Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос

лася). Посередь России - Москва. Она - сердце. Пе-

тербург - окно в Европу. Окно = глаз избы. Глаз -

на голове. Выходит, Петербург есть голова, ум, про-

мозглый мозг; Москва - сердце, душа России. Моск-

ва - матушка, а Питер - батюшка. Россия есть на

Земле страна рассеянного бытия по преимуществу, бес-

конечный простор, где светер (свет + ветер) гуляет и

любит мать-сыру землю. И вдруг ей задана такая крепь,

как Петербург - кулак, острие, приемно-излучательная

антенна, где волны Европы улавливаются и западное

влияние (здесь - седалище <западников> в XIX в.) и
^ Как уже указывалось, Petra {греч.) - камень + Burg (нем.) -

крепость.

снопом излучалась на мир 1.

есть Россия. Россия осуществляется как бесконечный

диалог Петербурга и Руси, города и дороги. Прочтите

<город> наоборот - выйдет <дорог'а>>: они - антиподы.

Петербург есть <место>2, точка, а Русь - путь-дорога:

дорога - дороги народному сознанию, потому и в пес-

нях она. Суть России реализуется именно диалогиче-

ски, как взаимообращенность города и дороги на <ты>

друг ко другу (а не единым монословом) в соуважении,

но и в яростной полемике, как и пристало протагони-

стам большого диалога. Россия ощущалась всеми ее

писателями как незавершенное бытие, открытое.
В чем же сюжет этого диалога (Петербург - Русь) с

точки зрения натурфилософской, если его выразить че-

рез стихии? Русь - мать-сыра земля, значит, водо-земля.

Но такова она летом. Зимой же она - <ветер-ветер да

белый снег>; ни воды, ни земли нет. Снег - свет. Значит,

Русь есть оборотень, диалог двух ипостасей себя самой:

женская - летом (живая жизнь, весна) и мужская -

зимой (Мороз-воевода^, народ-светер). И так они живут

себе и любят друг друга, попеременно владычествуя в

Психо-Космо-Логосе, как день и ночь; и зима здесь -

день, муж, царство белизны и света, тогда Уран-небо оп-

рокидывается на землю, звездами снежинками ее осе-

меняя; а лето - темень, зелень, жизнь - жена (или, в

духовно-эросном варианте, - <сестра моя жизнь>). И

вдруг в этот завод и склад, в заведенный ритм Руси, бро-

шен камень-валун Петр, - и вокруг него пошла кристал-

лизация раствора матери-сырой земли. Новый мужик

явился, соперник Мороза, Кесарь против Светра-народа.

Был народ - старшой, стал народ - меньшой.
Итак, в стихиях: огне-камень на воде против ветра

и света - вот что такое Петербург в России. И на-

аналогичном месте, в углу России, на воде Ильмень-озера, ис-

полнял (ведь и Петербург есть, по идее своей, Новый город,

<юный град>). Не Новгород, так Петербург, но свято место пусто

не бывало.

буржуа.

А <зимушка-зима>? - Прим. ред.

сырой земли, придавленной камнем на болотах чухон-

ских, отчего кровь-вода в ней наверх пошла наводнять

поверхность - вкупе с ветром:

Перегражденная Нева

Обратно шла гневна, бурлива

И затопляла острова.

турнир, а вода тут пассивна, как и подобает прекрасной

даме. Вот ветер взял ее в оборот:
И всплыл Петрополь, как тритон.

По пояс в воду погружен.

то <ветер-ветер да белый снег> врывается в город камня.

А то камень берет воду-жизнь в полон и затыкает

ход ветру: негде ему средь стен и закоулков размах-

нуться, чтоб <раззудись, плечо!>, и вода теперь -

чернь и вонь болотная, стоячая, толпа самодовольного

мещанства, что начинает поучать поэта - светер:
Как ветер, песнь твоя свободна,

Зато, как ветер, и бесплодна -

лагает ветру служить мусорщиком на улицах города

(очищать пороки толпы).
4. ВОПЛОЩЕНИЯ СТИХИЙ

В ПЕРСОНАЖЕЙ ДОСТОЕВСКОГО

возможные роли и амплуа для исполнения персонажа-

ми Достоевского: они суть оплотнения русских перво-

элементов (стихий) или их сочленений - в камере об-

скура Петербурга.
а. Камень - кесарево начало. Это преж-

де всего сам город Петербург, его дома, стены, за-

ставы, дворы, его ритм и климат. Это служба, <дол-

жность> - храм, куда ходят. Это порядок, социум,

Запад, рассудок, логика, <арифметика>, <бернары>,
<процент>. Это закон, завершенность, о-предел-ение.

Это вещи, богатые люди, сановники. В <Идиоте> -

это генерал Епанчин, Тоцкий. В <Преступлении и на-

казании> - это Порфирий Петрович. Имя его - от

порфиры - короны империи. А отчество - от Пет-

ра-камня. Вообще имя Петр или отчество Петрович -

у тех персонажей, которые реализуют круг значений

кесарева универсума. Лужин в <Преступлении...> -

Петр Петрович. В <Бедных людях> Друг Макара

хмельной Емеля (Емельян Иванович - как Пугачев)

советует ему: <А вы бы, батюшка... - вы бы заняли;

вот хотя бы у Петра Петровича, он дает на процен-

ты> (1, 157). И главный мелкий бес при Люцифере

Ставрогине - Верховенский тоже Петр (Степанович:

как если бы сын Степана Разина законником стал,

предал отца): в социально-рассудочном мире политики

его сфера действий.
Но уже по Порфирию Петровичу очевидно, что и Ка-

мень здесь отверзт в любопытстве, заинтересован, диа-

логичен (как и сам Петр был ведь и <потешный>, и была

в нем открытость и свобода, ухарская ухватка и атаман-

ская удаль - нечто от Стеньки Разина на престоле). При

Порфире - тут же и Раскол (как при боге-демиурге -

diabolos, букв. <раскольник>). В Родионе Раскольнико-

ве - мотив раскольников-старообрядцев при Петре,

страстотерпцев, родимых, самосжигателей, как и Рас-

кольников ведь не только старушку, - себя убил и шел

пострадать. Так что Порфирий Петрович и Раскольни-

ков - это вариант русской архетипической пары, что и

в <Медном всаднике>; Петр и Ев-гений - благо-род-

ный^, тоже родимый, Родион.

князь Лев Мышкин, весь белокурый и духовный, и

Ветер Рогожин, мужик удалой, разгульный, с бесовщи-

ной и огнями (взгляд его из толпы жжет князя). Он -

черная вьюга, вихрь, что закружит, заметет. А князь

в конце, склоненный над трупом Настасьи Филиппов-

ны, - как белый снег и саван ее покрывает. Идиот в

эпилепсии - провидец, как шаман арктический. Он -

белый шаман, а Рогожин - черный шаман. Меж двумя

мужскими полюсами: Камень и Светер - масса пере-

ходного люду: продувные, вроде Лебедева (и законник -
^vgenes - благородный (греч.).
и гуляка легкий) иль Гани Иволгина (и секретарь - и

мелкий бес, ветерок слабый, завистник Рогожина). И

у князя отголоски: Ипполит, подростки - светодухов-

ники все, недовоплощенные.

ществу; Иван - огне-камень, Кесарь: недаром из него

легенда о Великом Инквизиторе изошла иль соблазняю-

щий Алешу рассказ о генерале, затравившем мальчика:

он разжигает социальную злобу и абстрактную волю и в

Смердякове-рабе. Алеша - свет статуарный (не ветер,

тогда как Дмитрий - больше ветер, чем свет, но и не

столь темный, как Рогожин, а со светом и легкостью):

недаром к монастырю тяготеет.
в. Ну, а женщина какова? Она не мать-сы-

ра, какова Русь-матушка, что распростерлась вне Пе-

тербурга как страна и природа - спокойная, медли-

тельная, - нет, она такова, как Нева = женская ипо-

стась в космосе Петербурга: короткодыханная, и не

мать, а Нева-дева. Недаром имя такое: Неточка Незва-

нова (= нет, не(з)-ва(ть) - это малая Невка. Не-ва -

это отрицание, небытие Руси (Моск-ва - утверждение,

бытие Руси). Петербург - это воля, огнекаменное

<Да>! А вечно женское (das ewig Weibliche Гёте) здесь

говорит - <Не...>.

к Камню и Светру, меж ними колеблется, как ундина,

разные облики принимая, смотря к чему льнет и при-

мыкает. Настасья Филипповна - молодая ведьма, все

шабаши, разгул, надрыв и истерика при ней: внести

смятение во всякую упорядоченность Епанчиных, Тоц-

ких, Иволгиных, Она - ветер, вьюга, метель (недаром

откуда-то из глубинки русской взялась, из деревни,

шаманка). И она - огонь, костер (недаром в ее печи

горят ассигнации), ветер с бесовщиной, pendant к Ро-

гожину, но и князю сестра духовная (ее истерики =

его эпилепсия): они узнают свое метафизическое из-

бирательное сродство, но не на этом, а на трансцен-

дентном уровне - братство в высях, по Граалю. Они

друг для друга - как, по Юнгу, <анима> для мужчины

и <анимус> для женщины, т.е. женская (мужская) ипо-

стась своей души (духа). Аглая = aglaia (греч.) - блеск,

пышность, влажность, высокомерие. Дочь генерала

Епанчина, мудрая дева Афина. София она - примыкает

к Камню-Кесарю. (Но' тоже диалогично открыта на-

встречу другим потенциям: страстна и глаза черные...)
При Карамазовых Грушенька - Светер, Катерина Ива-

новна - Камень, рацио, дева Афина.

жей - это чиновник-расстрига, спившийся: Девушкин,

Голядкин, Мармеладов, генерал Иволгин, Лебедев, капи-

тан Лебядкин, отчасти Федор Павлович Карамазов, кото-

рый когда-то тоже служил. Все это - отпрыски камня

на болоте, плод его отсыревания при взаимодействии с

матерью-сырой землей: gutta cavat lapidem = капля (вод-

ки) точит камень Петров. Угораздило же этот валун ух-

нуть в топь и хлябь, где чудь и жмудь, меря, весь и чух-

на - им здесь пристало непотревоженно жить, - вот и

отметила почва российская залетному граниту европско-

му, валуну скандинавскому, званому, правда, гостю ва-

ряжскому (недаром со шведами было у Петра вле-

ченье - род недуга), что в оледенениях на Россию нано-

сились, а тут отсыревали и гнили, и выдавливались из-

под них, и поползли пузыри земли, болотные огоньки.

Итак, чиновник этот есть разжалованный камень, Ке-

сарь в умалении, камень в отставке: изъеденный, исто-

ченный, готовый рассыпаться в прах, если бы не был

мокр, глинист и липк, увлажнен, благодаря возлияни-

ям - подачам воды снизу. И тут-то камень, глядишь, -

близится к ветру: мысли такие вольные, завихрения, чер-

тики замелькали, запаясничали. Это - сфера пародии на

Петра (как Смердяков - пародия на Ивана Карамазова).

Именно Камень допускает и изыскует на себя пародию.

Ни Светер, ни мать-сыра земля пласта пародии при себе

не имеют,
По составу своему этот слой - грязь (плод союза

камня и воды), столь любимая Достоевским разновид-

ность земли: почва обычно - грязь, и по ней нужны

сапоги - сии лодки по матери-сырой земле. И фами-

лии их указывают на водяной состав: преобладают

л, г, б, н, м, д- звуки сонорные, звонкие, жен-

ские, влажные, а мужское р и не слышно в их

окружении: <Мармеладов>. И гласные: е, я, и- пе-

реднего ряда, легкие, высокие, нет тяжести и увеси-

стости как в <Карамазов>, <Ставрогин>, <Свидригай-

лов>. В сравнении с этими те звучат, как легкие, не-

довоплощенные, полувоздушные, птичьи. Да и по смыс-

лу рассудочному <лебедь> и <иволга> - птицы, но птицы

сырые, водяные (иволга - в росистом сыром лиственном

лесу и кустарничке водится). И живут они на птичьих

правах и в слогосе (в слоге + Логосе) щебечут. Все

подвыпив, - идеолог, а капитан Лебядкин уж чуть не

Пушкин этой сферы. Но они - и наиболее люди из

персонажей Достоевского, наш срединный уровень

представляют (и в звучании фамилий это л, и, д <

люд), человеческий жребий, и за сердце, за душу хва-

тают птичьими своими коготками. И если и бесы они,

то - водяные, а не огненные (как Петр Верховенский),

и не домовые, хотя в Федоре Павловиче Карамазове

есть черты домового: недаром так сопряжен с домом

и из дома не выходит, сиднем сидит, совсем антисветер

он, анти-Митя - и такое при нем подробное описание

дома и забора, флигеля и переходов - как лабиринта.
д. Х тонически е. И это на хтонический, под-

земный, мистериальный состав его и суть указует: он,

как Аид, драконом выползший на землю, и сидит над

кладом, как положено змиям в мифах многих народов

(ср. Фафнер над кладом Нибелунгов). А клад его - это

три тысячи с бантиком и надписью <Ангелу моему Гру-

шеньке, если захочет придти> - к Минотавру в лаби-

ринт. Чудище это, земных дев соблазняющее и уволаки-

вающее в преисподнюю. И весь он - земноводный, как

жаба или ящер, склизкий, но теплый: перегнойная теп-

лота в нем, самая почва зарождения жизни. И убиение

его сыновьями - это свержение Кроноса сыновьями:

Зевсом, Алдом и Посейдоном в битве с сырыми аморф-

ными массами титанов, детей Геи-земли, и установление

обогненного перунами и высушенного царства аполлоно-

во-светлых, рассудочно-логосных богов Олимпа. Сы-

новья Карамазова все более дифференцированы, особ-

ны, индивидуальны - и частичны. Он же синкретичен,

нерасчлененная живая слизь и протоплазма, в которой

все потенции и ипостаси сыновей зыблются. Так что в

пов комплекс по-русски - артелью сыновей.

ничен, то в структуре романа аналогичная ему по

трансцендентности уровня светлая ипостась - старец

Зосима. Однако и он, быть может, в прошлом Кара-

мазов ( = Черномазый, т.е. дьявол, Вельзевул), вели-

кий грешник (есть на то намеки, да и труп его смер-

дел карамазовской гнильцой) - но тот, о преобра-

жении которого небеса ликуют, ибо много жизни и

грязи собой в свет и небеса зацепляет, и возносит,

мощно просветляя материю, как бодхисаттва. Так что

Что Митя таков - уже три четверти пути к Зосиме -

это очень очевидно.
И выходит, что <Житие великого грешника> осуще-

ствлено-таки Достоевским в <Братьях Карамазовых>, но

не монологично (как задумал он серию романов, кото-

рые должны бы последовательно изобразить путь од-

ного персонажа, допустим, Алеши) - к этому он, как

показал М. М. Бахтин, был неспособен, - но так, что

развернуты в одновременности разные ступени и от-

ветвления этого пути, разные эпизоды и ипостаси этого

Жития, - и они реализуются хором и полифонией

всех персонажей и ситуаций. Так что это месса, стра-

сти по Теодору1 - и именно в присущей ему диало-

гической, незавершенной, открытой и вопрошающей

манере. К этому же, титаническому, уровню относятся

Свидригайлов, Ставрогин, Версилов, но все они более

сухи и социальны, более плоски.
Ставрогин больше огонь адский, Люцифер (лат. -

светоносный), блестящий, анти-Апполлон - и столь

красив потому. Но он уже с отрезанной пуповиной

хтонической (нет той силы жизни, что в узловатом

пне Федоре Павловиче) и ходит как Агасфер, ввя-

завшись в социально-кесарев уровень, а здесь ему

неуместно и худо, не рыба в воде, в отличие от

Петра Степановича Верховенского. И Свидригайлов

более гладок (недаром в фамилии нечто от шляхет-

ского Ягайлы слышится и все поведение его в рома-

не рыцарственно), бронированный ящер, тучен, чаден

и кровян, тяжек, и нет ему подачи влаги-сыри и си-

лы жизни, и потому тянет его в подземелье Аида

(паук на том свете), и он, безнадежно сухой, в ок-

ружении наружной петербургской сыри (ливень-по-

топ в ночь его самоубийства), в этом океане примор-

диальных космических вод, опускается на дно: стре-

ляется и огнем возвращает себя в Тартар титанов.

Хтонические мужские божества сопряжены, как ти-

таны, с русской Геей, матерью-сырой землей. Неда-

ром они не петербуржцы, околоземные, из всемир-

ного пространства; а это для Петербурга - деревня.

Они - помещики: Быков, Свидригайлов; Федор Ка-

рамазов - закоренелый провинциал. В Петербурге

в деревне: в малом городке его арена. В Риме он

будет второй - там Кесарь первый... В Ставрогине,

несмотря на весь его западный лоск, слышится неу-

емная никчемная сила русского удальца-атамана (он и

есть атаман партии, ее мистический, а не практиче-

ски-организационный глава), которой бы по Волгам

да по Сибирям разметываться, а не на арене парла-

ментско-политических казематов игроком заделаться.

И что ему мелкие женщины: Лебядкины иль Елиза-

веты? Он за борт ее бросает в набежавшую волну.

И себя туда же.

Огне-Камню - Олимпу, его социальной, созидатель-

но-организующей цивилизаторской Зевесовой работе.

Он - сверхсоциален и трансцендентен. И самая

многосмысленная непонятность принадлежит героям

этого плана - сфинксы они. А сфинкс - льво-дева:

хтоничен, как женщина, и в то же время солнечен

(лев). В нем в одной плоти сошлись ясное и черное

солнце. И персонажи эти гуляют по роману средь

нравственно-метафизических проблем, что мучают

еще человеков, вроде Раскольникова, Шатова иль да-

же Кириллова, - как Крокодил Чуковского по ули-

цам Петрограда. Для них нет нравственно-метафизи-

ческих проблем, ибо они сами - сплошная метафи-

зика и сплотившаяся трансценденция. В них - доду-

ховное состояние Целого, синкретическое, до распа-

дения на материю и дух. Хотя они и рассуждают

иногда, но так, левой ногой, играючи, для них про-

блем нет; это все бирюльки в сравнении с той ат-

лантовой тяжестью бытия, что им выносить прихо-

дится, Кронос ведь поболее да поглубже Зевеса и

более его ведун, ибо тот только огне-свет ведает, а

этот нюхом чует вещество, матерью и многое, что

неисповедимо рассудком и зачисляется им по ве-

домству <иррационального>. И от слизи - жизнь,

как здоровая грязь в <Что делать?> Чернышевского

(хотя гнилая грязь, может, еще более метафизична и

жизнеродна).

мень-Кесарь не могут противостоять друг другу, ибо

принадлежат разным уровням, состояниям Целого. Фе-

дор сопряжен с эоном титанов, и под ним Хаос шеве-

лится и пульсирует его протоплазма. Им, Петру и Фе-
дору, взаимно нет друг до друга дела, они, лишь косясь,

друг на друга поглядывают^. И недаром Федор Досто-

евский свое имя, т.е. имя Бога-Творца мира своих ге-

роев, даровал именно отцу Карамазову, тем самым на-

иболее приблизив его к самому центру Психо-Космо-

Логоса на его достославный лад (церковно-славянский

префикс досто-, как и .прело-, означают превосходную

степень качества, суть приставки для эпитетов Божест-

ва). А что Ставрогин - того же уровня существо, что

и Федор Павлович, который в перспективе Зосима, и

в том сюжетном обороте проступает, когда он идет на

исповедь к Тихону, т.е. только этот может его понять,

у них общий язык, ибо одноуровневы они. Ведь даже

Иван Карамазов в разговоре с Зосимой - дитя, сосу-

нок, не на равных. А Ставрогин может на равных, ибо

не рассудочно лишь грешит, как Иван - сухонький,

чистенький, так что его, для полноты осуществления

этой потенции в Космосе Достоевского понадобилось

оросить, осырить Смердяковым, - но согрешил по жи-

вому и задел бытие за живое.

ность, как первое темное влажное небо первичных кос-

мических вод, небо Варуны - Урана, облегает простран-

ство всех последующих сюжетов, персонажей, светил,

воз-духов и их ношений-отношений, конфликтов-аффек-

тов, которые, кесари и светры, - все внутри первых на-

ходятся и совершаются. Во всяком случае, это - сило-

вое поле, откуда волны, пульсация сил и поползновений,

завод и затея всех сюжетов в романах: от Ставрогина -

катаклизм <Бесов>, от Федора Павловича - миро, кото-

рым мазана карамазовщина и по составу, и по динамике:

в нем узел всех их страстей, поползновений и соблаз-

нов. От Версилова - Подросток, и весь его мир и план

внутри версиловского завода располагается, им предоп-

ределен. И Свидригайлов предстает перед Раскольнико-

вым как некое допотопное диво, на которое этот, как гу-

уплотнившаяся в железо, рассудок, плотный атом, предполагаю-

щий вокруг себя разреженное пространство, пустоту, небытие -

место для света, ветра, воздуха: камень есть земля, материя, ори-

ентированная на воз-дух, тогда как масса, из которой хтониче-

ские, титаны, - нерасчлененно сырая, безвидная (безыдейная),

непрерывная протяженность (тогда как камень - воздух есть

пунктир: бытие - небытие, завелась дискретность как принцип

склада Целого).
си на гром, приподымает голову, куда ему приходит: <А

ведь Свидригайлов - тоже выход...> Еще бы! В такие

глубины и пространства, которые сухому девственнику

старообрядцу-диакону и не снились.

которой схеме. Если Целое есть Сферос, то уровни в

нем могут видеться как концентрические сферы, причем

каждая - двоична, в паре противоположностей.

Иона в ките. А можно и обратно: узреть мир как эма-

нацию из пульсирующего недра, развертывание и рас-

пускание. Человеческий уровень выходит промежуточ-

ный: его спирают (или растягивают), с одной стороны -

хтонически-природные и мать-сыра земля (которая у

Достоевского почти отсутствует, нулева), а с другой -

духовно-исторические энергии..

Так может быть представлен Космос Достоевского.
Но по завершении этого дела видишь, что при та-

ком подходе провалилась куда-то вся нравственная и

духовная проблематика - не улавливается им, навер-

ное, так же, как в сфере Кантова теоретического ра-

зума, прикосновенного лишь к природе и необходимо-

сти, - неисповедима остается свобода воли и этика,

личность и <я>. И это - загвоздка для сведения концов

с концами в дальнейшем обдумывании и проникнове-

нии в Целое Психо-Космо-Логоса, из которого здесь

отщеплен лишь Космос.

1-6 июня 1971 г.
РУССКИЙ ЭРОС
(Художественное рассуждение)