Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос

турок, греков - унижающих не Ганевых за то, что они

Ганевы, и не брациговцев за то, что Брацигово плохо, но

людей именно как народную целостность - за то, что

они болгары. На эти импульсы и реагирует чутко болга-

рин, и малейшее прикосновение, боль где-то вдалеке -

доносится во все концы. Ведь тело страны плотно, и <мо-

лекулы> переплетены друг с другом разветвленнейшими

родственными и земляческими связями.
В болгарской литературе много изображений

зверств, крови, ужасов: <Несчастное семейство> Дру-

мева, <Под игом> Вазова, <Записки о болгарских вос-

станиях> Стоянова, <Сентябрь> Гео Милева, <Хоровод>

Страшимирова и т.д. И когда болгарские мотивы про-

никли в русскую литературу (<Кирджали> Пушкина и

рассказ о детстве Инсарова в <Накануне>), в ткани

русского повествования особенно ощутима экзотич-

ность телесно-кровяного элемента: называние зверств

своими именами. (Русское сознание и литература в

этом проявляют ту же стыдливость, что и в телесном

выражении горя, как об этом уже говорилось выше.)

И не в том дело, будто они больше мук испытали или

жертв в борьбе принесли, чем другие народы. Но у

русских, например, у которых, как поля немереные,

так и гекатомбы жертв несчитанных, - <безымянные

на штурмах мерли наши> (Маяковский). В Болгарии же

в каждом селе, городке есть или <костница>, или чтит-

ся <лобное место> одного или нескольких героев или

просто павших^ - все имена известны и на счету.

Здесь имена важны - как учтенность имен существи-
Брацигово, Копривщица - села-городки в Болгарии (как

<полис> = город-государство в Элладе).

у
Так, в церкви села Батак, где во время Апрельского восста-

ния 1876 г. было вырезано башибузуками почти все село, в

мемориальной записи стоят рядом слова: <геройски загинали>,

как выражения синонимические.

Но весь секрет в том, что в России бывает не видно

и огромное, а в Болгарии остро ощутимо и малое -

причем ощутимость пропорциональна не только вели-

чине боли, но и плотности тела, по которому она рас-

пространяется.

многом как <клане> - избиение. Если русские изобра-

жения народных восстаний - даже жестоко подавлен-

ных: Разина, Пугачева (значит, дело здесь не в том,

что болгарские восстания оканчивались поражением, а

русские бывали победоносными, но в том, чтб запоми-

налось и поражало народное сознание), - акцент де-

лают на их метании по России и сметании ими встре-

ченного на пути, на том, как славно они погуляли, что

мятель, - то болгарский акцент в изображении вос-

стания - на смятении.
Образ жатвы и жертвы - здесь основной. <Непре-

станно носится ужасный марш топора - ударов о

кость. Запахло живым мясом>, и страна названа <кро-

вавый курбан богов>. А <курбан>, как поясняет Сава

Чукалов в болгаро-русском словаре, значит - <(араб.)

нар. 1. У стар. Жертвенное животное. 2. Рел. Обрядное

угощение из жертвенного животного. 3. Перен. устар.

Жертва (обычно - невинная)>. Снова страна - как

сбитое тело. И закономерно является один герой, воп-

лощенный Сын Матери-Болгарии: поп Андрей выпрям-

ляется во весь свой страшный рост и виснет на <черно

бесило> - на виселице, как дьякон Васил Левский в

стихотворении Ботева. Выпрямляется и виснет - дви-

жения по вертикали вверх и вниз - те же, что отме-

чались выше в символике восстания: прободение неба

и ответный удар в землю.

движения в пространстве: 2. Гуляет ветер, порхает

снег. 3. Как пошли наши ребята. 4. Снег крутит, лихач

кричит. 6. ...Опять навстречу несется вскачь. 7. И опять

идут двенадцать. 10. Разыгралась чтой-то вьюга.

11. ...И идут без имени святого. 12. ...Вдаль идут дер-

жавным шагом...
У Гео Милева первые стихи в девяти из тоже две-

надцати главок поэмы обозначают изменение состоя-

ния, т.е. движение во времени: 1. Ночь рождает из

мертвой утробы. 2. Ночь рассыпается блесками. 5. На-

род восстал. 6. Блеснул над родными Балканами. 7.
Начинается трагедия. 8. Первые пали в крови. 9. Вой-

ска наступали. 10. Осень полетела. II. Тогда настало

самое ужасное.
Точнее: и здесь некоторые стихи, кроме времени,

обозначают и движение в пространстве, но автор оза-

бочен последовательностью событий: что после чего -

а это совершенно не важно русскому поэту, который

передает одновременно и разнонаправленно движущи-

еся пласты, ритмы, голоса бытия в революционном вих-

ре. У него даже временные обозначения: <и опять...> -

суть вынужденный временным искусством слова спо-

соб передачи того, что рядом, через то, что после.
И это различие вполне соответствует русской и бол-

гарской структуре мирового пространства. В опреде-

ленной, замкнутой и плотной Болгарии движение ухо-

дит в рост, во время: это - движение, создающее

органическое тело, а разные моменты движения - фа-

зы созревания. Его модель - вырастающий стебель.

А модель русского движения - дорога. Это основной

организующий образ русской литературы. И недаром

дороге предоставлен особый голос в поэме Маяковско-

го: <Дорогу дорогам! Дорога за дорогой выстроились в

ряд. Слушайте, что говорят дороги>.
КОСМОС ДОСТОЕВСКОГО
У Достоевского исследовали: мысли его и героев;

идеологию; его как психолога души человеческой;

структуру его романов (полифония и диалогизм - по

М.М. Бахтину). Телесность же, материя, предметность

его мира как-то оставалась без внимания^. А разве это

все без значения, что у него город, сырь, белые ночи,

нет животных, есть кухни, углы, перегородки, пауки,

вонь, лестницы, чахотка, эпилепсия, нет матерей, есть

отцы, нет рожания, нет Кавказа, нет моря, но есть пру-

ды? Т.е. не только то, что есть, но и минусовая матери-

альность, т.е. вещи, которых у него нет и которые есть у

других русских писателей и значащи в контексте рус-

ской литературы, - все это тоже есть голос и смысл. И

эта предметность есть не просто наполнитель структу-

ры, - нет, она идейна, есть тоже полноправный голос в

полифонии Целого. Ибо тела, вещи - духовно не без-

дарны, но сочатся духовными смыслами, суть тело-идеи.
Читать Космос (в эллинском смысле - как строй

мира) Достоевского мы будем на древнем натурфило-

софском языке четырех стихий. Представим: если бы

Эмпедокл воззрился на мир Достоевского, как бы он

мог его прочитать?
1. ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ПРИРОДЫ.

ГОРОД - ЧТб ЕСТЬ?

все сосредоточено в городе, и что бы это могло значить?

При-родга нам род-ная. Здесь нет отчуждения. Среди

природы у человека рассасывается чувство своей особ-

ности и уникальности в бытии - то, что остро обступает

в городе, так как человек там - единственное живое,

природой рожденное существо-организм средь искусст-

венного мира механизмов - окружающего, но не род-

ч. 1, О Достоевском и Льве Толстом. - М.: Недра, 1928.

в -ургии) 1. Достоевскому нужно это отлучение от приро-

ды, чтобы, порвав пуповину с братской средой, накорот-

ке замкнуть людей лишь друг на друга, создав тем са-

мым громадное напряжение, вибратор, усилитель для

разглядывания малейших внутричеловеческих душевных

поползновений^. Город ему нужен принципиально, что-

бы очутить человека без иных родственников в бытии,

кроме себе подобных: только род людской есть родня

ему, а не природа, - и поэтому у него монотема: чело-

век и судьба человечества в вакууме безжизнья и на

чужбине вещества.

князя Андрея) и в землю (травинка в запеве к <Во-

скресению>) межлюдские напряжения. Человечество

у него разомкнуто в природу = родную. У него и у

Пушкина, у которого природа тоже входила в диапа-

зон мироучета, бытие всестороннее, но зато и рас-

слабленнее, ибо больше веществ, видов = идей,

предметов, У Достоевского - никаких видов, сплош-

ная невидаль (туман, ночь), никаких пространств на-

ружных (пейзажей), - зато мир сил и энергий бро-

дит в отрыве от масс. У него, как в динамике, сила

и время - вот категории. Он создает динамику Пси-

хеи, Мировой души в ее воплощении в человече-

скую, посередь Космоса (мира Божьего, которого он

не приемлет, - ср. Иван Карамазов) и Логоса (рас-

судка, <Арифметики>). И при изоляции от простран-

ства настолько же усиливается отнесение себя к то-

ку времени. (Потому, кстати, так разукрупняется вре-

мя действия у него в романах: за одни сутки чуть не

вся драма, пол-<Идиота> - за ночь.)

ства в России - стране пространств (ср. Гоголь: <что

пророчит сей необъятный простор?>) - это воистину

уму непостижимое святотатство: именно на свет и снег

покусился и затмил их нутренностью, кишками - ду-
<-гония> (от греч. gone - рождение) - возникновение ес-

тественное, через порождение в Эросе; к-ургия> (от греч. ourg-

erg - суффикс деятельности) - становление искусственное,

творение, труд.

*)
Кстати, потому физика микромира, развивающаяся в XX

веке, стадиально аналогична подходу и эксперименту Достоев-

ского над человеком.
шами человечьими. И это достоевское богохульство

против <русского бога> (что, по слову Пушкина, в <гро-

зе двенадцатого года> <нам помог>) сопоставимо разве

лишь с Петровым = каменным^ насилием над природ-

ной Русью, когда он ее обрезал, укоротил и согнал в

каменный град на болотах, создав мифологему воды и

камня как новый сюжет русской истории (слушай ее

в <Медном всаднике> и <Железном потоке>). Потому

Достоевскому органически нужен Петербург, как пуп

его мира, средоточие Психо-Космо-Логоса по-достоев-

ски. Даже в Черемошню и в уездные городки русские

он выходит с фактурой Петербурга, как Николай Чу-

дотворец с градом-храмом на руке: та же там петер-

бургская погода (туманы, дожди, слякотный снег) да

тесные улочки, дома, да залы и заборы - аналог го-

родских стен.

принужденность. В городе - свобода и (иль) необхо-

димость. В природе - до- и бес-субъектно-объектное

расчленение бытия и человека, докантово, додостоев-

ское^ пребывание в натуральном (<догматическом>) до-

верии, в единстве и синкретизме бытия и мышления:

нет еще критики, и гносеологическая проблема еще не

возникла, в отличие от онтологии.

чего мне ваша природа... ваши восходы и

закаты солнца, ваше голубое небо (перечислены

главные антагонисты миру Достоевского: небо и солн-

це. Нет неба у Достоевского: он отвернут к закоулкам

города, взгляд его вниз и вкось. Нет и солнца: ни как

света, ни как глаза в небе - лишь <косые лучи захо-

дящего...>.

нечное марево света, безглазый свет, пелена, бельмо

на глазу сокрытого полярного солнца. Это свет без

своего субъекта, атеистический свет, когда весь

этот пир, которому нет конца (и это враждебная

идея: бесконечность, ибо она есть рассиропливанье,

противник силы, которая набирает себя именно по

мере сгущения, оконечнивания (не)бытия в существо,

стоевский и Кант. - М.. 1963.

ность человека есть предусловие того, что он стано-

вится энергичным сгустком сил и ареной их динами-

ки. Бытие вгоняется в человеке в угол - основная

геометрическая фигура у Достоевского - и там, в

своей западне, где ему уже некуда деться, вынужде-

но признаваться на исповеди, из Психеи выжимают-

ся ее секреты, она забилась-затрепыхалась в пульса-

ции - в романе как на экране. И для постановки

этого эксперимента сотворяется такая камера обску-

ра, как Петербург Достоевского), начал с того, что

одного меня счел за лишнего?> ^ Вот ключевая фраза.

Но все тут наоборот: не меня природа выкинула, а я

ее отринул, самолишенец. Но этой жертвой, в этом

акте обрезания пуповины, я добываю свое Декартово

<я>, на котором далее все будет строиться. Не мир-

пир начал с того, что одного меня счел за лишнего,

а я (персонаж мира Достоевского, и сам его деми-

ург, Бог-Творец-автор) начал с того, что мир счел за

лишнего (<мира Божьего не приемлю>).
Итак, учинен отрез от природы, от матери(и), ибо

при-рода, как рождение, есть материя. Город - муж-

ское, отец. Природа - женское, мать. Так что недаром

городская цивилизация происходит при патриархате. И

по мере становления романа Достоевского ясно про-

следимо исчезновение образа матери и наращивание

образа отца. В <Бедных людях> много еще места за-

нимает матушка Варвары, ее бедствия, отец же неиз-

вестен, а второй отец - Покровский - смешон, и

намекается лишь на отца небольшого Быкова (а Бык -

это тебе не созвездие Девы, под которым наш Бла-

женный - Макар^ Девушкин). И к возлюбленной

своей сестре Макар обращается словом <маточка> ==

л<ап1(ь + дев) очка, стяжение, В <Преступлении и нака-

зании> есть матери, и роман этот переходный, принад-

лежит еще к традиционному, монологическому, евро-

пейскому. В <Подростке> матерь блекла, важен отец.

В <Братьях Карамазовых> отец вырастает до полнеба,

полмира, а мать сведена на нет - в ветошку Елизаветы

Смердящей,

Т. VI. - С. 469. (Далее цитаты приводятся по этому изданию.

Курсив мой. - Г. Г.)

^Масаг - блаженный (греч.).

НЕДОВОПЛОЩЕННЫЙ ВОЗ-ДУХ

Переписка <Бедных людей> - это чириканье городских

воробушков, что уселись в окошках каких-то этажей и

через двор друг с другом перекликаются, обсуживая

людские дела человечьим голосом. Он ее называет

<пташка>, <птичка>, <голубчик>, <ангельчик>, мечтает

свить гнездышко иль собирается упорхнуть, себя же под

конец ощущает птенчиком, выпавшим из разбитого гнез-

да. И хотя религиозно-литературным штампом отдает

Макарове Варваре увещание жить, как птички божий, -

однако недаром об этом и так заговорил и противопоста-

вил себя образу некоей <хищной птицы>. Они не хищ-

ные, но тоже те еще птицы!.. В именах их слышится не-

кое меланхолическое <кар-р>, и весь климат вокруг них

серонебный, присущий этим меланхолическим птицам, и

все-то им несчастья впереди видятся, да и позади беды,

так что лучше и не вспоминать.

людей с птичками - не с лошадью, как у Толстого

(Холстомер, Анна - сравнение с Фру-Фру), не с рас-

тением (дуб Андрея, репей Мурата, береза-барыня -

полны землей, увесистой жизни, снизу вырастают. Пти-

ца же есть жительница стихии воз-духа. Уже этим за-

явлено некое Credo: исповедую не стихию земли, не

воды, не огня (хотя с ними со всеми и будет у воз-духа

сложный сюжет), но легкую натуру. Даже отрицатель-

ные твари здесь - насекомые, обильные у Достоев-

ского: тараканы, пауки (тот свет Свидригайлова),

крепки на земле, обитатели того же промежуточного

пространства меж небом и землей, что и птицы.
Вообще всякий человек здесь в душе своей паука

чувствует: и сам сеть-ткань жизни плетет, и ею опутан,

и угнетен. И движения персонажей - не плавные,

гибкие, округлые, как у больших существ земли и во-

ды, но угловатые, судорожные, как огни, зигзагами их

траектория, как у насекомых: Раскольников то на месте

долго недвижно в углу-гробу, то мечется туда-сюда,

угол свой в пространстве рассевая и множа (даже не

петляет он после преступления: петля для него слиш-

ком округла, животно-лисья геометрическая фигура, но

И энергии все дискретны: то лежит - то убьет, то

скрывается - то вдруг надрыв, заголится на исповеди.

Нет, несерьезно, неувесисто, пунктирно земное бытие

здесь, а есть некое надругательство воз-духа над на-

личным бытием нашим, его серьезностями, мерами, за-

ботами и ценностями. Ибо неплотны, некрепки эти ду-

ши в воплощении. Вот они встречаются из всемирья в

вагоне третьего класса, демон Рогожин и ангел Мыш-

кин, оба посланные на время на человечество (как на

местничество), - и начинается сюжет узнаваний, вы-

явлений, в ходе которых одна тотальность, сошедшаяся

клином Льва Николаевича, спознается с другою, при-

шедшей из подземелья манихейского черного солнца и

загнувшейся углом на Парфене Рогожине. И вообще

вся материя бытия здесь - с прорехой, лезет и рас-

ползается, как мундир и сапоги достоевских чиновни-

ков, что стыд, смех и грех прикрывают - приоткрывая,

и засасывая, и завлекая, и заостряя на этом взор.
С воз-духом связана и необычная чуткость к запа-

хам в квартирных описаниях: чад, угар кухонь, вонь

лестничных клеток. Кстати, лестницы, столь важные у

Достоевского, - это птичьи насесты и шестки людей,

подвешенных в земельных клетках в воздухе. И город

тем мистически манит его, что здесь стихия земли под-

нята, овоздушнена в зазорах комнат-пустот, толща ее

не столь безнадежно материальна и увесиста, но уже

мужески-обогненна и одухотворена.
Дух-то дух и воздух-то воздух - действительно

первая, но уже дальняя родина в космосе Достоев-

ского, а сейчас, пожалуй, ему и воздуха-то чистого

не нужно, а дай подышать в углу кухни чадом и

гарью жизни земной. Ибо воз-дух этот ориентирован
^ Геометрические фигуры, упоминаемые писателями вроде

случайно и побочно, на самом деле глубоко архетипичны и суть

фундаментальные модели. Например, у Толстого Пьер (в восп-

риятии Наташи) - квадратный, а Каратаев (в восприятии Пье-

ра) - круглый. Значит, Пьер и Платон Каратаев глядятся друг

в друга, как квадрат в круг. И попытка Пьера рассудком постичь

народную правду Платона - да это та же бытийственная про-

блема, что на языке математики предстает как квадратура круга}

А это в символике чисел и фигур основные образы для обоз-

начения Целого: круг (Шар, Сферос) и квадрат (Тетрада). При-

чем прямая - линия мужской, городской цивилизации (правда,

справедливость), а кривая - линия природы, женского начала.

очарован плен(ен)ный дух, влюбленный воздух. Это

как в Библии ангелы, что заглядывались любить жен

человеческих - и не могли. Есть в космосе Досто-

евского сладострастие на человека, им быть, полно-

весным, - и немогота, ибо легковат, духовен ангел-

демон, все пузырится из своего веса вверх. Уж он

так себя заламывает, корежит, в подполье пониже

загоняет и принимает на себя все черни, вины и гре-

хи, чтоб унизиться и стать как люди, - ан нет, уши,

то бишь крылья, торчат: не удается всамделишно воп-

лотиться, так и прыгает в падучей: как курица - не

птица, персонаж Достоевского - не человек. Пото-

му его все распяливает: то в человекобоги назад,

ввысь, то в бесы - вниз, но полнотелого человече-

ского существования) не получается. Фактура чело-

веческой ткани растянута на станке достоевском и

просвечивает (ся). И сам человек - клубок (любимая

им ипостась шара Целого - как не плотно-непре-

рывного, но дискретно-сотканного из волн-нитей-жиз-

ней). Нужен, алчен грех, ибо лишь через него духу-

демону можно оплотниться, снизиться, утяжелить

свой флогистон, уносящий пружинно вверх после

каждого заземления. Потому так любима здесь ни-

зменная природа и всякая грязь и гарь, зло и пре-

ступление, - ибо на них не снизу смотрят, но с

верха недоступности, откуда близок людской жребий -

да не укусишь. Так что все эти Раскольниковы, идя

на преступление, не Наполеонами стать хотят, имеют

внутренней целью, - но именно человеками, старуш-

кой, вошью; а образ Наполеона и сверхчеловека -

это курс, как его берем на дальний предмет, чтоб

дойти до нужного нам места посредине. Так у До-

стоевского: недочеловеки света берут курс на сверх-

человека низа - злодея, чтоб дотянуться до челове-

ка и в нем осесть.

ка. У просто живых, в ком жизнь спокойна, нет

жажды жизни, ибо жизнь-вода - при них. А у этих

именно жажда на тепло жизни. Огня им не хватает,

а огонь добывается трением - вот они и трутся о

людей и любят теплоту раздражения, страдания. Они

рвутся в стук, треск, толкотню людскую. (Даром что

ли избрал Макар угол в кухне? Тут он возле жизни

греется и малокровие свое подкрашивает.) Им потре-
бен город, ибо город = гор-гарь, огонь. Город = ка-

менный костер: взгляните на фактуру города - весь

вздыбился языками каменного пламени: дома, небо-

скребы, церкви, шпили. И вот чем представлена сти-

хия огня в космосе Достоевского. Как мотыль-

ки, тянутся к нему недовоплощенные воз-духи. Но

так как плоти-земли-одежонки на них маловато и в

прорехах она, то она быстро прогорает, и начинает

гореть уже их субстанция - воздух. А это и есть

чахотка - основная болезнь духовных героев. Пото-

му и нужна им, с другой стороны, сырь: осень, до-

жди, слякоть - для орошения и охлаждения, как

водяная рубашка двигателю. Летом они совершенно

горят, исходят и сходят с ума (потуга Ипполита на

самоубийство - летом), как рыбы на песке бьются.
Итак, по жажде недовоплощенных воз-духов к зем-

ле, воде и огню, и понятно, почему сгустились они на

жизнь в том месте планеты, где и сырь велика (невские

болота), и земля тверда (<В гранит оделася Нова>; <Пе-

тербург> есть буквально <крепость камня>) ^ и где тре-

ние людей друг о друга в скученности наемных квартир

велико и, следовательно, социальный огонь сильно

жжет (контрасты богатства и нищеты, высокомерие и

унижение, неволя и тяга к свободе).
3. ДИАЛОГ ПЕТЕРБУРГА И РОССИИ

НА ЯЗЫКЕ СТИХИЙ

(и где на нее тевтонская свинья клин клином натыка-