Гаспаров М. Л. Занимательная Греция

или три часа после заката, а в Сицилии - как раз на закате. За час небо поворачивается вокруг

Земли на одну двадцать четвертую оборота - на 15 градусов. Стало быть, между Гавгамелами

и Сицилией 30 или 45 градусов разницы, то есть (для этой широты) то ли 2 тысячи, то ли 3

тысячи километров с лишним.

Почему на наших географических картах мы изображаем север вверху, а юг внизу? Может

быть, потому, что наши карты до сих пор делаются по образцу римских и греческих, а для

римлян и греков на севере их земли были высокие горы (Альпы и Балканы), на юге же их земля

полого нисходила к Средиземному морю. Самую первую карту сделал, говорят, Анаксимандр,

ученик Фалеса Милетского. В комедии Аристофана "Облака" такую карту показывает философ

мужику: "Вот этот кружочек - Афины!" - а мужик не верит: "Совсем не похоже!"

Градусную сетку впервые рассчитал и нанес на карту великий географ Эратосфен. А рисовать

ее так, чтобы меридианы, сходясь к полюсам, сближались и очертания земли не искажались

(это называется "коническая проекция"), первым стал астроном Птолемей, о котором вы уже

читали. Карту Птолемея, целиком и по частям, перерисовывали средневековые переписчики его

сочинений, при этом искажая ее почти до неузнаваемости. Ученым нового времени приходится

только догадываться, какой вид она имела первоначально. Предполагается, что приблизительно

вот такой

А точнее? Точнее не сказать, потому что точно определить час ночи по громоздким

греческим водяным часам было невозможно. (О минутах и секундах и говорить не

приходилось: даже слов таких не было в греческом языке.) Все-таки даже по таким

приблизительным наблюдениям Эратосфен сделал свой расчет. Получилось, что ойкумена

занимает приблизительно четверть земной поверхности, половину полушария.

Вы видели старинные изображения царей со скипетром в правой руке и державой в

левой? Что такое эта "держава"? Шар, разделенный на четыре части двумя линиями, по

экватору и по меридиану, а сверху крест. Это не что иное, как копия первого греческого

глобуса, изготовленного в Пергаме через сто лет после Эратосфена, - "четвертушечная

Земля", как потом называли ее в Риме. Две "реки-океана" перекрещивают мир; между ними

находятся: в северном полушарии - наша ойкумена и рядом с ней материк периэков, "рядом

живущих"; в южном - материк антэков, "напротив живущих", и материк антиподов, "под

ногами живущих".

Чтобы не обидно было занимать на глобусе так мало места, греки всячески подчеркивали,

что остальные области мало приспособлены для жизни: на севере слишком холодно, а на

экваторе так жарко, что переплыть через него в южное полушарие все равно нельзя. Кто

заплывал на юг или на север слишком далеко, тем попросту не верили. Так, не верили рассказу

о финикийцах, плававших вокруг Африки, и Пифею - открывателю Норвегии.

Финикийские моряки плавали вокруг Африки по приказу египетского царя еще при

Фалеев Милетском. Они вышли из Красного моря, а через три года вернулись через

Гибралтарский пролив. Каждый год они восемь месяцев плыли, а на четыре месяца

высаживались, сеяли и собирали хлеб на дальнейшую дорогу. Они рассказывали, что в пути

они видели солнце с северной стороны. Греки читали этот рассказ и не верили: ведь пересечь

жаркий экватор невозможно. А для нас это лучшее доказательство, что они и вправду побывали

в южном полушарии.

Пифей плавал по Северному морю во времена Александра Македонского. Он первый

объехал Британию, где добывалось олово, и германское побережье, где добывался янтарь. Он

заплывал на север до тех мест, где туман так густ, что море сливается с небом и корабль не

может идти, и где лежит земля Крайняя Фула, в которой летом не заходит солнце, а люди едят

хлеб из проса и пьют пиво. И современники, и потомки единодушно считали Пифея лжецом:

ведь под полярным кругом жить невозможно. А нынешние ученые уверены, что он и вправду

побывал в Норвегии.

Плавание на запад считалось возможным, и Эратосфен даже считал, что так можно

доплыть и до Индии. Но попыток никто не делал: греки привыкли плавать в виду берегов и

открытого моря боялись. И только однажды, через триста лет, римский поэт и философ Сенека

- поглядев, вероятно, на глобус с "землей периэков" - заставил хор в одной своей трагедии

петь такие слова:

Пройдут века, и пора придет:

Океан разомкнет оковы земель,

И новый мир откроют моря,

И не будет Крайнею Фула.

В новое время это считалось пророчеством об открытии Америки.

ЧУДЕСА ПРИРОДЫ

Здесь, собственно, следовало бы за уроком географии устроить урок естествознания. Но

естествознанием в Мусее занимались мало. Аристотель был отцом зоологии, его ученик

Феофраст - отцом ботаники и минералогии, но продолжателей у них не было: были только

популяризаторы. А популяризация делалась обычными приемами: выхватывалось случайное,

но необычное и яркое, терялось важное, но менее занимательное. Вместо книг о природе

получались книги о чудесах природы. Только по ним и знакомились с миром любознательные

читатели. И вот что они могли там прочитать.

Зверь мартихор водится в Индии: он шерстью красен, телом как лев, но лицо у него

человеческое, только зубы растут в три ряда и острые, как у собаки. Хвост у него длинный, а на

хвосте растут острые жала, как у скорпиона, каждое длиной в четыре ладони, а толщиной в

тростниковый стебель. Он их мечет хвостом, как стрелы, и они одним уколом убивают всех

людей и зверей, кроме лишь слона. Бегает мартихор быстрей оленя, а ревет, как труба. Этого

зверя видел Ктесий, греческий врач персидского царя Артаксеркса, на которого ходили десять

тысяч греков.

Ящер хамелеон замечателен не только тем, что меняет цвет. Если хамелеон сидит в траве,

а над ним пролетает ястреб, то ястреб падает мертвым. Если жечь на дубовых дровах

хамелеонову голову, а на глиняном черепке - печень, то можно вызвать бурю. Если левую

хамелеонову ногу сжечь с травкою, тоже называемой "хамелеоновою", а пепел закатать в

глиняный шарик и положить в деревянный сосуд, то несущий этот сосуд станет невидим.

У слона ноги толстые, поэтому он не умеет ни ложиться, ни вставать, а спит, прислонясь к

дереву. Чтобы поймать слона, эфиопы подпиливают дерево, упавшего добивают и у туши его

живут целой деревней, пока не съедят. Лось - такой зверь, что когда на него охотишься, то

поймать или убить его нипочем нельзя, а можно только случайно, когда охотишься на другого

зверя.

Египетские лягушки и собаки очень умные. Лягушка, если на нее нападает змея, хватает

из Нила только на бегу, своротив голову на сторону, потому что иначе их тут же схватит

крокодил.

На острове Сардиния растет трава; кто ее поест, тот умирает от приступов неодолимого

хохота. До сих пор в языке осталось выражение "сардонический смех".

Настоящая краска киноварь получается только из смеси крови умирающего индийского

слона и раздавленного им дракона. Всякая другая киноварь - подделка.

Драконов камень - бесцветный, прозрачный и такой твердый, что не поддается

обработке, а добывается он из мозга дракона, причем дракон непременно должен быть жив,

иначе камень от огорчения мутнеет. Дракона подстерегают сонным, окуривают цепенящим

зельем и вырезают камень.

Пемза холодит и сушит; когда пьяницы пьют взапуски, то они, чтобы больше выпить,

сперва принимают порошок пемзы, но этим они подвергают себя смертельной опасности, если

не напьются до потери сознания.

В персидских Сузах летом стоит такая жара, что ящерицы, перебегая улицу, умирают от

солнечного удара, а зерна, просыпанные на солнцепеке, подпрыгивают, как на сковороде.

В южной Аравии столько благовоний, что ими топят костры, а когда арабы от этого

запаха дуреют, то приходят в себя, нюхая вонючую земляную, смолу - асфальт.

В Эфиопии есть квадратное озеро, вода в нем цветом и запахом, как красное вино, и кто ее

напьется, с тем будет припадок, и он начнет сам себя обвинять в таких грехах, о которых давно

позабыл.

Фракийцы отмечают каждый свой счастливый день белым камешком, а несчастный -

черным, и после смерти человека подсчитывают, был покойник счастлив или нет.

"Неразумные! - замечает один писатель. - Разве не бывает так, что счастье одного дня

бывает причиною несчастья многих лет, а несчастье - причиною счастья?"

УРОК МЕДИЦИНЫ

Жизнь коротка, путь искусства долог,

удобный случай мимолетен,

опыт обманчив, суждение трудно.

Гиппократ

В четвертом отделении александрийского Мусея мы, скорее всего, застали бы вскрытый

труп на операционном столе, а над ним - спорящих ученых.

Вскрытый труп - это новость для греческой науки. Вскрывать трупы грекам казалось

нечестивым, и о строении человека они судили только по вскрытым животным да по

изувеченным телам на войне и по наблюдениям за здоровыми - на гимнастических

площадках. Но здесь, на египетской земле, где спокон веку покойников вскрывали и

бальзамировали, отказаться от суеверного страха было проще. На вскрытии легче было узнать,

как устроены ткани тела, и труднее - как они работают. Понадобилось многое переосмыслить

в своих представлениях - отсюда и споры.

Что люди знали о своем живом теле до сих пор? Оно теплое (а мертвое становится

холодным). Оно дышит" (а мертвое не дышит). Оно принимает в себя пищу, а выделяет по

большей части разные жидкости: слюну, слезы, пот, мочу, гной... Если разрезать руку - пойдет

кровь; если разрезать живот - потекут еще какие-то жидкости. Главные части тела - голова и

сердце; если их проколоть - человек умирает. Как все это объяснить?

Первым напрашивающимся объяснением была теория соков. Мы встречались с ней, когда

речь шла о четырех стихиях Эмпедокла. Человек устроен подобно миру - из тех же элементов.

Стихии воздуха в теле соответствует кровь, она горячая и влажная, порождается в сердце,

сильнее всего - весной. Огонь - это. желтая желчь, горячая и сухая, порождается печенью,

сильнее всего - летом. Земля - черная желчь, холодная и сухая, порождается селезенкой,

особенно - осенью. Вода - это слизь, холодная и влажная, порождается мозгом, особенно -

зимой. Все жидкости в теле смешаны из этих соков. Равновесием этих соков заведует наше

внутреннее тепло. Если равновесие нарушается - наступает болезнь. Например, от избытка

слизи бывают водянка, воспаление легких, понос, головокружение, а от недостатка слизи -

падучая болезнь и столбняк. Чтобы болезнь прошла, нужно, чтобы внутреннее тепло

"переварило" избыток сока и выделило его в отбросы. Момент этой "переварки" -

критический день болезни, после этого наступает выздоровление, смерть или повторный цикл

до нового критического дня. (Греки часто болели малярией, при которой бывают именно такие

периодические приступы.) Врач должен рассчитать критический день и помочь организму

избавиться от избыточных соков - кровопусканием, рвотным, слабительным или

промыванием. Больше он ничего не может, он лишь помощник при самоисцеляющей силе

природы. Средства его - чистота, покой, свежий воздух, легкая пища (для еды - ячменная

каша, для питья - вода с медом или уксусом). Главная забота врача - даже не диагноз, а

прогноз: не так важно назвать болезнь, как предсказать ее течение - когда будут облегчения,

когда обострения, и смертельные ли. Кстати, такие прогнозы внушат уважение к врачу -г даже

если больной и умрет.

Такова была медицина, которой учил величайший ученый в истории греческой, да,

пожалуй, и мировой медицины - Гиппократ, современник Сократа и Платона, тот, который

лечил от мнимого безумия смеющегося философа Демокрита. Он - человек эпохи маленьких

городов-государств, и на больных своих смотрит как на маленькие, но самостоятельные

государства: у каждого - свой склад, свой закон здоровья, его нужно разгадать и

поддерживать, а вмешиваться и перелаживать его - нехорошо. Любопытно, что даже заразой

при болезнях Гиппократ интересовался мало (а заразу знали отлично - одна афинская чума

чего стоила!) - настолько привык он, что каждый больной - сам по себе и непохож на других.

Со времен Гиппократа прошло сто с лишним лет. Многое изменилось. Вместо маленьких

республик явились большие царства. И в больных стали искать не собственных законов

здоровья каждого, а общих законов здоровья, которым подчиняются все, то есть стали думать

не о республиканском равновесии четырех соков, а о той державной силе, которая их

регулирует. Гиппократ называл эту силу "тепло", Аристотель ее переименовывает в "дыхание".

У него в мироздании, кроме четырех земных стихий, была пятая, небесная, - эфир; так и в

теле, кроме четырех соков, было еще "дыхание", "дух", по-гречески "пневма", и в ней жила

душа. Теперь нужно было найти для нее место в теле: недаром в Александрии начали

вскрывать трупы. Тут и начались споры: последователи Гиппократа отводили для пневмы мозг,

последователи Аристотеля - сердце. (Оттого мы и говорим без различия: "У него прекрасная

душа, у него золотое сердце".) А затем надо было объяснить, по каким каналам она и другие

соки расходятся по телу. Здесь тоже было о чем спорить: допустим, вены - для крови, нервы

- для пневмы, а вот артерии - непонятно: у живого человека из них течет кровь, а у мертвого

они спавшиеся и пустые; может быть, они для воздуха? И наконец, если пневма такая главная,

то, может быть, остальные четыре сока и вовсе не важны, а все болезни происходят от

непомерного напряжения или расслабления твердых тканей - тех, через которые проходит

пневма?

"жидкостник"-гиппократовец Герофил и молодой "пневматик"-аристотелевец Эрасистрат. Оба

они прославились исследованиями нервов и пульса (где же и искать пневму, как не в пульсе?).

Герофил сверял ритм пульса с музыкальным ритмом, а Эрасистрат по пульсу распознал тайную

любовь царского сына. У царя Селевка-Победителя занемог неведомо чем его сын Антиох.

Эрасистрат стал щупать ему пульс, пульс был вял и вдруг забился стремительно. Вра%

оглянулся - через комнату проходила молодая мачеха царевича, по имени Стратоника.

Эрасистрат сказал царю: "Твой сын умирает от любви к недоступной женщине". Селевк

воскликнул: "Разве есть для царского сына недоступная женщина?" - "Он умирает от любви к

моей жене". - "Неужели ты не откажешься от своей жены ради блага моего, моего сына и

моего государства?" - "Он умирает от любви к твоей жене". Обрадованный Селевк тотчас

развелся с женой, выдал ее за сына, в свадебный подарок им выстроил город Стратоникею, а

Эрасистрат стяжал громкую славу.

Но переспорил его все-таки Герофил: за ним был авторитет великого Гиппократа. И

учение о соках преподавали европейским врачам до самого XIX века.

Гиппократова клятва

Так называлась присяга, которую приносили греческие врачи, начиная обучаться своему

искусству. Клятвы, составленные по этому образцу, приносятся врачами до сих пор.

"Клянусь Аполлоном-Целителем, Асклепием и всеми богами и богинями! Врача,

научившего меня искусству, я буду чтить, как отца, во всем помогать ему и делиться с ним.

Искусство, которому меня научили, я буду сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя

и ученикам, принесшим эту присягу, но никому другому. Я буду лечить больных на пользу их

здоровью, сообразно с моими силами и моим разумением, стараясь не причинять им ничего

недоброго и вредного. Если кто попросит у меня смертельного средства, я не дам ему и не

покажу пути для этого. Чисто и непорочно буду я вести свою жизнь и вершить свое искусство.

В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, не имея никаких дурных

умыслов по отношению к нему и домашним его. Что бы я в том доме ни увидел или ни

услышал из того, что не подлежит разглашению, я буду молчать о том, как о тайне. И если буду

я верен этой клятве, то да пошлют мне боги счастие в жизни и славу в искусстве на вечные

времена, если же нарушу ее, то да свершится все обратное этому".

УРОКИ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО

Почти не было в Александрии уроков физики и совсем не было уроков химии.

Древние греки были хорошими математиками и плохими физиками. Причина была все та

же: рабовладельческие привычки. Математика была работой умственной и имела дело с

идеальными квадратами и треугольниками. А физика должна была наблюдать совсем не

идеальный земной мир, да еще с помощью приборов самой что ни на есть ручной работы.

Понятно, что математика считалась наукой, достойной свободного человека, а в физике все

время мерещилось что-то ремесленное и рабское. А о химии, которая без рукодельных опытов

даже наблюдать ничего не может, не приходится и говорить.

Если я все же заговорил об этих двух науках, то вот почему. В книгах по истории науки

(особенно популярных) о греческой физике обычно судят очень сурово: перечисляют ложные

мнения Аристотеля и говорят, что они задержали развитие науки почти на две тысячи лет. Мне

хочется заступиться за Аристотеля: сказать, что он представлял себе законы природы

совершенно так, как представляли бы их мы, если бы смотрели на мир не по учебнику, а своими

глазами.

Три ошибочных мнения было у Аристотеля. Во-первых, что "природа боится пустоты",

мир плотно заполнен веществом. Во-вторых, что тела движутся, только когда на них действует

сила, движения по инерции нет. В-третьих, что тяжелые тела падают быстрее, чем легкие.

Подумайте, и вы увидите: все три полностью соответствуют тому, что мы видим вокруг себя.

"Природа боится пустоты". Разве не так? Видели мы когда-нибудь вокруг себя пустоту?

Что нам и могло бы показаться пустотой, на самом деле - воздух; это показал еще

воздухолов-Эмпедокл. Поставим в воду отвесную трубу, будем подымать в ней поршень -

вода пойдет за поршнем, не позволит образоваться пустоте. Теперь мы знаем: вода пойдет за

поршнем не на любую высоту, а только до десяти с лишним метров. Но с такими высокими

водоподъемными трубами люди не имели дела до самого XVI века, когда пошла по Европе

мода на фонтаны. Теперь мы знаем: воду поднимает по трубе не страх пустоты, а давление

тяжести воздуха на поверхность воды снаружи трубы. Но грекам казалось, что этого не может

быть, потому что воздух тяжести не имеет и стремится не вниз, а вверх - как пузырь в воде.

Все от наблюдения - сомнения даже не возникают.

"Нет движения без приложенной силы". Только одно движение возможно без приложения

силы и, стало быть, "естественно": падение. Всякое другое перемещение "искусственно":

требует приложения силы. Поставь телегу - она так и будет стоять; впряги в телегу лошадь -

она поедет. Правда, одно повседневное действие в это вроде бы не укладывается: когда мы

бросаем камень, он летит, хотя рука его больше уже не толкает. Но мы помним: в природе нет

пустоты, вокруг камня находится воздух, его частицы и продолжают толкать камень вперед.

Объяснение сложноватое, но наблюдениям не противоречит. Теперь мы знаем: без

приложенной силы, по инерции возможен не только покой, но и равномерное прямолинейное

движение. Но наблюдать это невозможно, а вывести гипотетически грекам было не по нраву.

Они привыкли представлять мир спокойным и устойчивым, чтобы все тела в нем сохраняли

свой покой или падали туда, где надеются его найти.

"Тяжелое падает быстрее, чем легкое". Здесь любой опыт подтвердит вам: да, скорость

падения зависит от веса и даже от формы падающих тел; да, железный шарик упадет быстрее,

чем железный лист, а железный лист быстрее, чем бумажный. Теперь мы знаем: это только от

сопротивления воздуха, а в пустоте они все падали бы с одинаковой растущей скоростью. Но

опять-таки пустоты в мире нет; более того, именно этим примером Аристотель доказывал, что

ее и не может быть. Ускоряясь в пустоте, говорил он, скорость движения стала бы бесконечной,

а это невозможно; стало быть, пустоты нет. Страх бесконечности ничуть не ослабел в греках со

времен Ахилла и черепахи.

Вот так и возникают ложные теории: сперва - бесспорные наблюдения; потом -

объяснения, с виду простейшие и естественные, а на деле подсказанные вечной греческой

любовью к устойчивому порядку и нелюбовью к хаосу, в частности к пустоте и к

бесконечности; и наконец - сцепление этих объяснений в стройную систему, где они

поддерживают друг друга. А затем такая система стоит, пока ее не разрушит, с одной стороны,

накопление новых наблюдений и опытов, с другой стороны, смена вкуса к устойчивости и

покою вкусом к движению и простору. (Это случится в XVII веке при Галилее и Ньютоне.)

Фаросский маяк: четырехгранная башня, потом восьмигранная, потом круглый верх.

Впоследствии по этому образцу стали строиться башни церквей и колоколен. Свет его был

виден в море за 50 км. Простояв пятнадцать веков, он рухнул от землетрясения. Название его

стало нарицательным и живет еще в нашем слове "фары"

Мешали эти теории практике или нет? Мешали, но мало. Представление о том, что в

водоподъемных трубах природа боится пустоты, ничуть не помешало александрийскому

механику Ктесибию изобрести пожарный насос и водяной орган. Представление о том, что

брошенный камень летит, движимый постоянной силой, не помешало именно в эти годы

завести настоящую античную артиллерию: катапульты - исполинские луки и пращи на

колесах, бившие камнями и стрелами с такой силой, что еще в начале XX века некоторые

военные специалисты серьезно думали, не возродить ли их в современных армиях. (Изобретены

эти орудия впервые были еще при тиране Дионисии Сиракузском. "Вот и конец пришел

воинской доблести!" - грустно сказал спартанский царь Агесилай, когда ему показали такую

дальнобойную катапульту.) А неверные понятия о падении тел не помешали выстроить у входа

в александрийскую гавань седьмое чудо света - Фаросский маяк, башню высотой с

25-этажный дом, простоявшую, не падая, ни много ни мало полторы с лишним тысячи лет - до

XIV века.

Античные физики знали зажигательное стекло. Но ни телескопа, ни микроскопа они не

изобрели, а пользовались таким стеклом для шуток: например, чтобы навести солнечные лучи

на восковую дощечку в руках увлеченного читателя да и растопить на ней все буквы. Античные

техники знали силу пара. Но паровой машины они не построили, а построили игрушку для

взрослых: маленький котел, сам собой вертящийся на оси. Не в том дело, будто они не могли

создать промышленную технику современного типа, а в том, что они не хотели этого.

Вспомним еще и еще раз, что мы видели в главе "Летосчисление": античный человек испугался

бы даже мысли об обществе, стремительно развивающемся неведомо куда. Он хотел общества

устойчивого и постоянного, где завтра похоже на вчера и где рабов вполне хватает, чтобы