Фрэнсис бэкон и принципы его философии

И еще одна линия бэконовской критики — это «изоб­личение доказательств». Он считает, что «логика, которая теперь имеется, бесполезна для научных открытий» ³⁷. Своему основному философскому сочинению он дает на­звание «Новый Органон», как бы противопоставляя его «Органону» Аристотеля—этому компендиуму логических знаний античности, содержащему принципы и схемы де­дуктивного рассуждения и построения науки. «Органон» имел огромное значение для всего последующего разви­тия логической мысли, определив направление научных интересов римских, византийских и арабских мыслите­лей. «Органон» переводили, комментировали, составляли на его основе многочисленные руководства по логике. Его идеями в значительной мере жила средневековая схола­стическая наука, их широко использовала и теология для рационализации своих доктрин и доказательств.

Нет, Бэкон не сомневается, что в силлогизме заклю­чена некая математическая достоверность. Но посмотрите, как используются силлогистические доказательства! До­статочно наполнить их путаными, опрометчиво абстраги­рованными от вещей и плохо определенными понятиями, как все рассуждения рушатся. Это по существу, А по ви­димости такая логическая организация порочных понятий может служить закреплению и сохранению ошибок, так как создает иллюзию обоснованности и доказательности там, где нет ни того ни другого. Такова мысль Бэкона, и с ней трудно не согласиться. Такова одна из тайн мисти­фикации любой схоластики — и старой, и новой. Такова причина, почему Бэкон считал, что аристотелевская ло­гика «более вредна, чем полезна».

Однако в бэконовской критике силлогистики имеется и другой акцент, отмечающий узость этих схем умоза­ключения, их недостаточность для выражения логических актов творческого мышления. Бэкон чувствует, что в фи­зике, где задача состоит в анализе природных явлений, а не в созидании родовых абстракций и уже, конечно, не в том, чтобы «опутать противника аргументами», сил­логистическая дедукция не способна уловить «тонкости совершенства природы» ³⁸, в результате чего от нас ускользает и истина. Позднее, в своем письме к Баран­зану, он выскажет более терпимое отношение к возмож­ностям аристотелевской логики. «Силлогизм — это вещь скорее неприменимая в отдельных случаях, нежели беспо­лезная в большинстве их» ³⁹. Он отметит его роль в мате­матике и согласится с мнением своего корреспондента, что, после того как посредством индукции введены хо­рошо определенные понятия и аксиомы, вполне безопасно применение силлогизма и в физике. Ну а если все же не вполне хорошо определенные, имеет ли тогда дедукция хотя бы эвристическое познавательное значение? Слиш­ком живые для того времени примеры бесплодных спеку­лятивных дедукций схоластики, кажется, мешали Бэкону не только положительно ответить на этот вопрос, но даже и поставить его.

Эмпирический метод и теория индукции

Своеобразие интеллектуального ига схоластики ска­зывалось не только в регламентации свободы научной мысли религиозными догматами и предписаниями авто­ритетов, но и в отсутствии каких-либо строгих критериев для отличения истины от вымысла. Схоластика была «книжной» наукой, т. е. пользовалась сведениями, полу­ченными из книг. Поэтому натренированные в полемике умы, отстаивая тот или иной тезис пли антитезис, чисто умозрительно могли подвергать сомнению любую из об­щепринятых истин, что порой сопровождалось как отри­цанием достоверности самых бесспорных фактов, так и апологией самых фантастических измышлений. Ригоризм и догматизм, таким образом, даже способствовали извест­ной свободе мышления, неспособной, однако, побудить к действительно плодотворным исследованиям. Ощущался недостаток не столько в идеях (некоторые из них в ре­зультате бесконечных дискуссий были разработаны даже слишком утонченно), сколько в методе для получения новых открытий, в том твердом основании, на котором только и могло быть воздвигнуто здание критически вы­веренного и вместе с тем позитивного научного знания, — в организации эффективного экспериментального иссле­дования. Это обстоятельство было в полной мере осозна­но Бэконом и положено во главу угла как его критики, так и его методов.

Чтобы дать более конкретное и наглядное представле­ние о сложившейся в науке XVII в. ситуации, сошлемся на пример физики, этой, по мнению Бэкона, важнейшей части естествознания. С этой целью предоставим слово Р. Котсу — известному редактору и издателю «Матема­тических начал натуральной философии» И. Ньютона. В своем издательском предисловии к «Началам» Котс рас­сказывает о трех подходах к физике, существенно отлич­ных друг от друга именно в философско-методологиче­ском отношении.

Схоластические последователи Аристотеля и перипа­тетиков приписывали разного рода предметам специаль­ные скрытые качества и утверждали, что взаимодействия отдельных тел происходят вследствие особенностей этой их природы. В чем же эти особенности состоят и каким образом осуществляются действия тел, они не учили. «Следовательно, в сущности, они ничему не учили, — за­ключает Котс. — Таким образом все сводилось к наиме­нованию отдельных предметов, а не к самой сущности дела, и можно сказать, что ими создан философский язык, а не самая философия» ⁴⁰.

Другие (и здесь Котс имеет в виду сторонников кар­тезианской физики) считали, что вещество Вселенной однородно и все наблюдаемое в телах различие происхо­дит от некоторых простейших и доступных пониманию свойств частиц, из которых состоят эти тела. Восходя от более простого к более сложному, они были бы правы, если бы приписывали этим первичным частицам лишь те свойства, которыми их действительно наделила природа. Между тем они чисто гипотетично и произвольно измыш­ляли различные виды и величины частиц, их расположе­ния, соединения и движения. И далее этот ньютонианец замечает: «Заимствующие основания своих рассуждений из гипотез, даже если бы все дальнейшее было ими раз­вито точнейшим образом на основании законов механики, создали бы весьма изящную и красивую басню, но все же лишь басню» ⁴¹.

Третью категорию составляют приверженцы экспери­ментальной философии, т. е. экспериментального метода исследования явлений природы. Они также стремятся вывести причины всего сущего из возможно простых на­чал, но они ничего не принимают за начало, кроме того, что подтверждается совершающимися явлениями. Они не измышляют гипотез и вводят их в физику не иначе как в виде предположений, справедливость которых подлежит исследованию. Они пользуются двумя методами — анали­тическим и синтетическим. Силы природы и простейшие законы их действия они выводят аналитически из каких-либо избранных явлений и затем синтетически получают законы остальных явлений. «Вот этот-то самый лучший способ исследования природы и принят преимущественно перед прочими нашим знаменитейшим автором» ⁴², — пишет Котс, имея в виду Исаака Ньютона. А мы можем добавить, что первые кирпичи в фундамент именно такой методологии закладывал Фрэнсис Бэкон — этот «настоя­щий родоначальник английского материализма и всей со­временной экспериментирующей науки» ⁴³.

Заслуга Бэкона, в частности, состоит в том, что он со всей определенностью подчеркнул: научное знание про­истекает из опыта, не просто из непосредственных чувст­венных данных, а именно из целенаправленно организо­ванного опыта, эксперимента. Более того, наука не может строиться просто на непосредственных данных чувства. Наивный сенсуалистический реализм столь же несостоя­телен, как и абстрактно-спекулятивная метафизика. Одно в сущности стоит другого: «Диалектики, — пишет Бэ­кон, — преклоняются перед первыми понятиями ума и на­конец успокаиваются на непосредственных данных чув­ства» ⁴⁴. Есть множество вещей, которые ускользают от чувств, с другой же стороны, свидетельства чувств субъ­ективны, «всегда соотнесены с человеком, а не с ми­ром» ⁴⁵. И если чувства могут отказывать нам в своей по­мощи пли обманывать нас, то нельзя утверждать, что «чувство есть мера вещей». Наивный сенсуализм оказы­вается перед лицом гносеологической антиномии, чрева­той крайностями скептицизма и солипсизма. Рационалист Декарт, размышляя о том, насколько адекватно чувствен­ные восприятия соответствуют внешней реальности, апел­лировал к «правдивости бога», который, не будучи обман­щиком, не мог допустить в наших мнениях лжи без того, чтобы не дать и какой-нибудь способности для ее исправ­ления. Бэкон предлагает гораздо более современное и трезвое решение. Компенсацию несостоятельности чув­ства и исправление его ошибок дает правильно организо­ванный и специально приспособленный для того или иного исследования опыт или эксперимент. Именно его «мы готовим в качестве светоча, который надо возжечь и внести в природу» ⁴⁶. И далее он делает крайне важное разъяснение: «поскольку природа вещей лучше обнару­живает себя в состоянии искусственной стесненности, чем в естественной свободе» ⁴⁷.

При этом для науки важны не всякие опыты, но прежде всего поставленные с целью открытия новых свойств явлений, их причин или, как выражается фило­соф, аксиом, дающие материал для последующего более полного и глубокого теоретического понимания. Отстаи­вая ценность и значение специализированного научного эксперимента, Бэкон проводит свое знаменитое различие двух родов опытов—«светоносных» и «плодоносных», то почти тривиальное для современного ученого разграни­чение эксперимента, ориентированного исключительно на получение нового научного результата, от опыта, пресле­дующего ту пли иную непосредственную практическую пользу. Он предупреждает против преждевременной по­гони за немедленным получением новых практических результатов и утверждает, что открытие и установление правильных теоретических представлений, вооружая нас не поверхностно, а глубоко, в конце концов повлечет за собой многочисленные ряды самых неожиданных прило­жений. Как видно, этот теоретик эмпирической науки был далек от недооценки теории как в структуре самого научного знания, так и в ее многообещающем значении для практики.

Формируя теоретические аксиомы и понятия о при­родных явлениях, не следует полагаться на абстрактные обоснования, какими бы заманчивыми и справедливыми они ни казались. Надо расшифровывать тайный язык природы из документов самой же природы, из фактов опыта. Иной альтернативы в научном познании не су­ществует. Самое главное — выработать правильный ме­тод анализа и обобщения опытных данных, позволяющий постепенно проникнуть в сущность исследуемых явлений. По Бэкону, таким методом должна стать индукция, од­нако не та, которая заключает на основании простого перечисления ограниченного числа благоприятных фак­тов. Простая перечислительная индукция чаще приводит к ошибочным, чем к истинным, обобщениям и в лучшем случае имеет эвристическое значение наведения на более или менее вероятное предположение. И Бэкон ставит перед собой задачу сформулировать принцип научной индукции, «которая производила бы в опыте разделение и отбор и путем должных исключений и отбрасываний делала бы необходимые выводы» ⁴⁸.

Это очень важная установка. В случае индукции мы, вообще говоря, имеем незавершенный опыт, и Бэкон по­нимает необходимость выработки таких эффективных средств, которые позволили бы, говоря современным язы­ком, осуществлять возможно более полный и глубокий анализ информации, заключающейся в посылках индук­тивного вывода. Этот пункт станет основным в построе­нии всех последующих логических теорий индукции, и разные теоретические модели индукции, вообще говоря, будут различаться принятием тех или иных средств и методов такого анализа. Основоположники индуктивной логики Фр. Бэкон, Дж. Гершель и Дж. Ст. Милль, также как и некоторые из последующих и современных нам ло­гиков — Дж. Венн, г. Греневский и Н. Решер, стремятся построить индукцию как строгое умозаключение наподо­бие дедуктивного. Если при этом некоторые из них и до­пускают неопределенность индуктивного заключения, то не применяют к его оценке функцию «вероятность». Дру­гие же исследователи — П. Лаплас, Дж. М. Кейнс, Р. Кар­нап и г. Рейхенбах — подходят к построению ее теории с точки зрения вероятностной оценки индуктивного обоб­щения.

Бэкону не только была чужда идея вероятностного подхода к индукции, но он, кажется, с излишним опти­мизмом считал, что предлагаемые им средства индуктив­ного анализа являются достаточной гарантией необходи­мости и достоверности получаемого заключения. Вот в кратких словах суть его индуктивного метода, его таблиц Открытия — Присутствия, Отсутствия и Степеней. Соби­рается достаточное количество разнообразных случаев некоторого «простого свойства» (например, плотности, теплоты, тяжести, цвета и т. п.), природа или «форма» которого ищется. Затем берется множество случаев, как можно более подобных предыдущим, но уже таких, в ко­торых это свойство отсутствует. Затем — множество слу­чаев, в которых наблюдается изменение интенсивности интересующего нас свойства. Сравнение всех этих мно­жеств позволяет исключить факторы, не сопутствующие постоянно исследуемому свойству, т. е. не присутствую­щие там, где имеется данное свойство, или присутствую­щие там, где оно отсутствует, или же не усиливающиеся при его усилении (соответственно не ослабевающие, где оно ослабевает). Таким отбрасыванием в конце концов получают определенный остаток, неизменно сопутствую­щий интересующему нас свойству,—его «форму».

Аналогия и исключение составляют главные приемы этого метода. По аналогии подбираются эмпирические данные для таблиц Открытия. Она лежит как бы в фун­даменте индуктивного обобщения, которое достигается посредством отбора, выбраковки ряда обстоятельств из обилия первоначальных возможностей. Этому процессу анализа могут способствовать исключительные ситуации, в которых исследуемая природа по тем или иным причи­нам обнаруживается более очевидно, чем в других. Бэкон насчитывает и излагает 27 таких преимущественных примеров (прерогативных инстанций). Сюда относятся те случаи, когда исследуемое свойство существует в предметах совершенно различных между собой во всех других отношениях. Или, наоборот, это свойство отсут­ствует в предметах, совершенно подобных между собой. Или это свойство наблюдается в наиболее явной, макси­мальной (соответственно минимальной) степени. Или же выявляется очевидная альтернативность двух или не­скольких причинных объяснений, и тогда дело остается лишь за experimentlim crucis и т. д.

Но вот особенности бэконовской трактовки индукции, связывающие собственно логическую часть учения Бэ­кона с его аналитической методологией и философской метафизикой. Во-первых, средства индукции предназна­чаются для выявления форм «простых свойств», или «природ», как называет их Бэкон, на которые, вообще говоря, разлагаются все конкретные физические тела. Индуктивному исследованию подлежат, например, не зо­лото, вода или воздух, а такие их свойства или качества, как плотность, тяжесть, ковкость, цвет, теплота, лету­честь и т. п. Такой аналитический подход в теории по­знания и методологии науки впоследствии превратится в прочную традицию английского философского эмпиризма. И вместе с тем нельзя игнорировать тот факт, что фи­зика (и не только в XVII столетии) занималась изуче­нием как раз такого рода феноменов, исследуя природы плотности, упругости, тяготения, теплоты, цвета и маг­нетизма.

Во-вторых, задача бэконовской индукции — выявить «форму» — в перипатетической терминологии «формаль­ную» причину, а отнюдь не «действующую» или «мате­риальную», которые, по мнению философа, частны и пре­ходящи и поэтому не могут быть неизменно и сущест­венно связаны с теми или иными простыми свойствами. Здесь мы вплотную сталкиваемся с бэконовской «мета­физикой», так как именно она призвана исследовать формы, «охватывающие единство природы в несходных материях» ⁴⁹, в то время как собственно физика имеет дело с более частными материальными и действующими причинами — преходящими и как бы внешними носите­лями этих форм. Вот каким примером поясняет сам Бэ­кон это различие. «Если будет идти речь о причине бе­лизны снега или пены, то правильным будет определение, что это тонкая смесь воздуха и воды. Но это еще далеко от того чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком или порошком хру­сталя, точно так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая при­чина, которая есть не что иное, как носитель формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белый цвет» ⁵⁰. Быть может, это рассуждение и покажется современному чи­тателю несколько наивным, тем не менее оно иллюстри­рует, что именно Бэкон понимал под «метафизикой». Бэ­коновское понимание метафизики отличается от перипа­тетического; его метафизика не совпадает с «матерью всех наук» — первой философией, а является частью са­мой науки о природе, как бы высшим, более абстрактным и глубоким разделом физики. «Не беспокойся о метафи­зике, — напишет впоследствии Бэкон в письме к Баран­зану. — Не будет никакой метафизики после обретения истинной физики, за пределами которой нет ничего, кроме божественного» ⁵¹.

Таким образом, Бэкон рассматривал индукцию не как средство узкоэмпирического исследования, в каковое она фактически превращается уже в представлении Дж. Ст. Милля, а как метод выработки фундаментальных теоре­тических понятий и аксиом естествознания, или, как он сам выражался, естественной философии. И это обстоя­тельство может если и не оправдать, то в какой-то мере все же объяснить то удивительное пренебрежение, кото­рое так часто проявлял этот энтузиаст новой науки к открытиям современного ему опытного естествознания, полученным по не предусмотренной им методе.

Но что же все-таки он подразумевал под «формой»? «Вещь отличается от формы не иначе, чем явление отли­чается от сущности, или внешнее от внутреннего, или вещь по отношению к человеку от вещи по отношению к миру» ⁵², — читаем мы в «Новом Органоне». Понятие «форма» восходит к Аристотелю, в учении которого она наряду с материей, действующей причиной и целью, один из четырех принципов бытия. Форма — это принцип, де­лающий вещь тем, что она есть, и в этом смысле — сущ­ность вещи. Будучи сопринадлежной материи и вместе с тем отличной от нее, форма сообщает материи, этой чи­стой возможности, подлинную действительность, образуя из нее специфичную конкретную вещь. И вместе с тем форма есть принцип общности в вещах, умопостигаемый и определяемый с помощью понятия. Это учение Аристо­теля было воспринято средневековой схоластикой. И здесь форма трактовалась как основной принцип, сущность вещи, источник ее действительности, качественной опре­деленности или специфики, выразимой лишь в понятиях и определениях.

В текстах бэконовских сочинений встречается множе­ство различных наименований «формы»: essentia, res ipsissima, natura naturans, fons emanationis, definitio vera, differentia vera, lex actus puri ⁵³. Все они характеризуют с разных сторон это понятие то как сущность вещи, то как внутреннюю, имманентную причину или природу ее свойств, как их внутренний источник, то как истинное определение или различение вещи, наконец, как закон чистого действия материи. Все они вполне согласуются между собой, если только не игнорировать их связь со схоластическим словоупотреблением и их происхождения из доктрины перипатетиков. И вместе с тем бэконовское понимание формы по крайней мере в двух пунктах су­щественно отличается от господствовавшего в идеалисти­ческой схоластике: во-первых, признанием материально­сти самих форм, во-вторых, убеждением в их полной познаваемости ⁵⁴, Форма, по Бэкону, это сама материаль­ная вещь, но взятая в своей подлинно объективной сути, а не так, как она является или представляется субъекту. В связи с этим он писал, что материя скорее, чем формы, должна быть предметом нашего внимания — ее состояния и действие, изменения состояний и закон действия или движения, «ибо формы суть выдумки человеческого ума, если только не называть формами эти законы действия» ⁵⁵. И такое понимание позволило Бэкону поставить задачу исследования форм эмпирически, индуктивным методом.

Вообще Бэкон различает двоякого рода формы — формы конкретных вещей, или субстанции, и формы простых свойств, или природ. Так как любая конкрет­ная вещь есть сочетание, сплав простых природ, то и форма субстанции есть нечто сложное, состоящее из мно­жества форм простых природ. Последние называются им формами первого класса. Эти формы вечны и непо­движны, но именно они — разнокачественные, индивидуа­лизирующие природу вещей внутренне присущие им сущности — придают неповторимое своеобразие бэконов­ской философской онтологии. «У Бэкона, как первого своего творца, материализм таит еще в себе в наивной форме зародыши всестороннего развития. Материя улы­бается своим поэтически-чувственным блеском всему че­ловеку» ⁵⁶, — писал К. Маркс. И вместе с тем, поскольку дело касается исследования конкретных форм, и прежде всего различных форм движения, мы не можем не по­чувствовать, как концепция Бэкона уже проникается ду­хом механического естествознания.

Собственно простых форм существует конечное число, и они наподобие букв алфавита, из которых составляют всевозможные слова, своим количеством и сочетанием определяют все разнообразие существующих вещей. Возьмем, например, золото. Оно имеет желтый цвет, такой-то вес, ковкость и прочность, имеет определенную текучесть в жидком состоянии, растворяется и выде­ляется в таких-то реакциях. Исследуем формы этих и других простых свойств золота. Узнав способы получе­ния желтизны, тяжести, ковкости, прочности, текучести, растворимости и т. д. в специфичной для этого металла степени и мере, мы сможем организовать соединение их в каком-либо теле и таким образом получить золото. Не правда ли, задача как будто напоминает ту, которую ста­вили перед собой алхимики и приверженцы натуральной магии? Да и разве сам Бэкон не писал, что, подобно тому как механические искусства составляют практику физики, магия (правда, понимаемая им в «очищенном смысле слова») призвана стать практикой метафизики. Как ни стремился Бэкон выработать принципиально новую фи­лософскую систему понятий и терминологии, над ним все же тяготел груз традиционных представлений, словоупот­реблений и даже постановок проблем. Такое положение довольно обычно для состояния культурных феноменов в переходные эпохи. И все же Бэкона отличает от алхи­миков и адептов натуральной магии ясное сознание того, что любая практика может быть успешной, если она ру­ководствуется правильной теорией, и связанная с этим ориентация на рациональное и методологически выверен­ное понимание природных явлений. И, несмотря на под­час наивную непосредственность его воззрений, мы не можем не оценить того чрезвычайно важного обстоятель­ства, что Бэкон еще на заре современного естествознания, кажется, предвидел, что его задачей станет не только познание природы, но и отыскание новых, не реализован­ных самой природой возможностей.

Вместе с тем в этом бэконовском постулате об огра­ниченном количестве форм, можно усмотреть наметку очень важного принципа индуктивного исследования, в том или ином виде предполагаемого и в последующих теориях индукции. По существу примыкая в этом пункте к Бэкону, сформулирует свои «Правила умозаключений в физике» И. Ньютон:

«Правило 1. Не должно принимать в природе иных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений.

По этому поводу философы утверждают, что природа ничего не делает напрасно, а было бы напрасным совер­шать многим то, что может быть сделано меньшим. При­рода проста и не роскошествует излишними причинами вещей.

Правило II. Поэтому, поскольку возможно, должно приписывать те же причины того же рода проявлениям природы.

Так, например, дыханию людей и животных, падению камней в Европе и в Африке, свету кухонного очага и Солнца, отражению света на Земле и на планетах» ⁵⁷.

Этот принцип молчаливо подразумевает Дж. Ст. Милль, поскольку в каждом конкретном случае применения его индуктивных методов опытного исследования причинной зависимости рассматривается и может рассматриваться лишь ограниченное множество обстоятельств, среди кото­рых ищется причина (или следствие) интересующего нас явления. И уже в наше время Дж. М. Кейнс примет его в качестве одного из фундаментальных постулатов своей индуктивной логики под названием «принцип ограниче­ния независимого разнообразия»: во всем многообразии исследуемых фактов или свойств можно выделить неко­торое ограниченное множество независимых конституент, из комбинаций которых слагаются все свойства этого многообразия.