Фатальный фатали

А Юсиф, пока собирали писцов, которые сядут за написание и многократное умножение новых шахских фирманов для рассылки по всем главным городам страны, посадил по левую руку за невысокий столик личного писаря и задумался: с чего начать? с какого фирмана? О стольких фирманах ночью думалось, а тут растерялся вдруг, улетучились идеи.

— Мюбарек, а где мои советники? Ах да, ты говорил мне! — И Юсиф вспомнил нескончаемые беседы в дружеском кругу.

Накануне того дня, который стал поворотным в его судьбе, сразу после ухода конюха — срочный заказ! — к нему пришли друзья, пять Пехливанов, или Богатырей, как их прозвали мастеровые, и они провели полдня за долгой беседой. Неужели это было всего два-три дня назад?!

Рамазан учился с ним в медресе, образован, начитан, даже сатиры сочиняет, а всего лишь помощник моллы в шахской мечети: выбить ковры, подмести двор, следить, чтоб не стащили чусты и чувяки прихожан во время молитвы. «Эх, если бы я был главным моллой!...» — размечтался Рамазан, но его слушать не стали: чего зря языком трепать?

Курбан-бек — а Фатали видит Хасая Уцмиева, а может, еще кого, — никакой он не бек, за внушительный вид в шутку прозвали солдаты, дослужился до сотника, отличился в битве с султанскими янычарами (как и Хасай в Крымскую войну с турками), будто назло карабахской знати, — никак не примирятся родством с кумыкским князем, и новый слух, чтоб внести раскол в семью, — «Хасай — агент царизма при Карабахском дворе» — еще при отце Шах-Аббаса подсказал тысячнику, как ударить янычаров с флангов, и осмелился высмеять приказ военачальника об оставлении Тавриза: мол, лучше отступить, чем дать бой. Спасло от казни заступничество тысячника, который пользовался у шаха особым расположением после одержанной победы под Тавризом, а теперь служит у какого-то испанского купца, вроде телохранителя. «Пойду-ка выпущу псов, — сказал он в ту памятную ночь, — чтоб воры не забрались! Вчера всю ночь на звезды лаяли! По их лаю определяю: на воров или на звезды». Часто рассказывал о тупости военачальников: только одна хвальба о былом величии! А чуть что: или, отступив вглубь, заманить, а там аллах поможет, или — победа людскими трупами! «Эх, если бы я был военачальником!... — размечтался. — И с чего это псы мои на звезды лаяли?!»

Мирза Али, умнейший среди пятерки друзей, тоже с ним в Гяндже в одном медресе учились, и в ту ночь, когда Юсиф бежал, за ним, оказывается, Мирза Али гнался, а Юсиф решил, что погоня. Обыкновенный писарь у какого-то невежды хана! «Тебе бы, — часто говорил ему Юсиф, — главным советником, везиром у шаха быть!» А Мирза Али рукой махнул: что за глупые мечты?

И Баки; дай пересчитать звезды на небе — сосчитает, если ясная звездная ночь и рядом любимой нет, потому что в ясную летнюю ночь, да еще на крыше, под теплым одеялом!...

— Да, Мюбарек, ты можешь одолжить мне один туман?

Мюбарек, привычный к неожиданностям шаха, не удивился:

— Казна в твоей власти, шах!

— Казна! Я спрашиваю тебя об одном тумане!

— Да, да, конечно, вот он, туман!

— Верни этот туман конюху Вельвели-хана, а я потом тебе отдам, заказ его не выполнил, — и показывает на корону: мол, причину сам знаешь!

Вот они — те, кто привел его во дворец по велению звезд.

— Хочу говорить о делах государства, — обратился к ним Юсиф. И начал с везира: — Хочу услышать, везир, о ваших заслугах перед престолом и народом!

— Преданность ничтожного раба высокому престолу ни для кого не составляет тайны хорошо помнит в плачевном состоянии а также общее благоденствие молочные реки и ус в меду и все короны мира а также престолы христиане иудеи а также ингилис. — И умолк.

— Что еще?

— Разве мало?!

— Вы накопили громадное состояние. После Шах-Аббаса, говорят, вы самый богатый человек, как это вам удалось?

— Я знатен великими предками, а не деньгами, мой шах!

— Великих предков мы вам оставим, а вот деньги заберем в казну. — И писарю: — Пиши! Конфискуется наличное золота и камни везира, ибо добыты нечестным путем!... Ах, ты еще грозишься?! — Тот забыл, что Юсиф — шах, а Юсиф уже привык, что все — его подданные. — Вызвать стражей! В тюрьму его!... А теперь послушаем тебя, военачальник, поведай о своем полководческом искусстве! — Юсиф удивляется: как же быстро он научился так грозно разговаривать с людьми, вчера еще могущественными?

— Борода вашего покорнейшего... умело семидесятитысячное турецкое войско чтоб сохранить воинов шаха распорядился по всему Азербайджану посевы крестьян истреблены дороги испорчены мосты разрушены перейдя границу не встретил сопротивления зато дороги!!! пустыня!!! сожжено угнано разрушено чтоб вглубь вглубь и здесь уничтожить ни одного зерна ни одного быка изнуренные и голодные а порча дорог и мостов настолько мудро что сочли необходимым дабы иноземное нашествие на страх враждебным соседям!! и презренные сунниты-турки!!!

— Дааа... Еще два таких похода!... И это ты называешь как?

— Это искусство ведения войны, мой шах, и другие народы!

— Пиши! Шахский фирман о смещении! А, это ты, главный молла! Да, твои дела на виду у всех! Это ты возвел в сан святых шахскую династию, чтоб упрочить авторитет (а главный молла такого слова и не слыхал прежде!)! Ты насильно хотел обратить в шиизм иноверцев и разжигал страсти, чтоб отвлечь от насущных бед! Эти погромы!

— Меня оклеветали, мой шах!

— Ты нажил нечестным путем несметные богатства! Чего уставился на меня? — крикнул на писаря. — Пиши! Все, что я говорю! И за это, главный молла, я предаю тебя суду! Эй, стражники!... А чем славен ты, казначей? А, вспомнил, это ты придумал не выдавать жалованья чиновникам? И молодец, что не выдавал дармоедам ни гроша! Что еще придумал? Да, а на какие нужды вы тратили казну?

— А шахские увеселения? А членам верховного совета?

— Это те, с которыми я встречался? Кого ноги еле держат?!

— Лучшие люди империи! — говорит как поет.

— Цвет нации! — подзадоривает шах.

— Вожди! — в тон ему казначей.

— Ну-ну, еще на что разбазаривали?

— А охоты? А пиры? А содержание шахского гарема? Мой шах, есть еще одна статья, но!... — Все тотчас вышли. — У нас множество шахских глаз! — И стал перечислять такие страны, о которых Юсиф, хоть и совершил почти кругосветное путешествие, и не слыхал! — И ушей! Слышат, видят и нам докладывают: и у султана, и на северных землях, и в крымском ханстве, и в ногайских владениях, и в астраханских!

— Чего умолк?

— Еще есть. Среди нашего народа. В каждом квартале, в каждом доме, в каждой семье! Отец на сына, сын на мать. И собственному народу верить нельзя.

— Дааа... — разинул шах рот, никак не сомкнет уста. Казначея надо б уволить, но прежде напишет, у кого какое состояние.

Вошли все.

— Вы не выслушали меня, мой шах!

— А ты кто?

— «Не узнает!» — Я есть, — гордо выпятил грудь, — главный звездочет империи!

— Ах, это благодаря тебе!..

— Я надеюсь, вы должным образом оцените мои заслуги!

— Да, крупный ты мошенник! Хотя не будь тебя («и тупости правоверных», — подумал Юсиф), сидел бы
Шах-Аббас на троне, а я б шил седла в своей лачуге. Но я, увы, упраздняю должность звездочета, как вредную для народа и государства! Пошлю-ка тебя рядовым учителем астрономии! Хочешь?

— Меня? учителем?!

— Не хочешь, да? — и улыбается: «Ох ты мой капризуля!»

— В школу?!

— Ну да, крестьянских детишек учить. Не согласен? — И за бороду его, волосок остался в руках, тонкийтонкий, седой-седой, дунул, а он поиграл с лучами солнца да вылетел в окно, летит и летит над империей, — сколько их вдруг, седых волос, в бороде Юсифа!..

— Мой шах, писари собраны.

Вышел к ним:

— А, и ты здесь! Ну да, ты же писарь! — Мирза Али был смущен, увидев Юсифа (лицо знакомо, а облик уже иной: шах!). Не подойди к нему Юсиф, он бы, пожалуй, не рискнул. — Куда вы подевались? — Неужто это их Юсиф? — Немедленно пойди и приведи ко мне Рамазана, Курбан-бека, Баки!

— Так нас и впустят к тебе! (под стражей?!)

— С почестями введут!

И вскоре явились. И были назначены. Но прежде — иные указы.

Фирманы, фирманы, фирманы!!!

За злоупотребление властью!

За тупость, проявленную при управлении государством!

Преступное равнодушие к бедам народа!

За попрание прав!

Одурачивание подданных!

За ложь на каждом шагу, везде и во всем!

Снять с постов! Лишить титулов! Чинов! Наград! Конфисковать награбленное в пользу казны! В тюрьму! в каземат! в яму!

Пятеро друзей!.. Фатали задумался: то ли пишет в уме, прочерчивая сюжет, то ли рисует — но что это?! перекладина, а с нее свисают пять петель! виселица?!

Но какой издать фирман, чтоб устранить всеобщую подозрительность: шаха — к подчиненным, везира — к главному молле, моллы — к звездочету, звездочета — к Тени Царя, — этих бездушных кукол, немых и слепых, неспособных управлять государством, лишь умеющих — а что остается им делать? — поддакивать, ибо одаряемые щедрыми побрякушками, некуда уж вешать, не видят и не желают видеть всеобщей нищеты и развала.

Найти и выдвинуть новых! Но где они? И кто может ручаться, что те, кого- шах приметит и кому пожалует отнятые у других титулы, эти новые Совесть, Прямота и Опора царства, не станут грабить и брать взятки? лицемерить? лгать? строить козни? создавать новые семейные или племенные кланы? глохнуть от звуков лести и слепнуть от блеска побрякушек?!

И какой издать фирман, чтоб исчезла вражда племен?!

Я издам фирманы! Они будут сводом идеальных слов!

Но сколько их было, фирманов! И Моисей! И Христос! И Магомед!..

И я, Юсиф-шах, издам указ: «Люди!..»

— Это ты, Александр?

грубые чулки и пахнет свежей краской, гремят связки ключей, или это кандалы? о боже, какой вкусный черный хлеб!! и кружка воды! Рассказывал Александр или снова — видения Фатали? сальная плошка, гарь душит, нечем дышать! затушить! цепной мост, крепость, странная фамилия коменданта Набоков! и колокольный звон дон-дон-дон через каждые четверть часа, табуретка, крепостной вал и пустой дворик, лишь ветка торчит за окном, уже весна? какие здесь чинары?! гудит голова, изгрызены ногти, хоть какую книгу! хотите — Коран? и немец-офицер, почему немец? «Фатали? ай-яй-яй, какой у вас был замечательный второй отец, Ахунд-Алескер, не послушались его советов, жаль мне вас, Фатали!» откуда ему известно? дым табачный, Фатали не курит, но запах табака!! такой же курил Александр! или он тоже здесь? рядом камера?

— Эй, Александр!

«что вы кричите?» — это голос стражника, вдруг пальба, зачем стреляют?! «а вот новость вам скажу, — говорит стражник, — император Европу покорил!» идут и идут, утопая в снегу, откуда же столько снега здесь, стоят столбы, их пятеро, надели саваны-колпаки, щелкают затворы, но почему еще столбы? и на перекладине пустые виселицы.

— Фатали! Фаталиии! Ты меня слышишь?

Донесся запах дыма.

Ты опять жжешь бумагу!

Фатали не обернулся: бумага, вспыхнув, загорелась сразу вся, и он осторожно положил ее в медную тарелку, пусть сгорает вся. Огонь быстро слизал арабскую вязь, и не успела бумага почернеть, как Фатали поднес к ее красному язычку новый исписанный мелко-мелко, со вставками, стрелками, вклинивающими в текст новые добавления, обведенные кружочками, и какие-то звездочки, полумесяцы, кресты — как плюс и как распятие.

Не от слов же, вспыхнув, загораются? А как загорятся — одно и то же, никак не отвяжется: Зимний горит! Самая долгая ночь тридцать седьмого года. Что-что? Ах, довольно уже писано в публичных листах о сем событии? Так уж и много? Как пусты и мрачны обгоревшие стены? Эта черная громада! Ну да, вся поэзия нашей истории, весь ее разум! Пышные праздники. Веселые вечеринки. Вдохновенные оды восхвалителей державной власти. И Екатерина! И Павел! (?) И Александр! И святое причастие. И святая купель. И начало, и юность! И выход, да, да, тот, знаменитый, когда картечь, на площадь из дверей Зимнего. А потом мертвая тишина. Оцепеневшее многолюдство. Шепот тревожных вестей. И тяжкая безызвестность — ведь на ружейный выстрел от фронта бунтовщиков! И воля промысла. Ах, какая стихия! Пляска мести. Громада огня. И он знал, падишах, что непременно случится. И даже перед смертью — плясало пламя пред очами.

И над медной тарелкой полетели чернокрылые насекомые, похожие на многократно уменьшенных птиц, или есть и такие?

«Что ты снова сжег?»

Так теперь часто. Раньше почти не было: напишет, как молодой разбойник или хитроглупый купец одурачивает есаулов, прочтет жене — и вскоре газета «Кавказ» печатает из номера в номер.

А теперь иное: сидит над бумагой долго, за полночь засиживается, свеча догорает, сжигая тьму и ускоряя приход утра, а потом — чернокрылые птицы.

ах вы пропогаторы! в четыре часа пополуночи майор жандармского дивизиона, господин в голубом, а голос нежный. Какой-то звук от удара, сабля?! пристав полез в печку, пошарил чубуком в старой золе, нет, я не курю, это так, для забавы, отделан серебром, а жандармский унтер встал на стул и полез в печь, известное дело, там прячут (везде на юге!) золото в мешочке, — пусто, аи да пропогаторы! но я не подозревал политического общества! в часы бессонницы! беснование духа! а это что ж?! «что мы видим? лишены прав человеческих, ах, посадить бы чадолюбивого императора...» это ж ваш почерк! так куда посадить, а?! а вот еще: «вся тайна и ложь, говорю о рабах — приверженцах деспотического порядка, а также проникнутых страхом» или и это не вы?

случайно взглянул: «агент по найденному делу», доносчик! и фамилия закрыта большим пальцем, блестящая роговица ногтя и запах табака, который курил Александр. — Эй, где ты, Александр!

«а это что? (неужели было?): «И в Туреччине был, что за оказия? Турки-то, право, ну то же, что и мы!» «а это: «нет возможности и дышать свободно, что же делать, что нельзя переродиться физически, ну хоть бы через натурализацию!» сожгу, пусть останется во мне. и снова чернокрылые птицы, да-с! шпицрутенами. «в две шеренги стройсь!.. вторая шеренга — крууу-гом!» торопливо роздали шпицрутены, длинные прутья толщиною с палец, а ну махать! надо освоиться, проверить, как гнутся, на свист.

Фатали раздели догола, связали кисти рук накрест, привязав их к прикладу ружья, — это дворян, бекские и ханские сословия нельзя, а Фатали — это ж такая точечка, что и не увидишь, — за штык которого унтер потянул его по фронту меж двух шеренг, жаль, свиста шпицрутенов не слышно, заглушает барабанный бой.

а ну сильней! упал, два медика, полковой и батальонный, ну-ну, не очень-то! и спирт нашатырный, и по лицу его, и воду на голову, ну-ну! и снова барабан, от шеи и до конца икр красное свежее брызжущее кровью, висит кусками, кусочки обрываются, отбрасываются, висит шматок содранной кожи, а ступни и конец ног не тронутые, ведь никак достать нельзя, белесые на фоне красного, как голубой мрамор.

а потом заковали, поручик фельдъегерского корпуса при трех жандармах.

А в Метехском замке — Алибек. Ну да, что есть проще: к Шайтан-базару, потом по Барятинской улице в сторону Воронцовского моста, Фатали идет, и будто наместники рядом с ним, даже не верится, что Воронцова уже нет, а казался бессмертным; а Барятинский — тот еще долго-долго, как телохранители при Фатали, чтоб люди сторонились, — мимо Монетного двора и — к Метехскому замку освобождать Алибека. Да, очень просто!

— Нагнал тирану страху! Кто — кому!

— Какому?

— А не все ль равно?

— Попробуй нашему пригрози! Сколько их было, которые грозили? И где они нынче?

— Ты о шпицрутенах? и отлетают куски!

— А Шах-Аббаса, для этого никакой смелости! можешь и казнить!

— Увы!

— Он фирман издал!

— Ты тут столько жжешь, а фирман этот!

— Я жгу свое, а не чужое! И... начинать правление с крови? Нет, не могу!

— А это что за фраза: «Юсиф, — подумал Фатали, — это я». Ты что же, пишешь о себе, как персы, со стороны как бы?! — и подчеркнул два имени и местоимение, связаны одной — чем же? судьбой? веревкой? цепью-цепочкой?!

— Ты думаешь, что Шах-Аббас — это Шах-Аббас?!

О господи! Эти наивные намеки! Николай? Но его уж нет! На радость старшему сыну! Но ах как хорошо начал! Пузыри, так сказать, надежды! Банально! что-что! уже было? Как умеем! И еще! да, да! неразборчивое имя то ли царь, то ли его наследник, то ли еще кто, нрзбр...

И что дальше?
ПЕЧАЛЬ ПАЛАЧА
Задумались пятеро пехливанов-богатырей: «А правда, что же дальше?»

— Может, — чешет голову Рамазан, он занял пост главного моллы, — пригласить иностранцев? — А вдруг понравится Юсифу, их Пехливану?

— А что? — поддакивает ему Баки, главный над бывшим казначеем.

И Мирза Али тоже (как ученостью не блеснуть?):

— Ведь не побоялся султан Мехмет Второй назначить великим везиром Махмуд-пашу, сына христиан серба и гречанки, и дела шли неплохо!

— А что скажешь ты, Курбан-бэк?

— Надо Ага-Сеида найти!

— А разве не убит?!

— Сердце-то справа оказалось! Случается такое. Но кем его сделать? Все посты как будто заняты!

— А сделаем мы его нашим, — слово-то какое нашел Юсиф! — мыслителем.

Кто-то понял, а кто-то поймет, если, конечно, звезды, не подведут! Собрать на центральную площадь, трибуна, четыре знамени вокруг: красное, зеленое, желтое и белое, и — историческая речь: «Я — ваш царь. Старайтесь возвыситься во мнении народов земли! Свободны отныне от всех молитв, постов, пилигримств!» Это уже было: реформация, славный муж Гасан, он же Алазикрихи-асселам, сожженные рукописи, а в золотом сундучке Юсифа чудом сохранившийся манифест этого удивительного правителя, с обожженными краями. О нем — после, а пока, может быть, землю крестьянам?!

— Пустая затея! — это Рамазан.

— Как? — вспылил Юсиф.

— Ну вот, ты уже гневаешься! А ведь предупреж дал, говорите мне в лицо, когда я не прав!

— Вернуть земли снова ханам и бекам? К этому вы клоните? — И смотрит Юсиф на Мирзу Али. — И ты тоже?!

— Хищнические инстинкты!

— И что же?

— Те, кому мы дали земли, передрались, полезли друг на друга с ножами!

— Но почему?!

— Каждый желает новым беком сделаться, — в тон им и Ага-Сеид.

«Ага-Сеид? — изумились горожане, а пуще всех — простолюдин Аббас Мухаммед-оглы. — Воскрес?! Но этого звездочет не предсказывал!»

— Твои фирманы ай какие хорошие! — качает головой Ага-Сеид. — Длинноваты и скучны, но зато какие занимательные!

— Ты хочешь, чтоб я вселил страх? Чтоб казнил?!

— Но как иначе?

— Никогда! Мои фирманы!

— Ну да, я разве не о том же?! — Издевается?! — Особенно этот, насчет свободы, я не поленился, вызубрил, как там у тебя? «Если общество не дает своим от дельным индивидуумам, слово-то какое! новый фирман надо, чтоб объяснить! свободы мысли и потребует от них, чтобы они, замкнувшись в рамках всего того, что унаследовано от предков, и установок, о боже! данных духовными предводителями, то тогда индивидуумы превратятся в автоматы, я сам впервые это слово слышу! они превратятся в мельничных лошадей, вот что значит, а я не знал! с утра двигаясь по определенному кругу и в положенный час поев свой ячмень и саман, выпив воду, а что еще надо? успокоятся. И так до последнего дня своей жизни, а что в этом плохого? я сам мечтаю о такой доле! Я эти несчастные лошади, пишешь ты, да кто такой фирман издает? так никогда и не узнают о существовании лугов, ты что же, поэму пишешь, Шах-Наме, или это шахский фирман?! прекрасных пастбищ, благоухающих цветников, журчащих, о боже! родников, о горах, прекрасных долинах, ибо обречены на лямку и круг; будто люди, окованные китайской стеной, кому это понятно, Юсиф-шах? кто знает у нас о какой-то китайской стене?! будто люди — это те же мельничные лошади!... Конечно, шахиншах Юсиф, — издевается?! — фирманы твои ой как хороши, но кто станет выполнять их? Ладно, оставим эти перлы, — «терпи! терпи!» — сдерживает гнев Юсиф, сам велел, чтоб критиковали, — но народ-то понимает, что ты — седельник! То есть такой же, как Али, Вели, Мамед, Гейдар. Даже ниже — кого бы назвать? — чувячника! Да! И потому тебе надо прежде всего создать хорррошую биографию! Как? А мы возьмем схему главного моллы, зря, зря ты его прогнал, человек он, конечно, поганый, мне тоже своим доносом навредил, но ведь ему не откажешь в знании психологии прихожан! Ему все равно — кому служить, лишь бы купаться в лучах короны, — и вычертим тебе линию вот сюда, к шахским династиям, к Сефевидам, а далее — к святым! А ты не удивляйся! был любимым сыном Мухаммед-шаха, недавно обнаружилось в золотом сундуке, где и рукописи Алазикрихи-асселама, его завещание!

— Асселама?

— Нет, Мухаммед-шаха, и Шах-Аббас это скрывал, а звезды восстановили справедливость! Далее мы пере­именуем Шахруд, ибо, преследуемый Шах-Аббасом, по­сягнувшим на твою корону, именно там ты скрывался.

— Я сроду там не был!

— ...скрывался, — повторил Ага-Сеид, — в Юсифабад.

— Я там не был! — взмолился Юсиф.

— Но ведь гонение на тебя было!

А ведь и впрямь гонение было! Юсиф скрывался у ремесленников, переселившихся сюда из Грузии; скрывался в лавке христианина-мясника, на двери которой висело алое полотнище с вытканным на нем Авраамом и ягненком, и это полотнище с доверчивым ягненком не раз снилось Юсифу. А потом прятался в мастерской плотника, тоже выходца из Грузии, — тот выстругал древко и приделал к нему знамя, на котором изображена была лодка. «Ноев ковчег», — сказал ему глава мастеровых плотников.

— И потом под видом седельника, — рассказывает Ага-Сеид, — появился здесь, чтобы с помощью добрых духов воздействовать на движение звезд!

— Но я упразднил фирманом должность звездочета как вредную для народа!

— Ты допустил, мой шах, крупную ошибку!

— Бред какой-то с добрыми духами! Я хочу с чистыми руками и ясным убеждением. Я верю в разум народа.

— Ну где у нашего народа разум?!

— А мы? А наша пятерка? Вы сами, наконец!

— «Вы! Я!...» Ведь вам звезды помогли, и вы еще смеете не верить в чудо и добрых духов!

А тут главный евнух шепчет на ухо Юсифу: «Заговор сторонников шаха! решили помочь звездам, — ускорить расправу».

И умелый дворцовый стратег Ага-Сеид подивился мудрости Юсифа. Когда главный евнух спросил: «Но как узнать, где прячутся заговорщики?» — Юсифа осенило: по доброте своей ему помогли скрыться мастеровые, привычные спасать каждого, кто прячется от властей, — они могут и теперь, когда новый шах преследует своих противников, давать убежище заговорщикам.

Сам Юсиф со стражниками отправился к мастеровым, и в лавке мясника нашли двоих заговорщиков, а третьего, самого главного, обнаружили у главы мастеровых-плотников, и вдруг раздался треск — это треснуло иссохшееся под жарким солнцем знамя с Ноевым ков­чегом.

А потом Юсиф кое-какие идеи Ага-Сеида претворил: насчет Юсифабада и шахского происхождения. И непременно опереться — хитер же Ага-Сеид! — на чей-то авторитет. Может, Алазикрихи-асселама?

— Правда, — заметил Ага-Сеид, подав идею, — Алазикрихи-асселам скомпрометировал себя в глазах истых правоверных, но мы сначала превратим его в великомученика!

И всюду появились глашатаи:

— Наш учитель Алазикрихи-асселам!

— Мы верны идеям Алаассе!...

— Наше знамя Ала!...

— Но кто вам позволит, Фатали??

— О чем вы, любезнейший Кайтмазов?

— Эти грубые намеки!

— Вы о чем?

— Елизаветполь!

— Вы через Не, а надо через эС!... По-вашему, и эту страницу сжечь?!

— Да-с! Никто не отменял, учтите, цензурный устав одна тысяча восемьсот двадцать шестого года!

— Чугунный?

— Скажи спасибо, что мы кавказцы, в Петербурге за это!.. Запрещены, напомню тебе, материалы возмути тельного характера против властей, ослабляющие должное к ним почтение! И еще, это к тебе: помещение проектов и предложений об изменениях в их деятельности!

— ??!

— И обсуждение внешнеполитических дел!

— !?

— И далее, — гнет свое Кайтмазов, — бесплодные и пагубные мудрствования также запрещены! А знаешь ли ты, что я обязан сообщить имя автора, который пред­ставил произведение, обнаруживающее в сочинителе нарушителя обязанностей верноподданных: с двумя эН и двумя До!

— Но я же!

— Вот именно! А ход мыслей? Движение сюжета? Эти реформы? Вот, из речи Юсиф-шаха: «Правители провинций подобны пиявкам, которые вздуваются от высосанной крови». Очень банальная, между прочим, мысль! А вот еще: «Фирман о сокращении расходов двора — на пышные приемы, празднества, на содержание иерархии бездельников, чиновников, служителей культа, призванных одурманивать людей, вдалбливая в их го ловы небылицы, мол, самая совершенная и справедливая эта наша шахская держава, платных агентов, всяких надсмотрщиков!» Я не ханжа, а разве может государство без них?!

— Как, и у нас? — изумлен искренно Фатали.

— А вы шутник! Ну да, ведь комедиограф! А это? «чтоб отныне никто не осмеливался подносить подарки ни ему, то есть шаху, ни высшим представителям власти, ни другим чиновникам, а также не добиваться чинов путем неумеренной лести, подношений, семейных связей, так как чины должны предоставляться лицам энергичным, доказавшим свою честность и способность к государственной деятельности. И чтоб никогда впредь высший чин, о котором в народе ходит молва как о казнокраде и взяточнике, не был, смещаемый здесь, назначаем на другой высокий пост!» Что за формулировки?!

— Увы, ты прав, Кайтмазов (мы с ним то на «вы», то на «ты»!), никудышным оказался Юсиф-шах правителем, безмозглый Пехливан, да и только! Знаете, что сказала Сальми-хатун Юсифу?! Ведь не сдержался он, стал-таки жить со второй женой! Ну, я семейные скандалы описывать не буду, Юсифу судьба государства доверена, он поседел за эти дни, а на него с двух сторон жены, рвут его на части! пристала к нему дошаховская жена, мол, сыновей пристрой! «Но они малы еще!» — отбивается Юсиф. «А ты пожалуй им фирманом провинции! старшую дочь замуж выдай! За сына турецкого султана!» А он ей: «Может, за сына русского царя? а?» — «За гяура?» — «А суннит лучше?» И умолкает жена, не зная, что ответить. А Сальми-хатун...

— Подожди! — перебивает Кайтмазов. — И насчет Сальми-хатун тоже! Я понимаю, ты не хан, не Бакиханов, хе-хе, не бек, не князь, как Орбелиани, и тебе, конечно, хотелось бы... И не спорь! Ни о каком равенстве сословий речи быть не может! И чтоб Сальми-хатун!... А знаешь, чья она дочь?

— И Шах-Аббас затруднился бы ответить!

— А я отвечу! Сальми-хатун — дочь египетского паши! Принцесса!

— Спасибо, я не знал! Мне казалось...

Кайтмазов говорил столь убедительно, что Фатали стал сомневаться, забыл даже сказать собеседнику о том, как он искал ей имя и что она горянка. Но Кайтмазов уже скакал по страницам рукописи.

— И чтоб Сальми-хатун предпочла шаху простого седельника?!

— Шаха!

— Молчишь? думаешь, о тайнах твоих мыслях не догадываюсь? (тоже мне, новый Колдун выискался!) Надеешься на повторное издание? Не успели это выпустить, а ты уже о повторном издании мечтаешь?! Думаешь восстановить вымаранные мной отрывки? Вот, я прочту тебе, а ты запиши, авось придется замещать меня: «Места, не согласные с требованиями цензуры, будучи выпущены в новом издании, делаются сами по себе лучшими указателями для приискания их в старых экземплярах, которые изъять из употребления нельзя; а через то и самые идеи, составляющие отступления от цензурных правил, становятся гласными и видными для всех (о чем ты толкуешь, Кайтмазов, — нашелся б десяток читателей!), быв до того времени для многих, по крайней мере, совсем незаметны!»

— Но дай хоть досказать, что молвила Юсифу Сальми-хатун, насытившись ласками!

— Зачеркну ведь, что зря писать?

— А может, я раньше тебя сожгу? — Снимает и снимает нагар со свеч длинными ножницами, это он любит делать сам, пока свечи не сгорят.

Да, ножницы. Еще не раз вернется Фатали к срезанным цензорскими ножницами усам и отрубленной топором бороде (это Кайтмазов: «А мы за конец бороды и — топором, как Петр!»), и однажды после второго приезда из столицы Кайтмазов успокоит Фатали: «Что мы? американцев — и тех не издают! полюбуйся, я тут выписал, когда знакомили с новейшими инструкциями цензурного комитета, точь-в-точь как ты мне говорил: «достоверность!», «историческая правда!» и всякая чепуха: вот, послушай: «Автор, нет-нет, не ты, а американец, чью книгу у нас зарезали, желая нарисовать настоящую картину настроения умов, приводит в сочинении мысли американских политических деятелей, порицающих монархические принципы вообще и принципы Священного союза в особенности. Эти места, нелокализованные, — видал, какое слово! — делают книгу неудобною к обращению в нашенской публике, как памфлет на монархию и апологию республики. Как книгу, могущую поколебать в легкомысленных людях надлежащее, так сказать, уважение к нашим монархическим принципам, единству Священного союза во главе с Россией, следовало бы подвергнуть действию Первого пункта закона...» и так далее!

— Может, позволишь вернуться в прошлое и заглянуть в ложу Сальми-хатун? — А заодно и вспомнить, но это не вслух, как были разочарованы покойным государем, — не помнил Кайтмазов, ибо пришел работать в канцелярию сразу после царского смотра войскам в тридцать седьмом.

«А точно ли царь приехал?!» Ни тебе отрубленных голов, выколотых — хотя бы! — глаз; и на кол никого не посадит! хотя мог бы: ибо рассказывал Фатали, как это делается, когда с ним в фаэтоне ехал, и привычны.

— Мой Пехливан, — говорит Сальми-хатун Юсифу, — скучная и однообразная жизнь у нас пошла, ни казней, ни пыток. Знаешь, о чем люди шепчутся? «Странно, мы не видим изрубленных на части и висящих у городских ворот человеческих тел. Страшно, но зато кровь не застаивается! Новый шах, должно быть, человек кроткий, хоть с виду Пехливан!» А кое-кто и не то говорит!

— Что именно?

— Не обидишься?

— Говори уж!

— Спорили: действительно ли новый шах милосерден, или это объясняется слабостью его характера?
И насчет гарема тоже: или скуп, говорят, или врут насчет богатырства и пехливанской силы! Я-то рада!

А все же она и в неудовольствии очаровательна! И как ей удается разжечь голод? Как дотронешься, а уже нетерпение!... Но разговор такой, что впору и отрезвиться.

— Не такой уж я добрый, Сальми-хатун! Тюрьмы переполнены. Я пересажал всю знать, обогатившуюся за счет казны и взяток. Я обратил их сокровища на постройку новых дорог! Одно благоустройство столицы чего стоило! Я расширил улицы, выровнял на них ямы и рытвины, чтобы прохожие, попадая в них, не калечили себя.

Сальми-хатун зевнула:

— Скучно!

— Я открыл школы, чтобы дети учились грамоте!

— О боже!

— Я послал четырех талантливых юношей, красивых, статных, молодых...

— А кто они? — оживилась Сальми-хатун. — Ах, сыновья твоих друзей! — Снова заскучала. — Да, я слышала: с армянскими караванами, которые ежедневно идут из Исфагана в Смирну, оттуда на кораблях в Марсель и далее на почтовых лошадях. И зачем послал?! Жаль мне оставшихся девушек!

— ... В Англию и Испанию, они научатся управлять государством! Я заменил всех надзирателей, перестань зевать! в округах и назначил честных и справедливых!

— Из родственников своих?

— Я верю в их честность!

— И головой ручаешься, да? А новые тюрьмы ты строишь? Как бы не пришлось тебе пересажать и этих новых!

Юсиф подивился мудрости Сальми-хатун: она прочла его мысли.

— Я хочу... — и задумался.

А Сальми-хатун (неужто его мысли?!):

— А хочет ли народ твоего счастья? Надо ли это ему? И разве он несчастен?!

— Он же раб! Я разбужу его!

— И сделаешь несчастным! В неведении его счастье его! Ну что тебе стоит, мой Пехливан! Ради меня! Устрой, как Шах-Аббас, показательную казнь! Уж очень народ истосковался! Хотя бы вели, чтоб отруби ли кому голову и воздели на пику! Или чтоб выкололи пару глаз, а? Ты увидишь, как возрастет к тебе любовь народа! Как станут тебя хвалить! Народ истосковался по крови, ну что тебе стоит? Смотри, будет поздно, а я тебя так полюбила, ты умеешь меня всю всколыхнуть, я забываюсь и потом долго-долго не могу прийти в себя, все нутро горит!

«Я его сожгу, этот фирман, запрещающий казни! — подумал Юсиф. — Ах, бестия: сам казнил, а мне решил руки-ноги связать?!»

Юсиф упразднил и должность палача, он сейчас главный мясник на столичном базаре, жить-то надо! Ловко разрубает — такая практика! — любую баранью тушу.

Как-то пошел Юсиф посмотреть, давно не был на площади, где его мастерская: здесь сейчас нечто вроде музея — рассказывают о злоключениях любимого сына Мухаммед-шаха, вынужденного скрываться в Шахруде, ныне Юсифабад, от преследований Шах-Аббаса. И генеалогическое древо искусно на всю стену расписано — отштукатурили, масляной краской покрасили, а поверх — это ветвистое дерево, по схеме главного моллы, слегка переделана Ага-Сеидом, — аж до самого пророка!

И палача увидел. Тот сник и с тайной печалью посмотрел на Юсиф-шаха, даже слезы на глаза навернулись. «Что ж ты, шах, — говорил его взгляд, — на какую работу меня обрек? Бараньи туши! Мои могучие мускулы, играющие и поющие! Стоило мне появиться на площади в сверкающей красной парче, как взрыв восхищения вздымался к небу! Народ замирал, о, этот миг! Я слышал, как бьется одно большое и единое народное сердце, и я поднимал над головой сверкающий топор, он стал, увы, покрываться ржавчиной, и в стремительной мощи опускал его, и бил мне в затылок — о, сладостный миг! — горячий вздох народного восторга. А то ни с чем не сравнимое наслаждение, когда я хватал за волосы и показывал шаху отрубленную голову. Чистая была работа. Одним ударом. Нет, не знаешь ты нашего народа. Ему на твои фирманы — тьфу! Кому нужна эта твоя свобода? Тебе на голову не корону, а сбрую на шею и уздечку под язык!»

«Но-но! Смотри у меня!» — строго взглянул на палача, а он — разззз! и туша надвое.

Фатали последние ночи долго не может уснуть. Вскакивает во сне. Это голос Юсифа! И как поседел он! Да, да, катастрофически седеет! Юсиф? И он тоже!

— Люди, я же хотел вам добра! — кричит Юсиф.

И этот крик будит Фатали, он вскакивает во сне, еще не рассвело, еще очень темно. Что же вы со мной сделали?! Нет, это только сон!

А предсказанье звезд?

Какие еще звезды? Я призван самой судьбой!

А евнух Мюбарек никак не дождется шаха.

— Ах, какой он!... — жалуется евнуху «законная» жена. — У нас с ним был честный брак!

— Глупая, как будто с Сальми-хатун нечестный! Молла был, свидетели были!

— Ах, какой он! Уже третий день не вижу его! Или у него появились еще какие Сальми-хатуны?!

— Увы, — огорчается Мюбарек, — только вы двое!

— Ах вот как! — Она бы обрадовалась, если б Мюбарек сказал, что есть еще. — У!... Сальми-хатун!...

— Твой ропот противен аллаху, женщина! — В обязанности главного евнуха входит и забота о моральном образе мыслей обитательниц гарема: никаких ревностей.

А в столице тем временем начались беспорядки. Зачинщики — уволенный новым шахом главный конющий и сбежавший от кары управляющий государственным казначейством (распространял среди населения фальшивые деньги), он же хранитель сокровищ.

Уволил их шах в день сплошных увольнений: первая половина дня — позорное изгнание высокопоставленных, вторая половина — низших чинов.

Писари сменяли друг друга, не поспевая за фирманами.

«Ты пиши! — диктовал он.-Советник государства, он же министр иностранных дел. Ничтожный человек. По ошибке был передан ему шахский фирман, предназначавшийся другому, более опытному и умеющему, и в этой ошибке увидели божий перст, тут же выхлопотали ему ханское звание, присвоили титул Ключа Страны, стал ведать и войсковыми книгами, и сметными расходами армии. За присвоение денег, еще при старом режиме, где порой, это тоже пиши! для истории! для отвода глаз кого-нибудь наказывали, он был посажен на цепь, но жена через двоюродную сестру, жену везира, доставила ему в тюрьму красную растительную пищу, которую он забирал в рот и при караульных начинал кашлять и харкать, будто бы кровью. Ты все-все пиши, это важно для истории! Потом через везира стал министром, обладает дьявольски тонким нюхом и, когда в перспективе видит жирный куш, делается мягким как воск: это он за крупную взятку разрешил англичанам монополию в деле табака! Это он склонил гм... моего отца Шах-Мухаммеда продать золотые стулья и кресла дворца якобы для выдачи жалованья солдатам!» Кто дальше? Ах да, начальник дворцовой охраны! О боже, каких только людей надо вносить — в фирманы! Но ты пиши! «Сын уличного брадобрея! попал в помощники к дельцу, дом которого был ночным убежищем развратников из высокого класса. Здесь для людей, эээ... страдающих половым уклонением, находили красивых мальчиков. Был замечен и увиден Очами Государства и попал в свиту наследника Шах-Аббаса. Придумал себе биографию, что он будто бы из Сеистана, а это — колыбель национальной поэзии: именно по сказаниям Сеистана написана поэма «Шах-Наме», отсюда вышла династия Сасанидов! Удалось ему жениться на дочерней внучке шаха Тахмасиба, замучил ее до смерти ненасытностью, но успел этой женитьбой выдвинуться и стать начальником дворцовой охраны, сколотил огромную сумму денег, — вернуть в государственную казну, а самого — уволить!»

Так вот: главный конюший, уж кого-кого, а не его опасался Юсиф; но так всегда — откуда не ждешь! встретившись с отстраненным от дел хранителем сокровищ, спросил:

— Скажи, ради бога, что говорят жители столицы про нового шаха?

— Как будто сам не знаешь — они ненавидят его!

— Клянусь всевышним, простой народ гораздо умнее нас! Какую же мы допустили глупость, добровольно избрав в повелители седельника! Опозорили себя на весь мир!

— Такова была воля Шах-Аббаса!

— Но теперь, когда его нет, кто может помешать нам уничтожить этого нечестивца, верующего, по слухам, в переселение душ?! Удалив его, мы бы посадили на его место достойнейшего из благородной династии Сефевидов!

— А где они, достойные? Все искалечены или уничтожены. Но ты прав, надо действовать!

И они отправились к начальнику артиллерии. А что говорит начальник конницы? Он, правда, еще не уволен, но кто может быть спокоен за завтрашний день при таком сумасбродном правителе?

— Кстати, я слышал, будто вчера на общем приеме шах сделал ему выговор за то, что тот приревновал, видите ли, жену к самому венценосцу!

— Аллах с ними, но нам важно склонить на нашу сторону начальника конницы! Если он согласится, то присоединится к нам и начальник пеших войск, ведь Фарадж-хан — двоюродный его брат и зять. И к бывшему начальнику полиции надо пойти, пусть повлияет на низших чинов полиции и уличных старшин, тоже уволенных!

Объявился и вождь воинствующих фанатиков, некий шейх, выдающий себя за святого потомка пророка Мухаммеда, — он возглавил борьбу и бросил клич: «Аллах велик, смерть шаху, да здравствует Шах-Аббас!...» (а дикция! а дикция!., так шепелявить!)

Мятежники решили в субботу рано утром окружить шахский дворец и, ворвавшись во внутренние покои, убить Юсиф-шаха.

А в это время полководец Юсиф-шаха Курбан-бек только что ступил на площадь с конной гвардией, возвращаясь с ирано-турецкой границы, где он разгромил вторгшийся в страну отряд врага: это султан Мурад, прослышав про отречение Шах-Аббаса, решил испробовать силу нового Юсиф-шаха и получил отпор.

Узнав о мятеже, Курбан-бек стал уговаривать толпу образумиться. Но куда там! Подоспели еще люди, и завязался бой. Обнаженные мечи, пики, просто дубинки, не поймешь, кто за, а кто против, истосковались по драке!

А тут еще народ, воодушевленный бывшими вождями — не голодранцев же, как они сами, им слушаться? Этого мямлю Юсиф-шаха поддерживать? Седельника?! Нет, народ пойдет за знатными! А раз вступил в бой народ — пиши пропало, надо бежать, покуда цел!

Мятежники ринулись во дворец, выбили двери и ворвались в шахские покои. Но где Юсиф-шах?! Вот залы, вот комнаты гарема — ни души! Нету Юсиф-шаха. Даже в сундук заглянули, а один — аж в шкатулку (??.) Исчез бесследно.

Одни утверждали, что видели его во время сражения в обычной воинской одежде, он вдохновлял единомышленников и дрался как пехливан, пал в битве смертью храбрых. Но среди убитых Юсиф-шаха не оказалось.

Ринулись в старый его дом, а на его месте — пустырь, и крапива разрослась густо-густо. Может, прячется в бывшей мастерской? Вернулись на площадь, а там вместо мастерской-музея — лачуга какая-то, крыша искривилась, в стенах щели.

Но ведь была схема!

Среди живых Юсиф-шаха не обнаружили.

Дали волю обуявшей воинствующих мятежников страсти: народ разгромил дворец, отправился на базар и опустошил торговые ряды и постоялые дворы, даже разрушил благоустроенный Юсиф-шахом родник на площади, — шах велел обложить родник синими изразцовыми плитами, и горожане, ныне мятежники, любили здесь постоять, прислушиваясь к мелодичному и чуть загадочному журчанию стекающей в арык прозрачной воды, — перебили пиками плиты, А потом двинулись в армянский и еврейский кварталы, чтоб учинить там, ведь повод какой! погромы.

Солнце закатилось, все разошлись по домам, устали, трудный день был. А наутро главари восстания отправились в темницу Арик и выпустили всех на свободу. И главного звездочета тоже.

— Ну вот, мы вас освободили!

— Ай да молодцы, — сказал военачальник, но ему не понравилось выражение лица бывшего начальника артиллерии, он как-то часто-часто моргал. «Ну ничего! Мы глаза твои ой как быстро излечим, чтоб моргать не смели!»

— Ну, так кого посадим на престол? — по-молодецки лихо заговорил начальник конницы, забыв, что он-то служил Юсиф-шаху. «А мы тебя самого сейчас посадим, — хотел сказать везир, да пока нельзя! — на острый кол!»

— Скажите, ради аллаха, какой сегодня день? — взмолился главный звездочет.

И главный конюший ответил, что от новогоднего праздника Новруз-байрам прошло ровно шестнадцать дней. Сердце главного звездочета переполнилось радостью:

— Друзья мои! (Что за обращение?) Братья мои и сестры (а сестер никаких — только мужчины: рассудка в тюрьме лишился?). Гроза, которую предсказывали звезды, разразилась над лжешахом, и опасность миновала. Да здравствует наш отец Шах-Аббас!

И торжественная процессия двинулась к дому, где прятался шах, и повела его во дворец. Удивительное дело: и корона, и доспехи, и скипетр на месте, будто не трогал их никто.

Шах-Аббас воссел на престол, только недавно им оставленный, и уже из уст в уста передавался сочиненный опытным поэтом акростих в честь шаха: «В сердце нашем Шах-Аббас!»; причем, начальные буквы выражали этот смысл чего не родит всенародная любовь? на двух языках: фарси и арабском; некоторые говорили, что на трех, — еще тюркском; увы, акростих не дошел до наших дней, сокрушался Фатали.

А что Юсиф-шах и остальные богатыри, эти пять Пехливанов? А что красавица Сальми-хатун? Куда ж она могла исчезнуть? Ага-Сеид?! Ну что вы, шах, эти бредни насчет правого сердца!

«Счастье твое, — сказали ему бояре, — что между недругами ты, пользуйся!» И он бил челом царю, чтоб приняли его в подданство. И отправлены были в Кахетию учительные люди, монахи, иконописцы, священники для богослужения среди народа, окруженного иноверцами, и снаряд огнестрельный отправлен.

«Я холоп царя русского, и царя Турского не боюсь!» — говорит кахетинский царь, а бояре советуют: не очень, мол, хвастайся, хитри, лавируй: «Когда грозится султан, ищи защиты у шаха, а когда шах гневается — иди на поклон к султану!» Но чаще не успевает султан очухаться, как проносятся через кахетинские земли кызылбаши шаха, топча виноградники.

Еще до отречения Шах-Аббас велел Ази-Хосрову выведать, верны ли слухи насчет «бил челом». А царь кахетинский, дабы показать верность шаху, позволил сыну своему Константину принять мусульманство, но и это не помогло: шах — вот они, плоды мягкосердечия Юсифа! — истосковавшись, велел отступнику Константину убить отца и брата за их вероломство — союз с Московией. «Или мы убьем тебя!» Дружина шаха сопровождала отступника, а рядом с ним — его отец и брат; напрасно предупреждал их посол Годунова Татищев не доверять изменнику: они не смели изъявить подозрение, дабы не разгневать могущественного шаха.

И, готовясь ехать на обед к отцу Константина, Александру, — сбиться можно со счету, сколько Александров! — Татищев вдруг услышал крики, шум, посылает толмача узнать, что делается? И толмач, входя во дворец, видит тела и отсеченные головы пред Константином — головы его отца и брата: убил их Константин! И был объявлен царем. И речь его, чтоб успокоить Татищева: «Родитель мой сделался жертвой междоусобия сыновнего, несчастие весьма обыкновенное в нашей земле. Сам Александр извел отца своего, убив и брата. Я тоже сделал, не знаю, к добру ли, к худу ли для света, по крайней мере буду верным моему слову».

А потом Шах-Аббас обрушится на Кахетию, чтоб отомстить Теймуразу, — велел оскопить детей его, Левона и Александра: не вынеся мучительной боли, оба вскоре скончались.

И казнь матери Теймураза, царицы Катеван: палачи по приказу шаха совлекли одежды с царственной мученицы, распростерли ей руки и раскаленными щипцами стали терзать нежное ее тело и сосцы. И стон ее тихий: «Господи, не медли взять душу мою!» На раскаленные раны положили горячие угли и взятым из пылающего костра медным котлом накрыли царственную голову. До вечера тело Катеван лежало, обагренное кровью, посреди площади в Ширазе, и никто не смел подступиться к ней.

И мысль мелькнула у шаха, он растит царского отпрыска — из грузин же, которого посадит вскоре как своего наместника на картлийский грузинский трон, — не успеет Шах-Аббас, осуществит преемник, и будет править, верный шаху, царь Ростом, он же Хосров-Мирза, он же Ростом-хан, грузин, принявший мусульманство, — старше шаха, но раб ему. И станет им дорог вместо Иисуса — Мухаммед!

И даст Ростом-хану свиту из омусульманившихся пленных грузин, и через них распространит там и роскошь, и кызылбашские пиршества, и наслаждения тела, и бани персидские, и песнопения мусульманские.

Наскучили думы шаху, и он велел призвать к себе грузина, которому пожаловал бекский титул за безропотное принятие мусульманства, — Сиаош-бека, славного искусством рисовать пером, изображая горы, и долго глядел на его тонкие кисти, как выводит тот лица красавиц и узоры на их одеждах, а потом снова стал обдумывать, как казнить наместника-предателя, ведшего за его спиной переговоры с северными соседями. И он, укоренив в своих иноверных рабах двуличие и лицемерие, пропитав их ядом лжи и лести, — по зову крови и языку — правители одни, а по вере — другие, и надо ладить и со своими, и с теми, кто посадил их на трон, ослабит и обессилит их (а грузинам враг с Востока — персы, враг южный — турки, и на Север надежда мала!).

А что же посланные на учебу в Испанию и Англию?

А как посольства в страны с предложением мира? И о тех, и о других ни слуху ни духу и по сей день.

А посланцы царя, вернувшиеся на родину, крепко пострадали. Царь решил, что шах, ведя переговоры с дьяком, унизил его посольство, и пошли взаимные оскорбления и обиды. И как только в. Москву вместе с Чичериным и Тюхиным прибыло посольство Юсиф-шаха, царь велел запереть послов по дворам, купить ничего не позволил, а у ворот поставил стрельцов.

Дьяк Тюхин жестоко поплатился за то, что пошел к шаху один, вопреки прежним обычаям, и выслушивал неудовольствия шаха неведомо для какой веры и потому чаять в нем воровство. Чичерин и толмач показали, что Тюхин ездил к шаху поневоле, но бояре решили, что неспроста, и нашли еще другие грехи: что пристава Гусейн-бека — к нему на подворье ходил! — братом, кардашем, называл, принял к себе и говорил с обусурманившимся малороссийским казаком; расспросить и пытать крепко, ибо знатно, что он делал это для воровства, или измены, или по чьему-нибудь приказу; было ему семьдесят ударов и две встряски, а также клещами горячими по спине жгли; в измене и воровстве дьяк не признался; и еще пытали: кнутьями били, сделанными из белой кожи, а потом привязали к вертелу и жарили на огне — то подведут, то отведут; нет и нет; а черкешенина взял к себе в Персии для толмачества; и кардашем называл Гусейн-бека без хитрости; и тело под ногтями разрезали, — двужильным оказался дьяк; бояре приговорили сослать его в Сибирь и посадить в тюрьму.

По возвращении послов, Рустам-бека и Булат-бека, Шах-Аббас, забыв, что они отправлены были не им, но отправлены-то от имени империи, сочинил царю гневное письмо, вспомнив и старые обиды: «...грошовое дело птица ястреб, купил их мне мой торговый человек в Астрахани, а воевода ястреба отнял, а татарина, у кого купил, посадили в тюрьму, зачем продавал заповедный товар? Вы привезли мне от государя вашего птиц в подарок, а я из них только велю вырвать по перу да и выпущу всех — пусть летят, куда хотят. А если в моих землях мои приказные люди вашего торгового человека изубычат, то я им тотчас же велю брюхо распороть».

И все же, несмотря на обиды, шах в грамоте писал о дружбе, любви и соединении.

А следующие посланники нового царя — Василий Коробьин и Евстафий Кувшинов (с толмачом) — получили иной прием, шах осыпал их любезностями и, поднимая руки к небу, говорил: «Бог меня убьет, если я брату моему, царю Михаилу Федоровичу, неправду сделаю, государство мое, и люди мои, и казна моя — все не мое, все божие да государя царя, во всем волен бог, да он, великий государь Михаил Федорович!»

Но цепь обид была нескончаема: царь жаловался шаху на его послов, тех же Рустам-бека и Булат-бека, которые привозили царю и патриарху Филарету драгоценный подарок — христианскую святыню, ризу Христову, похищенную в Грузии, были, мол, в непослушании, а в чем? — ни слова, но шах отозвал Рустам-бека и казнил его; выместил злобу за то, что тот был послан в первый раз именно седельником! но и жаль его, Рустам-бека, знающим человеком был, и в отместку пожаловался царю на его людей — новых послов — князя Тю-фякина, дворянина Феофилатьева и дьяка Панова; был в багдадском походе, просил их прислать ему туда кречетов, не прислали, а потом две-три живых птицы поднесли, у которых хвосты и перья убиты; окон-ночных мастеров не прислали вовремя; не пошли к нему представляться, когда другие послы пошли, мол, хотим особо; шах звал их на площадь смотреть конское учение, не поехали; не пошли к шаху в том платье, которое он им подарил.

И царь, к удивлению шаха, сказал в своем ответе, что верит шаху; был еще один довод, царь утаил: когда за столом у шаха пили царское здоровье, то князь Тю-фякин — кто же из трех донес? дворянин? дьяк? толмач?., не сам же Тюфякин!... — не допил своей чаши; за такую вину послов следовало бы казнить, но государь для сына своего, царевича Алексея, и по просьбе патриарха Филарета, кому была привезена из Грузии похищенная риза Христова, велел только посадить их в тюрьму, отобрав поместья и вотчины; но отыскалась еще вина: князь Тюфякин в Ардебиле велел украсть татарчонка и продал его в Кумыцкой земле, а в Кумыцкой земле велел украсть девку и вывез ее тайком, положив в сундук!...

Вот оно, Юсифово добро: хотел подправить бровь, а и глаз выколол, вздумал бороду отпустить, а и без усов остался.

Ай-ай-ай! Как неразумны эти звезды! Не поняли, что их обманывают! Что седельник Юсиф — лжешах! Но как упрекнуть звезды? Им надо было уничтожить человека, который занимал престол и носил шахскую корону в пятнадцатый день после праздника Новруз-байрам, а в этот день шахом был седельник!

«И до чего же глупы эти англичане: чуть было не затеяли войну с таким хитрым и коварным народом!» (фраза Фатали, которой завершается рассказ о лжешахе, — она осталась нетронутой Кайтмазовым).
МАТ КОРОЛЮ
Фатали, ты ж хотел иначе?! (Это Колдун.)

А как обрадовался, когда открыл историческую хронику времен Шах-Аббаса! И прочел фразу о добровольном отречении шаха. Вот он, сюжет!

И что же?! А какие были надежды! Не насилие, не мятеж, не восстание. По доброй воле отречение деспота от престола! Развернутая система управления государством!

Увы, мы тоже верили, что Александр, но царь!

«Вы хотели власти? Вот она, берите! И правьте на здоровье! Вы прилетели с Кавказа, чтоб заставить, а я сам — вот вам моя корона, вот вам мой престол!»

Программа социальных преобразований, предлагаемая Фатали: сломать деспотическую власть с ее произволом и самоуправством! возвысить простолюдина до управления государством! учредить справедливые законы и неуклонно следовать им! вытеснить просвещением и наукой суеверия и фанатизм! благо народа — прежде всего!

И такой финал!

— Возмущенная толпа (чернь?) хватает пятерых.

— А разве нет? Ю, он же П, Р, К, Б, ну и...

— Полностью не можешь, что ли? Или снова шифр какой?

— Помилуй, Кайтмазов, какой шифр? Ну, Юсиф, он же Пехливан, и так далее, а пятый Мирза Али!

А у Кайтмазова, как же он раньше проглядел такой пустяковый шифр?! выстроились в голове инициалы других пяти, Пять Повешенных! очень, слава богу, далеких и давних, и вспыхнули созвучия, как?! Юсиф, или Пехливан?? Пестель!! Убрать из текста Пехливана! Что? Р?! Рылеев!! К?! Это ж Каховский!! и Б!! без эР, — Бестужев?! Без Рюмина!! Заменить Баки!! (и стал всюду Баки — Заки). А дальше пошло такое, что у Кайтмазова волосы на голове зашевелились, холодный озноб на макушке, — последний! Мирза Али!! Муравьев-Апостол!! Сменить!! — И стал Мирза Али Мирза Джалилом. «Ну, что скажешь ты? — обращается к нему Юсиф. — Мой Молла Насреддин?!»

Откинулся Кайтмазов в кресле:

— Аи да Фатали! Ну чего лезешь в драку?! — И вдруг жаль его стало, все жэ столько лет вместе работают, сколько плову он ел у Тубу-ханум! Случалось, по ночам дежурили в канцелярии, и Фатали рассказывал, ну да, это детское: «Могу ли я разбить?» — Неверие и — а вдруг? — изумление, что может, только захоти! «Эй, не разбей кувшин!» — предупредил Фатали Ахунд-Алескер.

Кувшин вдруг треснул и с грохотом раскололся. И часто потом думал, никак в голове не укладывалось, и чем дальше, тем чаще: с виду громадина, а сам хрупкий, неужто достаточно легкого удара?! «Колосс на глиняных ногах!» — усмехнулся Кайтмазов. Поседел, а о том же, вот оно, детское! — «Ох, чешется, по веревке истосковалась твоя шея!»

Хватают пятерых: «Отрубить им головы!» Но ведь фирман Шах-Аббаса: никаких кровопролитий! Повесить! А у Юсифа веревка обрывается! Еще, еще раз! Эй, новую давайте! Но — удивительное дело! — не успевают набросить на голову, тончает, вся уже истончилась. И рвется. «Ты бы еще, — подумал Кайтмазов, — вспомнил: «И повесить как следует не умеют у нас!» О, наивный!»

Ах вот почему: звезды предвещали казнь путем отсечения головы! Юсиф не успел, а палач сжег фирман.

— Но Юсиф ведь пропал! — оправдывается Фатали.

— Ты думаешь, пропавшие отыщутся? И Хачатур, и Мечислав, и Александр? Что же дальше?

Воины будут биться, ораторы возбуждать к резне... Новые Пугачевы и Разины... и тьма-тьмущая... как желтые-желтые пески... — и не остановишь! Кричать? Посадят в крепость. Писать? Сошлют. Бить тревогу? Но как? Еще придут на смену либералы! Не помнишь, чей стих?

Ты только что сочинил сам!

И восторг, — сколько их было, царских манифестов, на бумаге только, эти эФ, эта вязь: два кружка, а меж ними Алиф.

И объявят в церквах, мечетях, кажется, в синагогах, костелах; в церкви — в торжественный час литургии, а в мечетях — в пятничные проповеди:

«Божиею милостью мы, Александр Второй (имя по выбору), император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, объявляем всем нашим верноподданным...»

Фортуна? В фору ферзя? Вы что же, возомнили себя Морфи?! Он только что блеснул на шахматном небосклоне как ярчайшая звезда, и Фатали, загоревшийся игрой (а вдруг поможет победить шаха-деспота и вернуть Юсифа?), расставил простые деревянные фигурки на раскладном бумажном картоне, не с кем ему играть, а научил игре князь Хасай, Фатали видел- у него подаренные Александром Дюма шахматные фигурки из слоновой кости, бело-синеватые турки-османцы в чалмах и с пиками, и темно-каштановые персы-шииты с топориками (а Уцмиев подарил Дюма атласный кошелек, бисером вышитый руками Натеван), и возможную свою игру (с Колдуном?) Фатали выразил стихами, сочиненными на загородной даче Коджори, куда вывез семью и застрял там, ибо в Тифлисе снова свирепствует холера: Уж некуда отступить королю, а ему объявлен шах! Король пленен: неужто мат?!

А Колдун, именующий себя порой факиром, неужто потерпел fiasco и оказался простым фокусником? И, увы, не знает как быть — не возвращаться же ко временам фаллического культа, хаосу и разгулу страстей? Сколько лет он отдал на поиски философского камня! А как верил, что хоть краешком глаза увидит, как возрождается феникс из пепла (сожженных Фатали бумаг?).

О, эти фолианты доносов, до которых — сколько лет уже прошло! — так и не доберутся!

Да, да, преодолев высочайшие вершины фарса, все выше и выше! и, выкарабкавшись из глубочайших пропастей фарисейства, ноги скользят, а ты выползай! из фальши! из липкого месива фразерства! эфемерные триумфы! фузейная пальба!

Что? Факел? А разве не было?! И флибустьеры, нанятые к горцам и орудующие у прибрежных вод, и сигнал им — раскачиваемый факел.

О, эти нескончаемые эФ, которыми усеяно поле, а уже пора, или время не подоспело? собирать плоды! может, финики? их привозили филистимляне и финикийцы фламандцам, фризам, франкам, фриулам-фурланам, флорентийцам, а уже близко финиш.