Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос

(по горизонтали где-то), а вот он вокруг: космос -

гигантская болгарская <къща> (дом, куща). И именно

можно сказать: мир вокруг. Космос кругл: располага-

ется по мировой вертикали, или эллиптичен - вытя-

нут вверх По ней. Хотя нет - скорее кругл, ибо

верх в ботевском стихотворении не только точка:

солнце и месяц, но и плоскость, крыша - <свод не-

бесный>, на котором <звезды обсыпят всю вселен-

ную>^ И очень развиты и плотно заселены бока и

стороны: Балканы, жница в поле, лес, зверь, волк,

низко - звезды высоко.

самодивы (русалки), дух Караджи.

Хотел сказать <вокруг>, но осекся, ибо как раз не

кругл мир <окрест> ^ (как Радищев взглянул в стороны

и дали России) него, но скорее эллиптичен, вытянут и

разомкнут по горизонтали. В самом деле: над ним и

вокруг него вроде тот же космос, что и в ботевском

стихотворении: полдень, горы, <И солнце жгло их жел-

тые вершины // И жгло меня - но спал я мертвым

сном>. Тоже установлена мировая вертикаль, но он ле-

жит, словно отвернувшись от нее, не замыкая ее на

себя, а отворачивая, преломляя падающий на него луч -

куда-то вдаль, в сторону, вбок: <Под ним струя светлей

лазури, // Над ним луч солнца золотой. // А он, мя-

тежный, просит бури...> В <Парусе> та же структура

духовного пространства: отрицается устойчивость и

блаженство вертикали (<под> и <над> так хорошо!) и

утверждается тяготение вдаль (<мятежный> и мятется,

как метель).

космос, что и у Ботева, подан как совершенно чужой:

нилися кругом, // И солнце жгло их желтые вершины

// И жгло меня - но спал я мертвым сном>.
Солнце может иметь прямое отношение к <ним>; к

вершинам, к лазурной струе - это их частное дело, -

но как только с тем же отношением обращается ко

мне, тут уж номер не проходит: я отворачиваюсь и

сплю и уношусь мыслию прочь: <И снился мне сияю-

щий огнями // Вечерний пир в родимой стороне>. Ге-

рой Ботева телесными очами и всем существом отно-

сится к тому, что вокруг и здесь, - а тут <я>, оставив

мертвым хоронить мертвых: и свое тело, и мертвые

(т.к. чужие) долины, вершины и солнце, - духовными

очами, сновидением уносится в сторону = в страну

родную. Не случайно русский язык обозначает землю,

бы) располагается население, - как бок, как сторону

(<родимая сторонка>). Значит, глубоко во внутреннем

самоощущении народа как родные, ему присущие вос-

язык зацепляет странности для себя в чужестранном образе ми-

ра и через которые они взаимно самопознаются.
принимаются именно горизонтальные тяготения: что

ему пристало располагаться вдаль, вширь, <ровнем-глад-

нем> (Гоголь). Недаром и <божий человек> в России

назывался - <странник>.

тимно присущая русскому миру? Не забудем, что это

сон - как, кстати, и <Хаджи Димитр> тоже по жанру

есть сон истекающего кровью героя. А сны если и обма-

нывают в плане конкретно-практических приложений к

дневной жизни этого человека, верно выражают интим-

ный образ сущности мира, как она представляется этому

человеку (народу). Потому для выявления национальных

моделей мира анализ классических в литературе данного

народа снов - чрезвычайно плодотворен, ибо в них (что

у трезвого на уме, то у пьяного на языке) высказывается

неосознаваемое. Итак, если в болгарском стихотворении -

вертикаль полдня и рассеянная плоскость суммарно взя-

той ночи, и обе поры даны как свое, присущее время,

как свой дом во времени, то русскому, в окружении чу-

жого времени - полдня - снится вечер = тоже сторо-

на, бок суток. Сумерки, заря утренняя, и <звезда печаль-

ная, вечерняя звезда>, чей <луч осеребрил> (т.е. свет как

распростертый блеск, на плоскости дается, - ср. также

<кремнистый путь блестит>, а не точечно: как укол луча

по вертикали), - именно эти грани света и тьмы, момен-

ты восхода и захода, когда светила располагаются на го-

ризонте, вдали, - наиболее говорят русскому мировоз-

зрению. Примеров больше не привожу, ибо их не счесть.
Что же совершается в этом, своем, родном простран-

стве и времени: в родимой стороне вечером? <Меж

юных жен, увенчанных цветами, // Шел разговор весе-

лый обо мне>. То есть было его присутствие, выходит,

там существовало его <я>. <Но в разговор веселый не

вступая, // Сидела там задумчиво одна>. Только было

мы уловили точку его твердого присутствия, вертикаль-

ного укоренения в бытии, как на нас надвигаются те же

стана. Значит, и здесь мнимо его присутствие, И то су-

ществование, которое здесь, в этом тоже, оказывается,

чуждом окружении, единственно равно ему: <она> -

как душа его истинная - в разговор не вступала - так

же как там его <я> равнодушно смотрело на кровоточа-

щее свое тело и горы, и долины кругом, не вязко бььло с

ними слито. <Разговор о> нем в отношении к <ней> фун-

кционально равен отношению его тела и его <я> там. Он
истинный - столь же мало и мнимо присутствует в раз-

говоре о нем, как там он не вязко слит со страданиями

его кровоточащего тела.
<И в грустный сон душа ее младая // Бог знает

чем была погружена>.

шись (как недовольная <душенька> старухи в <Сказке

о рыбаке...> Пушкина) и от этого, теперь, вроде, роди-

мого космоса. Значит, и здесь она не при себе: ни в

одной вертикали, точке и ни при каких корнях, ибо

ей в любом месте присуща, родима именно - сторон-

ка. <И снилась ей долина Дагестана; // Знакомый труп

лежал в долине той>.

там окружение - чужое. И хоть он умирает, а это

остается: скалы, свет, жар, пустое веселье и слова, -

оно все безжизненно и мертво: это мертвые скалы,

свет, жар, веселье, слова. Лишь во взаимной думе, об-

ращенности друг к другу мыслей и любви - подлинное

присутствие. Не жизнь одного, но взаимная жизнь -

это и есть истинная единица, монада бытия ^

липс, вытянутый по горизонтали. Действительно, в про-

странстве этого стихотворения два фокуса - как мни-

мых центра и средоточия: <я> в долине Дагестана и

на друга (а не по вертикали, как юнак и солнце в

болгарском космосе). И здесь главное - не замкну-

тость, определенность пространства с боков (как в бол-

гарской картине - замкнутость его с верха и низа),

но именно эта идея неприсутствия в точке и открытости

в даль.
Соответственно в русской логике основное опреде-

ление и формула: <это (все) -не то, а (что?) ...>,

т.е. как бы отказ от о-предел-ения = ограничения и воп-

росительность, а не утвердительность <что>.

женский образ. Но он здесь: над ним и вокруг него: <И само-

дивы в белых одеждах, // Чудные, прекрасные, песнь запевают,

// Тихо спускаются на траву зеленую и, подойдя к юнаку, са-

дятся>. Это - чувственный рай, населенный гуриями. То же

самое и в заботах природы о юнаке: <Днем ему тень охраняет

орлица // И волк ему кротко лижет рану>, - фиксированы

ощущения тела: блаженство представлено как турецко-болгар-

ский <кейф>.
Ибо замкнутость, симметричность хоть и встречается

у Лермонтова (<Утес> и Тучка золотая, <Сосна> и Паль-

ма), но это та грань его, которая ближе к западноевро-

пейской поэзии (недаром <Сосна>, перевод из Гейне -

как раз для немецкой гносеологии характерно равнове-

сие антиномий: с одной стороны - с другой стороны).

асимметричен, и его лучше представить не в виде эллип-

са (как раз замыкания, пределов, сведенности концов с

концами тут нет), но в виде однонаправленной

бесконечности: i-> <> (вспомним <Над вечным

покоем> Левитана: низкое, плоское небо и заворажива-

ющая даль). Последняя присутствует в каждой стороне

и этого стихотворения <Сон>, если бы они были разведе-

ны, не гляделись друг на друга. Так это, например, в

<Эхе> Пушкина: <тебе ж нет отзыва...> - от <я> импульс

уходит в безответную даль: или как Гоголь вопрошал

Русь: <Куда же несешься ты? Дай ответ. Не дает отве-

та...>: или в <Парусе> того же Лермонтова.. ^

ровая вертикаль - и тогда это грандиозное (ибо ре-

дкое) событие прозрения. На поле Аустерлица князю
Той же логикой горизонтальных тяготений продиктована ре-

акция русского царя Иоанна IV на уговоры Максима Грека не

ехать с женой и младенцем на богомолье в Белоозеро (в выпол-

нение обета, данного в болезни), а творить угодное Богу, оставаясь

на месте: лучше устроить вдов, сирот, матерей, обесчадевших по-

сле казанской осады, <утешить их в беде, собравши в свой цар-

ствующий город, чем исполнить неразумное обещание. Бог вез-

десущ, все исполняет и всюду зрит недремлющим оком; также и

святые не на известных местах молитвам нашим внимают, но по

доброй нашей воле и по власти над собой>. Этот рассказ А. Кур-

бского (цит. по <Истории...> С.М. Соловьева. - М., 1960. -

Кн. Ill .- С, 532) проясняет, почему в России не органичен был

бы протестантский вариант христианства (укоренившийся в плот-

но населенных странах Запада), предполагающий прямые, <вер-

тикальные> отношения человека и божества - без посредников

в виде лиц, образов и мест. Если Бог, бесконечность, <там> -

вверху, то до него равное расстояние от каждой точки на земле,

и можно сообщаться с ним, оставаясь на месте. Если же беско-

нечность и <там> располагаются вдаль - то к ним надо идти, во

всяком случае, непременно уйти, сняться с места (которое обре-

тает фетишистский характер <заколдованного места>) - ср. уход

Льва Толстого. И бесконечность и истина в итоге осуществляется

и достигается не в точке (определенном месте), но в вечном пре-

бывании в пути. И потому для русского царя были не убедитель-

ны доводы более европейца Грека, внятные уже и поселившемуся

в Литве князю Курбскому, - и он упрямо отправился в путь.

року открылся <И горний ангелов полет, // И гад мор-

ских подводный ход, // И дольней лозы прозябанье>

(хотя учтем, что у Пушкина это библейский мотив -

именно иудейским патриархам и пророкам часто явля-

лись столп и лестница мира). Но, как и князю Андрею,

бесконечность мира разверзлась как бездна и верти-

каль лишь на миг, - и то для того, чтобы побудить

его, нося ее теперь в сердце своем, идти в даль и

обходить моря и земли 1. То же самое и лермонтовский

пророк, который живет в пустыне, <как птицы, даром

божьей пищи>, т.е. в таком же слиянии с природой,

что и ботевский юнак: <Мне тварь покорна там земная;

// И звезды слушают меня, // Лучами радостно играя>, -

все же, как в ему присущих действиях, показан тогда,

когда из городов бежал он, нищий, или <когда же через

шумный град> он пробирается торопливо...
В сопоставлявшихся стихотворениях Ботева и Лер-

монтова болгарский и русский космосы представали

еще в статическом состоянии: лишь в своих потенци-

альных напряжениях и тяготениях. Теперь же нам

предстоит уяснить болгарский и русский образы дви-

жения.
Какой же вид приобретает в болгарском космосе

восстание?
Лучший ответ на это дает поэма Гео Милева <Сен-

тябрь> и ее сопоставление с ее старшими духовными

братьями в России: <Двенадцатью> Блока и <150 000 000>

Маяковского.

России и календарно-земледельческие в Болгарии: сен-

тябрь - месяц жатвы, обильных (жертво)приношений

плодов земли небу. Болгарская схема - это восстание

покрова земли, выпрямление во весь рост, пробивание

потолка неба, ибо созрел плод гнева, - и погром, жат-

ва, вихрь и пули, проносящиеся по горизонтали и ска-

шивающие, Идут - враждебные силы: войска, вихрь.

А народ - встает.
^ Национальный образ пространства прекрасно выражает

язык. Например, болгарское слово, соответствующее русскому

мимо того, что <близить> - горизонтально направленное дви-

жение, сама приставка <при> еще указывает на бок, подход к

точке со стороны.

цать - идут, а <на ногах не стоит человек>. Это не-

чисть вертикальна или пригибается (<стоит буржуй на

перекрестке...>). У Маяковского так вообще космиче-

ский поход, словно переселение вселенной: <Идем!

Идемидем! Не идем, а летим! Не летим, а молньимся!>

В первой главе, изображающей сбор в поход, на нас

обрушивается орда глаголов. Какие разнообразные дви-

жения на просторах России могут совершаться! - вот

что обозревает поэт.

ков: <Из темных долин всех гор дебрей пустынных

голодных полей... по путям поворотам... чрез межи и

холмы глухие овраги... камнепады воды... луга сады ни-

вы... болота (какие? - Г.Г.) оборванные грязные голо-

дные... без роз и песен... на спине с тряпичными тор-

бами в руках - не с блестящими шпагами, а с про-

стыми палками... старые и молодые ринулись все ото-

всюду - как выпущенное стадо слепых животных...

(за ними - ночи окаменелый свод) полетели вперед

без строя неудержимый страшный великий НАРОД>

(курсив мой. - Г.Г.).

го поэта. У Гео Милева преобладание имен: существи-

тельных и прилагательных. Болгарский поэт отвечает

на основные для болгарского мировоззрения и воспри-

ятия человека вопросы: <Кой си? Отде си? Какво ра-

ботиш?> (Кто ты? Откуда? Что делаешь?) - и дает

подробное описание и перечисление: кто и какие это

люди. В центре внимания - твердые вещи, индивиды

- неделимые, но разъемлемые: соединяемые, но не

сливаемые, не переливаемые друг в друга. Для русских

же поэтов - <дело не в личности, братия>, как писал

Демьян Бедный, а в ее <занятиях> (<Личность может

переменить занятия>). Предметы, личности взаимозаме-

нимы. Потому мало имен: <Что в имени тебе моем?>

А у болгарского поэта лишь в конце главы появляются

два глагола: <ринулись... полетели> - бедновато. Но

это естественно: разнообразие горизонтальных движе-

ний мало ведомо Болгарии. Зато какое поразительное

обилие и любовное ощупывание и перечисление всех
'Милев Гео. Избр. произведения. - София, 1960, -

С. 54-78.

вертикально во круге своих домов и сел!

надцати, Ста пятидесяти миллионов, и потом уж оно

более или менее расчленяется на голоса. У Блока вихрь

голосов дан сразу, в первой главе, - но это перезвон

ветра, звучание марева, а люди предоставляют миро-

вому оркестру только свои глотки для извлечения зву-

ков: люди - лроходлые. У болгарина же место и людл -

исходные, первоначала, отделенные друг от друга, са-

мостоятельные, устойчивые целостности. Их акция: они

стекаются на собор 1, а не собором, артельно прут в

космос, за рубеж. Поэт словно дает макет разнообраз-

ной и миниатюрно расчлененной поверхности, тела

Болгарии: с незаоблачными высотами ее гор, обозри-

мыми долинами, маленькими извилистыми речками -

все по мерке человеческой! - и выковыривает, выко-

лупливает из каждой котловины^ по человечку. Но са-

модовлеющее бытие индивида и его дома - та дан-

ность, с которой начинается дело. Вот почему не с

числа, а с перечисления начинается болгарская поэма.
В характеристике людей очень дифференцировано

состояние тела и одежды: ведь одежда - это дом,

ски-скотоводческого народа звучит и сравнение с вы-

пущенным стадом (что оказывается за порогом русско-

го художественного сознания, которое восприняло бы

это как унижающий духовность человека <биологизм>).

Правда, Ботев в стихотворении <Георгиев день> пере-

нимает русское отрицательное восприятие стада и бе-
^ <Собор> - праздник местностей в Болгарии: каждое село

имеет свой день. когда земляки, где бы они ни жили и ни

работали - в Софии, в Добрудже, в Родопах, - стекаются в
родное село.

г)
-Советский поэт Владимир Соколов обратил внимание на

с тем, что турки запрещали болгарам строить слишком высокие

церкви. <А церкви нет-нет и рождались. Но чтоб сохранить вы-

соту, они в глубину зарывались, в земную, в родимую ту. Цер-

квушки невидные эти, две трети тая под землей, казались по-

ниже мечетей, а были повыше иной>. Здесь этому явлению дано

историческое объяснение, но оно связано вообще с болгарским

способом организации пространства: сила и красота Болга-

рии - во врастании, пускании крепких и разветвленных кор-

ней в той или иной котловине - нижней стороне закругленного

болгарского космоса.
рет эпиграф из Пушкина: <К чему стадам дары свобо-

ды? Их должно резать или стричь>, - но в ходе сти-

хотворения сказывается интимное ощущение народом-

овчаром стада овец и симпатия и сострадание к нему,

а не отвержение.
В поэме Гео Милева вы получаете четкую ориен-

тированность в объемном пространстве: <из> - верти-

каль, <по> - горизонталь, <через> предполагает глуби-

ну, плотность. К объему чуток болгарский поэт и в

подходе к человеку: показывает, без чего он, с чем,

что на нем, что в руках, - та же объемная ориенти-

рованность пространства при постройке образа челове-

ка сказывается уже как скульптурность. Наконец, об-

рамляют это истечение и стечение народа образы ут-

робы и свода: <Ночь рождает из мертвой утробы ве-

ковую злобу раба> - первые слова поэмы, а <зад тях -

на нощта вкаменения свод> (<за ними ночи окаменелый

свод>) - слова, почти завершающие первую главу. Это

создает ощущение космоса как внутренности, полости

шара. Тут же, через строчку, в начале второй главы

устанавливается вертикаль как ось этого мира: то <Под-

солнухи взглянули на солнце>, - что напоминает вза-

имное лицезрение юнака и солнца в <Хаджи Димитре>,

солнца и мальчика под мостом в новелле <Жаркий пол-

день>.
Само восстание изображено как вздымание <тысяч

черных рук - в красный круг простора>. Образ -

совершенно алогичный для русского сознания, у кото-

рого <простор> автоматически вызывает образ без-

брежного пространства: простор - даль и ширь, но не

круг. Вспомним гоголевский образ России как необъ-

ятного простора. А <круг простора> - есть как раз

объятие необъятного.
Кульминация восстания - удар по миру, и подан

не как удар с размаху и наотмашь, а как провокация

людьми неба на удар грома и молнии: знаменами чешут

его - <вознесли вверх в порыве красные знамена>, а

потрясая воздетыми руками, выдаивают из него силу

небесную и карающую: <Блеснула над родными Балка-

нами, воздвигшими столб (<пьп> - <пуп>. - Г.Г.) про-

тив неба и вечного солнца, молния, - и гром хряснул

прямо в сердце гигантского столетнего дуба>... не в

вершину, не в ствол, а в сердце - даже дуб видится

как полость. Удар с неба совершился (<Камень пал с

неба> - излюбленная пословица и структурный образ

телу Болгарии.

неслось на холм вслед за холмом далеко чрез вершины

громады к стремнинам долинам в каменные дупла... и

эхо слилось с далеким рокотом водопадов... с громом

рухнувших в бездну>. Это перечисление аналогично

первоначальному, только тогда из, а теперь в-и в

итоге опять шар прорисовался, замкнулась внутрен-

ность мира,

ла, тогда <осень полетела дико разорванная в свисте

(букв. <писки>, не <свист> - не та труба пространст-

ва. - Г.Г.), вихре и ночи... кровавый пот проступил на

спине земли, В ужасе и трепете припали к земле вся-

кая хижина и дом. Погром! Треск проткнул небесный

свод>. Выход в бесконечность совершился - как в

верх мира. Но при этом пробили дно в небосводе -

людей, как листья, и само восстание есть вихрь, поход.

Вихрь у болгарского поэта заставляет людей глубже

врасти в землю, ибо вихрь, горизонтальное движение -

атрибут черной силы вторжения: это направление зал-

пов, А земля, напротив, вздыбливается людям навстре-

чу, вверх, и павшие жертвами - словно колли <кро-

вавого пота земли>. (Вспомните блоковский образ <пу-

зырей земли> - человека, как чего-то более воздуш-

ного, невесомого.)

стный плод> - рифма и образ, странные для русского

сознания, где народ, мир, собор - это то, что сразу

дано как первоначально, и именно буря есть его плод,

результат его движения. Точнее, народ и вихрь даны

как тождество. Здесь же образ плода естествен. Пе-

речисление в первой главе, сбор народа из разрознен-

ного - это как стебли поднимаются, готовые на жатву.

Народ чувствует себя единым, совокупным именно в

жатве, жертве. И это - важная черта болгарской кар-

тины мира. До недавнего времени в Болгарии, в общем,

было так: болгарин пускал корни, трудился, порождал

дом, детей, виноградник и т.д., опираясь на усилия сво-

его семейства или рода (<задруги>). Круг своего бытия

болгарин ощущает уже как село, городок - осенью,

зимой, то есть уже не в работе, а в отдыхе, веселье:

ников земледельчески-религиозного календаря. Но для

веселья, радости достаточно объема села, городка (все-

народным бывает уже не веселье, а ликование, торже-

ство): болгарин чувствует себя в нем не Ганевым, а

брациговцем, копривщинцем^. Нет еще основания чув-

ствовать себя болгарином.