Фрэнсис бэкон и принципы его философии

Родоначальником материализма и всей опытной науки нового времени назовут Бэкона основоположники мар­ксизма. Последователем и продолжателем его дела считал себя английский физик Р. Бойль. Безусловным автори­тетом пользовался Бэкон у французских энциклопеди­стов, восторженные слова посвящает ему А. И. Герцен. Вместе с тем он объект самых резких нападок клери­кального философа и мистика Жозефа де Местра, крити­кующего Бэкона за материализм, атеизм и привержен­ность к рациональной методологии, и химика Юстуса Либиха, усмотревшего в его сочинениях лишь претенциоз­ность и профанацию научного метода. Бэкон принадлежит к тем фигурам, вокруг которых еще долго после их смер­ти идет острая идейная борьба. И все же передовая наука и философия не имели двух мнений о творчестве Бэкона. Ученые оценили его попытку создать философию экспе­риментального естествознания, выяснить условия пра­вильности выводов и обобщений из опытных наблюдений. А философы — им еще долго пришлось бороться за науку против невежества, суеверия и догматического идеализма — увидели в нем одного из вершителей той глубокой перестройки всего мировоззрения, которое было связано с отказом от верований в зависимость природных явлений от сверхъестественных сил и сущностей и привело к при­нятию тех принципов понимания знания, которыми руко­водствуется научное исследование и поныне.

Деятельность Бэкона как мыслителя и писателя была направлена на пропаганду науки, на указание ее перво­степенного значения в жизни человечества, на выработку нового целостного взгляда на ее строение, классифика­цию, цели и методы исследования. Он занимался наукой как ее лорд-канцлер, разрабатывая ее общую стратегию, определяя генеральные маршруты ее продвижения и принципы организации в будущем обществе. Идея Ве­ликого Восстановления Наук — Instaurationis Magnae Scientiarum — пронизывала все его философские сочине­ния, провозглашалась им с многозначительностью, афо­ристичной проникновенностью, завидной настойчивостью и энтузиазмом.

Нет, в науку следует идти не ради забавного времяпре­провождения, не ради любви к дискуссиям, не ради того, чтобы высокомерно презирать других, не из-за корыстных интересов и не для того, чтобы прославить свое имя или упрочить свое положение. В отличие от античных и сред­невековых ценностей Бэкон утверждает новую ценность науки. Она не может быть целью самой по себе, знанием ради знания, мудростью ради мудрости. Конечная цель науки — изобретения и открытия. Цель же изобретений — человеческая польза, удовлетворение потребностей и улуч­шение жизни людей, повышение потенциала ее энергии, умножение власти человека над природой. Только это и есть подлинная мета на ристалище знаний, и если науки до сих пор мало продвигались вперед, то это потому, что господствовали неправильные критерии и оценки того, в чем состоят их достижения.

Кажется, Бэкон хотел одним ударом решить эту из­вечную проблему соотношения истины и пользы — что в действии наиболее полезно, то в знании наиболее истинно. Однако было бы слишком поспешно упрекать его на этом основании в утилитаризме или же прагматизме. Прагма­тикам Бэкон мог бы ответить примерно так же, как отве­чал он любителям интеллектуальной атараксии, жаловав­шимся, что пребывание среди быстро сменяющихся опы­тов и частностей приземляет их ум, низвергает его в преисподню смятения и замешательства, отдаляет и от­вращает от безмятежности и покоя отвлеченной мудро­сти. «Я строю в человеческом понимании истинный образ мира, таким, каков он есть, а не таким, каким подсказы­вает каждому его разум. А это нельзя сделать без тща­тельного рассечения и анатомирования мира. И я счи­таю, что те нелепые и обезьяньи изображения мира, которые созданы в философских системах вымыслом лю­дей, вовсе должны быть развеяны… Поэтому истина и полезность суть одни и те же вещи и сама деятельность ценится больше как залог истины, чем как созидатель жизненных благ» ¹⁷.

Итак, только истинное знание дает людям реальное могущество и обеспечивает их способность изменять лицо мира; два человеческих стремления — к знанию и могу­ществу — находят здесь свою оптимальную равнодейст­вующую. В этом состоит руководящая идея всей бэко­новской философии, по меткой характеристике Фарринг­тона, — «философии индустриальной науки» ¹⁸. И здесь же коренится одна из причин столь продолжительной популярности его взглядов.

Как и всякий радикальный реформатор, Бэкон в слишком мрачных тонах рисует все прошлое, тенденциозно относится к настоящему и исполнен самых радужных надежд на будущее. До сих пор состояние наук и механических искусств (так называет он различные тех­нические достижения) было из рук вон скверное. Из двадцати пяти столетий едва ли можно выделить шесть благоприятных для их развития. Это эпохи греческих досократиков, древних римлян и новое время. Все осталь­ное — сплошные провалы в знании, в лучшем случае крохоборческое движение, а то и топтание на одном месте, пережевывание одной и той же умозрительной филосо­фии, переписывание одного и того же из одних книг в другие. Бэкону иногда и в голову не приходит, что он может быть неправ по отношению к подлинному Аристо­телю, к арабским ученым, к тем многочисленным ма­тематикам и естествоиспытателям, работы которых он скопом характеризовал как слабые и незначительные. Подвизавшиеся в научной сфере были либо эмпириками, либо догматиками. Первые, подобно муравьям, только собирали и использовали собранное; вторые, как пауки, вытягивали из самих себя ткань спекулятивной науки. Деятельность же подлинных ученых должна быть орга­низована наподобие работы пчелиного улья — с методич­ным разделением труда, разумной иерархией и оправда­нием всего в конечном продукте. Современность в осо­бенности ставит такую задачу, и Бэкон берет на себя миссию провозгласить принципы этой реформации.

«Разве можно не считаться с тем, — восклицает он, — что дальние плавания и путешествия, которые так уча­стились в наше время, открыли и показали в природе множество вещей, могущих пролить новый свет на фило­софию. И конечно, было бы постыдно, если бы в то время, как границы материального мира — земли, моря и звезд — так широко открылись и раздвинулись, умствен­ный мир продолжал оставаться в тесных пределах того, что было открыто древними» ¹⁹. И Бэкон призывает не воздавать слишком много авторам, не отнимать прав у Времени — этого автора всех авторов и источника вся­кого авторитета. «Истина — дочь Времени, а не Автори­тета», — бросает он свой знаменитый афоризм.

Предпринимая глобальный обзор современного ему знания и искусств, чему собственно и посвящен трактат «О достоинстве и приумножении наук», Бэкон не только предлагает их разветвленную классификацию, но и кри­тически оценивает достигнутый уровень, старается про­следить направления их дальнейшего развития, опреде­лить те проблемы, которые особенно нуждаются в разра­ботке. Читатель, ознакомившись с этим сочинением, конечно, составит себе представление о древе бэконов­ской классификации наук, оценит его стремление отли­чить и охарактеризовать самые разнообразные области науки. Мы же отметим, что здесь Фрэнсис Бэкон явился достойным продолжателем классической философской традиции. И если первое, самое общее деление знания Бэкон (как и Платон) основывает, исходя из трех раз­личных духовных способностей человека, то дальнейшее подразделение им осуществляется (как и у Аристотеля), исходя из соображений, что у каждой отрасли знания должна быть своя особая сфера бытия. Бэконовская клас­сификация была поистине энциклопедией для своего вре­мени; она оказала значительное влияние и на последую­щие времена. Во всяком случае д'Аламбер ссылается на нее и приводит ее подробную схему в своей вступительной статье к знаменитой французской «Энциклопедии, или Толковому словарю наук, искусств и ремесел».

Было бы слишком неблагодарно по отношению к Фрэнсису Бэкону скрупулезно обсуждать и оценивать все его многочисленные соображения о тех или иных научных проблемах, все его предложения поставить та­кие-то эксперименты и осуществить такие-то изобретения. Некоторые из них представляются нам сегодня наивными и несостоятельными, за ними чувствуется и дилетантизм, и скороспелость выводов. Некоторые порождены архаичны­ми, уже канувшими в Лету естественнонаучными и фило­софскими представлениями. И вместе с тем то тут, то там вдруг блеснут догадки такой глубины, как будто они выхва­чены лучом его жадной фантазии не из хаоса еще полусред­невековой науки, а из непосредственного или даже отдален­ного ее будущего. Природа, человек, общество, история, политика, мораль, психология, поэзия — все живо интере­сует его, во всем он хочет обнаружить нечто поучительное, важное и полезное. Самое главное, чтобы люди не дремали, а беспрерывно обращали свое внимание и на природу вещей, и на свою собственную природу, и на использова­ние всех знаний в интересах человечества.

Бэкон верил, что идее его философии суждена не просто долгая жизнь академически признанного и канони­зированного литературного наследия — еще одного мнения среди множества уже изобретенных человечеством. Он считал, что идея эта станет одним из конструктивных принципов самой человеческой жизни, которому «завер­шение даст судьба человеческого рода, причем такое, какое, быть может, при настоящем положении вещей и умов не легко постигнуть или представить» ²⁰. В извест­ном смысле он оказался прав. И сейчас, столетия спустя, мы как бы сызнова осознаем пророческую силу пред­сказания этого герольда новой науки, но к неистощимому бэконовскому оптимизму в сознании нашего современ­ника примешивается и горечь за все перипетии, пере­житые на этом пути в прошлом, и тревога за то, что ожидает нас в будущем. Общественный прогресс не носит такого однолинейного, однонаправленного характера, как это представлялось Фрэнсису Бэкону. Развитие общества определяется не только силами научной мысли и техни­ческого изобретательства. И если Бэкон снисходительно оставлял сферу гражданской жизни, политики и общест­венных наук «ходячим монетам» риторической аргумен­тации, смутных, плохо очерченных понятий и традицион­ного авторитета, то такую установку уже никак не назо­вешь прогрессивной. Критический пафос жадно ищущего истину реформатора здесь сменяла умеренная рекоменда­ция искушенного в государственных делах лорда-канц­лера, и мы, к сожалению, не можем упрекнуть Бэкона в том, что его слова расходились с его делами.

Критика обыденного и схоластического разума

Вопрос об «истинных» и «мнимых», «объективных» и «субъективных» компонентах человеческого знания вос­ходит к самой сущности философии как науки и в антич­ности отчетливо осознается уже Демокритом и элеатами. Этот вопрос живо обсуждался современниками Бэкона — Галилеем и Декартом. Одним из вариантов той же темы явилось и бэконовское усмотрение в познании того, что «соотнесено с человеком» и что «соотнесено с миром», его развернутая критика Идолов Разума. «В будущие вре­мена обо мне, я полагаю, — писал Бэкон, — будет выска­зано мнение, что я не совершил ничего великого, но лишь счел незначительным то, что считалось великим» ²¹. Он при этом мог иметь в виду свое учение об очищении интеллекта, о врожденных и приобретенных идолах, отя­гощающих человеческий разум и порождающих его мно­гочисленные ошибки и заблуждения. Первые проистекают из самого характера человеческого ума, который питают воля и чувства, окрашивающие все вещи в субъективные тона и, таким образом, искажающие их действительную природу; вторые же вселились в умы людей из разных ходячих мнений, спекулятивных теорий и превратных доказательств. Это одна из самых интересных и популяр­ных глав бэконовской философии, поистине очиститель­ная пропедевтика к его учению о методе познания.

Разве люди не склонны верить в истинность предпоч­тительного и стараться всячески поддерживать и обосно­вывать то, что они уже однажды приняли, к чему при­выкли и в чем заинтересованы? Какова бы ни была зна­чимость и число обстоятельств, свидетельствующих о противном, их или игнорируют, или же превратно истол­ковывают. Как часто отвергается трудное потому, что нет терпения его исследовать, трезвое — потому, что оно угне­тает надежду, простое и ясное — из-за суеверий и прекло­нения перед непонятным, данные опыта — из-за презре­ния к частному и преходящему, парадоксы — из-за обще­принятого мнения и интеллектуальной инертности! И к этому же типу врожденных Идолов Рода, или Племени, Бэкон причисляет склонность к идеализации — предпола­гать в вещах больше порядка и единообразия, чем это есть на самом деле, привносить в природу мнимые подо­бия и соответствия, осуществлять чрезмерные отвлече­ния и мысленно представлять текучее как постоянное. Совершенные круговые орбиты и сферы античной астро­номии, комбинации четырех основных состояний (тепла, холода, влажности, сухости), образующие четвероякий корень элементов мира (огонь, землю, воздух и воду) в философии перипатетиков, аристотелевская абстракция бесконечной делимости — все это примеры проявления Идолов Рода.

И разве каждый человек в силу своих индивидуаль­ных особенностей, порожденных характером его психи­ческого склада, привычек, воспитания, атмосферы, в кото­рой он жил, и множеством других обстоятельств, не имеет своего неповторимого, только ему присущего угла зрения на мир, «свою особую пещеру, которая разбивает и иска­жает свет природы» ²², как выражается Бэкон, используя знаменитый образ из платоновской гносеологии? Так, одни умы более склонны видеть в вещах различия, дру­гие же — сходство; первые схватывают самые тонкие оттенки и частности, вторые улавливают незаметные ана­логии и создают неожиданные обобщения. Одни, привер­женные к традиции, предпочитают древности, другие же

"

всецело охвачены чувством нового. Одни направляют свое внимание на простейшие элементы и атомы вещей, дру­гие же, наоборот, настолько поражены созерцанием цело­го, что не способны проникнуть в его составные части. И тех и других эти Идолы Пещеры толкают в крайность, не имеющую ничего общего с действительным постиже­нием истины.

«Плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум» ²³, — писал Бэкон о третьем, с его точки зрения самом тягостном, виде идолов, о так назы­ваемых Идолах Площади, или Рынка. Эти идолы прони­кают в сознание исподволь, из естественной связи и обще­ния людей, из стихийно навязываемого этим общением штампов ходячего словоупотребления. К ним относятся и наименования вымышленных, несуществующих вещей, и вербальные носители плохих и невежественных аб­стракций. Давление этих идолов особенно сказывается тогда, когда новый опыт открывает для слов значение, отличное от того, которое приписывает им традиция, ког­да старые ценности теряют смысл и старый язык симво­лов уже перестает быть общепонятным. И тогда то, что объединяет людей, является фактором их взаимопонима­ния, «обращает свою силу против разума» ²⁴.

Эту мысль философа можно проиллюстрировать сло­вами поэта — Вильяма Шекспира, также большого масте­ра изобличения разного рода идолов на театральных под­мос­тках. Героине его трагедии Джульетте Капулетти с младенчества внушили, что ее родовое имя обладает безусловной реальностью и что в нем содержится ее под­линная и высшая честь. Но вот Джульетта полюбила человека, принадлежащего к враждебной ее семье фами­лии Монтекки. И она мучительно задумывается:

Не ты, а имя лишь твое — мой враг,

Она хочет доискаться, в чем же в конце концов реаль­ность имени и, переоценивая ценности, готова утвердить над именем приоритет природы. Джульетта готова ниспро­вергнуть «Идол Имени» — один из мировоззренческих устоев ее феодальной среды:

Ромео, если б не Ромео стал, —
Свое все совершенство сохранил бы
И безыменный. Сбрось, Ромео, имя,
Отдай то, что не часть тебя, — возьми
Меня ты всю ²⁵.

Но основной удар своей критики Бэкон направляет против Идолов Театра, или Теорий. Да, он не очень-то высокого мнения о существующих философско-теоретиче­ских представлениях и считает себя вправе взирать на них как бы с высоты некоего амфитеатра. Сколько есть изобретенных и принятых философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымыш­ленные и искусственные миры. Человечество уже видело и еще увидит много таких представлений с Субстанцией, Качеством, Бытием, Отношением и другими отвлечен­ными категориями и началами в главных ролях. «В пье­сах этого философского театра, — писал он, — мы можем наблюдать то же самое, что и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и изысканы и скорее способны удовлетворить желаниям каждого, нежели правдивые рассказы из истории» ²⁶. Одержимые этого рода идолами стараются заключить многообразие и богатство природы в односторонние схемы отвлеченных конструкций и, вынося решения из меньшего, чем следует, не замечают, как абстрактные штампы, догмы и идолы насилуют и извращают естест­венный и живой ход их разумения. Так, продукты интел­лектуальной деятельности людей отделяются от них и в дальнейшем уже противостоят им как нечто чуждое и господствующее над ними. Кажется, здесь Бэкон вплот­ную подходит к определению и анализу того, что на современном философском языке именуется отчуждением. При этом он, видимо, не заблуждается относительно механизма образования этого отчуждения. Единогласие в философских мнениях далеко не всегда основывается на свободе суждений и исследований, чаще оно программи­руется авторитетом, послушанием и подчинением. Имен­но таким образом, по его мнению, большинство пришло к согласию с философией Аристотеля, этого «счастливого разбойника» и «первейшего софиста».

В многочисленных ссылках на Аристотеля, которыми изобилуют философские сочинения Бэкона, можно обна­ружить все градации его критического отношения. Иногда это мимоходом брошенные колкости вроде того, что «Аристотель только указал на эту проблему, но нигде не дал метода ее решения» ²⁷ или же «Аристотель издал по этому вопросу небольшое сочинение, в котором есть кое-какие тонкие наблюдения, однако, как обычно, он счи­тает свою работу исчерпывающей» ²⁸. Иногда же это тяж­кие обвинения, например, в том, что Аристотель «своей логикой испортил естественную философию, построив весь мир из категорий» ²⁹, что он слишком «много при­писал Природе по своему произволу», больше заботясь, «чтобы иметь на все ответы и словесные решения, чем о внутренней истине вещей» ³⁰, что он, «произвольно установив свои утверждения, притягивал к ним искажен­ный опыт» ³¹. Стагириту приходилось отвечать не только за собственные промахи и недоработки, но и за дотошных комментаторов и изощренных схоластиков, за суеверных теологов и догматиков всех мастей, подкреплявших свои измышления его авторитетом и рассматривавших весь мир исключительно сквозь призму его трактатов.

Из античных философов Бэкон высоко ценит лишь древнегреческих материалистов и натурфилософов. Ему импонирует, что «все они определяли материю как ак­тивную, как имеющую некоторую форму, как наделяю­щую этой формой образованные из нее предметы и как заключающую в себе принцип движения» ³². Он привет­ствует их метод глубоко и тонко проникать в тайны природы и, игнорируя ходячие представления, подчинять свой разум природе вещей, «анализировать природу, а не абстрагировать ее» ³³. Поэтому Анаксагор с его гомео­мериями и особенно Демокрит с его атомами часто при­водятся им как авторитеты. И Бэкон сетует, что эта глу­бокая: традиция предана забвению, в то время как фило­софия Платона и Аристотеля шумно пропагандируется в школах и университетах. Время, как поток, выносит на своих волнах то, что легче, тогда как более весомое то­нет — прибегает он к одной из тех риторических фигур, которые не раз витиевато украшают стиль его сочинений. Но самое любопытное впереди. Несмотря на непримири­мую вражду к перипатетикам и схоластике, свой по­стоянный протест против них, идущий «от того непо­корного элемента жизни, который, улыбаясь, смотрит на все односторонности и идет своей дорогой» ³⁴, сам Бэкон не освобождается вполне от их влияния и в выработке основного понятия своей метафизики едва ли идет даль­ше преобразования перипатетического учения о формах как вечных и неизменных природных сущностях.

Столь критическое отношение к распространенным в то время философским концепциям многие исследователи сравнивают с методическим сомнением Декарта. Послед­ний считал, что, коль скоро речь идет о познании истины, универсальное сомнение должно служить первым шагом и условием для отыскания несомненных основ знания. Для Бэкона, как и для Декарта, критицизм означал прежде всего высвобождение человеческого ума из всех тех схоластических пут и предрассудков, которыми он обременен. Для Бэкона, как и для Декарта, сомнение не самоцель, а средство выработать плодотворный метод познания. В дальнейшем их пути расходятся. Декарта интересуют прежде всего приемы и способы математиче­ского знания, опирающиеся на имманентные уму крите­рии «ясности и отчетливости», Бэкона—методология естественнонаучного, опытного познания. Но Декарт, конечно, подписался бы под бэконовским осуждением про­поведников акаталепсии — жрецов Идола Непознаваемого, как он подписался бы и под его критикой слепого Идола Эмпирической науки, ориентирующего не на теорию, а на случайный и частный эмпирический поиск.

Есть еще один источник появления идолов — это сме­шение естествознания с суеверием, теологией и мифиче­скими преданиями. В этом прежде всего повинны пифа­горейцы и платоники, а из новых философов те, кто пы­тается строить естественную философию на Священном писании. И если рационалистическая философия и со­фистика запутывают разум, то эта, полная вымыслов и поэзии, льстит ему, подыгрывает его склонности к во­ображению и фантазии. Такое «поклонение суетному равносильно чуме разума», и его надо тем более сдержи­вать, «что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая фи­лософия, но и еретическая религия», между тем как вере следует оставить «лишь то, что ей принадлежит» ³⁵.

Отношение Бэкона к религии типично для передового ученого Возрождения. Человек призван открывать за­коны природы, которые бог скрыл от него. Руководствуясь знанием, он уподобляется всевышнему, который ведь тоже вначале пролил свет и уже потом создал материальный мир (это одна из любимых бэконовских аллегорий). И Природа, и Писание — дело рук божьих, и поэтому они не противоречат, а согласуются друг с другом. Недопу­стимо только для объяснения божественного Писания прибегать к тому же способу, что и для объяснения пи­саний человеческих, но недопустимо и обратное. Призна­вая истину и того и другого, Бэкон отдавал свои силы пропаганде постижения лишь естественного. У боже­ственного и без него было слишком много служителей и защитников. И так преобладающая часть лучших умов посвящала себя теологии, испытатели же природы насчи­тывались единицами. Отделяя естественнонаучное от тео­логического, утверждая его независимый и самостоятель­ный статус, он, таким образом, вовсе не порывал с ре­лигией, в которой видел главную связующую силу обще­ства. Он писал, что только поверхностное знакомство с природой отвращает от религии, более же глубокое и проникновенное возвращает к ней. И все же в знамена­тельном для того времени компромиссе между научным и религиозным воззрениями прогрессивность позиции определялась тем, в интересах какой из этих братаю­щихся концепций принимались и оценивались утвержде­ния другой. Пройдет некоторое время, и материалистиче­ская философия выдвинет тезис, что вся эта идея согла­сия науки и религии есть не более чем ложная и вредная иллюзия. «Ярким пламенем вспыхнуло рациональное вольнодумство, не идущее на какой-либо компромисс. Но ошибся бы тот, кто полагал бы, что этим пламенем горел дух Бэкона. Он был в принципе только одним из набож­ных «поджигателей»»³⁶.