Фатальный фатали

И Фатали стал цензором.

И к нему — так ли уж и невозможно, чтоб эти картины вдруг не вспыхнули в воображении? — пришел автор или собственник писем, очень похожий на Кемала и почти Кемалуддовле, будто точь-в-точь Фатали.

— Ах, вы принесли «Письма»? Чтоб я разрешил их печатать? Дал свое благословение?! — О, Мундир!.. Что ты делаешь с человеком! Глаза читают по-иному, а мысли подключены к какому-то неведомому центру, и оттуда идет особый ток!

— «Электричество»?! А есть ли у вас автор, пояснение в ваших письмах? Да? А ну-ка почитаем: «Это сила особой энергии и теплоты, скрытая во всяком теле»; ну, положим, несколько примитивно, но сойдет! «Скрытая во всяком теле!» Это хорошо! А вы испытывали, какая она в теле, сидящем на самом, на самом верху?! И она, эта сила, передается мне, цензору, — вот это, скажу я вам, силища! А Мундир эту силу энергии и тепла держит, не дает им остыть и ослабнуть! А ну, что вы еще сочинили?! Ну да, извините, 'вы только собственник! Неужели вы полагаете, что эта ваша энергия, направленная ко мне, в состоянии пересилить ту, которая идет ко мне, желаю я этого ила не желаю, свыше, сверху! Нет, нет, вполне реальная вышина, не заоблачная, а в Санкт — так сказать — Петербурге! Николай? И он тоже! Но не только! Его нет?! О, наивные; Но идеи-то, идеи живы!

Вы думаете, ваша хитрость, мол, при переписывании «Писем» с оригинала обнаружили целый ряд слов, имеющихся в европейских языках и трудно поддающихся правильному переводу на языки тюркских и иных мусульманских народов или даже воспроизведению арабской графикой — и снова о несовершенстве алфавита! — и опасаетесь, что читатели не поймут их, и потому, дескать, разъясняете, — и вы полагаете, что эта ваша хитрость но шита по черному белыми нитками?! К примеру, — и цензор углубляется в текст, — деспот — так называют, мол, человека, который в своих действиях не подчиняется никаким законам и не соблюдает их, безгранично властвует над имуществом и жизнью народа, всегда поступает так, как ему вздумается; народные массы, находящиеся под властью таких правителей, превратившись в презренных рабов, полностью лишаются всяческой свободы и человеческих прав; для пояснения — восточная поговорка: «Всякий, кто будет действовать по своему произволу, непременно найдет погибель свою»; что-то я такой восточной поговорки не слышал и даже в знаменитой книжечке пословиц Абулькасима не нашел! Уже девяносто лет собирает, чуть ли не со времен Екатерины Великой, четырех царей пережил: деспота, шута (но это в уме), либерала, тирана, пятого (всех повторил!), дай бог, пере­живет.

Ну ладно, пойдем дальше, вот еще, вы поясняете: фанатик — лицо, чья отличительная всеобщая черта — национальная и религиозная нетерпимость и ненависть к какой бы то ни было иной нации, к татарам ли, евреям ли, армянам и т. д., иной вере.

Ведь было, было! Подсказал Александр, когда летели с ним. Фурьеристы ведь тоже: «Карманный, обычный, ничего особенного, так, лингвистика вроде и забава, словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка»; а у вас, Фатали, — в языки восточные, а ведь даже и не вошли еще, хотел бы ввести, чтоб обогатить и чтоб в который раз ополчиться на арабскую графику: вот, к примеру, рвл, и нет Цэ, надо выразить через тс или ее, — рвлсс, — вот и сообрази, что это за слово! А какое замечательное слово-то!

— И как вы поясняете революцию? — спрашивает Фатали в Мундире цензора сидящего напротив собственника писем. — Так-так-так! Значит, это — событие, когда народ, доведенный до отчаяния противозаконными действиями деспотического правителя, объединяется, восстает и свергает угнетателя. А затем он создает законы и претворяет их в жизнь в целях обеспечения своей свободной, спокойной и счастливой жизни, во как все просто! Неужто не могли заменить патриот, найдя под­ ходящее по смыслу слово?! Так нет же, вы поясняете: это человек, который ради любви к родине и народу не пощадит своей жизни, трудится во имя свободы отчизны и народа и готов на этом пути, — поднял голову от тек ста, многозначительно смотрит на собственника писем, — муки и страдания. Кто, к примеру? Кемалуддовте? — Не спешит, а с паузой. — Или вы?!

— И вы тоже.

— ??

— Когда не в Мундире.

Так как же, подписываете?

— А тебе не терпится меня погубить! — то ли издевается, то ли мольба. — Пожалей хотя бы моего сына! Мы так долго его ждали!

— Мы тоже.

— Ему только десять! Он прошел все критические сроки!

— И наш тоже.

— Он у меня единственный, пойми!!

— И у меня тоже.

— Тебе-то что?

— ?!

— А что изменилось?

— Как что? Теперь, после злополучного апреля! Что, разве неясно? — и шепотом, чтоб пояснить, а собеседник сам знает: надо же — запасся револьвером, специально приехал в столицу, чтоб выследить государя у Летнего сада и убить его! И — промахнулся!

— Знаете, странная какая-то фамилия!

— Вот-вот!... И я, признаюсь, сначала изумился: «Неужели из наших?»

— А как не изумиться? Фамилия-то тюркская, «Кара» — это по-нашему черное, «Коз» — глаз, «Черпоглазов», так сказать! — вслух не надо называть фамилию смельчака!

И вспомнил Кемала: «Несчастна та нация, в которой нет борцов!» И Ахунд-Алескера вспомнил, давнее-давнее, еще когда в Тифлис приехали — устраивать его работать в канцелярию. С чего же спор начался? Ах, да: с грузин! С их заговора! А прежде — о смельчаках, съевших волчье сердце; их тогда было много в Тифлисе, сосланных, и разговоры — только о них.

Ахунд-Алескер вдруг ни с того ни с сего разозлился на Фатали:

«Грузины!... — будто с самим собой спорил. — Нам с ними не сравниться, запомни! В них честь жива! И гордость! Достоинство! А мы что? Рабы мы, да, да, рабы! То персов, то османцев, а то и... — не договорил. А потом, помолчав, добавил: — Да, нам до грузин еще надо дорасти!»

Разговор, казалось, кончился, было утро, после первого намаза, а потом прошел полдень, еще молитва, и во второй половине дня Ахунд-Алескер совершил третью молитву, и при заходе солнца, когда тень стала совсем длинная, — и вот, после четвертого намаза, перед пятым, в начале ночи, Ахунд-Алескер вдруг, будто продолжая только что начатый разговор, строго взглянул на Фатали:

«И не смей ты влезать в их драку! Они и ссорятся, они и мирятся...» И больше никогда не возвращался к этому разговору.

Перед Фатали-цензором уже сидел не собственник писем, а Кайтмазов, он только что вернулся из длительной командировки, посвежевший и отдохнувший, как показалось Фатали.

Что? Заграничная поездка? Отдых?! Черта с два! Сначала Санкт-Петербург! Для приобщения к кое-каким новейшим, да-да, цензурным инструкциям! Как будто не читаем мы эти «Санкт-Петербургские новости», простите, «ведомости»! Или нельзя было прислать сюда «Русский инвалид»! «Голос», где раструбили о процессе по делам печати! «Судебный вестник» или «Юридическую газету»! — То злой, то оттаивает. — Ну-с, как вы тут без меня?! — руки потирает, а потом пальцы тренирует (о, эти нежные чуткие пальцы! Фатали не сводил с них глаз, когда Кайтмазов несколько лет назад аккуратно перелистывал «Обманутые звезды» и на каждой странице, после того как половину вымарал красными чернилами («Скажи спасибо, что мы кавказцы!»), ставил подпись-закорючку, — большой крюк верхнего крыла «Ка» захватывал всю фамилию. А на титуле — «разрешаю», сначала на русском, а потом и на родном); но полной радости, увы, не бывает: обрадовался, когда «господин наместник Кавказский вследствие просьбы Вашего благородия соизволил назначить из сумм распоряжения Его сиятельства тысячу рублей в пособие для напечатания сочинений Ваших: «Обманутые планеты» и «Восточные адвокаты» с переводами, а равно пяти комедий на татарском языке, рукописи, одобренные цензурою».

— А я без вас тут воевал! — Кайтмазов молча слушает. — Тип один тут с письмами мне досаждал!

— Осаждал?

— Можно и так. Письма знаете какие! Ой-ой-ой! Язык обжигают, будто перцем густо-густо на кончик! Но вы их скоро сами прочтете.

— Кто автор? Ах, изгнанный из страны? Разве не слышали о специальной инструкции? Не допускать к выходу в свет сочинений лиц, признанных изгнанными из отечества, тайно покинувших его...

— Но ведь из Индии! И из Ирана!

Кайтмазова уже не остановить:

— Государственных преступников! И учтите: какого бы содержания ни были эти сочинения и в каком бы виде они ни издавались, под собственными ли именами авто­ ров пли под какими-либо псевдонимами и знаками!

— А что еще за знаки?!

— Неясно?

— Клянусь аллахом, не знаю!

— Шутник! А вот и запомните! — И сует ему только что нарисованную на клочке бумаги картинку-загадку, аи да талант... Бараний рог, и такой крученый-перекрученый, а в него похожий на Фатали человек впихивается, — согнуть, мол, шарада такая, в бараний рог.

... Но Фатали забыл уже о коротком своем цензорстве, да и было ли оно — лето, время отпусков. Он давно собирался написать Мирзе Гусейн-хану, у которого гостил в Стамбуле, но каждый раз, садясь за письмо, вступал с ним в спор:

«Вы на меня обижены, Мирза Гусейн-хан, вы сердитесь, я вас разгневал! Вы увидели лишь то, что я высмеял деспотизм шаха и тупость его приближенных, и оскорбились за весь Восток! А Восток ни при чем! Я просто вывел тирана в шахской одежде, хотя с тем же успехом мог облачить его в царский наряд или королевские доспехи! Я рад, что вы разглядели за древним историческим сюжетом его современный смысл и порвали со мной! Или вы испугались, что вас взгреют в вашем краю, чьи интересы вы представляете в Стамбуле, за дружеское ко мне расположение. Но ведь в каждом народе имеются мерзкие и тупые люди, и даже среди государей, шах он или царь. Вы истолковали мои произведения как антипатриотические, мол, выставляю славных шиитов, вас и своих земляков в дурном свете перед турками-суннитами! А что вы скажете, если в ваших руках окажется «Кемалуддовле»?»

«Что вы еще задумали?! Неужели недостаточно и того, что вы уже сделали, чтоб осрамить нас перед миром?»

«О нет! я сказал не все! другие сказали больше, чем я!»

«Кто ж другие?!»

«Индийский принц Кемалуддовле, совершивший путешествие по Англии, Франции и Новому Свету и возвратившийся в ваши земли!»

«Но такого принца я не знаю! Не вы ли скрываетесь за «Кемалуддовле»?»

А ведь и Никитич, попадись ему «Письма» в руки, скажет: «Нет такого принца!»

«Как же нет? — возразит ему Фатали. — Вот его родословная: правнук Теймурлана поэт-император Великий Могол Мухаммсд-Бабур, далее его сын Хемаюн-шах, ах какие страсти бушевали в те годы! Но я не стану отвлекать вас рассказами о том, как жестоко расправился с братьями Хемаюн, как-нибудь в иные разы! Так вот, далее Джалалэддин Ахбар Великий, это при нем был построен город Фатехпур, почти, — улыбнулся Фатали, — Фаталиград, но о том я, кажется, вам расска­зывал. Прелюбопытнейшая история с этим Фаталиградом! Увы, ныне в некогда огромном городе никто уж не живет, но сохранились его дворцы! Это страшно — мертвый город! далее Джахангир Овренг-Зиб, женатый на красавице Нур-Джахан, Шах-Алем Первый, его сын Овренг-Зиб».

«Что вы мне голову морочите? Овренг-Зиб был уже!»

«Нет-нет, постойте, Никитич, дослушайте! Ведь такое обвинение!... А потом Ровшен-Ахтер, он же Баха­дур-шах. Далее Джахандар-шах, Фаррух-Сияр, Ахмед-шах, Алямгир Второй».

«Когда же был Первый?»

«Вы перебиваете меня! Али-Гохур или Шах-Алем Второй, а сын его Акбер-шах отказался от своих прав в пользу английской короны, кстати, в год пожара в Зимнем дворце».

«При чем тут пожар?»

«А Акбер-шах и есть отец Кемалуддовле! Что же до последнего могола, то он умер совсем-совсем недавно! Каждый историк это вам подтвердит, — умер, когда я поехал в Стамбул с вашей легкой руки, Никитич, так что я только собственник трех писем живого Кемалуддовле, и эти письма он отправил персидскому принцу Джалалуддовле».

«И такого принца я не знаю».

«Разве вам известны все жены шаха?! Ну ладно, откроюсь я вам, Никитич: индийского принца зовут Иг-балуддовле Овренг-Зиб-оглы, а иранского принца — Шуджауддовле Зиллисултан Алишах-оглы! Оба они сидят в Каире (а думал поместить в Багдаде), но один решил назваться Кемалуддовле. Опять не верите?! Помню, как говорили мне в Стамбуле, — было перед Фатали лицо Никитича, и вдруг снова Мирза Гусейн-хан, посол Ирана в Турции, — но смысл этих слов дошел до меня позже, ведь я, живя у вас, не подозревал тогда, что в вас кипит гнев. «Мы были, — вы сказали мне, — и есть образец для всего мира, погрязшего в смутах, беспорядках и неустойчивости! Мы неколебимы, ибо держимся в справедливой вере и единстве народа и шаха-вождя!» И еще вы сказали мне: «Придет время — и к исламу примкнет все человечество. Если б людям всех слоев удалось понять, сколь совершенна вера наша, и освоить смысл правления Мухаммеда, то основа дурных течений и эти бунты, этот разгул еретической стихии, все бы было погребено и уничтожено!»

«Увы, Мирза Гусейн-хан, вы будете разгневаны, когда прочтете в письмах Кемалуддовле, что тот самый народ, который считается счастливым и спокойным за свой завтрашний день под сенью всевластного монарха, — самая невежественная нация в мире!»

«Ты уже читаешь мне эти дерзкие письма?!»

«Да!» Фатали работал по ночам: поспит после круговерти на службе часа два, а потом засядет за стол — и до утра, пока не прокричит петух, и крик его доносится с противоположного берега Куры. Оставит перо, приляжет на часок и — на службу. А потом новая ночь.

Да, самая невежественная нация в мире, не имеющая понятия о свободе и человеческом достоинстве! Сыны ее сжаты в тисках: с одной стороны, давит необузданный и бесконтрольный деспотизм государей, а с другой — грубый и тупой фанатизм служителей веры!...

Догмы, догмы, догмы — сверху донизу! Сталь способностей народа покрылась ржавчиной, и в нем развились дурные наклонности: низость, подлость, бесчестие, корыстолюбие, раболепие, лицемерие, двуличие, трусость и вероломство.

Напишет, зачеркнет, поищет новое слово, чтоб в каждой фразе — ярость, доколе таиться и кривить душой? на каждой странице боль, ибо нестерпимо видеть это тиранство, попрание прав народа.
ПОСЛУШНОЕ ПЕРО
Повелитель сидит в столице, воображая, что владычество есть только средство к тому, чтобы холить состарившееся тело, дабы оттянуть неизбежный конец, объедаться вкусными яствами, когда кругом бедность и голод, безнаказанно располагать имуществом и жизнью по своему произволу и быть предметом поклонения подвластных, повелителем бездушных рабов и кумиром глупых льстецов и продажных поэтов; слыша стихи, вроде тех, которые сочиняли для моего тезки, но шаха: «Ты спокойно восседаешь на своем троне, в то время как повелитель Византии и властелин Китая трепещут от страха; первый, будучи поражен звуком твоих труб, а второй — громом барабана твоего воинства».

Всякий государь, уважающий собственное достоинство и дорожащий честью страны, устыдился бы подобного властвования и отрекся б от трона, чем унизиться до такой степени и стать посмешищем цивилизованных народов.

Новая религия?

Вот оно! Фатали к этому шел давно! Он встал и долго не мог вернуться к письменному столу.

А бумага ждала.

Куда приведет его дорога, которую он избрал? Безверие!! Что станется, если вынуть этот стержень?!

А когда началось? Была набожна мать. Набожны сестры. И отец был набожным. И отец- второй. Ахунд-Алескер. Может, с Мирзы Шафи и началось? В те далекие годы, в келье мечети?... Сколько шарлатанов с верой на устах, обирающих и грабящих? И беглый вождь мусульман-шиитов, фанатичных невежд — Фаттах! Создать рай на земле (??). И чтоб самому стать новым пророком. И чтоб все для себя. Для сыновей. Собственного благополучия. И орава прихлебателей, славящих твое имя.

А потом Шамиль. Его проповедь «священной войны». Лишь фраза, чтоб упрочить собственную власть! Играть на невежестве подданных! Обман, все обман!... И когда Ладожский ему — принять христианство: для чего? во имя какой цели? уйти из сетей одной догматической веры, чтоб увязнуть в сетях другой?!

Может, началось, когда посягнул на священный арабский алфавит?

Фатали подойдет к столу, эта неоконченная фраза о «новой религии», религии предков, — и снова задумается: что-то мешает ему переступить через незримую черту.

А Тубу? Как отнесется Тубу, его подруга, которая понимает с полуслова? Она часто вспыхивает, и Фатали слышит ее ропот: «Что же ты, аллах?!» И гневом загораются глаза. Но тут же молится: «Да онемеет мой язык!» И губы ее шепчут молитву, Тубу просит прощения у всевышнего за свой робкий протест, за то, что посмела его упрекнуть. Пройдет несколько дней, копится в Тубу новый ропот: как ей примириться с приговором аллаха, уносящего ее детей?! «Но одобрит ли Тубу мои еретические идеи? — думает Фатали. — Нет, никогда!..» А сын? Как отнесется сын, любимый Рашид? Не восстанет ли против отца? У Рашида мягкий характер, он покладист, будет молча переживать и никогда не бросит отцу: «Ты не прав!» А если вдруг упрекнет?! Пусть. Что бы ни случилось, Фатали не остановится на полпути. Он пойдет дальше, чтоб заклеймить эту фанатичную веру отцов, а через нее — все иные веры, превращающие людей в слепое послушное стадо. Никто не сможет остановить Фатали, какая б тяжкая доля ни выпала на его судьбу!...

Наконец-то! Бумага устала ждать. Ждет верное перо. И у Фатали такое чувство, что осилил трудный подъем в гору и стоит на вершине, откуда видны новые дали.

Новая религия? А не указана она новоявленным пророком или каким-нибудь сектатором лишь как предлог для разграбления народов под видом ее распространения?

Рассмотри хорошенько все факты и отвечай мне: какую пользу принесла народу наша религия, когда он до такой степени упал и нравственно обессилел, что всякое ничтожество — злодей и тиран, сменяя друг друга, по своей прихоти и произволу подвергает его стольким бедствиям! И народ молчит. Безмолвствует народ! И, кажется, рад, ибо его убедили, усыпили, вдолбили ему в башку: «Мы — самая! Мы — единственная! Мы!!»

Посмотри на современную нашу литературу — она состоит из легенд о мнимых чудесах наших пророков и других лжесвятых мучеников, из описаний блистательных военных походов и завоеваний! «Хвала государю, — пишет историк, — который на поле битвы, если прикажет морю не шевелиться, то волны не смеют производить бурю; если прикажет высокой горе двигаться, то она становится легче песка, разносимого ветром; если во время ночного похода прикажет не высекать огня, то молния не смеет разыграться на небе; если во время ночного движения прикажет молчать, то утренняя заря не смеет свистать зефиром!»

Всякую рифмованную ерунду мы считаем за поэзию. И вот что удивительно: нам даже неизвестно до сих пор искусство переплетать книги. Всякая переплетенная книга через два дня расшивается, как законы нашего государства. Между тем почти каждый день — и особенно в последние годы — мы имеем на глазах книги, переплетенные в европейских странах с такой прочностью, что и через сто лет употребления они не портятся.

Когда же перелистываешь календарь, то читаешь заведомую ложь или отвратительную природе человека лесть:

«В настоящем году (собачьем, свином, лошадином, змеином и т. п.) движение звезд свидетельствует о благополучии священной особы государя, о веселом расположении его духа, да будем жертвами его волн!»

И никто не скажет: «О дураки! Какое отношение имеет до веселья вашего падишаха движение звезд?! А где в календаре известия о важных событиях? о научных достижениях в мире? где статистические сведения о подлинном состоянии дел в государстве».

— Стоп-стоп-стоп! о каких статистических сведениях ты говоришь и вообще — на что намекаешь? На общедоступный календарь, запрещенный цензурой? (Это в поездку Кайтмазова его познакомили и с календарем, и с заключением цензора, которое точь-в-точь повторил министр внутренних дел в своем письме Комитету министров.) А он, кстати, откуда у тебя?

— Кто?

— Не кто, а что — общедоступный календарь.

— Случайное совпадение? И потом: какие тебе статистические сведения нужны?! О народном образовании? Как мы отстали от всех государств Европы? И даже Японии? О том, что в последние шестнадцать лет увеличены расходы на высшие государственные учреждения на семьсот процентов?! — Фатали изумленно слушает, а Кайтмазов пересказывает ему заключение цензора об общедоступном календаре! — Может, как растет кривая взяток поведать? Привести разные факты провинциальной жизни и правительственной деятельности? Порицать местную высшую администрацию с указанием имен?! Этого ты хочешь?!

— А почему бы и нет? Если, — послушай, Кайтмазов, что пишет Кемалуддовле, — наш падишах разведает о положении прочих частей света, об успехах других стран и примет бразды правления, основанного на правосудии (но где? в какой стране благословенной?), откажется от насилия, позаботится о благосостоянии не своей особы и особ приближенных, — но ему и им хочется дооолго-долго жить! — а народа, избавит его от нищеты, эта увеличивающаяся у нас с каждым годом дороговизна... Но кто смеет сказать? Кто станет слушать? Счастье государей и их приближенных, что народ, усыпленный и убаюканный, не ведает о том, как низко пали его вожди и что они творят, спрятанные за высокими стенами дворцов!

Взгляни теперь на государственную газету — и в начале первого же столбца ты с удивлением останавливаешься на слове: «Преобразование!» И радуешься: наконец-то!! Но читай дальше, теленок, — оказывается, речь идет о преобразовании в похоронном процессе: кого где хоронить по рангу и в каком порядке. И как. Затем ты переворачиваешь страницу и читаешь: «Отрезать язык, чтоб не смели говорить! Ослепить, чтоб не смели видеть! Оглушить, чтоб не смели слышать! Одурманить опиумом, чтоб не смели думать! — эту клевету на наше славное правительство выдумали коварные англичане и раструбили по всему подлунному миру!» А не дальше как на другой странице той же газеты, в столбце провинциальных известий, читаешь: «Его высочество принц, правитель Мазандарана, изволил отрезать оба уха у одного чиновника, ибо тот плохо слышал распоряжения властей!»

Во время шествия принцев по улицам толпа грубых стражников предшествует им и отгоняет прохожих с дороги грозным кликом: «Прочь с дороги!» Если какой-нибудь несчастный по оплошности не сумеет вовремя отойти, то неминуемо попадет под удар дубинок. И народ, лишенный здравого рассудка под влиянием деспотизма и догм (а страх?!), не в состоянии понять, почему он должен посторониться с дороги во время их шествия, — ведь дорога широкая и нисколько не мешает их проходу или проезду.

Шум, крик, вой, движение перекрыто — идет принц! Попробуй возразить — подвергнешься истязаниям и мучениям, да еще люди поддадут, ведь рабы!

А падишах? Когда он выезжает — дороги перекрываются так, что потом целую неделю движение не налаживается. Из пункта А в пункт Б. И остановки в пути. Дороги в это время закрыты. Скопляются арбы, телеги, фаэтоны, волы-кони, ослы-мулы. Но зато какая радость, — сказывал мне один твой земляк, — для жителей Б! Порядок, чистота, на базарах — изобилие, чего душе угодно!... Может, — мечтают, — насовсем останетесь у нас, падишах?!

Любезный Джелалуддовле! Если бы ты сам не был изгнан деспотом из родной своей страны за дерзость и остроту пера, если бы ты сам не жаловался мне на своих сограждан, то я бы никогда не решился огорчить тебя тем, что увидел и познал.

О забитый народ! Если бы ты вкусил сладость свободы, а всякое человеческое существо, явившись на свет, должно пользоваться даром полной свободы, как того требует здравый рассудок (но для кого и к чему я это пишу?).; а полная свобода, как сказывают ученые мужи, двоякая: духовная, но она отнята догмами, и телесная, то есть светская, а она отнята деспотом и его приближенными, — если бы ты был, о несчастный народ, сведущ о правах своих, то никогда не согласился бы на подобное позорное рабство, в котором теперь находишься; ты стремился бы к прогрессу, учредил бы у себя вольные общества, клубы, митинги, сеймы (?!), отыскал бы все возможные средства, ведущие к единодушию и единому пониманию, и, наконец, освободил бы себя от деспотического гнета (а ведь уступил свой трон, — и что же?).

Ты, о мой народ, числом и средством во сто крат превосходишь деспота и тирана, тебе недостает только единодушия и единомыслия (только ли?!). Не будь этого недостатка, ты легко подумал бы о себе и освободил себя не только от оков деспота, но и от уз нелепых догм.

Любезнейший Джелалуддовле! Ты знаешь, что здесь решительно невозможно изучить науки о политике. Необходимо отправиться в Европу, изучить их там. Но возможно ли отправиться за границу? Разве разрешат?

Сообщаться с гяурами!! Недавно один тавризский ученый сказал мне, поглаживая бороду: «Да, согласен, франки-европейцы в самом деле показывают большие успехи в науках мирских, но в науках духовных они находятся в заблуждении и тьме!»

Клянусь всевышним, пятнадцатилетний европейский мальчик не поверит таким пустякам и вздору, которые мне пришлось услышать в здешней главной мечети, — сообщу в следующем письме, устал чертовски! Посылаю тебе через рештского жителя Фа-(нет-нет, не Фатали) — туллаха связку ширазского табаку.

А вот и второе письмо — засел снова на всю ночь, о душа моя, любезнейший Джелалуддовле!

Я сообщу тебе об услышанных проповедях, и пусть волосы у тебя на голове, если они еще не выпали, станут дыбом, как шило, впрочем, какая польза от моих описаний, которые не могут быть опубликованы; положим, что прочтут; какая польза, сказал поэт, утирать слезы на моем лице — придумай средство против болезни моего сердца, чтоб из него кровь не вытекала.

Да не порадуется деспот, что коль скоро стране его пребывать в вечном сне неведения, то он среди своего невежественного народа будет властвовать вечно. Пусть он взглянет на историю — уцелела ли хоть какая-нибудь деспотическая система? Кто может ручаться, что поступок бабитов (ты ведь понимаешь, о каких бабитах я говорю?) не может повториться? Хотя современному падишаху оказывает народ беспрекословное повиновение, но оно под влиянием страха, а не любви. Есть ли кто в стране, который бы любил деспота и желал продолжительности его царствования? Только боюсь я, любезнейший Джелалуддовле, что после него придет худший, хотя хуже представить трудно; увы, нет предела долготерпению нашего народа.

Я уже писал тебе о том, как сгоняют людей с дороги во время усиленного телохранителями шествия падишаха. Неужто это делается для того, чтобы предохранить падишаха от покушений на его жизнь? («А разве нет?» — возражает кто-то. Кайтмазов? Но он еще не успел прочесть. Или сам Фатали возражает Кемалуд-довле?... Или это дошел до Кемалуддовле глас Джелалуддовле?... — «Ну да: пусть попробует выйти к народу!») Бывало, конечно, и не раз, и в европейских государствах, но там не теряли присутствия духа, и правители смело разъезжают по городу и стране, не стесняя чью-либо свободу. А ведь народ — дети падишаха, которым бы восхищаться лицезрением! «Коль скоро, — сказал поэт, — мечом отгоняют посетителей со двора, то как удержишь их, чтоб они не покинули сей двор?»

О покушении на государя пока ни автор письма, ни даже их собственник Фатали не ведают, ибо вести еще не достигли Тифлиса. Будут брать всех: каждого, чье имя названо на допросе или находилось в захваченной переписке — смотри имена!! — даже по наружности, по костюму, — всех, кто одевается как террорист (!). Воспользоваться поводом, чтоб раз и навсегда погасить! Будут еще покушения, кажется, шесть. И поляк Березовский в Париже, второе покушение, жаль, не спросить у Мечислава: знал ли его? Месть за Польшу; снесли тупоконечный черный обелиск с нелепыми черными львами по бокам на площади перед Саксонским дворцом, сооруженный еще Николаем в назидание за «мечиславский» бунт; и золотом надпись: «Полякам, оставшимся верным своему государю». Снесли, а на месте его — еще более величественное напоминание — Собор (и это снесут, как и памятник Паскевичу), символ рабства; и еще, и еще — чудо спасает государя! Или само провидение?! Ездил по улицам не иначе как мчась во всю прыть — напуган! — в закрытой бронированной карете, окруженный эскортом казаков. Но случится! Опьянение каким-то морганатическим браком, и молодая вдова — княжна Долгорукова... И мученическая кончина, как запишут в исторических календарях, — 1 марта 1881 года.

Увы, не узнает о том Фатали. И это, — подумал Кайтмазов, — еще один довод в пользу того, что «Письма» дозволить к печати нельзя. А тем более выносить на свет божий из сундука, когда и Кайтмазова не станет. Эти мысли о «Письмах» отчего-то блуждают в Рашиде, когда он играет на таре, очень пристрастился к нему, играет часто, слегка закрыв глаза.

И дальше Кемалуддовле описывает проповедь здешнего духовного наставника в главной мечети. О эти проповедники! Они превосходят всех в мире в лжегла-гольствовании, в сочинении всяких басен, сказок, в лицемерии, а у нас особенная способность верить всякому вздору и басням.

Вот и насчет пришествия Мехти, двенадцатого имама, что предсказано пророком. Но неужто еще не переполнена земля тиранством и насилием — отчего же спит он, этот двенадцатый?! И о трехлетнем отроке Мехти, сияющем как четырнадцатидневная луна; а какой у него хохолок на голове! Ползает по полу и играет золотым шариком величиною с яблоко, присланным ему из Басры в подарок; и сей отрок — а он уже в детстве обладал чертами гениальности — чистым арабским языком изрек, словно старец: «Я есмь наместник божий на земле и мститель его врагам! И еще я вам скажу — закройте дверь неуместных вопросов, разрешение которых не принесет вам пользы; не дерзайте разузнавать тайны, которых не велено открывать вам, только молитесь, чтобы аллах даровал вам спасение!»

И эти бредни и выдумки насчет зачатия матери имама от духа, когда до разрешения ее от бремени не были заметны признаки зачатия: мол, подобное зачатие не бывает в утробе матери, а бывает между ребрами матери. А как же, ведь сказал отец двенадцатого имама: «Мы рождаемся не от чрева матери через женское, а от ляжки материнской, потому что нам, созданным из божьего света, неприлично родиться иначе!» Нелепо? Но ведь верят! Попробуй заметить главе веры и темному недоразвитому народу, что это чушь! Первый же, думая, может быть, в душе, как и ты, произнесет тебе без обиняков смертный приговор, а второй без милосердия совершит его, — трое схватят, четвертый замахнется топором, а остальные с любопытством будут молча наблюдать.

«А я вот так же, как ты, думаю, но ты уже думал! А молчу, не такой глупец, чтоб голову на пень класть!»

Тот, кто одурачивает простачков ложными идеями, — шарлатан! А тот, кто вложил ему в уста эти идеи, — шарлатан вдвойне!

Ты рассуди, Джелалуддовле, кто обитатели ада? Они суть чада всевышнего, который правосуден. Допустим, я каждый день совершал убийства, я согласен, роптать не буду, пусть меня жарят на огне даже двести, пусть тысячу лет, — но вправе ли он меня мучить вечно? Можно ли назвать такого бога правосудным, когда мера его наказания бесконечно превышает меру преступления против собственного его закона: «Зуб за зуб...» Но такой неумолимый бог хуже всякого палача, хуже изверга-головореза (Ъйвэййы!! — знаки аллаха, не стерпел, какой-то всплеск негодования, — но ни страхом, ни ужасом не отозвалось в душе Кемалуддовле). Если всевышний имел в виду поступить со мною так террористически, то зачем он меня создал? Кто его просил об этом? Если ад, — я в этом твердо убежден, дорогой мой Джелалуддовле, — существует, то бог — ненавистное существо, тиран и деспот! Если же идея ада ложна, то те, кто стращает народ, — лицемеры!

Проповедник посредством всяких вздоров запрещает народу свободно сообщаться с другими странами и нациями — а ведь всякое познание приобретается общениями, осваиваются новые науки, более разумный образ правления и жизни, держит его в постоянном застое и страхе! Запрет, запрет, запрет — везде, во всем, всегда. Пусть лучше запретят хмельное! Как сказал поэт: «Ты красивейшая невеста, о дщерь лозы, но иногда заслуживаешь развода!»

Можно ли страхом держать людей в повиновении? Да и кто из нас от страха, внушаемого адом, не присвоит себе чужое добро, когда к тому будет иметь возможность? Кто из правителей, покажи хоть одного мне, в угоду собственным интересам не лезет в казну? Не расправляется подло и коварно с неугодными?! Те изверги, которые в африканских странах позволяют себе, как постоянное ремесло, обрезать у малолетних половые органы и продавать евнухов на рынках мусульманских владений, — все суть люди, верующие в ад!

Страх не может пресечь преступлений, более страшны страх гласности, боязнь общественного мнения, чувство чести, а это возможно лишь при свободе нации, ее образовании, общении с цивилизованными народами -открытом и свободном, учреждении контроля и правосудия!

Но я утомил тебя и лучше расскажу о любовных историях нашего пророка Мухаммеда-Магомета, а ты полюбуйся, кому мы с тобой поклоняемся!

Ты думаешь, любезнейший, что спрятался в Каире в отеле «Вавилон» и двенадцатый имам не видит тебя? А может, поведать тебе о чудесах, знамениях, чародействе, колдовстве, о джиннах, пери, дивах, нимфах? Об иных небылицах, которыми пичкают головы правоверных? Или разгадку увиденного сна тебе написать? Увидел я во сне у себя на шее цепь, — сказали мне, что достанется жена с дурным характером, вот и решил я еще повременить!

Сон был. Но другой. И приснился не Кемалу, а Фатали, — диковинный сон, даже Тубу не расскажешь — засмеет ведь! Он в Стамбуле, у Немала Гюнея, смотрит на его картину (а ведь такой картины у Кемала Гюнея не было: луг, маки цвета крови горят!) и убеждает художника:

«Неужто вы не видите?! Вы рисовали — и не видите, а я не рисовал — и вижу!»

Кемал Гюней поправляет па поясе кобуру, кожа хрустит, расправляет рубашку, широкое ясное лицо, и — рукой, мол, глупости это!

«Да нет же! Вы внимательно посмотрите: что-то на картине вдруг начинает шевелиться, какой-то узел, а потом на миг появляются контуры лица, и оно живое, глаза очень ясные, и — исчезают. Сейчас только то, что вы нарисовали, но уже посмотрите вот сюда! на сей раз в левом углу зашевелился узел! И женское лицо, но рядом еще кто-то, кажется, мальчик, очень на вас похожий!»

Видение на картине снова исчезло.

«Вы — первый художник». Фатали оглянулся, Кемала Гюнея нет рядом, за спиной стоит лишь бритоголовый, квадратное лицо. Глянул на стену — и картины нет, выдернут гвоздь, серое пятно.