Фатальный фатали

Как только в моих руках оказался экземпляр «Писем», я так рассвирепел, что чуть было не изорвал их и не сжег, ибо к этому привычен уже! Но потом поду­мал: а какая польза, если я буду горячиться? Не довольно ли я жег всякие там бумаги?! И допустим, что я порвал один экземпляр, но остались десятки и сотни других, цепочка переписчиков кончается ли на мне? А может, придет время и я скажу — тысячи!

И я отказался от своего намерения!

И потому: покажи эти письма тем, на честность, благородство и здравомыслие которых вполне можешь положиться; а глубокоученым предложи, чтобы они написали критику, — уж кто-кто, а я — то знаю, что это желательно Кемалуддовле, — но критику основательную, доказательную, аргументированную.

Дело, за которое взялся автор, — развенчать основы деспотизма и догматической веры, — никто прежде не брался, исключая Алазикрихи-асселама, да еще одного чудака, волею судеб оказавшегося на шах, ском троне. Когда были в живых вожди шиизма, мы со страху, боясь их мечей, приняли их власть, а теперь, когда они обратились в прах, мы все еще пребываем в рабстве их памяти и даже гордимся, что мы — рабы! О, недоразвитие умственных способностей!

Кстати, уж так совпало, что и Кемалуддовле изобрел особый алфавит на образец европейских с выбором латинских букв — и удобно, и без обильных точек... И вспомнил Фатали, как однажды поздно пришел домой, забыв предупредить Тубу, что пойдет с Кайтмазовым в театр, смотреть «Горе от ума» (чуть ли не вся канцелярия пошла тогда на бенефис госпожи Вассы Петровны Маркс), и Тубу — никогда прежде не спрашивала, а тут вдруг:

— Фатали, что ты так поздно с работы? — спросила.

— Извини, Тубу, — пошутил Фатали (а потом сказал, что был в театре), — я никак не мог проставить все точки в слове пянджшанбе, то бишь четверг: дюжина точек в одном слове! Пока проставлял, смотрю, уже никого не осталось в канцелярии...

Да, без обильных точек и без иных закорючек, и гласные есть меж согласных, чтобы уразуметь, о чем написано и к чему призывается.

Я мысленно проставляю между ггл два о, чтобы прочесть Гоголь, есть такой великий человек (и думал перевести его, но разве позволят?!), а ты два е, и уже читаешь имя другого великого человека — Гегель (увы, никак Фатали не осилит, а тем более с головы на ноги поставить), и даже Гогель, военачальник, с которым Фатали знаком, — генерал, в главном штабе служил в годы Крымской, а еще одному вздумается меж согласных проставить в уме, если проголодался, о и а, чтобы получить вкусную лепешку гогал и тут же, оторвав от листа, съесть.

Любезнейший брат!

«А разве письма еще не отправлены? И кто кому пишет? Фатали — Кемалуддовле или Кемалуддовле — Фатали?»

Зло торжествует и пышно цветет. И коль скоро мы все это понимаем, видим, промеж себя говорим, возмущаемся, негодуем, все-все! Но молчим! Поддакиваем! Ведем двойную жизнь, подлую и лицемерную! Доколе?!

Разум не признает, когда жившего некогда мудреца, обыкновенного в своем человеческом существе, превращают в святого! Но попробуй доказать глупость: из суеверного страха тебя сочтут сумасбродом или пустомелей. Но скажи им: до появления истинного пророка, представляющего божество, на земле существовало множество ложных религий в различных видах идолопоклонства; почему же всевышний терпел их столько тысячелетий? А не выдумали ли их предприимчивые честолюбцы, одержимые зудом нетерпения и стремлением утвердить свои эгоистические цели, от какой-либо неполноценности — физической или нравственной?

— О, атеисты! — говорят нам.

— О, бунтовщики! — кричат нам.

— О!... О!!!

— Ах ты беспутный еретик!

А теперь два слова о причинности бытия.

Богословы утверждают, что всякое бытие предполагает какую-либо причину, потому что оно не могло произойти само собою. Следовательно, мир, как бытие, нуждается в причине, и эта причина есть создательница его. Натуралисты возражают: но тогда сама причина должна нуждаться в другой, другая в третьей, третья в четвертой и так далее до бесконечно непрерывной цепи причин; если цепь где-нибудь должна остановиться, то тогда вообще разрушается теория причинности бытия. Богословы придумали новую хитрость: бытие мы считаем двоякое, говорят они; одно не нуждается в причине, абсолютно и самобытно, это — божество; другое нуждается в причине, потому что не абсолютно и не самобытно, это — мир.

Видал, какой ход придумали! А мы скажем так: субстанция бытия есть противоположность небытию; следовательно, она в своем происхождении не нуждается в каком-либо другом бытии и есть единое, целое, могущественное, совершенное, всеобъемлющее существо, и оно, это бытие, не нуждается в причине для своего существования. И нет необходимости помимо этого существующего мира вообразить сперва какое-то другое невидимое бытие, дав ему название божества.

Ах, пресечь надо! Вырвать с корнем! Чтоб ни одного семени! Но мы были и есть! И будем каждый раз рождаться впредь, пока брачными узами связаны догматическая вера и деспотическая власть, порабощающие дух и плоть!

Где это я могу издать? Кому показать? Оригинал на родном, тюркско-азербайджанском, на фарси и на русском. Можно латинскими буквами — в типографии наместника, — заменив некоторые русскими.

Кайтмазов качает головой:

— Нет!!!

— Но чего кричать-то? Нет так нет.

Пьесы изуродованы. Повесть о Юсиф-шахе будто прошла через нож евнухопромышленника. Еще когда была она написана: «Разрешить издание на тюркско-азербайджанском?! Гмм... А что говорит Кавказский цензурный комитет? Не могут или не хотят сами разрешить? Чтоб я?! Я всей душою. Пишите прошение в Главное цензурное управление! Я вашу просьбу поддержу!»

И Фатали написал, так положено, в Главное управление по делам печати. А оно послало на заключение восточному цензору Санкт-Петербургского цензурного комитета. Но что пишет тифлисский губернатор? Невнятно: то по подкове, то по шляпке гвоздя. Очень нравится эта поговорка столичному восточному цензору -мол, ты взялся подковать коня, а молотком то по подкове, то по шляпке гвоздя, эх ты, ковщик!

«...не могу не высказать, однако, — пишет в секретном послании тифлисский губернатор в заключительной части, после того как весьма тепло отозвался о личности Фатали, — что развитие литературы на тюркско-азербайджанском едва ли послужит целям сближения и слияния туземцев с нашим народом. Тюрки менее всех поддаются слиянию. Развитие же литературы на их родном языке может лишь пробудить среди инородцев национальное самосознание и — может быть, более того — политические мечтания», — тем более что на русском-то языке и пиесы, и рассказ о Юсиф-шахе изданы!

«...если даже не было бы ответа тифлисского губернатора, — пишет в заключение столичный восточный цензор, — прошение надо было бы отклонить, ибо разрешение издания помогло бы объединению разбросанных по различным частям империи тюрко-татар, тогда как в интересах правительства, чем слабее связь между ними, тем лучше». А восточный цензор в столице и забыл, что речь идет о выпуске одной лишь книги о лжешахе, — у него загодя был готов стандартный ответ на все возможные просьбы о разрешении как отдельных, так и периодических изданий, и ответ годился на все случаи жизни: и по части просьб новоявленного Фатали.

И зреет, давно созрела идея, — Фатали пишет издателю: «Может, на русском, а?!» Нет-нет, это не перевод! Все — оригиналы: и на тюркском, и на русском, с помощью Адольфа Берже, и на фарси! Оставил в тюркском оригинале.

«Что делать? — вы спрашиваете. — Как быть с тиранией и рабством? Избавиться! Совершить революцию!»

— Вы с ума сошли, Фатали!! — чуть в обморок не упал добрейший Адольф Берже, когда Фатали ему тюркский текст вручил.

— Но... — робко возразил Фатали.

— Ни за что нельзя оставить! — И собственной рукой, — слушать вас не стану! — вычеркнул. И так нервно, что бумагу порвал. Расстроился. Милейший Адольф Берже, как ему откажешь!

«Я полагаю, что цензура, — пишет Фатали издателю Исакову, — не будет препятствовать изданию этой моей книги, потому что в ней ни единого слова нет против нашего правительства (?!!, знаки Фатали) и против христианства (ЪЙЬЭЙЙН, знаки Колдуна), более того (не писать же, в самом деле, что я враг всякого религиозного дурмана, против религий вообще — всех!., но ничего от меня не убудет, если чуть-чуть подслащу слово в частном письме: лишь бы издать!!), мусульмане убедятся в явном превосходстве христианства перед исламизмом (лишь бы вышла «Письма»!!), с начала и до конца книги восхваляет образ жизни европейцев (но мы-то все, и вы, и мы, еще ой как далеки, — та же азиатчина!...), их нравственность, гуманность, правосудие, законы, осуждает грубость, жестокость, безнравственность и варварство мусульман (вы, мол, издайте, и тогда мусульмане «сольются с русским народом»; с теми — да, с вами — нет, пашей-ушей-мундиры! никогда!); исчезнет навсегда дух фанатизма и мюридизма — магическое слово, авось сработает?! вы скоро увидите, что слух об этой книге быстро распространится по свету, и кавказские книгопродавцы беспрестанно будут получать от — кого же? революционеров? мятежников? недовольных деспотическим образом жизни? какое найти слово, пока чернила не высохли на кончике пера?! вот! нашел! — получать от скептиков (!) в восточных государствах тайные заказы, не надо бы этого «тайные», но сколько можно переписывать письмо?! о присылке экземпляров.

Но если сверх чаяния цензура вздумает допустить какие-либо изменения, то в таком случае, — здесь надо решительно! хватит допускать, чтоб калечили! — я прошу возвратить мне, потому что я ни на какие изменения не согласен! Я только собственник этой книги, а не автор, и прошу но упоминать обо мне, потому что я не желаю обратить на себя злобу и вражду моей нации, которая в настоящем своем невежественном состоянии, — Да, да, именно это!! горькие слова, понимает Фатали, но правда: как завершить мысль? сказать о том, что ведь настанут же, черт побери, иные времена, когда поймут, и именно это останется, а сгинет карамельное, слащавое, раболепское, ложное, эти трескучие драмы, ах как хвалились в Петербурге, сентиментальные романы, чего изволите, продажное, барабанная дробь, оплачиваемая чинами и наградами, — притуплять, гасить, усыплять, оглушать! но поймут ведь когда-нибудь, что для ее же, нации, пользы хлопочу! еще есть иллюзии, и они не покинут Фатали никогда, он верит, враг чудес, в чудо и мечтает: можно дать, — и пишет, и пишет Фатали свое письмо издателю, — иллюстрации; будь я художником, я бы нарисовал Алазикрихи-асселама, водрузившего на главной площади столицы четыре разноцветных знамени, вокруг трибуны, где он стоит и торжественно провозглашает народу реформацию; а может, сцены религиозной мистерии фанатиков? и выбрать красивые, разборчивые и немелкие шрифты?»

Кто издаст?! Какие восточные страны осмелятся?! Будто пустыня кругом, и один Фатали! Сколько людей исчезло — их не нашли ни живыми, ни мертвыми: и Хачатур, и Мечислав, и Александр. И даже Колдун куда-то девался, исчез, испарился!

Пустыня!

Впору бы появиться, выйти ему навстречу Азраилу, он уже в пути.

Обещал содействие Адольф Берже, он только что издал свой персидско-французский словарь. «Очень вам рекомендую, вы, кажется, ищете учительницу французского для вашего Рашида, мадам Фабьен Финифтер». Она вся круглая-круглая, и лицо, и глаза, и очки, большие и круглые. «Может, поможете на французском, а, мадам Фабьен Финифтер?»

«О мусье Фатали, мы скоро сможем вдвоем с вашим Рашидом...»

Рашид уже стал говорить по-французски — не сон ли это, аллах?!

И ты еще смеешь меня вспоминать?! ЪЙЬЭЙЙЫИ

Маленькие, маленькие могильные плиты, на которых уже зеленая плесень, на кладбищенском холме, но уже иссякли силы у Тубу, лишь три дочери да два сына, но скоро, очень скоро пройдет новая волна холеры и унесет двух дочерей и одного сына, и останутся лишь сын да дочь!

Рашид делает успехи, он завел тетрадь для русских слов, и там — недавно Фатали перелистал ее — уже их сотни, особенно поразили три: каверзы — ябеды, сплетни, крючки; ворковать — бормотать по-голубиному; горемыка — подверженный печали, да не будешь иметь ее, как твой отец, подумал Фатали.

И уроки французского. Фабьен Финифтер не расстается со стихами Александра Дюма, он приезжал недавно, и она переводила им, — Бестужев его кумир, и он посетил все города, где тот жил, был в Дербенте, объездил Карабах, пленен Ханкызы, собирается в Адлер; и о дербентской любви Бестужева рассказывает, и стихи на могилу его возлюбленной, сначала по-французски, Фабьен Финифтер быстро пишет в свою тетрадь, всего четыре строчки: «Да, мы сможем скоро вдвоем перевести вашу пьесу о Колдуне!» С Рашидом только по-французски, и он бойко отвечает ей. Сыну — четырнадцать, вернее, пошел четырнадцатый, торопится Фатали и волнуется, как бы чего с ним не приключилось, — возраст Фатали, когда они спасались в садах Гянджи от войск то ли Аббас-Мирзы, то ли царя, и Фатали видит, как сталкиваются чужие войска на его родной земле вблизи от могилы Низами Гянджеви.

Но мог ли он тогда подумать, что настанет день — и его дочь Ниса-ханум станет женой внука Фатали-шаха и косвенно, через внуков уже самого Фатали, вольется в родословное древо шахской династии. Трижды брался Фатали прочертить, чтоб не запутаться, генеалогию шахов каджарской династии, и сил не хватило дочертить: двести детей у Фатали-шаха! А ведь здесь обозначатся и его собственные потомки, когда он выдаст дочь за внука Фатали-шаха — Ханбабу-хана, принявшего царское подданство; это сын Бехман-Мирзы, с которым — и с Хаджи-Муратом! — Фатали сидел в ложе тифлисского театра, слушая итальянскую оперу. Придет время — дочертит генеалогию (когда родятся у Фатали внуки!).

Может, все-таки осмелятся русские издатели? Времена-то уже другие наступили, кажется, весенние дни? Даже Кемал Гюней в Стамбуле, уж, казалось бы, что ему? — почти поздравил Фатали, когда сказал: «Да, у вас большие перемены ожидаются, мне еще в плену ваши мужики объясняли, будто царь волю крестьянам дал».

И рыжий сын соседа Али-Турана, Фазыл: «Я в Лондоне читал!»

Но что с ними, издателями?! Давно молчит петербургский: что ж вы, милостивый государь?!

И ты молчишь, мой Рухул-Гудс, мой Мелкум-хан! Но отчего ты молчишь, а? Может, новые козни судьбы? Дважды фортуна выручала: вырывался из лап шаха-деспота.

Слух о «Письмах» уже распространяется. Еще в Стамбуле, когда лишь созрела идея и первые строчки «Писем», — но как узнали?? — на приеме по случаю отъезда на каникулы царского посла военный атташе Ирана в Турции Абдулвахаб-хан спросил у Фатали:

— Я слышал, вы какие-то вулканические письма сочиняете?

Фатали аж поперхнулся:

— Откуда вам сие известно?

— А мне Мохсун-хан (а он и гаджи, и шейх) сказал, вы, очевидно, слышали, он нашим послом в Лондон назначен, очень-очень восхищался вашей смелостью! Если окажется у вас лишний экземпляр, был бы весьма рад иметь!

— Я люблю Мохсун-хана, готов целовать его глаза, но в день страшного суда схвачу его за подол и скажу ему: «О любезнейший Мохсун-хан, что же вы на меня клевещете, выдавая за автора «Писем», в то время как авторы их — индийский принц, сын Овренг-Зиба Кемалуддовле, и иранский принц, сын Шуджауддовле Зиллисултана Али-шаха Джелалуддовле, и они оба, два друга, находятся сейчас в Багдаде и живут в отеле «Вавилон»! (А потом изменит им местожительство: в Стамбуле думал о Багдаде, а в Тифлисе, когда засел за письма, остановил выбор на Каире). Я ведь только собственник писем, перевел их с фарси на тюркский, чтобы написать на нее критику, а с моего тюркского перевода, представьте, какой-то чудак снова перевел па фарси!

«О Фатали! — читает он в глазах собеседника. — Какой же вы выдумщик! Мне говорили прежде, а я не верил! Мол, пусть так, — многозначительно улыбается военный атташе, о, эти коварные персы! — хотя никакого такого иранского принца, за индийского не ручаюсь, нет ни в Тегеране, ни в Тавризе, ни в Багдаде!»

— А вы все-таки пришлите, если лишний экземпляр! «Я бы, конечно, вам послал», — думает Фатали уже в Тифлисе, думает, а уже послал! в самое логово! И письмо в придачу: «Я убежден, что после прочтения «Писем» не захотите поддерживать со мной отношения». Стрела выпущена из лука. И, как ожидал Фатали, — ни слуху ни духу!

Знает, что после «Кемалуддовле» будет пустыня, друзья новые и друзья старые — все разбегутся, чтоб не навлечь на себя гнев и беду: общаться с еретиком? атеистом? ниспровергателем? против аллаха! пророка! тиранов!

И еще экземпляр в Лондон, послу Ирана Мохсун-хану: туда едет его брат Мамедага, по почте ведь не пошлешь — цензура!

«Не благодаря ли вам, — пишет Фатали Мохсун-хану, — и вашей похвале, добрым вашим словам я получил такую славу среди ваших высокопоставленных?» Слава-то двоякая — от которой шарахаются, даже если тянутся поглазеть: «А ну что за диковинная птица?!»

И все же — послать! Пусть «Кемалуддовле» работает хоть так.

— Но есть у меня условия! — завершает Фатали; станет Мохсун-хан придерживаться их! — Называйте подлинное имя автора только тем, кто умеет хранить тайны. — Восточный человек чтоб хранил тайны?! — И давайте читать лишь тем, в чью честность вы верите безусловно! И попросите, чтоб читавшие написали аргументированную критику. — Хотя бы так распространить идеи «Кемалуддовле»!

«Посылаю Вам письмо без подписи и даты!» И тут же: «Кстати, — потом казнил себя, но что толку, когда письмо уже отправлено, — Государь Император пожаловал мне чин полковника».

Вот и опиши, как торжественно это было обставлено: писклявым голосом прибывший из столицы чин зачитал приказ военного министра генерал-адъютанта Милютина: «Производятся за отличия по службе (добавил бы еще: «...и сочинение дерзостных писем») по иррегулярным войскам из подполковника в полковники милиции, состоящей при Кавказской Армии», и его, Фатали, имя после взахлеб изреченных слов о том, что «Его Императорское Величество в присутствии своем в Санкт-Петербурге января 23 дня 1873 года соизволил отдать следующий приказ».

«Снова укрыться за Мундиром? Не довольно ли? — корит себя Фатали. — И придать весомость своим словам?!» Вспомнил, как с Колдуном об орденах толковали. «Даже к пятидесятилетию?» — мол, никаких орденов не получу, спрашивает Фатали. «О чем ты говоришь?! — изумился Колдун, привычный ко всем превратностям судьбы. — За какие заслуги пред Царем и Отечеством?!»

Уже шестьдесят миновало Фатали, спросил бы у Колдуна, но он, увы, давно не появлялся; Колдун непременно б сказал: «Может, за «Кемалуддовле» тебе награду?!»

Да, отправил письмо в Лондон, Мохсун-хану, предупредил о своих условиях, даже похвастал насчет полковника, — гробовое молчание! Прочел? Прочли?.. Пустыня!

Взял экземпляр, отправляясь по новому назначению послом Ирана во Франции, Мирза Юсиф-хан, друг Фа-тали, в прошлом персидский консул в Тифлисе. И его доля в «Письмах» — советовался с ним не раз Фатали, переводя свое сочинение на фарси.

А именно в эти дни навестил иранского посла в Париже Мирзу Юсиф-хана знаменитый петербургский востоковед-профессор Мирза Казембек, тот, кто принял католицизм, не жизнь, а роман!! «Был Казембек, — пи­шет Мирза Юсиф-хан Фатали, — прочел «Письма», не со всеми идеями Кемалуддовле согласился (а с какими? — но об этом в послании ни слова), но дважды воскликнул: «Аи да молодец Кемалуддовле!» Мирза Юсиф-хан послал Фатали читанный Казембеком экземпляр «Писем» с его пометками; посол считает, что надо «кое-что» изъять (но что??), и тогда «никаких помех» к изданию не будет. Письмо Мирзы Юсиф-хана пришло, а «Письма» пропали.

Мирза Юсиф-хан успокаивает Фатали: чего ж ты хочешь? ведь год зайца наступил — мол, все в бегах, волки рыщут в поле, а зайцы трусливо прячутся.

А через год Фатали Мирзе Юсиф-хану писал в Париж, напоминая о наступлении года льва, — дескать сильный поедает слабого; писал, не ведая о том, что лев с мечом, изображенный на шахском знамени, съест скоро и самого Мирзу Юсиф-хана!... Посол промолчал, а потом наступил год змеи, и надо же, чтобы именно в этот год — а ведь суеверен Мирза Юсиф-хан! — взбрела ему в голову несбыточная идея: ну вот, надышался вольного французского воздуха! расплатится с ним шах в Казвинской тюрьме!

«Да нет же, нельзя! — пишет Фатали в Париж Мирзе Юсиф-хану. — Чтоб конституция на основе Корана?! Это же издевательство! Как можно рядом два противоположных понятия: Конституция и Коран! Социальный прогресс и религиозные догмы! Это фикция и фразерство!»

«Дорогой мой», — так обращается Фатали к нему: любит за его ум, чистоту помыслов, доброе сердце. «Если в Иране, — как-то писал ему Фатали в одном из своих писем, — есть пять умных, то один из них — вы. Если есть два умных, то один — тоже вы»; «... зря вы мучились, выискивая в Коране созвучия с демократическими и прогрессивными конституционными идеями, чтобы, как пишете, «народ принял мою конституцию». Разве кто-нибудь из деспотов — будь то в Европе или в Азии! — прислушивается к наставлениям?! В Европе некогда пытались наставлять угнетателя для предотвращения его тирании, но поняли, что это — пустая трата времени.

Поэтому нация, в столице которой вы живете, осознав пользу единодушия и сплотившись воедино, обратилась к угнетателю со словами:

Удались из сферы государства и правительства!

И удалила его. И создала новую конституцию. А разве мы способны сказать тирану: «Удались!»? Никогда!

Какая при тирании может быть свобода и неприкосновенность личности?! Вам кажется, — боюсь, что вы не последний! — что при помощи умершей схоластической веры можно применить на Востоке французскую конституцию, то есть прекратить угнетение плоти и духа. Никогда!

Соблюдение справедливости и прекращение тирании возможны вот при каком условии: сама нация должна созреть до проницательности и развиться до благоразумия, создать условия союза и единодушия и затем уже, обратясь к угнетателю, сказать ему: «Удались!» И лишь затем издать законы соответственно требованиям и духу эпохи, выработать подлинную конституцию, где слово и деяния не противоречат друг другу, и следовать ей не во фразах, а на деле. Лишь тогда народ найдет новую жизнь... А впрочем, как сказал великий Саади: «Какое мне дело до всего до этого? Ни на верблюде я не сижу, ни под поклажей, как осел, не нахожусь. Не являюсь ни господином рабов, ни рабом господина». Клянусь всевышним, Мирза Юсиф-хан, я жалею, что ударился в заумные размышления и морочу тебе голову! Но что делать? Взыграла кавказская кровь, потерял рассудок и стал бредить! Каюсь и молю о пощаде!»

Но отчего молчит Мелкум-хан? Фатали послал ему экземпляр чуть ли не первому. Или устал его юный Друг? Угас в нем пыл? И Фатали часто мысленно обращается к нему: «Ведь это твои слова, Мелкум-хан: «Я оставлю все свои дела, брошу занятия, чтоб издать ваши труды, особенно «Кемалуддовле»!»

Когда познакомились с Мелкум-ханом в Стамбуле. Фатали поразили его наивные чистые глаза и юное лицо. И усы не делали его старше, а, напротив, подчеркивали молодость. Ну да, Мелкум-хану лет тридцать, а Фатали уже давно за пятьдесят; останься в живых его сын, ему было бы столько же, сколько Мелкум-хану... Фатали знал, что Мелкум-хан по происхождению — армянин, и почему-то, как только познакомились, вспомнил про Хачатура Абовяна:

— Да, у меня был друг, Хачатур Абовян. Не слыхали? Как можно?.. — И, помедлив, добавил: — Он исчез, когда вы были еще подростком.

— Не он ли, — спросил Мелкум-хан, — поднимался на Арарат в поисках Ноева ковчега?

— Вот-вот! — обрадовался Фатали. — Вспомнили! С профессором из Дерпта — Парротом!...

А потом, когда остались-таки вдвоем лишь на минуту, Фатали сказал:

— Я много слышал о вас, не хотелось при посторонних. О вашем масонстве, «Доме забвения». Но о каком забвении может идти речь, когда кругом творится такое?! Но рад, что вы нашли в себе силы оправиться после высылки. Вам что: в совершенстве владеете французским, турецким, родными вам языками — фарси и армянским! И вы придумали прекрасно, что, оказавшись здесь, приняли турецкое подданство, больше будут считаться с вами в Персии. Увидите, вам еще в ноги кланяться будут! Это только начало, что вы советник вашего посольства в Стамбуле, — где им найти таких, как вы, образованных людей?

По возвращении из Турции Фатали рассказал как-то в кругу нухинских своих земляков о встрече с Мелкум-ханом и как тот обрадовался идеям Фатали об алфавите и с похвалой отозвался об «Обманутых звездах».

— И обрадуется! — вдруг прервал его земляк, из учеников Ахунд-Алескера, часто по торговым делам приезжает в Тифлис и останавливается у них. — Как же ему не радоваться?! — гость был раздражен, и оттого установилась гнетущая тишина. — Ведь он армянин! Станет он болеть за наши мусульманские дела!

— Да я, — возмутился Фатали, — на сотню своих земляков не променяю одного такого армянина! Даже тифлисский шейхульислам, глава мусульман Ахунд Молла-Ахмед Гусейнзаде, прогрессивнее вас! Он и то произносит имя Мелкум-хана с почтением!.. (Земляк с тех пор у них не появлялся.)

Мой Мелкум-хан, мой Рухул-Гудс — архангел Гавриил! Тот, другой, летел иногда по пустячным делам от аллаха к пророку Мухаммеду, а ты приносил мне светлое, крепил во мне веру в будущее, вселял надежду, когда уныние овладевало мною. И наша борьба за просвещение народа. И наши беседы о твоих масонских ложах!.. Отчего же ты молчишь?!

«А разве, — передали Фатали слова иранского посла в Турции Гусейн-хана, да, да, у которого Фатали в Стамбуле гостил, — а разве глупцам, выжившим из ума, еретикам и бунтовщикам следует отвечать на письма? хоть как-то на них реагировать?! у нас за такие речи в каземат! в крепость! в яму! львам на съедение, в зиндан!»

«Скажи мне, юный мой друг Мелкум-хан, — вопрошает Фатали, мысленно беседуя с ним, — я ли спятил с ума или они, государевы мужи?»

И даже Ханыков, которому Фатали так искренно верил, против: из Парижа через Мирзу Юсиф-хана (когда тот был послом Персии во Франции) привет передали от Ханыкова Фатали, а с приветом — и весть, что не очень-то одобряет он идею реформы алфавита, а что до «Обманутых звезд», то повесть эта показалась ему «дерзкой». Еще в далекие годы, когда Ханыков приезжал в Тифлис с секретной миссией по поводу бывшего мучтеида, духовного вождя мусульман-шиитов Фаттаха (и в Персию ездил!), состоялся между ними, Ханыковым и Фатали, разговор, и Ханыков пытался утихомирить Фатали, стоял перед ним на своих слоновьих ногах и трубил, трубил: «Не надо! Не надо! К чему дразнить? (!!) Как бы эхо!...» — «А что «эхо»?» — переспросил Фатали. «Разве не ясно?!» — побледнел даже Ханыков: мол, как бы иные веры, иные догмы, иные устои не поколебались. «Но деспотизм...» Ханыков прервал Фатали: «Не надо! Не надо!...» А потом о присяге, разве не давали?! Мол, от сих сочинений и до прямых действий... «Что за действия? — спрашивает Фатали. — Тайные общества? Масонские ложи? Что?!» А Ханыков, напуганный репрессиями против брата (петрашевец?), пытается образумить Фатали и шепчет, лишь губы выдают, будто молитву читает, текст присяги:

— Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее пределов не принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь.

Да, Ханыков против, а принц Джелалэддин-Мирза, из немногих — один или два их! — умнейший из сыновей Фатали-шаха, — за!.. Может, потому, что в опале? Иные наследники заняли ключевые в стране посты, а он — оттеснен, загнан, «даже губами, — пишет он Фатали, — пошевелить не могу!» Шах, что на троне, Насреддин-шах, всех этих сынков Фатали-шаха (а эти двести сынков доводятся ему, по схеме Фатали, двоюродными дедами! а дети этих «дедов», уже очень взрослые, доводятся новому шаху троюродными дядями!..) люто ненавидит! Наплодил его прадед Фатали-шах детей, разбрелись они по стране, очаги вероломства и козней!..

А все же: что с Мирзой Юсиф-ханом? С его идеей конституции на основе Корана? Дошли до Фатали вести, что он отозван шахом из Парижа, как бы в Тегеране не учинили с ним расправу. Неужто на его место, послом в Париж, поедет Мирза Гусейн-хан? Наверно, он!.. Подкапывался — и докопался!... Уж он, страж ислама Мирза Гусейн-хан, не позволит поганить Коран бредовыми идеями! Ведь знал Мирза Гусейн-хан, что Мирза Юсиф-хан дружен с Фатали — вот откуда идет ересь! И подкинул шаху мысль: вам, мол, шахиншах, казалось, что Юсиф-хана с пути истинного сбили французы, как бы тут не было руки наших северных соседей!..

Молчит, отозванный из Парижа, Мирза Юсиф-хан.

И эта проклятая холера: что ни год — новая эпидемия. Фатали застрял на даче под Тифлисом, в Коджори, всюду карантины, — выехать не может.

Наконец-то пришла весточка от Мелкум-хана: короткая записка, посланная с нарочным.

«Что за дикость? — возмущался Мелкум-хан. — Кое-кто из османцев твердит: «Мы, только мы, как центр исламского мира, должны выступить с реформой алфавита, а не какой-то полуиранец Фатали или человек непонятного вероисповедания, живущий в Турции и находящийся на службе у шаха — это они обо мне так! — армянин Мелкум!» Премьер Али-паша? На словах он как будто за нас, но такие горластые у него министры, на весь меджлис вопят: «Изменение алфавита станет началом конца исламских государств! Этот священный шрифт — неразрывная часть нашей чистой веры!»

Но только ли мы хотим изменить арабский алфавит для тюркских народов? Ученые французский, английский, итальянский, — все, кому дороги интересы просвещения народа! — пишет Мелкум-хан Фатали.

Что можно сделать? Порой я стыжусь, что живу в это время, — сокрушается Мелкум-хан. И воспроизводит диалог двух земляков, слышал у Греческой стены в Стамбуле:

«Ты жалуешься, что мы безмозглы? Ты прав: надо, чтоб белый царь заменил нашу кровь, позолотил наши волосы, окрасил в голубое наши глаза, может, тогда мы поумнеем!»

«Вот-вот! — отвечает ему другой. — Хорошо бы! Нечисть покроет мир, и явится тогда скрывшийся двенадцатый имам!» — Но не будем отчаиваться, — продолжает Мелкум-хан, — будущие поколения воздадут вам честь, и об их будущей благодарности я хочу написать вам, Фатали, именно сегодня! Пусть раздаются ныне проклятия в ваш адрес! Настанет день, и благодарные потомки придут на нашу могилу».