Фатальный фатали

— Получить иностранный паспорт?! (А не удерет?!) Вас, царского чиновника, в Турцию?! Да как можно? С вами там какую-нибудь провокацию, знаем мы этих турок! — у Никитича лицо ничем не примечательное, такого в любой роте встретить можно, никаких особых примет. («Разрешить татарину Фатали поехать в Турцию?!» К тому же еще в памяти, как Фатали того, с лошадиными зубами, личного человека Никитича, дураком выставил перед иностранцем!)

О, Никитич!...

У него обширное, шутя говорит он, и то не вслух, ханство, а речь о досье, и ни одна душа в них не обойдена — ни живая, ни мертвая, и на Фатали тоже копится.

И о настроениях мусульманского населения, это досье пятое, с него — параллельно с Ладожским! — Никитич начинал, и о выезде из Турции эмиссаров с секретными поручениями, и о переселении русско-под-данных мусульман в Турцию, и о выдаче иностранными государствами русских преступников; с год, как передали Никитичу после Ладожского досье второе — сначала временно, а потом насовсем: донесения о волнениях среди населения Закавказья и Дагестана; и тут же, рядом, сведения о приведении в повиновение непокорных народностей и племен.

Для Никитича папки эти как живые, со своим даже запахом, что ли, — царские рескрипты и отношения министров к наместнику о проведении рекомендованной ими политики при управлении вверенным краем, указы правительствующего сената; и рядом — пухлые, в гладких переплетах, прохладных и крепких, папки: об отдаче в солдаты крестьян за преступления, ссылке горцев в Сибирь, выселении евреев из Грузии; переписка о контрабандном провозе пороха турецкими жителями и торговле горскими невольницами, — преемник почему-то завел на них одну папку, а у Никитича руки не доходят, чтоб развести порох и невольниц;

закроют Никитичу глаза, играя с ним в его любимую игру жмурки, и он без труда отыщет досье одна тысяча сто пять — о наблюдении за иностранцами, приезжающими в Россию, не всю, конечно, а в пределах подчиненного Никитичу Закавказского края;

и — хотите верьте, хотите нет — достанет из досье семнадцатого, благо они рядом, но разве догадается кто? постановление о высылке из Петербурга студентов-кавказцев на родину за участие в студенческих буйствах и волнениях, совсем-совсем свежие есть, на «терековцев», «испивших — о боже, какие юнцы! — ухмыляется Никитич, — воды Терека»! да, да, на тех самых, кем ты восторгался, Фатали: ах великие?! ах поклялись?! еще Воробьевы горы вспомни!! ну да, полные сил и энергии переворотить весь мир, а как же?! неразлучные друзья — Илья и Акакий!»

Писарь Никитича по наблюдательской части, у него красные руки, будто обморожены — оттаивают, завел алфавитную картотеку на этих бунтарей студентов, на «Цэ» — Илья и «Чэ» — Акакий, «извините, — лицо писаря побагровело, — Цэ Акакий и Чэ Илья!», не очень далеки друг от друга в этой картотеке, и к каждому из них надо здесь глаз да глаз! Любимцы Грузии Церетели и Чавчавадзе.

Досье Акакия тоненькое, никак не наполнить («конспирация на высоком уровне?!»); и о жене из Петербурга никаких вестей не поступает: как она там, без мужа? и что за семья?..

Но зато досье Ильи очень занятное! и о землячестве в Петербурге — касса, библиотека, устав, товарищеский суд; и о посещении салона Екатерины Дадиани, да, да, сестра Нины Грибоедовой, владетельница, так сказать, Мингрельского княжества, усмехается Никитич, был высочайший рескрипт о ее «добровольном» (!) переселении в столицу, все увиваются вокруг княгини, и даже Орбелиани, иногда замещающий наместника, ходит в холостяках, а чего ждет — неясно!

Запечатлен момент передачи Екатериной Дадиани Илье альбома (что в нем?!) со стихами Бараташвили, тоже был влюблен в княжну, и даже после того, как та предпочла ему владетельного князя Дадиани; и огненные речи Ильи о переносе тела Бараташвили из Елизаветполя — Гянджи, где он похоронен, в Тифлис; так и позволят им! что? любовная лирика? о музе поэта?! прислали, редкий экземпляр (те, конечно, успели кое-что списать, но экземпляр — в ведомстве Никитича, пусть теперь ищут этот альбом!), в рукописи, сборник на грузинском, составленный в Петербурге, а там... о боже, сколько в сборнике ереси, дерзости, бунтарства! специально перевели строка в строку, — «куда цензура смотрит?!» — но инородческая литература в самом центре — кому она страшна? вот если б в Тифлисе!

«Перерезать дороги», — команда такая поступила, — «чтоб ни одна не просочилась строка! и о посещении летней резиденции в доме Багратиони в Царском Селе; и дерзостные речи там!!»

Да-с, испившие воды Терека!... У татар — Аракс, мол, та и эта сторона, и мечта воссоединиться, а у этих — Терек, мол, по ту сторону, в России, значит, испили воду, а в ней бунтарские микробы! И ценнейшее донесение — о встрече с этим, как его? ну самый-самый их идеолог! гражданский суд и прочее! «Что делать?»! да, да, с самим!! «Помните, — Никитич об этом идеологе Кайтмазову как-то говорил, в минуту левых вспышек, случается у него такое, а Кайтмазов, тоже в минуту откровенности, — Фатали, и тем просветил, впервые Фата-ли услышал именно от Кайтмазова, — помните? позорное, так сказать, пятно! медленное убийство долголетней ссылкой!... А что, разве нет?!» да-с, Никитич осуждает репрессии (!!). Но вслух фамилию ни за что не назовет, это в их среде не принято, пусть догадываются сами. Встреча зафиксирована, а о чем говорили — неясно; а впрочем, о чем они могут, оба на Чэ?! догадаться нетрудно, какие идеи у этих Чэ, уж так и быть — назовет: Чернышевского и Чавчавадзе! насчет крестьян, конечно, — освободить всех, и непременно с землей! Слежка, слежка, а потом надоест людям Никитича, да и папка-досье распухла, сколько можно копить и копить бумаги!... Убьют однажды, — нет-нет, упаси боже, не Никитич, но его люди; по пути в Сагурамо, неподалеку от Цицамури. «Цицамури, Цицамури!...»; якобы ограбление — трижды стреляли, две раны на лбу, а одна смертельная — в сердце; соскочил с коляски, а его -насмерть! забрали даже жилет, очки; а Илья работал, и об этом тоже сигналы были! над проектом запрета (у нас-то!!) смертной казни; и о каких-то правах (??) малых народов, — сами не имеем, а тут — им!

Да-с, толстенное досье, и их, Фатали с Ильей, раз­говор. Илья юн, а Фатали вдвое старше. «Приехал? Изгнали! Мошенники!» — и рукой на север показывает.

И еще фраза Ильи: «Вот я, председатель общества по распространению грамотности среди грузин! Но что я могу?!» — стоило ли подслушивать? но как знать! надо ж послушать, о чем толкует этот юный член комиссии по урегулированию отношений между дворянством и крестьянами в связи с реформой, князь Чэ!

Но нет! шпик-раззява проглядел! не воспроизведено: об обыске в Петербурге! «Фотопортреты? Герцена? И даже Бестужева?» Были найдены во время обыска. И перевод на грузинский «Марсельезы». «О, Петер­бург!... Как у вас, мусульман? Тонкий как волос и острый как меч мост, сират? над адом, — и он, Петер­бург, — говорит Илья, — для меня волосок, который судьба точно мост перекинула между тьмою и светом!»

Есть еще студенты, бывшие, большей частью грузины и армяне, татар, слава богу, нету, смирные, двое только, да и то один с горской, а другой с персидской примесью, — успокаивает себя Никитич. Тем, из грузин и армян, кажется, что — «ох, юнцы!» — у них конспирация на высочайшем уровне, а писарь на каждого завел карточку — и из «Лиги свободы (?) Грузии», и «Союза защиты прав (!) Грузии», и «Общества арменистов», и — ну и придумали! — «Российского узла», мол, разрубим, вроде «За вашу и нашу свободу», а их собственные хвосты в этих «узлах»!

Особо любимая Никитичем полка — с русскими книгами, время от времени он очищает ее, сжигая лишние книги в печи, а ведь мог бы какие большие деньги заработать, — цена на них нынче немалая, чистым золотом платят, — русские книги, изданные за границей, они присланы сюда, в цензуру, из Тифлисской, Бакинской, Гюлюстанской, даже Ак-Огланской — ни одна не просочится! — Редут-Кальской таможен (здесь затем будет карантинно-таможенная застава), из Батумского таможенного округа, Потийской таможни; из таможенных застав — как кольцо!! — Аджибайрамской, Ахалцыхской, Башнорашенской, Джаватской, — все-все зафиксировано у Никитича! — Ленкоранской, Озургетской, Сухум-Кальской, Сальянской, еще каких-то.

Да, редкая коллекция у Никитича! Из тех, что задержаны, и из тех, которые цензурой зарезаны; большей частью присланы из столицы, он просил, писал начальнику Главного управления по делам печати, давнему университетскому товарищу эН эН: нельзя ли, мол, по протекции получить?! и записку передал с помощью Кайтмазова, когда тот ездил в столицу повышать цензорские свои знания: «Желая пополнить пробел в моей библиотеке, обращаюсь к вам, многоуважаемый эН эН, с покорнейшею просьбой выдать мне из склада вашего управления по одному экземпляру означенных в прилагаемом списке книг...»

Кое-какие из задержанных на таможне книг Никитич перелистывает, даже перескажет иногда — искренне, без капканных целей — в кругу высшего офицерства, однажды и Фатали слышал:

— До чего же наивно, ведь о нашей жизни они не знают, ну, год-другой старые обиды выплескивают в книжонках, а дальше что?! — И умолк, оглядывает собеседников: может, кто что скажет?

А они ждут: что же дальше?

— Этот, ээээ... ну как его? писака был у нас, запамятовал, черт!... — Высшие офицеры затаились, молчат, Фатали тоже, пусть сам Никитич и называет, а он, ну ей-богу без злого умысла, забыл! А тут как молчат собеседники, так ему вдруг и тоскливо делается: ведь он к ним по-братски, с доверием, а они... Эх вы, трусы! и, вспомнив, уже не называет фамилии. — Ну и шайтан с вами, не хотите поддерживать беседу, не надо!

Уходит в тир, здесь он, под канцелярией в просторном подвале, постреляет из фузей в чучела горцев, похожих на Шамиля, и отведет душу. Любит Никитич и штыковой бой — неподалеку на пустыре, за казармами тоже чучела горцев выставлены, — «коли!...». Для солдат свой, а для офицеров — тоже свой, так сказать, майдан.

А потом пригласит Фатали, задание ему, для рассылки среди горцев новые грозные правительственные прокламации перевести, весьма-весьма срочно!

— Но поездка очень важна! Мой проект!... Если его примут, это же (проглотил «революцию») переворот в мире Востока! И он на пользу нам! — внушает Фатали.

— Проект? Переворот? Или Восток? — ухмыляется Никитич, уточняя не вслух.

А Фатали, увы, еще не научился читать мысли.

— Исчезнет вражда к иноверцам, вернее, иноверцев... — запутался Фатали: есть и то и другое!...

— не думайте, Фатали, что я забыл, как вы провалили дело с турецким консулом!

— а вы расскажите, как свою коллекцию книг пополняете! как вам полицмейстер или доверенный его пристав, составив акт о сожжении вредных книг, по экземпляру крамолы дарят!

— дарят?! — Никитич вспомнил про свою тетрадочку, куда заносит каждую приобретенную книгу и — за сколько рублей серебром, а кое-кто — знает Никитич, но молчит, как заядлый коллекционер, ибо испортишь отношения, — сбывает за хорошие деньги и при помощи букинистов или своих постоянных покупателей, — сколько их, коллекционеров?

— аи да стражи предержащей власти!.. — не унимается Фатали, — а можно заглянуть в списочек, что вы передали Кайтмазову, когда он в Санкт-Петербург поехал? кстати, есть у вас там «сплетни», переписка жителя луны с жителем земли.

— не морочьте мне голову, — не верит Никитич, что есть такая книга, — мы поручали вам установить с ним контакт!

— с жителями луны?!

— повлиять!

Фатали еще в пору юношеских — не по годам — иллюзий понял это задание как вполне естественное стремление царского правительства установить через него более тесные дружеские отношения с Портой.

— Может, и с шахским консулом тоже? — спросил он тогда у Никитича.

— Нет-нет! — поспешил тот. — Только с османским!

Ах, вот почему! Ну да, шах за Араксом уже не опасен, а сосед по ту сторону моря еще силен!..

— а я разве не установил? не пытался внушить? но вы захотели немыслимого! вы задумали обратить его в нашего шпиона!

— это конечная цель!

— но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!

— вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!

— я рассказывал ему, что под эгидой сильной новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, край обрел стабильность, и светские науки стали вытеснять суеверия, приближая страну к европейскому укладу жизни, открылись — пусть это пока не совсем так — школы, вот я стал драматур­гом... и русский язык открыл нам доступ в большой мир великой культуры, но выполнять постыдную роль! нет, никогда!

— развалили, развалили!...

— вы неисправимы, Никитич! и пока есть такие, как вы!...

— и вы еще смеете просить, чтоб вас выпустили?!

— я смею и поеду!

— не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!

— утешьтесь: даже Пушкину (??) не разрешили!! не побывал ни разу за границей? и ничего, представьте!

В одной из папок Никитича, розовые тесемки! спрятана на антресолях, есть копия, снята с прошения пиита покойному Бенкендорфу, попалась когда-то в глаза, и Никитич тут же и переписал: «совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай...» — и, помнит, какие-то знаки украсили копию, множество восклицаний.

— но время какое было, Никитич!

!!

— и много воды с тех пор утекло!

— Это что же, недоверие?!

— Ну что вы, Фатали, как можно-с! В ваших же интересах, вы этих турок не знаете!

Ему не верят!

«Твое будущее — мое настоящее, Фатали!» И много бумаг он порвал и сжег в печи, прежде чем решился написать главному над Никитичем.

Так уж получилось, глубокочтимый... — и выводит рука имя-отчество именно так, как некогда выводила рука имя его отца в поэме «На смерть...», аи да Фатали! даже чин генерал-фельдцехмейстера не указал!...что в трудную минуту я обращаюсь к вам... — это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. —...в большой и славной нашей наместнической канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен... — Да, зачин очень важный и необходимый, к тому, о чем хотелось бы с вами поговорить, и мысленно, в душе, в последние дни я проговаривал, но решил, что лучше написать, тем более что тихие минуты вам почти не выпадают... — а в голове вертелось иное начало: как говорится в нашей тюркской поговорке: лучше просить одного Аллаха, чем кланяться двенадцати имамам! Но какой он Аллах? или даже имам?! еще, чего доброго, обидится, — ведь Шамиль!... Его, правда, недавно в Калугу, после пышных встреч, но все же имам! — да, это моя биография.

Надо ли вспоминать всех? и барона Розена (поэма!), и Головина (свод племен!), и Нейдгарда (?), и Воронцова (!!), и Муравьева, — пробыл с год, и с ним Фатали находился на турецком фронте, участвовал в штурме Карса; и непременно о псевдониме Карсский;

и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? не очень благоволит к нему новый наместник — родной брат императора, хотя император... но кто знает, как к нему относится теперь император? А штурм Гуниба, молодцы апшеронцы, постарались на славу! и депеша императору Александру — поздравить с Августейшим тезоименитством, день в день! отправленная с поручиком князем Витгенштейном на симферопольскую телеграфную станцию: Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург. И вспомнил Фатали плененного Шамиля, — как изменился! Но не успел вглядеться в него, как грянуло «ура!». Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: «Это в вашу честь!» А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: «Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть». Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста. Нет, надо непременно назвать и Барятинского!

И о важности поездки.

И о праве гражданина империи.

И о государе тоже (к чему?! но ведь не о Николае же! «тиран мертв!» — кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он);

и о новом, с которым так много надежд. Тиран и надежда, тиран и надежда — как маятник.

И об отказе Никитича.

В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пи­шет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом. Но он Должен непременно поехать! Это его долг перед своим народом! Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания, воззвания к горцам, обращения государя императора, а с другой — эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности! Что это? Форма защиты меня от возможных провокаций оттоманских властей? Вид наказания за какой-то опрометчивый проступок? Метод воспитания? Или это — лошадиные зубы!! — недоверие ко мне?

И последняя фраза, дерзостная: Если не захотите помочь, — считайте, что я вам ничего не писал, порвите и выбросьте это письмо (как я рвал и сжигал не одно свое сочинение!); обострять с Фатали отношения? Ну нет, ума в наместничестве хватило.

Мелькнуло в Фатали, но, как и многие иные мысли, не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, когда можно покинуть тюрьму, чтобы, надышавшись на чужбине свободным воздухом, снова вернуться в эту, увы, ничего не поделаешь, тюрьму? И облачко плывет одиноко на синем небе и тает, растаяло уже.

Никитич — лицо его, как всегда, ничего не выражало, обычные серые глаза, — выдал паспорт, была получена виза, Фатали уехал в Ватум, а оттуда в Стамбул; уплыв, встретили солнце, а приплыв, простились с ним.

— Из России? С Кавказа?! Это к вам перебежал наш поэт-предатель?

— Ваш? А вы что, иранец?

— Я турок! — Фатали думал, что тот о Фазил-хане Шейда. — Не знаете? Наш султан сказал: «Его надо повесить, а потом сесть у виселицы и горько заплакать!»

— Нет, не знаю. — И подумал: «У нас тоже так».

А вот и, как сказал фаэтонщик, «эльчилик», посольство.

— Мы депешу о вашем прибытии получим завтра, лицо у полковника Богословского, приставленного к
Фатали, доброжелательное, а в глазах (этот взгляд постоянно чувствует Фатали в канцелярии наместника) — недоверие: а ну с каким тайным умыслом прибыл в эту враждебную нам вчера, сегодня и постоянно страну?!

Высокие железные ворота и мраморные колонны. Посол в огромной зале скучал. В коридорах пусто, будто вымерли. «Каторга!» — признался Богословский, молодой, но уже полковник.

Первые дни жил в посольстве. Поздно придешь — косится дежурный; «Где он, турка, шляется?» А потом переехал жить к давнему знакомому — послу Ирана Гусейн-хаяу. «Как? Быть в Стамбуле и не жить у меня?» — обиделся Гусейн-хан.

А как Фатали радовался, что едет в Стамбул, где есть добрая душа Гусейн-хан! Какие ему пловы Тубу готовила, но и призналась как-то Фатали: «Хоть убей, не верю в его искренность! И в сладкую его улыбку!»

«Ну что ты, — пытался ее разуверить Фатали. — А сестрам моим как он помог, ты забыла? Именно он, я убежден, добился для сестер пенсии! Шах ему ни в чем не отказывает».

Поди знай, что у консула в Тифлисе Гусейн-хана были тогда далекие-далекие насчет Фатали планы! «Увы, — сокрушался потом Гусейн-хан, — негодным человеком оказался Фатали, богохульник и враг иранцев, верных своему шаху».

А Тубу просила, провожая Фатали в Стамбул: «Не живи у него! — оказалась проницательней Фаталл. — А ты верь каждому! Поседел весь, а ребенок!..» Не послушался Тубу.

У Фатали в Стамбуле горячие дни — визиты и визиты! К министру иностранных дел Али-паше, подарил ему свою книгу «Комедии» и проект; затем к премьеру Фуад-паше, вручил ему оду, сочинил еще в пароходе, — так положено в восточных дворцах, знак внимания. — Меня не знаете, а уже расхвалили; чем больше лжи, тем приятнее, не правда ли? — ехидничает, а сам доволен, что получил оду.

— У вас, — улыбается Фатали, этикет, не более, — хороших качеств еще больше, просто мой язык бессилен его выразить! — Оба хохочут.

— Проект дадим на обсуждение научного общества, — говорит премьер. Снова кофе и чубуки.

Зашел министр торговли Сефвед-паша. «Изобрел новый алфавит?!» — и смотрит удивленно, будто на диковинную птицу.

Премьер постоянно чему-то улыбался. «Позовите Шахин-бека! Мой адъютант. Знакомы?» — спрашивает у Фатали. «Нет». — «А он, между прочим, ваш земляк!» «Ну и что? — подумал Фатали. — И чего это он постоянно улыбается? Присматривается, не лазутчик ли?!»

Полковник Богословский поднялся: пора уходить. Фатали пришел с большим свертком книг — почти все раздарил: и премьеру книгу «Комедий», и советнику посольства Ирана в Турции: «Знакомьтесь, Мелкум-хан!»

Ах вот он какой, знаменитость, масонские ложи!... От растерянности — ведь сблизились письмами! — и слова сказать не могут: ни Фатали, ни Мелкум-хан. Удивлен и премьер Фуад-паша, и улыбка сошла с губ, озабоченность во взгляде: «Что значит эта близость?! какие новые козни скрыты для османского правительства в этой дружбе российского гостя и персидского посланника?» И Богословский торопит Фатали, засиделись здесь. Но предстоят новые и новые встречи, и Фатали еще дарит книги; просто не подаришь, надо еще какие-то слова написать, узнать — кому.

Важный для Фатали визит к главе отдела сношений с зарубежными странами османского правительства Муниф-эфенди; ему поручено возглавить обсуждение проекта алфавита, а он, когда пять лет назад Фатали прислал сюда проект, задумал было присвоить идеи Фатали, выдав их за свои, и даже обсуждались они! Выходит, именно так обставит это дело обсуждения Муниф-эфенди, — идеи блуждают по миру, и Фатали — один из реформаторов!., и старшему переводчику Ариф-эфенди, бывшему премьеру Юсиф-паше, все запросто зайдут, выйдут, кофе, чубуки, министру юстиции, послу Греции, еще каким-то людям, даже главе стражников Гаджи-Азим-беку. И бывшему послу османского правительства в Петербурге Рза-беку.

И маршалу Абди-паше. Потом вспомнит о нем Фатали, когда узнает, что тот возглавил заговор против султана.

И маршалу Дервиш-паше подарил свою книгу, и зятю премьер-министра Фуад-паши — Камил-беку, а потом вдруг подходит к Фатали молодой красивый юноша. «Из султанского рода», — успевает шепнуть ему на ухо Богословский. «Я много о вас слышал и мечтал познакомиться!» — как не подарить и ему книгу? «Не забудьте мне оставить!» — говорит Богословский. «Да, непременно! И я еще обещал, в Тифлисе просили, передайте, пожалуйста, немцу, Вольф, кажется, имеет богатую библиотеку восточной литературы».

И вот обсуждение. Все-все запомнить! И это — отсталая Порта?! сын бывшего вали — правителя Эрзрума Асад-паши — Садулла-эфенди, молодой красавец Кадрибек, из армян Аванес-бек, из греков Александр-бек, еще французский тюрколог. «Мы тоже, — говорит француз, — пытались, как вы, на манер европейских языков, да не осмелились!»

«Слова наши, а буквы русские!» — вспомнил Фатали свой сон. Но это потом, а пока Фатали объясняет свою арабо-латинскую смесь. А грек — вовсе не грек, а из арабов: «Халифат да халифат!...» Председатель на грека-араба часто поглядывает, мол, довольны (?!).

«Мнение нашего собрания мы выскажем вам официально».

«Положительное или отрицательное?» — интересуется Фатали, хотя уже задумал иное — полнейшую замену алфавита, без половинчатости!

«Не обидим вас!»

Пригласили к премьеру, но велели подождать: еще не вышел из гарема.

Улыбка у премьера как приклеенная, но появилась во взгляде озабоченность. Не ведал Фатали, что посол Ирана Гусейн-хан прошлой ночью прочитал его повесть о звездах и рассвирепел: «Ах вот каким видит его гость шахиншахский престол! И реформа алфавита! Да ведь он наш враг! А мы думали — свой человек в стане царя! И орден ему «Льва и Солнца»! А ведь он и против царя, слепы, что ли?! Ну, я твою кровь попорчу, Фатали!» А виду не подает: та же сладкая улыбка, и разбегаются о т глаз к вискам лучики счастья.

И — нашептал премьеру и председателю общества!

— А я слышал, — говорит премьер Гусейн-хану, — вы одобряли.

— Я?! — И даже приютили его!

С удовольствием премьер насолил бы персам чванливым, а прав шахский престол насчет ереси; но и с царским двором не следует ссориться. Одобрить — персов обидишь, не одобрять, отказать... «А что думает мой министр иностранных дел?!» А у Али-паши зреет план, и кое-кого из министров он уже завербовал: свалить премьера и занять его место, что вскоре и случится. Верное дело — тянуть. Нет, принять проект не отказываются, но такое потрясение эта реформа, такой взрыв. II за смелость даже (назло персам? за мужество истинного тюрка!.. Недаром шахи приглашали тюркских воинов — надежная стража!..) медаль ему вручают, а Фатали — вот и поощряй дерзость! — уже в новой стихии: изменить в корне, на манер европейцев, так удобно: слева направо, четкое чередование согласных и гласных!

Еще у Фатали дела? И какие же? Богословский удивлен, но и рад, что оставит его в покое, у него своих забот ой-ой сколько! Надо кое-что выведать, зреет антисултанский заговор.

Земляк Али-Туран. К нему! Уже давно живет здесь, со времен войны (Крымской). И адрес в Нухе взял, жили неподалеку от Ахунд-Алескера.

Но прежде Фатали пройдет по городу, его круто сбегающим вниз улочкам, базарам и отведает жареных каштанов, спустится к набережной, любуясь красками: белые стены кружевного сераля, зелень пологих холмов, розовые дома азиатской части, крохотные острова архипелага Принцев, желтые скалы средь синих вод Мраморного моря, без счету гребные, парусные, паровые суда, лодчонки, вот-вот волна ударит их о гранитный парапет (или волны от весел?), и зазывают доставить на тот берег, извилины Босфора, виллы, дворцы, дозорные башни, а под ними — чайхана, огромные главные купола небесно-голубых и сахарно-белых мечетей, окруженные множеством мелких куполов, изящные минареты — каждому султану, а их было почти три десятка, наследников и потомков Османа, родоначальника династии, шесть веков назад, — и Мураты, и Баязиты, а среди них Молниеносный, плененный Тимуром, и Мех-меты, и тот, кто штурмом взял Константинополь, — Мех-мет Второй Фатих, или Завоеватель, почти Фатали. ибо единый корень Фатх, но завоюет ли Фатали Стамбул? отмечали недавно четырехсотлетие победоносного штурма; и Селимы, и Сулейманы, особенно Первый — Кану-ни, Законодатель, и Мустафы, и Махмуды, — каждому султану не терпелось оставить о себе память, и высятся мечети; и даже Мустафа Третий: мало ему мечети, он еще «Государя» Макиавелли на турецкий перевел, и по нему Фатали пытался постичь смысл изменчивых правлений, думая о Шах-Аббасе и лжешахе и о том, как если бы ему, Фатали, пришлось править, а как без лицемерия, цинизма и обмана?!

Фаэтон вез Фатали к земляку Али-Турану. Ехал медленно, застрял на улице: шла манифестация, сверкающие медные трубы, гулкие барабаны, многоцветье знамен, чествовали семисотсколькотолетие оттоманской пехоты. Али-Туран бежал из России в разгар шпиономании, лет двадцать уже минуло, а может, и больше, адрес узнал у его шекинских роднчей. Одно лицо с Юсу-фом-Гаджи; тому казнь, а этот но стопам Юсуфа-Гаджи, успел и на дочке султана (их у него десятки!) жениться.

— Из султанского рода! — с гордостью говорит Али-Туран. Красивая чернобровая женщина, нос горбинкой. — А это мой сын Фазыл! — Вошел стройный рыжеволосый парень. — Учится в Оксфорде! — От соединения карего и иссиня-черного — шекинца с каштановыми волосами и турчанки из султанского рода — получилось рыжее-рыжее, будто солнце на голове горит.

И все началось с этого парня.

«Хотите советоваться с учеными султана? Это же ретрограды! И премьер тоже!»

«А ты откуда знаешь?» — Отец недоволен. Сын про­молчал.

А как остались вдвоем, Фазыл — Фатали: «У вас горцы были! Как они сражались с деспотом! Я в Лондоне такое о вас читал!...» Да, горцы. Царь затеял переселенческую политку: Фатали из России в Порту приехал, а Хасай Уцмиев — встретились с ним в Батуме, короткая беседа на пристани, — из Порты в Россию; привез новую партию переселенцев, охрип, убеждая османские власти об отводе переселенцам пригодных земель (царь мечтает, чтоб горцы заселили внутреннюю Турцию, а османские власти селят горцев вдоль границы!...). Да, были горцы, Фазыл прав. Но долго ему рассказывать. Нравится Фатали сын Али-Турана, такое впечатление, что очень давно знает этого парня.

Вошел отец.

«О чем вы тут без меня?»

«Я хочу с товарищами своими познакомить нашего гостя». Уже договорился, оказывается, нечто вроде общества. Мирза Мелкум-хан? Но нет, похожи только: почти одинаковые глаза и усы, только шрам на лице на всю щеку от виска и до подбородка.

Фазыл привез Фатали на окраину Стамбула. «Стена греческая? (от византийских цезарей остались и колонны, и обелиски, и высокая арка водопровода) Румели-хасар?!» Ведь здесь неподалеку живет и Мелкум-хан! Нет, не знают.

Зашли, никого нет, какой-то бритоголовый с квадратным лицом турок. Вскоре раздался выстрел. «Это он!» Выстрелом из револьвера Немал Гюней извещал о своем приходе, когда знал, что в доме его ждет гость.

— А, вот он, твой земляк! Из России? — чуть-чуть говорит по русски. — Я и по-польски могу! Из беглых повстанцев, с царем воевали, «Казак-алай», сам поляк, а зовут Садык-паша, мы с ним бок о бок сражались! Ну, а вы? Революционер?! По мне все живущие в России или рабы и деспоты, или революционеры!

— Вот как!

— Да, середины нет! Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли (и Фатали воевал, но на Южном фронте, Нигоети, Кюрюк-Дара, Каре).

— А это ваши картины? — Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.

— Да, мои, — ответил Кемал Гюней.

И у вас нет страха? — улыбнулся Фатали, напомнив о запрете пророка Мухаммеда: «В день Последнего суда изображенные сойдут с картин, потребуют, чтобы им дали душу, и если художник не выполнит это требование, он будет гореть в вечном пламени».

— Это забава, — махнул рукой Кемал Гюней.

— А что настоящее?

— Настоящее? — задумался. — Середины нет, я говорил вам!

— А что вы знаете о революции?

— Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!

— Так и свергнете! — этот наивный пыл. — С этим револьвером?!

— Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании! — То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!

— Он пел однажды на площади, и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку ему ударила!

Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.

— Для начала я вам спою свои песни, — взял со стены свой трехструнный саз, — мои предки с Кавказа, слыхали об Ашик-Керибе?

Как не слыхать?! Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик-Керибе. Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:
Вышел деспот из крепости,

А я топор точу-точу.

Ах, шея, как она толста,

А я топор точу-точу.

— А я тебе нашу песнь — о кузнеце, — сказал Фатали; это ему Александр прочел однажды. — Шел из кузницы, нес три ножа: один нож — на вельмож, другой нож — на святош, а третий — как у тебя топор: на царя!

— Как прекрасно! — И уже струны саза ловят мелодию. — Я это спою! «Один нож...» — Струны послушны чутким пальцам Кемала. — Выходит, не я один!

— Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.

— Всех нас не перевешаешь! — дерзко смотрит Кемал.

— Вы правы. Многие гибли. И гибнут. Но вы поэт, вы художник, вот ваша революция, Кемал Гюней! Нация еще спит!

— Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть!

— Но ее надо еще разбудить. Ваши песни...

— Мы погибнем, и народ пробудится!

— Вас единицы! Всех переловят и убьют. Идти на заведомую смерть, зная о крахе?

— Мы будем биться!

— Но вправе ли вы? — Это давние-давние мысли Фатали. — Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?

— Но нации нужны люди, готовые идти в бой! Даже в Иране, как вы помните, бабиты!...

— Они играли на невежестве масс, — поясняет Фатали своему юному собеседнику, — и их вождь Али Мухаммед Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.

— За ним шли массы!

— Обманутые!

— Пусть. Но шли! Бабитское движение покрыло себя славой!

— Обман порождает обман. А кто пойдет за вами? Армия вас поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас. — Вспомнить, как вы дали Али-бека? Но долго рассказывать о нем Кемалу. — Чем вы привлечете массы? Или объявите себя, вроде Шамиля, новым пророком?

— Да, да, Шамиль! — загорелись глаза, как и у Фазыла, когда он о горцах сказал: «Как сражались с деспотом!»

Фатали усмехнулся: наивные! Два переселения, грядет третье, самое массовое. Не один десяток лет уже думы о Шамиле не покидают его, забудет, а ему снова напомнят, вот и здесь тоже: Шамиль! Рассказать им о нем? Он копил материалы о Шамиле, а потом бросил, — что ни газета, что ни журнал — о нем! И это «надоело» в устах Шамиля («воевать!») и устах полковника апшеронцев Ихачева («Шамиль и вся татарщина»).

И как пленили, и как живет в плену, и о чем мечтает.

И как сомкнулись начало и конец горской войны, когда спросили в Москве Шамиля: что желаете видеть? «Ермолова!» — сказал Шамиль. И была встреча. И короткий разговор. И князь Барятинский запечатлел в своем альбоме рисунок, изображающий свидание двух знаменитых бойцов Кавказа. Белые волосы, львиная голова на исполинском туловище, но потускневшие, увы, глаза. — Ермолову уж за восемьдесят, в черном фраке с одним лишь Георгиевским крестом на петлице, полученным из рук Суворова. С минуту-другую молча глядели друг на друга. Шамиль намного моложе, кажется, на четверть века, но стар, согбен, а Ермолов собран -да-с, вот он, человек, с которого началась рубка лесов на Кавказе — тропки к победе.

— А у вас, Немал, ни гор, ни лесов, ни ущелий.

— Так что же? Ждать? Терпеть? Молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть?! И невежды вдалбливают в головы правоверных позорные предания о жизни и смехотворных деяниях пророка?!

Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей пророка! этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в Судный день!

И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое?

И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала:

— У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в

А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: «Бери перо! сядь и пиши!» И теперь: «Ты должен написать роман о пророке!»

— Да, когда-то и я посмел, — с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, — усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: «В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана ре­формация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!»

— А сейчас? Посмели б сейчас? — недоверчиво спрашивает Кемал.

— И посмел бы, и посмею! — и задумался: мало, мало «Обманутых звезд»! что толку говорить о современности через историю? Надо выйти на прямую проповедь!

И ясно звучит голос Мирзы Шафи: «Пророк? Духовные вожди? Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры-заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом! Не дать им усыпить народ! Не дать им превратить людей в послушных овец!»

Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом — Юсиф, чтобы занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье — Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, — еще ничего-ничего нет, только начало! Казалось, ничего уже и не будет, а здесь родился новый замысел: Фатали напишет самое главное свое произведение. Он обрушится на закоснелые догмы. Он заклеймит через веру отцов — неужто крах?! — все веры, которыми деспотические власти держат в повиновении обманутые массы.

— Не обижайтесь на меня, Немал. Но ваша революция — игра! Это бессмысленно! Силы слишком не­ равны! У них армия и пушки! — Как рассказать ему об уроках? Фатали понимает, что Немала не остановишь, когда тот рвется в бой и закипает кровь при виде тирании. — Но у вас тоже есть свое оружие — ваше слово, ваши песни!

У Кемала были усталые задумчивые глаза:

— Да, я лучше спою!

— Спойте еще раз ту, о топоре!
...и покатилась голова,

Ведь я топор точил-точил.

— Я прошу вас задержаться. — И показал какой-то жетончик. «Жандарм?»

— Что вам угодно? — Поодаль стояли еще двое.

— Я хочу просить вас пройти со мной. Мы вас не­надолго. — Подошли и те двое — и Фатали под руки.

— А ну-ка ваш паспорт! Что же вы, Фет-Али Ахундзаде, ведете антисултанские речи, а? Вы что же, царем подосланы? Шпионить?!

— Помилуйте, я самим премьером...

— Знаем. И об алфавите вашем, и об обсуждении, все-все! А где вы были сегодня вечером? Ведь не станете отрицать, что вели антиправительственные разговоры? — Неужто тот слуга?! — Вы, конечно, будете отрицать, иначе вас пришлось бы выслать.

— А какие народные песни он пел!

Наивный, он думает, что мы ничего не знаем, а мы о каждом его шаге!

«Надо предупредить!»

И вы не успеете предупредить, уже поехали, а рыжего оставим пока на свободе, может, у него еще какие люди есть, из Лондона приехал, какие-то русские газеты привез, отсюда к вам засылали, ваше правительство возмущенные ноты посылало: мол, усилить! не пропускать! А мы не дикари какие, вроде вашего царского правительства, мы частных лиц не трогаем, тем более что эту вашу газету у нас не понимают. Но вести речи против султана! Кстати, а вам понравилось у нас? Очень? Стамбул — это город всех городов, вы правы! А не мелькнула у вас мысль остаться у нас, а? Мы вам создадим прекрасные условия, вы ученый, вы писатель, к вашему слову...

— Не утруждайтесь, не надо! А эту песню знаете? Кемал Гюней ее ах как прекрасно спел на сазе! Он потомок самого Ашик-Кериба.

Выпустили Фатали в три ночи.

— Извините, но если вдруг вздумаете остаться... — Фатали взглянул с такой тоской. — А ведь вам будут неприятности, вы думаете, в посольстве вам поверят?! И там, в Тифлисе?!

Утром известил Богословского, тот — немедленно послу.

— Как? Вас? Сам наместник! Великий князь! Генерал-фельдцехмейстер! («Что же вы-то?! Народные песни! Посылают тут всяких татар!») Мы подадим жалобу!

— А может, не надо? — Богословский послу.

— Да? — тот сразу согласился.

Предупредить Фазыла! С трудом отыскал дом Немала Гюнея. Дверь и окна заколочены. «Вот она, твоя революция! Вы только начинаете, а мы, увы, уже прошли три этапа: было в декабре, было в апреле, были волнения и в октябре! Вот бы Александр знал, что «Колокол»! И «вы нам не поможете»!»

И вдруг вспышка: султан поддерживает Шамиля, чтоб ослабить царя, а царь — отчего бы и ему не помочь, чтоб ослабить султана?! Интриги, козни во дворце, запутать в раздорах, подкупить, суля золотые рубли, проникнуть в самое сердце, пронюхать, кто чем дышит, чтоб ослабить! Эти имперские страсти! Лишь догадка — вспыхнула и погасла.

В доме Али-Турана траур: ночью забрали сына.

«Говорила я тебе, не связывайся с земляками!» И на Фатали: «Куда водил?!»

«Я попрошу премьера, — обещает Фатали, — я добьюсь!»

«Не надо, я сама! Посмели как! Я через принца! Я накажу их!»

Но Фатали все же попросил Фуад-пашу.

«Вы что же, приехали за арестованных хлопотать? Или по поводу алфавита?!» — А в глазах все та же ирония, улыбается непонятно чему.

А когда по возвращении в Тифлис Фатали натолкнется на стену недоверия — сообщили! — он вспомнят Немала.

Я не знаю, где ты, Немал, жив ли, но я возьму твое имя для нового своего сочинения и скажу в нем все, не таясь.

Я отправлю тебя как индийского принца, изгнанного из родного края, к персиянам, воинствующим фанатикам, и ты напишешь оттуда свои бунтарские письма персидскому принцу, тоже изгнанному из страны дес­потом.

Кемал — это Мудрость.

Кемалуддовле — это Мудрость Государства.

Умру и я, и тебя, Кемал, не будет, но наши идеи, наши муки, наше стремление хоть что-то изменить в этом деспотическом мире останутся в письмах, «Письмах Кемалуддовле» (и каждая страница как листовка), и новые Фатали придут нам на смену — это неизбежно! неминуемо и неотвратимо! нескончаемый протест, бунт, борьба, бой, покуда живы деспотизм и рабство.

«Вы не думайте, что века должны протечь, покуда люди будут напитаны идеями Кемалуддовле и достигнется предполагаемая цель: напротив, подобные идеи очень быстро обобщатся в массе, одна только инквизиция могла бы удержать читателя от подобных рассказов, ибо велико увлечение в еретических рассуждениях против догм и деспотизма, сковывающих и подавляющих свободную мысль и волю человека», — пишет Фатали.

«Спасение души»! О чем вы? О каком спасении вы толкуете?! Оно не занимает ни автора писем, ни их собственника. Мы даем предпочтение лишь той вере, которая делает человека счастливым на этой земле и в реальной жизни.

Цензура?!

Фатали об этом не думает. Он пишет все, что считает нужным написать, — доколе кривить душой?