что это. И Вы никогда об этом не догадаетесь". Это было предисловие к книге „Томас Вудро Вильсон. Американский президент. Психологическое исследование", которую Буллит в конце концов опубликовал за двумя подписями, Фрейда и своей собственной; подпись Фрейда была, естественно, первой.

Фрейд работал в соавторстве крайне редко, а в зрелые годы почти никогда. В равной мере, это едва ли не единственное исследование Фрейда, посвященное политическому деятелю. Историки и психоаналитики до сих пор спорят как о качестве этой работы, так и о мере участия в ней Фрейда.

По словам самого Буллита, в 1930 году он посетил Фрейда в Берлине; тот был болен, мрачен и говорил, что не проживет долго, что смерть его всем будет безразлична, потому что он уже написал все, что хотел, и его мозг пуст. Буллит рассказал Фрейду о замысле своей книги, в которой он хотел поместить свои штудии о Клемансо, Орландо, Ллойд Джордже, Ленине и Вильсоне. Фрейд поразил Буллита предложением писать главу о Вильсоне вместе. „Он стал интересоваться Вильсоном, как только узнал, что они оба родились в 1856 году". Глава разрослась в книгу, которая была закончена в первом варианте в 1932 году, а потом несколько раз дорабатывалась. Окончательный текст был согласован и подписан (каждая глава обоими авторами) в 1938 году, но не мог выйти в свет при жизни вдовы Вильсона.

Из самой книги и истории ее написания ясно, что Буллит, хоть и не был профессионалом-психоаналитиком, разделял аналитические и в достаточной степени понимал философские взгляды Фрейда, чтобы быть готовым к диалогу с ним. „Он был евреем, который пришел к агностицизму. Я всегда был верующим христианином. Мы часто не соглашались друг с другом, но никогда не ссорились", — писал Буллит в своем предисловии к книге. Политические же их пристрастия в сложнейший период между двумя войнами сходились практически полностью. Фрейд и Буллит писали, в частности, что „отказ Вильсона сосредоточить свое одноколейное мышление« на России в конце концов оказался самым важным решением, принятым им в Париже". Безусловно, в течение многих лет Буллит был для Фрейда одним из самых авторитетных, если не основным, источником информации о том, что происходит в России.

В 1933 году, после выборов нового Президента, Буллит вошел в администрацию Рузвельта и очень скоро был направлен послом в СССР. Дж. Кеннан, один из известнейших американских дипломатов, бывший в те годы сотрудником Буллита, вспоминал о нем так: „Мы гордились им, и у нас никогда не было повода стыдиться за него... Буллит, каким мы знали его в Москве, был очаровательным, блестящим, хорошо образованным, наделенным фантазией светским человеком, который в интеллектуальном плане мог быть на равных с кем угодно. Он решительно отказывался разрешить жизни вокруг него выродиться в скуку и тупость. Все мы, жившие в его окружении, выигрывали от блеска его духа, от его стойкой уверенности, что жизнь при любых обстоятельствах является одухотворенной, интересной и движется вперед". Жизнь Посольства в те годы Кеннан характеризовал как „одинокий бастион американской жизни в океане советской злой воли".

Близко знавший Буллита Г. А. Уоллес, впоследствии вице-президент США, в своих неопубликованных воспоминаниях, хранящихся в Архиве устной истории Колумбийского университета, характеризовал его как „необыкновенно притягательную личность". Согласно характеристике Уоллеса, это был человек, который невероятно много путешествовал по свету, знал толк в изысканных развлечениях и остроумной беседе и вместе с тем отличался глубокими убеждениями и редкой откровенностью. „Он имел огромный запас разных анекдотических историй... о его контактах с многими знаменитыми людьми за границей". Американский финансист Дж. П. Варбург устраивал вместе с Буллитом в 1933 году экономическую конференцию в Европе. Его впечатления были таковы: „Буллит настоящий озорник; он любит ставить сцены, в которых выражает негодование, равное которому я редко видел, и выходит из них, заливаясь хохотом... Его совершенно не беспокоит успех конференции; его вообще не беспокоит ничто экономическое. Он один из тех забавных людей, которых драма интересует больше, чем результат". Вместе с тем Варбург поддерживал тогда кандидатуру Буллита, потому что это был „единственный человек на горизонте, который а) досконально знал Европу, и б) действительно имел талант вести переговоры". Еще Варбург характеризовал Буллита так: „это был maverick во всех смыслах слова". По словарю, это редкое слово употребляется в значениях „бродяга", „диссидент" и „чудак-одиночка". Советский историк оценивает Буллита как „необычную фигуру в среде дипломатов... Человек крайностей, довольно легко меняющий взгляды, амбициозный и подозрительный". Современная, очень трезвая американская биография Буллита начинается так: „это был человек тайны и парадокса". Бал Сатаны в Спасо-хаусе:три литературных версии

23 апреля 1935 года в Спасо-хаусе, великолепном особняке на Арбате, в котором и сейчас находится личная резиденция американского посла, состоялся прием. На нем было 500 приглашенных — „все, кто имел значение в Москве, кроме Сталина".

Американцы честно развлекались и пытались развлечь гостей. Тем было трудно. Большевики-интеллектуалы (тут были Бухарин, Бубнов, Радек) последние, месяцы держались у власти. Высшее армейское командование (Тухачевский, Егоров, Буденный) уже стало заложником двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная элита (Мейерхольд, Таиров, Немирович-Данченко, Булгаков) в любой момент ждала беспричинной расправы — для одних быстрой, для других мучительно долгой.

Гости собрались в полночь. Танцевали в зале с колоннами, с хор светили разноцветные прожектора. За сеткой порхали птицы. В углах столовой были выгоны с козлятами, овцами и медвежатами. По стенам — клетки с петухами, В три часа утра петухи запели. Стиль рюсс, насмешливо закончила описание этого приема в своем дневнике жена Михаила Булгакова. Ее внимание было обращено более всего на костюмы. Все, кроме военных, были во фраках. У Булгакова фрака не было, и он пришел в черном костюме; его жена — в „исчерна-синем" вечернем платье с бледно-розовыми цветами. Выделялись одеждой большевики: Бухарин был в старомодном сюртуке, Радек в туристском костюме, Бубнов в защитной форме. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, „наше домашнее ГПУ", как звала его жена Бубнова, некий барон Штейгер; конечно, во фраке. Дирижер был в особо длинном фраке, до пят.

Если судить по ее записи, в самом деле — забавно, но ничего особенного. Есть, однако, в истории этого приема, как ее воспринимала Елена Сергеевна Булгакова, загадка: под впечатлением от него ее муж написал якобы новый вариант 23-й главы своего романа, известной под названием „Великий Бал у Сатаны". Тот самый вариант, который и вошел в окончательный текст „Мастера и Маргариты", самого читаемого в России романа XX века.

Жена писателя говорила о том, что сцена Бала была написана ,в этом своем окончательном виде позже, во время смертельной болезни Булгакова, и в ней „отразился прием у У. К. Буллита, американского посла в СССР". Она признавалась, что ей „страшно нравился" другой, прежний вариант, который она называла „малым балом" и в котором дело происходило в спальне Воланда, то есть в комнате Степы Лиходеева. Елена Сергеевна до такой степени настаивала на том, что „малый бал" лучше „большого", что больному Булгакову во избежание, как выразилась Елена Сергеевна, „случайности, ошибки" пришлось уничтожить старый вариант, когда жена вышла из дома.

В посольстве этот „party", названный „Фестивалем весны", был заметным событием. Посол Буллит писал Президенту Рузвельту I мая 1935 года: „это был чрезвычайно удачный прием, весьма достойный и в то же время веселый... Безусловно, это был лучший прием в Москве со времени Революции. Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) — птицами, козлятами и парой маленьких медвежат".

Устройству „колхоза" в буфетной Спасо-хауза предшествовала серьезная подготовка. Посол был любителем необычных развлечений, и Посольство даже называлось в дипломатической Москве „Цирком Билла Буллита". По прибытии Буллит, однако, не обнаружил в развлечениях здешнего дипломатического корпуса „ничего более живого, чем тенор". Согласно инструкциям, оставленным Послом, бал должен был „превзойти все, что видела Москва до или после Революции". „The sky's the limit", напутствовал он подчиненных, уезжая на зиму 1934—1935 г. в Вашингтон. За подготовку приема, который был приурочен к его прибытию, отвечали Чарльз Тейср, один из секретарей посольства, и Ирена Узили, жена советника. Платил за все сам Посол.

У Тейсра был уже трудный опыт американских развлечений в московских условиях: на предыдущем приеме участвовал Дуров со своими тюленями, исправно жонглировавшими до тех пор, пока Дуров не напился; зато после этого тюлени устроили купание в салатнице... Теперь животные были взяты напрокат из Московского зоопарка. Тейер стал предусмотрительнее и, не доверяя советским дрессировщикам, сам выяснил, что овец и коз нельзя поместить в буфетную — как ни мыли их в зоопарке, они все равно воняли. Наименее пахучими оказались горные козлы, которые и участвовали в бале. Потрудиться пришлось и с тюльпанами, которые после долгих поисков по всему Союзу доставили из Финляндии. Были наняты чешский джаз-бэнд, бывший тогда в Москве, и цыганский оркестр с танцовщиками. Когда гости прибыли, свет в зале погас и на высоком потолке зажглись звезды и луна (проектором занимался „директор Камерного театра"— может быть, Таиров?). Под покрывалом в клетках сидели 12 петухов. Когда по команде Тейера покрывало откинули, запел только один из них, но зато громко; другой же вылетел и приземлился в блюдо утиного паштета, доставленного из Страсбурга.

Основывая Посольство в Москве, Буллит набрал туда одних холостяков, чтобы избежать излишней открытости, которую привнесли бы жены дипломатов. Вскоре, однако, „романтические привязанности и последующие за этим осложнения, свойственные холостякам, привели к утечкам информации, значительно превосходящим все, что могли произвести жены. Сегодня политика рекрутирования кадров в Посольство в Москве прямо противоположная — предпочительно без холостяков".

Бал закончился в 9 утра лезгинкой, которую Тухачевский исполнил с Лелей Лепешинской, знаменитой балериной Большого театра и частой гостьей Билла Буллита. Посол жил в Москве со своей дочерью Анной; Луиза Брайант оставалась в Америке. Длительная связь соединяла Буллита с личной секретаршей Ф. Рузвельта. Однажды та прибыла в Москву и застала Посла с той же Лелей Лепешинской. В посольстве не сомневались в том, что балерина, имевшая большие связи в верхах, сотрудничает с НКВД,

Несмотря на романтическую атмосферу, свойственную собранию американских холостяков в московских условиях, самое большое впечатление на хозяев произвели все же русские медведи. Книга воспоминаний Тейера так и называется: „Медведи в икре".

Безо всякого Дурова русские звери и советские люди поставили поэтическую мизансцену, символизм которой американцы при всем знании местных реалий не смогли оценить по достоинству. Известный своим остроумием Радек обнаружил медвежонка, лежавшего на спине с бутылкой молока в лапах, и надел медвежачью соску на бутылку с шампанским. Медвежонок сделал несколько глотков СопЗоп Кои^е, прежде чем обнаружил подмену. Злокозненный Радек тем временем исчез, а случившийся поблизости маршал Егоров взял на руки плачущего мишку, чтобы его успокоить. Пока маршал качал медвежонка, того обильно вырвало на его орденоносный мундир. Тейер прибыл к месту происшествия. Полдюжины официантов суетились вокруг маршала, пытаясь очистить его мундир, а тот орал: „Передайте вашему послу, что советские генералы не привыкли, чтобы с ними обращались, как с клоунами".

На фоне этих замечательных подробностей, достойных пера как сатирика, так и историографа, описание бала в Посольстве у Е. С. Булгаковой выглядит довольно бедно. Что же касается Бала Сатаны в „Мастере и Маргарите", то он и вовсе кажется не имеющим отношения к американскому „Фестивалю весны", задуманному скорее в стиле „Великого Гетсби" Ф. Скотта Фицджеральда.

Для москвичей, однако, роскошный бал, на котором жертвы развлекались вместе с палачами, причем почти всем гостям в считанные месяцы предстояло погибнуть на глазах у изумленных хозяев, приобретал совсем иное звучание. Когда Булгаков писал эту сцену, он был, вероятно, одним из немногих уцелевших участников того приема, который американцы искренне считали „лучшим в Москве после Революции". И все же не снимающий очки Абадонна, а нагая и прекрасная Маргарита оказалась главной фигурой булгаковского Бала.

Стоит перечитать эту главу романа, чтобы убедиться в неожиданном для современного читателя факте — не политические намеки, не скорбь по погибшим и не желание мести доминируют в Великом Бале у Сатаны. Из присутствовавших там „королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей" писатель показывает нам исключительно одну категорию, которую на менее поэтическом языке можно было бы описать как лиц, совершивших преступления на сексуальной почве. Некий Жак, отравивший королевскую любовницу, и „обратный случай" — любовник королевы, отравивший свою жену; русская помещица, любившая жечь горничной лицо шипцами для завивки, и неаполитанка, помогшая пятистам соотечественницам избавиться от надоевших им мужей; Фрида, изнасилованная хозяином и задушившая своего ребенка; хозяйка чем-то отличившегося публичного дома в Страсбурге и московская портниха, провертевшая две дырки в стене своей примерочной, причем дамы знали об этом все до одной; молодой человек, продавший свою любимую в публичный дом... Этот поток кончается, понятно, Мессалиной, а после нее Маргарита перестает различать лица и грехи.

Эротическую заряженность медленного действия, в котором нагие и прекрасные грешницы являются на Великий Бал вместе со своими совратителями и насильниками, игнорировать невозможно (практически вся сцена была вырезана советскими цензорами 60-х при первой публикации романа). Маргарита, конечно, не первая ню в русской литературе; но она обнажена небывало публично и, что еще более необыкновенно, не чувствует вины. Более того, она такая не одна. „...Голые женские тела поднимались между фрачными мужчинами. На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела... С грудей брызгали светом бриллиантовые запонки..." Секс здесь не индивидуализирован; Булгакова, в отличие от Набокова, не интересует, каким особенным образом его герой пришел к своему греху. Бал Сатаны — это не психологическая эротика XX века, а скорее эротический эпос, статическая картина секса в его однообразном и непреодолимом могуществе. Сила вожделения не знает времени и пространства, ей подвластны все страны и все эпохи...

Но есть, кажется, исключение. Это как раз та страна и то время, которые посетил на этот раз Воланд. Хоть и мало политических преступников пришло в этот раз на Бал Сатаны, они зашли сюда с современной московской улицы.

„Новенькие", как назвал их Коровьев, все являются политическими. Двое последних отравителей, представленных Коровьевым необычно туманно и, пожалуй, вяло, — первые и единственные из пришедших с того света, чей грех не является плодом любви. Возможно, современные исследователи правы, и в том, как представлял их Коровьев, есть намек на показания Ягоды о том, как он якобы отравил Ежова. Очевидный политический характер, однако, имеет порок только последнего гостя, „наушника и шпиона", барона Май-геля, кровью которого завершается Бал. Его прототипом был Борис Штейгер, которого, как мы знаем со слов Е. С. Булгаковой, супруга народного комиссара просвещения звала „нашим домашним ГПУ". По данным Л. Паршина, Штейгер имел должность уполномоченного Коллегии Наркомпроса по внешним сношениям и неизменно сопровождал иностранных послов, в том числе Буллита, во МХАТ.

Похоже, что „новенькие" грешат не сексуально, а иначе. И, с другой стороны, великие грешники прошлого попадали в ад исключительно за свои любовные приключения. Значит ли это, что нравственность имела сексуальный характер для ушедших поколений, современников же будут судить скорее по их политическим деяниям?

Такая идея не имеет, насколько мы можем судить, корней в творчестве Михаила Булгакова; но она вполне могла бы исходить от Уильяма К. Буллита.