Глава III. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ МАКСИМАЛИСТОВ В ГОДЫ ПЕРВОЙ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

С 10 по 24 октября 1906 г. в Або (Финляндия) работала Первая учредительная конференция Союза максималистов. Среди ее делегатов находились наиболее видные максималистские теоретики и практики: М. И. Соколов, К. М. Бродская, Н. С. Климова, Г. А. Нестроев, Г. А. Ривкин, С. Я. Светлов, Н. А. Терентьева, А. Г. Троицкий и др. Всего в работе конференции приняло участие свыше 30 человек, которые представляли организации максималистов в Москве, Одессе, Петербурге, Северо-Западном крае, на Урале. Особенностью конференции являлось то, что, кроме представителей областей, среди ее участников, по свидетельству Нестроева, находились и «максималисты-одиночки», и даже те, кто еще только «выяснял себе вопросы этого течения»¹. По конспиративным соображениям выборы делегатов на конференцию не производились. Судя по перлюстрированной охранниками переписке, каждый ее участник получил письменное приглашение за подписью «Каина» (то есть Соколова)².

Кроме программного доклада Соколова, принятого в качестве основополагающего документа, конференцией были утверждены устав и ряд тактических резолюций. Согласно уставу организации «верховное руководство» ее делами возлагалось на съезд (который предполагалось созвать не позднее, чем через полгода после окончания работы конференции), а в перерывах между съездами — на Советы Союза. Последнее учрежде- {149} ние созывалось для решения неотложных вопросов и должно было быть сформировано из представителей центральных и местных руководящих органов (Центрального исполнительного бюро — ЦИБ и Областных бюро), причем резолюции Советов следовало выносить на общесоюзное обсуждение. Основными положениями устава, которые проводились и во всех прочих, принятых на его основе, уставных документах максималистов³, были: полная самостоятельность местных организаций в решении всех вопросов, «не выходящих из рамок основных принципов программы и тактики Союза», и лишение центральных учреждений исполнительных функций⁴. По мысли устава, они были призваны только «объединять» деятельность автономных групп, но не руководить ими. Все решения максималистских организаций должны были исходить от их общих собраний, а центральные органы могли быть переизбраны в любое время.

Таким образом, организационные принципы, выработанные конференцией, основывались на положениях устава «московской оппозиции» и, подобно этим последним, превращали организацию максималистов в рыхлое, аморфное и в целом нежизнеспособное образование. Практика подтвердила правильность ленинского положения о неосуществимости «широкого демократизма» революционных организаций в условиях самодержавия, о неизбежных «провалах» тех из них, которые попытаются проводить этот «демократизм» в жизнь⁵. Все попытки максималистов следовать сверхдемократическим принципам своего устава неизменно заканчивались скорыми арестами и дезорганизацией. Эти провалы, в свою очередь, препятствовали соблюдению уставных требований, и вплоть до 1917 г. максималистам ни разу не удалось созвать ни Совет Союза, ни очередную общесоюзную конференцию⁶, ни тем более съезд. Такими же призрачными оказались на деле и предусмотренные уставом взаимоотношения центральных учреждений Союза с местными организациями. Задачи координации, возложенные на ЦИБ и Областные бюро, в условиях подполья оказались просто невыполнимыми, и «объединяющая» роль этих организаций обернулась на практике совершеннейшей фикцией, тем более, что сами эти Областные бюро были созданы далеко не везде. Не направляемые центральными органами, местные максималистские группы действовали разрозненно, часто не имея связи даже между собой. Факты показывают, что{150}наиболее дееспособными руководящие органы максималистов становились лишь в случае отступления от устава и перехода к централистическим методам управления.

Продолжая традицию своих непосредственных предшественников в критике элементов олигархизма в организационном строении партии эсеров, максималисты, однако, шли в этой критике значительно дальше и в итоге приходили к отрицанию партии как способа построения революционной организации. Стремясь подчинить своему идейному влиянию широкие «трудовые» массы, с тем чтобы привести революционное движение к «полному социальному перевороту», максималисты считали, что эту задачу может выполнить только беспартийный союз, а не партия, которая «вольно или невольно отстраняет массы… от вершения дел, стремясь передать руководство делами членам партии»⁷. Взамен партии ими выдвигалась путаная идея создания «чисто классовой организации, территориальной, а не партийной и профессиональной»⁸. Исходя из представления о «децентрализованном методе» социалистической революции, они стремились организовать широкую сеть «ячеек из сознательных социалистов-пролетариев и трудового крестьянства», каждая из которых должна была не только возглавить массы в деле осуществления «социального переворота», но и выступить с собственным планом социалистических преобразований⁹. Так своеобразно преломлялись анархо-синдикалистские представления максималистов относительно способа государственного устройства будущего общества в их планах построения своей организации.

Конечно, на практике никакой «беспартийной» организации максималистам создать не удалось. Планировавшийся ими «могучий союз работников молота, плуга и мысли»¹⁰ вылился на деле в ряд небольших групп, по существу оторванных от массового революционного движения и имевших выраженную максималистскую окраску.

Формулируя свои тактические задачи, максималисты основывались на убеждении о готовности России к социалистической революции, причем это убеждение не покидало их даже тогда, когда революция явно пошла на спад. «В действительном соотношении сил, — указывалось в резолюции о текущем моменте, принятой весной 1907 г. на парижской конференции максималистов-эмигрантов, — имеются все данные для превра-

{151} щения переживаемой революции в социалистическую»¹¹. «В современной революции, — читаем в другом их программном документе, — поднявшийся народ… хочет не уменьшить, а совсем уничтожить эксплуатацию»¹².

Несмотря на колебания в сторону бланкистских представлений о способе совершения этой революции, главным ее двигателем максималисты считали массы, и свою организацию поэтому расценивали лишь как «инициативное ядро» революционного движения. «Организованное, активное, сознательное меньшинство, — писали они, — может далеко продвинуть дело социального переустройства, может служить постоянным ферментом для поддержки в массах бодрого революционного настроения, может в значительной степени влиять на ход революционной и созидательной работы, но само совершить переворот и отстоять свои начинания без широкой поддержки трудовых масс… оно не может»¹³. С целью «подготовки боевого авангарда революции» максималисты планировали устраивать кружковые занятия и рефераты, выпускать и распространять революционную литературу, иначе говоря, заниматься агитационно-пропагандистской работой¹⁴. Наряду с ней свою непосредственную задачу они видели в возможно большей дезорганизации и деморализации своих противников — самодержавия и буржуазии, для чего считали необходимым включить все виды террора в число своих тактических средств. «ССРМ, — было записано в тактической резолюции, принятой Первой конференцией максималистов, — признает все формы борьбы от стачек, бойкота, до террористических актов против наиболее видных представителей политического и экономического гнета и уничтожения политических учреждений»¹⁵. Главной целью организации, указывалось далее в резолюции, являлось «поднятие широкого вооруженного восстания для захвата городов и установления в них трудового строя». В деревне максималисты планировали непосредственно участвовать во всех видах борьбы крестьянства за землю и политическую свободу (включая аграрный террор) с целью немедленного захвата и передачи земли «в общественное уравнительное пользование». «Неотъемлемой задачей» участия максималистов в этой борьбе ставилось внесение в нее большей сознательности, организованности и планомерности¹⁶.

Поскольку, как указывалось, максималисты рассматривали проходившую в России революцию как социа-{152} листическую и основным условием ее победы выдвигали степень участия в революционном процессе масс, перед ними естественно возникала задача определить свое отношение к тем массовым организациям, возникшим в ходе революции, которые могли бы стать основой будущей социалистической государственности. Несмотря на известные колебания в сторону революционного синдикализма, максималистам (и в этом им нужно отдать должное) вслед за большевиками удалось разглядеть и верно оценить роль советов не только как органов вооруженного восстания (к созданию советов рабочих и крестьянских депутатов для руководства восстанием призывали прокламации еще «московской оппозиции»¹⁷), но и как государственных органов будущего общества¹⁸.В связи с этим упомянутой парижской конференцией максималистов была поставлена задача содействовать«классовому объединению трудовых масс» вокруг советов рабочих депутатов¹⁹.

Что касается думской и вообще легальной работы, то на Первой конференции максималистов, по свидетельству одного из ее участников, господствовало «резко отрицательное» к ним отношение²⁰. По этому вопросу конференцией было принято сразу две резолюции, в первой из которых порицался парламентаризм вообще, а во второй — специально думская деятельность. «Полное игнорирование деятельности Думы и ее функций, — указывалось в резолюции, — …является одной из характерных черт тактики Союза. Во все время деятельности Думы Союз будет вести самую широкую агитацию против нее»²¹. Таким непримиримым тон резолюции делало не только отрицательное отношение максималистов ко всякого рода представительным учреждениям в рамках буржуазного строя, но и то обстоятельство, что их конференция работала в разгар предвыборной кампании во IIДуму, в которой, как известно, социалистические партии приняли самое активное участие. И в резолюции конференции, и в целом ряде нелегальных изданий максималистов выражалось намерение решительно «разоблачать предательство социалистических партий, вошедших в Думу»²². Думской деятельности максималисты стремились противопоставить революционную агитацию, направленную на то, чтобы «вернуть трудовой народ на путь непосредственной борьбы». «Пока массы спят или колеблются между парламентской болтовней и революцией, — писали они осенью1907 г.,—{153} наша работа только в одном: в непосредственной революционной пропаганде, непосредственной агитации и в самой широкой… партизанской борьбе»^23.

Таким образом, на всем протяжении революции и после нее максималисты выступали под лозунгом активного бойкота Думы. В критике думской деятельности они в целом исходили из правильного положения о том, что российский «парламент» был бессилен решить назревшие задачи и что центр тяжести революции находится за пределами Думы. «Лишь народное движение может заставить большинство в парламенте издать законы в пользу большинства населения, — подчеркивали максималисты. — Не борьба в парламенте, а борьба общественных сил на «улице» диктует парламенту его поведение»²⁴. Действительно, Дума, как «исчадие контрреволюции», являлась, по словам В. И. Ленина, «совершенно негодным средством для удовлетворения требований пролетариата и крестьянства»²⁵. Поэтому ее бойкот Ленин характеризовал как проявление «одной из лучших революционных традиций» русской революции²⁶. «Единственно и исключительно революционной борьбой можно добиться сколько-нибудь серьезных и сколько-нибудь прочных улучшений…, — подчеркивал он. — Один день октябрьской стачки или декабрьского восстания во сто раз больше значил и значит в истории борьбы за свободу, чем месяцы лакейских речей кадетов в Думе…»²⁷.

Все это, однако, не означало, что бойкотизм являлся тактикой, обязательной для революционера всегда и при любых условиях, как считали максималисты. «Неверно… смотреть на бойкот, как на линию тактики, противополагающую пролетариат и часть революционной буржуазной демократии либерализму совместно с реакцией, — указывал В. И. Ленин. — Бойкот, это — не линия тактики, а особое средство борьбы, годное при особых условиях»28. То или иное отношение к Думе определялось состоянием революционного движения в стране. Так, в моменты революционного подъема бойкот Думы, по словам Ленина, являлся «вполне законным и необходимым»29, тогда как в период спада революции важным (но далеко не единственным и исключительным) направлением работы партии становилась думская деятельность, «…выбирайте социал-демократов депутатов в Государственную думу, — писали московские большевики осенью 1906 г., — но готовьтесь поддержать {154} свои требования вооруженной силой… готовьтесь к вооруженному восстанию»³⁰. «Большевики, — писал В. И. Ленин, — не могли бы удержать… прочного ядра революционной партии пролетариата в 1908—1914 годах, если бы они не отстояли в самой суровой борьбе обязательности соединения с нелегальными формами борьбы форм легальных, с обязательным участием в реакционнейшем парламенте…»³¹. Максималисты, отдавая все свои силы нелегальной работе, не поняли необходимости использования легальных форм борьбы и этим подрывали связь своей организации с массой. Более того, их антидумские настроения иногда принимали форму лозунгов, созвучных идеям крайне правых. В критике Думы Троицкий, например, договаривался до необходимости положить в основу тактики бойкота лозунг «разгона Думы»³².

Так же однобоко расценивали максималисты и все другие формы легальной деятельности. Что же касается борьбы за частичные улучшения положения рабочего класса, которая и требовала использования главным образом этих легальных средств, то, признавая необходимость участия в такой борьбе, максималисты в то же время готовы были мириться с выдвижением частичных требований лишь как с «наименьшим злом», возможным только в период спада революционного движения³³.

Таким образом, тактический план максималистов обнаруживал явный перекос в сторону нелегальных и, в первую очередь, террористических средств борьбы. На практике этот перекос становился еще более очевидным, поскольку намерение максималистов вести широкую агитационно-пропагандистскую работу так и не было осуществлено, и террор явился главным и почти исключительным делом их организаций на всем протяжении первой революции. По неполным данным, за 1906—1907 гг. ими было осуществлено свыше 50 террористических актов главным образом против представителей репрессивных органов самодержавия и членов черносотенных организаций, причем большинство этих покушений (около 40) пришлось на 1907 г.³⁸ {155} Не получили практического осуществления и планы максималистов относительно активного участия в работе советов. Судя по дошедшим до нас документам, сколько-нибудь серьезной роли в советском движении максималисты не сыграли.

Признание террора прямо следовало из субъективно-идеалистических представлений максималистов о ходе общественного развития. Ведущим тактическим средством его делали взгляды максималистов относительно характера и перспектив развития российской революции, их представления о том, что есть революционная тактика. Отвечая на последний вопрос, они категорически заявляли, что революционной может считаться только такая система действий, которая игнорирует существующие правовые понятия, а подлинным революционером является только тот, кто борется за свои цели «незаконными средствами, насильственными приемами»³⁵. «Революционная тактика заключается в том, — писали максималисты, — чтобы при всяких условиях, во всякие времена развивать максимум боевой энергии… и считать целесообразным всякое действие, ведущее к дезорганизации современного строя»³⁶. Кладя в основу своего тактического плана «принцип должного», они совершенно игнорировали реальную обстановку, в которой им приходилось действовать, и считали, что стоит только социалистам продолжать боевые выступления, то и «революция никогда не иссякнет»³⁷. «История, — говорил, повторяя уже известное нам эсеровское рассуждение, Соколов, — идет по равнодействующей: чем левее отклонимся мы, тем левее направится и равнодействующая сложного параллелограмма сил истории. Мы хотим дать колесу истории максимальный размах… Пусть немедленная социализация фабрик и заводов неосуществима как прочное завоевание, пусть это будет лишь минутный захват — один миг реальной власти пролетариата приблизит его будущую власть на многие {156}годы. Идея должна воплотиться хоть на мгновение — она даст росток, из которого разовьется дерево социализма»³⁸. Как видим, в угоду немедленному «боевизму» лидер максималистов был готов попрать даже основополагающие идеи максималистской теории. «О том, что убеждения относительно того, есть ли в наличности те или другие пути борьбы, следует проверить объективными данными, — отмечал в этой связи В. И. Ленин, — субъективисты не заботятся»³⁹.

Вера максималистов в возможности террора была поистине безграничной. С помощью всех видов террора («центрального», местного массового, «экономического», аграрного) они рассчитывали дезорганизовать правительственный аппарат самодержавия, терроризировать весь класс помещиков и буржуазии, вызвать подъем революционного движения и подготовить массы к вооруженному восстанию. Рассматривая террор в качестве сильнейшего агитационного средства, идеальный итог своей боевой деятельности максималисты видели в том, «чтобы пламя революционного движения разгоралось от периферии к центру и от центра к периферии, сливаясь в одно сплошное море пожара»⁴⁰. «Как лавина в своем падении захватывает лежащие глыбы, — писали они, — так и действия активного меньшинства захватывают в водоворот борьбы огромные массы»⁴¹. Мало того, в терроре максималисты видели и путь «выталкивания» революции «из тупика» думской деятельности⁴², и средство для перевоспитания масс в смысле «разрушения» в них «преклонения перед властью»⁴³, и даже наиболее надежный способ «отпугнуть» буржуазные элементы и тем самым превратить революцию в социалистическую⁴⁴.

Всесторонняя оценка террора как способа борьбы революционной организации в различных условиях содержится в трудах В. И. Ленина. Высоко оценивая мужество террористов, призывая уметь «ценить геройство Балмашевых»⁴⁵³⁹, Ленин в то же время резко отрицательно отзывался о террористической деятельности в дореволюционный период. Ленинские критические замечания в отношении террористических средств борьбы в эти годы были направлены главным образом против эсеров, поскольку именно они выступали деятельными {157} сторонниками индивидуального террора. «Ставя в свою программу террор и проповедуя его как средство политической борьбы в современной его форме, — писал Ленин летом 1902 г., — социалисты-революционеры приносят этим самый серьезный вред движению, разрушая неразрывную связь социалистической работы с массой революционного класса»⁴⁶.

Если суммировать многочисленные критические выступления революционных социал-демократов против террористической тактики в дореволюционный период, то надо сказать, что они последовательно выступали против так называемого «эксцитирующего», или агитационного, возбуждающего действия террора на массы, что всегда являлось одним из главных аргументов, выдвигавшихся террористами в пользу необходимости применения этой формы борьбы. В. И. Ленин в этой связи писал: ««Каждый поединок героя будит во всех нас дух борьбы и отваги», — говорят нам. Но мы знаем из прошлого и видим в настоящем, что только новые формы массового движения или пробуждение к самостоятельной борьбе новых слоев массы действительно будит во всех дух борьбы и отваги. Поединки же, именно постольку, поскольку они остаются поединками Балмашевых, непосредственно вызывают лишь скоропреходящую сенсацию, а посредственно ведут даже к апатии, к пассивному ожиданию следующего поединка»⁴⁷. О том, что террор при отсутствии массового движения способен плодить лишь пассивность, созерцательное отношение к действительности, писала в ленинской «Искре» и В. И. Засулич⁴⁸. В итоге В. И. Ленин решительно объявлял террор средством борьбы «при данных обстоятельствах несвоевременным, нецелесообразным, отвлекающим наиболее активных борцов от их настоящей, наиболее важной в интересах всего движения задачи»⁴⁹, то есть от ведения агитационно-пропагандистской и организаторской работы в массах. Собственно же террористическую тактику Ленин тогда характеризовал как «революционный авантюризм», как «грубую тактическую ошибку»⁵⁰.

Все сказанное не означает, что В. И. Ленин выступал принципиальным противником революционного насилия. Говоря об историческом опыте большевизма, он указывал, что деятельность большевиков развивалась «в тесной связи с беспощадной борьбой против оппортунизма, который был склонен отвергать всякое при- {158}менение насилия со стороны угнетенных классов против угнетателей»⁵¹. «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора… Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за отдельными героическими ударами», — писал Ленин в уже цитировавшейся статье «С чего начать?» в мае 1901 г.⁵² «Мы вовсе не против политического убийства», — отмечал он в одном из писем в 1916 г.53 В чем же заключалось ленинское понимание террора, который должна применять революционная организация?

Главное здесь заключалось в требовании тесной связи боевой работы с массовым революционным движением. Эта связь, по Ленину, состояла в том, что террор должен был стать одним из подсобных средств борьбы масс, пригодным и необходимым лишь в период «решительного штурма» самодержавия⁵⁴. Террор, писал В. И. Ленин, «это — одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях»⁵⁵. И в этой связи Ленин отрицал универсальный характер террора, возможность его применения в любых условиях и сведение его только к мести, устрашению, «заговору против какой-нибудь ненавистной персоны»^56. «Нисколько не отрицая в принципе насилия и террора, — писал Ленин в статье «Революционный авантюризм», — мы требовали работы над подготовкой таких форм насилия, которые бы рассчитывали на непосредственное участие массы и обеспечивали бы это участие»⁵⁷. Развивая эту мысль в ходе самой революции, В. И. Ленин писал, что «пионеры» вооруженной борьбы «должны на деле потонуть в массе, т. е. прилагать свою самоотверженную энергию в неразрывной, фактической связи с восстающей массой, идти вместе с массой не в фигуральном, не в символическом смысле слова, а в буквальном»⁵⁸

Наиболее целесообразной формой такой борьбы Ленин считал так называемый «массовый террор», или «партизанскую борьбу». «Социал-демократия, — отмечал он, — должна признать и принять в свою тактику этот массовый террор, разумеется, организуя и контролируя его, подчиняя интересам и условиям рабочего движения и общереволюционной борьбы…»⁵⁹. Функции рабочих боевых дружин, которые и должны были осуществлять на практике «партизанскую борьбу», заключались, по Ленину, в ведении «самостоятельных воен- {159} ных действий» и в «руководстве толпой» в момент вооруженного восстания⁶⁰. В духе этой формулировки на IV Объединительном съезде РСДРП большевики выступили с проектом резолюции о «Партизанских боевых выступлениях», которая видела цель этих выступлений в воспитании кадров руководителей рабочих масс во время восстания, а их «главнейшую непосредственную задачу» — в «разрушении правительственного, полицейского и военного аппаратов и беспощадной борьбе с активно-черносотенными организациями»⁶¹. Аналогичные по смыслу резолюции принимались и местными организациями большевиков, в частности, московским комитетом партии в период декабрьского восстания62. Важно подчеркнуть, что, по мнению В. И. Ленина, боевые дружины могли действовать не только в период собственно вооруженного восстания, но и тогда, «когда наступают более или менее крупные промежутки между «большими сражениями» в гражданской войне»^63.

В определении целесообразности того или иного боевого выступления Ленин в первую очередь исходил не из каких-то его внешних особенностей, а из конкретных обстоятельств времени и места. Так, он осудил как «уклонение от революционной тактики» серию террористических актов, проведенных польскими социалистами в августе 1906 и в начале 1908 гг., хотя эти боевые выступления внешне походили на акты «партизанской войны». В то же время в 1916 г. в речи на съезде швейцарских социал-демократов, говоря об убийстве австрийским социалистом Фрицем Адлером министра Штюргка, внешне походившем на акт индивидуального террора, В. И. Ленин так прокомментировал это событие: «Мы не имеем еще никаких известий об австрийских революционных социал-демократах, которые и там имеются налицо, но о которых сведения вообще весьма скудны. Вследствие этого мы не знаем, является ли убийство Штюргка тов. Фрицем Адлером применением террора, как тактики, которая состоит в систематической организации политических убийств без связи с революционной борьбой масс, или же это убийство является лишь отдельным шагом в переходе от оппортунистической тактики официальных австрийских социал-демократов с их обороной отечества к тактике революционного массового действия. Это второе предположение, по-видимому, более соответствует обстоятельствам, и вследствие этого заслуживает полной симпатии при-{160} ветствие Фрицу Адлеру, предложенное Центральным комитетом итальянской партии…»^64.

Из сказанного следует, что В. И. Ленин и революционная российская социал-демократия считали необходимым включить в число тактических средств такие боевые действия, которые непосредственно связаны с массовым движением, являются его необходимой составной частью и, будучи в целом подсобной формой борьбы, ставят перед собой цели: дезорганизацию правительственного аппарата, воспитание боевых руководителей масс, освобождение заключенных, добывание оружия и средств на революционные цели, обезвреживание шпионов и ряд других. В то же время, В. И. Ленин последовательно выступал против террора как тактики, то есть как системы действий, которая по существу своему (то есть по конкретным обстоятельствам времени, места и целей применения) не связана с революционной борьбой масс.

Безудержная террористическая проповедь максималистов, как и деятельность их организаций в этом направлении, совершенно не учитывала всех этих обстоятельств. Эта тактика, избранная максималистами раз и навсегда, должна была проводиться постоянно, без всякого учета конкретных условий российской действительности. В таком подходе максималистов к решению своих тактических задач нашел выражение их политический авантюризм, неверие в силу массового движения. Вместе с тем, методы партизанской борьбы, применявшиеся ими, в определенные моменты русской революции были целесообразны и поэтому объективно становились частью вооруженной борьбы масс.

Еще в 1901 г. ленинская «Искра» предупреждала адептов террора о том, что эта форма борьбы при неумелом ее использовании может поглотить все силы, средства и лучшие кадры революционной организации, стать ее «центральным делом». «Терроризм, — писала газета, — изолирует революционную организацию и тем осуждает ее на поражение»⁶⁵. Жертвами такой логики террора и становились максималисты. Убеждение в его «эксцитирующем» действии подрывало попытки отдельных максималистских организаций наладить планомерную массовую агитационно-пропагандистскую работу. Такая работа максималистами фактически не велась, поскольку, по мнению большинства из них, лучшей агитацией являлся террористический акт. Поэтому деятель- {161} ностъ максималистов, чем дальше, тем больше, теряла связи с массовым движением, а сами их организации превратились в узкие заговорщические группы.

Уместно указать и еще на одну отличительную черту терроризма, имеющую отношение к психологии поборников этой формы борьбы. Для террориста, независимо от его партийной принадлежности, как правило, был характерен пренебрежительный взгляд на массовые формы революционного движения, по существу, неверие в силу народной революции, стремление подменить массовые выступления отдельным боевым актом. В этой связи характерны настроения рабочего-боевика И. М. Типункова («Вани Маленького»), высказанные в беседе с Нестроевым, которая состоялась в Гомеле в 1904 г. «Пятьдесят рабочих-террористов, — говорил будущий максималист, — больше сделают, чем рабочие целого города и в смысле устройства стачки, и в смысле захвата завода или полицейского управления… нужно… собрать всех боевиков и захватить все в городе в свои руки…»⁶⁶.

Таким образом, безмерное увеличение террором и игнорирование легальных форм борьбы разрушало связи максималистов с массами. Но самым «больным» вопросом их тактики был вопрос об отношении к экспроприациям, которые применялись максималистами чрезвычайно широко. Надо сказать, что недостаток в средствах заставлял прибегать к ним все революционные организации (включая и социал-демократов), а в самом факте их использования еще не было ничего предосудительного. Однако если социал-демократия рассматривала экспроприации как дело чисто практическое, необходимое для расширения революционной работы, то в глазах максималистов они нередко вырастали до масштабов особой формы «классовой борьбы трудового люда за свое полное экономическое освобождение»⁶⁷. «Особый» характер этой «формы классовой борьбы», по их мнению, заключался в том, что экспроприации якобы являлись «самым лучшим средством уничтожения» в «трудовых» массах «фетиша собственности»⁶⁸, «могучим орудием, разрыхляющим почву нынешнего строя эксплуатации»⁶⁹. Отсюда закономерно следовал вывод о пригодности «эксов» во всякое время и при любых условиях. Подобные взгляды имели хождение главным образом среди рядовых максималистских боевиков и получили наиболее широкое распространение {162} с 1907 г., когда местные максималистские группы буквально захлестнула волна «эксов». Руководствуясь такой трактовкой экспроприации, максималисты провели ряд акций, имевших ярко выраженный характер авантюры. К числу таковых можно отнести неудавшуюся (проваленную осведомителем) казенную экспроприацию на станции Новогрудок (1908 г.), которая по своим масштабам (2 млн. руб.) никак не соотносилась ни с потребностями, ни с реальными силами максималистов. Столь широкая трактовка делала вырождение экспроприации в бандитизм скорым и неизбежным.

Следует отметить, однако, что такой подход к вопросу об экспроприации разделяли далеко не все максималисты. Их Первая конференция, в частности, отвергла взгляд на нее как на орудие «классовой борьбы»⁷⁰. И хотя применение экспроприации (в том числе и частных) было все-таки конференцией одобрено, эта резолюция прошла большинством лишь в один голос (17 — за, 16 — против)⁷¹, причем проведение частных экспроприации должно было быть, по решению конференции, санкционировано ЦИБ⁷².

Приблизительно в том же духе этот вопрос обсуждался и на состоявшейся в апреле 1907 г. в Париже конференции максималистов-эмигрантов. Из четырех представленных проектов в основу резолюции конференции лег тот, который предлагал производить экспроприации «лишь в случае крайней необходимости» и отвергал мелкие «эксы»⁴⁰.

Все попытки максималистов как-то ограничить эпидемию мелких грабежей, охватившую их местные организации, оказались, однако, тщетными. По мере спада революционного движения максимализм из идейного течения все в большей степени превращался в мелкое экспроприаторство. Схлынув, волна максимализма, говоря словами Григорович, «обратилась в мутные ручьи»⁷⁴.