Глава 3  Исламизм и Ближний Восток: мир хаоса

Ближний Восток – регион, где возникли сразу три великие мировые религии^[60]. Его суровый ландшафт порождал завоевателей и пророков, что выступали под знаменами универсальных устремлений. На его просторах, мнившихся бескрайними, создавались и гибли империи; его абсолютные монархи провозглашали себя воплощениями всей полноты власти – чтобы исчезнуть без следа, подобно миражам. Тут существовали все формы внутреннего и международного порядка – и все они отвергались в тот или иной момент истории.

Мир успел привыкнуть к «инициативам» Ближнего Востока по разрушению регионального и даже мирового порядка во имя некоей вселенской истины. Обилие «боговдохновленных» абсолютистских режимов является отличительной чертой этого региона, и все они застыли на полпути между грезами о былой славе и своей текущей неспособностью объединить людей общими основами внутренней и международной легитимности. Вызов международному порядку здесь сильнее, чем где бы то ни было; это касается и организации регионального порядка, и обеспечения совместимости данного порядка со стабильностью остальной части земного шара.

Сегодня представляется, что Ближнему Востоку словно суждено экспериментировать со всеми достижениями собственного исторического опыта одновременно – будь то империи, священные войны, иностранное господство или религиозные конфликты разряда «все против всех», – пока там не сложится (если сложится вообще) единая концепция международного порядка. А до тех пор регион будет пребывать в противоречиях – то двигаться в направлении присоединения к мировому сообществу, то бороться с последним.

Исламский мировой порядок

Ранняя структура власти на Ближнем Востоке и в Северной Африке оформилась благодаря череде сменявших друг друга империй. Каждая полагала себя центром цивилизации, каждая возникла в местности с теми или иными «объединительными» географическими особенностями, а затем расширилась на прилегающие территории. В третьем тысячелетии до нашей эры Египет распространил свое влияние на долину Нила и на земли, которые ныне принадлежат Судану. В тот же период империи Месопотамии, Шумера и Вавилона укрепляли свое владычество над народами, жившими на берегах Тигра и Евфрата. В шестом веке до нашей эры на Иранском нагорье возникла Персидская империя, в которой сложилась система управления, именуемая первой в истории сознательной попыткой объединить разнородные африканские, азиатские и европейские сообщества в единое, упорядоченное международное общество; персидский владыка носил титул шахиншаха – «царя царей».

К концу шестого века новой эры на значительной части Ближнего Востока доминировали две великие империи – Византийская (или Восточная Римская империя), со столицей в Константинополе и приверженная христианской религии (в форме греческого православия), и Персидская империя Сасанидов, со столицей в Ктесифоне, недалеко от современного Багдада, и приверженная зороастризму. Столкновения между ними происходили спорадически на протяжении веков. В 602 году, вскоре после эпидемии чумы, поразившей обе империи, набег персов на византийские земли привел к двадцатипятилетней войне, в ходе которой империи долго мерились остатками могущества. Победа в итоге осталась за Византией, и общее истощение обернулось миром, которого не удалось достичь государственной мудростью. Этот мир также открыл дорогу последующей окончательной победе ислама: в Западной Аравии, в выжженной солнцем пустыне, вдалеке от влияния обеих империй, пророк Мухаммад и его последователи набирали силу, вдохновляясь новым видением мирового порядка.

Немногие события мировой истории можно сопоставить с драмой первых десятилетий распространения ислама. Мусульманская традиция гласит, что Мухаммад родился в Мекке в 570 году, в возрасте сорока лет впервые услышал откровение свыше и продолжал внимать Аллаху приблизительно двадцать три года; будучи записанными, эти божественные слова стали Кораном. Византийская и Персидская империи обескровливали друг друга, а Мухаммад и его община верующих создали новую государственную структуру, объединившую Аравийский полуостров, и выступили в поход, дабы заместить преобладающие религии Ближнего Востока – в первую очередь иудаизм, христианство и зороастризм – своей религией, почерпнутой из откровений.

Беспрецедентная экспансия превратила «восход» ислама в одно из наиболее значимых событий мировой истории. В столетия после смерти Мухаммада в 632 году арабские воины разнесли новую веру вплоть до Атлантического побережья Африки, установили свои законы на большей части Испании и в Центральной Франции, а на востоке дошли до Северной Индии. Далее ислам охватил некоторые земли Центральной Азии и России, отдельные районы Китая и большую часть Ост-Индии; стараниями купцов и завоевателей исламская религия постепенно сделалась доминирующей на всех перечисленных территориях.

Кажется невероятным, что малая группа арабов-единомышленников сумела породить движение, которое поглотило великие империи, господствовавшие в регионе на протяжении столетий. Просто невозможно представить, что столь явные имперские амбиции и столь всепоглощающий религиозный пыл оставались незамеченными, пока не стало слишком поздно. В хрониках соседних народов Аравийский полуостров вообще не фигурировал как потенциальная угроза. Многие века арабы жили племенными сообществами, пасли скот, вели полукочевой образ жизни в пустыне и на ее плодородных окраинах. Прежде, пусть они бросили несколько дерзких вызовов римскому владычеству, им не удавалось создать ни великой державы, ни империи. Их историческую память хранила устная традиция эпической поэзии. Они упоминались греками, римлянами и персами в основном как разбойники, грабящие караваны и донимающие оседлое население. Когда представители этих культур вообще принимали арабов во внимание, все сводилось к конкретным договоренностям с каким-либо племенем, лояльность которого покупали взамен на обещание блюсти покой имперских границ.

Всего за сто лет грандиозных свершений этот миропорядок был разрушен. Экспансионистский и в некоторых отношениях радикально эгалитарный, ислам принципиально отличался от любых других движений. Обязанность правоверных часто молиться превратила веру в образ жизни; отождествление религиозной и политической власти преобразовало распространение веры из имперских притязаний в священный долг. Каждому народу, покоренному наступавшими мусульманами, предлагался выбор: принять ислам, признать протекторат – или исчезнуть. Арабский посланник-мусульманин, отправленный в седьмом веке нашей эры вести переговоры с дряхлеющей Персидской империей, заявил накануне решающего сражения: «Если вы примете ислам, мы оставим вас в покое; если вы согласитесь платить подушный налог, мы будем защищать вас, когда это потребуется; в противном случае мы вас завоюем». Арабская конница – воплощение религиозных убеждений, ратного искусства и презрения к роскоши покоренных земель – убедительно подкрепила угрозу своим присутствием. Наблюдая за наступлением мусульман и за их свершениями, общества, оказавшиеся на краю гибели, предпочитали, разумеется, принимать новую веру и новое видение.

Быстрое распространение ислама по трем континентам, можно сказать, предоставило правоверным доказательства правоты божественной миссии. Вдохновляемый целью объединить человечество и принести всеобщий мир, ислам был одновременно религией, многонациональной сверхдержавой и новым мировым порядком.

Области, которые мусульмане покорили или где они получали налоги с немусульман, считались единым политическим образованием – Дар аль-ислам, «территория ислама», царство мира. Этими областями правил халиф – законный преемник мирской политической власти, некогда обретенной Пророком. Земли за пределами халифата именовались Дар аль-харб, «территория войны»; миссия ислама состояла в том, чтобы включить эти земли в собственный мировой порядок и обеспечить тем самым всеобщий мир:

«В теории Дар аль-ислам пребывает в состоянии войны с Дар аль-харб, поскольку конечной целью ислама является весь мир. Если границы Дар аль-харб удастся сократить, общественный порядок Pax Islamica вытеснит все прочие, и немусульманские общества либо станут частью исламского сообщества, либо признают его власть и обретут статус религиозных общин, которым разрешено существовать, или автономных образований, поддерживающих с исламом договорные отношения».

Стратегия по достижению этой универсальной цели – джихад, то есть обязанность правоверных всемерно расширять территорию ислама. «Джихад» подразумевает в том числе войну, но ни в коем случае не сводится к насильственным методам; данная стратегия включает множество способов распространения учения Мухаммада, скажем, воодушевляющие духовные практики – или великие свершения, прославляющие принципы ислама. В зависимости от обстоятельств – а в различные эпохи в разных регионах обстоятельства, разумеется, отличались, – правоверным следует осуществлять джихад «своим сердцем, языком, руками или мечом».

Конечно, ситуация принципиально изменилась с тех пор, как молодое исламское государство двинулось в поход под знаменем веры, с тех пор, как оно управляло общиной верующих как единым политическим субъектом, бросая скрытый вызов остальной части мира. Взаимодействие между мусульманским и немусульманским обществами знавало периоды плодотворного, взаимовыгодного сосуществования – сменявшиеся нарастанием антагонизма. Торговые контакты тесно связали между собой мусульманский и немусульманский миры, дипломатические соглашения нередко вынуждали мусульман сотрудничать с немусульманами ради выполнения тех или иных общих задач. Тем не менее бинарная концепция мирового порядка здравствует по сей день, например, остается официальной государственной доктриной Ирана, зафиксированной в конституции страны; под этими лозунгами выступают и вооруженные меньшинства в Ливане, Сирии, Ираке, Ливии, Йемене, Афганистане и Пакистане; кроме того, она служит основой идеологии нескольких террористических групп, действующих по всему миру – прежде всего «Исламского государства в Ираке и Леванте» (ИГИЛ).

Другие религии, в особенности христианство, также демонстрировали миссионерский пыл и звали в Крестовые походы, ревностно отстаивая собственную вселенскую миссию и прибегая к аналогичным методам завоевания и насильственного обращения^[61]. (Испанские конкистадоры уничтожили древние цивилизации в Центральной и Южной Америке в шестнадцатом веке, прикрываясь рассуждениями о необходимости окончательной победы Христовой веры во всем мире.) Различие заключается в том, что в западном мире пыл Крестовых походов со временем угас, «переродился» в светские концепции, менее абсолютистские (или не столь долгосрочные), нежели религиозные императивы. Постепенно христианство превратилось в историко-философское понятие, перестало служить операциональным принципом стратегии и международного порядка. Данной трансформации способствовало то, что в христианстве сложилось представление о двух сферах бытия – «кесаревой» и «Божьей»; это и обеспечило формирование плюралистических, светских устоев внешней политики в рамках международной системы, как следует из содержания предыдущих глав. Дальнейшему укреплению светского характера миропорядка на Западе способствовали и более поздние факторы – к примеру, отталкивающий «облик» некоторых современных «крестовых походов» (в частности, советского коммунизма, который проповедовал мировую революцию, или расистского империализма).

Эволюция мусульманского мира была иной. Время от времени там возникали надежды на сближение мировоззрений. С другой стороны, еще совсем недавно, в 1920-х годах, прямая линия наследования политической власти от пророка Мухаммада признавалась практическим инструментом ближневосточного искусства управления Османской империей. Когда же эта империя рухнула, в ключевых мусульманских странах стали нарастать противоречия между теми, кто стремился полноценно вступить в экуменический международный порядок (сохраняя глубокие, искренние религиозные убеждения, но отделяя их от вопросов внешней политики), и теми, кто притязал на участие в борьбе за наследование универсальной власти в строгой интерпретации традиционной исламской концепции мирового порядка.

За последние девяносто лет оба этих лагеря явили миру вереницу выдающихся государственных деятелей; среди них мы встречаем и наиболее дальновидных политиков, и наиболее непримиримых апологетов религиозного абсолютизма. Исход противостояния до сих пор неясен; в некоторых ближневосточных государствах приверженцы межгосударственного и конфессионально-универсалистского миропорядков уживаются вместе, пускай иногда и оказываются на грани конфликта. Но для многих правоверных, особенно в период возрождения исламизма – современной идеологии, утверждающей нормы шариата в качестве фундамента личной, политической и международной жизни, – исламский мир по-прежнему пребывает в неизбежной конфронтации с остальной частью планеты.

В раннем исламском государстве мирные договоры с немусульманскими обществами считались допустимыми. Согласно традиционной юриспруденции это сугубо прагматические меры, принимаемые на ограниченный срок и позволявшие исламу обезопасить себя от угроз, обрести силу и сплоченность. Опираясь на исторический прецедент (когда мусульманская община заключала перемирие с врагами, а затем их побеждала), данные договоры подразумевали ограниченный срок действия, до десяти лет, и возможность продления при необходимости; потому-то в первые столетия мусульманского мира «положения исламского права предусматривали, что договор не может действовать вечно, ибо он подлежит немедленному разрыву, едва мусульмане накопят достаточно сил для этого».

Указанные договоры ни в коей степени не предполагали создания постоянной системы, в которой исламское государство взаимодействовало бы на равных условиях с суверенными немусульманскими странами: «Сообщества Дар аль-харб рассматривались как пребывающие в диком состоянии, поскольку они не имели юридических полномочий для общения с исламом на основе равноправия и взаимной пользы, потому что не соответствовали исламским этическим и правовым стандартам». Внутренние принципы исламского государства возводились к божественным предписаниям, и с этой точки зрения немусульманские политические структуры являлись нелегитимными; мусульманские общины никогда не примут их в качестве равноправных партнеров. Мировой порядок зависел от возможности укрепления и расширения единого исламского государства, а не от баланса конкурирующих сил.

В идеализированной версии этого мироустройства установление мира и справедливости по версии ислама представляет собой однонаправленный и необратимый процесс. Утрата земель, некогда включенных в Дар аль-ислам, категорически отвергается, ведь иначе правоверные фактически отказываются от распространения универсальной веры. И действительно, в истории человечества нет иного политического образования, которое расширялось бы и сражалось за свои завоевания столь неумолимо. Со временем часть земель, присвоенных в эпоху экспансии ислама, оказалась вне политического контроля мусульман – это, например, Испания, Португалия, Сицилия, Южная Италия, Балканы (ныне – лоскутное одеяло из мусульманских и преимущественно православных анклавов), Греция, Армения, Грузия, Израиль, Индия, юг России и часть Западного Китая. Но все же, если взглянуть на карту исламской экспансии, мы увидим, что очень многие из когда-то покоренных мусульманами территорий остаются мусульманскими по сей день.

Никакое общество никогда не обладало властью, ни один лидер не имел упорства и никакая вера не обладала динамизмом, достаточным для того, чтобы продолжительно навязывать свою волю всему миру. Универсальность, всеобщность ускользала от всех завоевателей, лелеявших вселенские планы, и в отношении ислама это тоже справедливо. По мере расширения ранней исламской империи на ее территории постепенно складывались сразу несколько «локусов силы». Кризис наследования после смерти Мухаммада обернулся расколом между суннитами и шиитами – данное разделение остается принципиально важным для современного ислама. В любом политическом предприятии вопрос преемственности сулит конфликты; в ситуации, когда основатель и лидер также рассматривается как «Печать пророков», последний из посланников Бога, дебаты ведутся одновременно в политической и теологической плоскостях. После кончины Мухаммада в 632 году совет племенных старейшин избрал его тестя Абу Бакра преемником, или халифом, как человека, способного сохранить согласие и гармонию в молодой мусульманской общине. Некоторые, правда, считали, что не следует выбирать преемника простым голосованием, поскольку человеческое суждение подвержено ошибкам; власть автоматически должна перейти к ближайшему кровному родичу пророка, его двоюродному брату Али – рано обратившемуся в ислам доблестному воину, которого Мухаммад, как полагали, выбрал бы сам.

Эти партии, придерживавшиеся противоположных убеждений, в конечном счете и сформировали две основные ветви ислама. Для сторонников Абу Бакра и его ближайших преемников отношения Мухаммада с Богом были неповторимыми и единственными; свою задачу первые халифы видели в том, чтобы сохранить созданное Мухаммадом. Так возникла фракция суннитов, «людей традиции и согласия». Для сторонников Али – Шиа-Али, то есть шиитов, – управление исламским обществом рисовалось духовной задачей, подразумевающей эзотерический элемент. По их мнению, мусульмане могут верно осознать откровения Мухаммада, только если будут подчиняться духовно одаренным личностям из числа прямых потомков пророка и Али, «доверенных лиц» и носителей тайных смыслов молодой религии. Когда Али, все-таки добившийся власти и ставший четвертым халифом, столкнулся с восстанием и был убит возбужденной толпой, сунниты немедленно заговорили о восстановлении порядка и поддержали ту фракцию, которая ратовала за стабильность. Шииты же обвинили нового правителя в узурпации, отказались признавать его легитимность и восхваляли мучеников, погибших во имя «правого дела». Это противостояние растянулось на многие столетия.

Геополитическое соперничество усугублялось доктринальными различиями. Со временем в исламе сложились арабская, персидская, турецкая и могольская «сферы», причем каждая теоретически поддерживала исходный глобальный мусульманский порядок, но на практике все они вели себя как соперничающие монархии с различными интересами и различными интерпретациями канонов веры. В ряде случаев, в том числе на протяжении большей части правления Великих Моголов в Индии, эти «сферы» допускали относительно экуменические, даже синкретические подходы, терпимо относились к другим конфессиям и руководствовались во внешней политике собственными интересами, а не религиозными императивами. Могольская Индия, которую суннитские территории звали присоединиться к джихаду против шиитского Ирана, отказалась, сославшись на традиционную дружбу и отсутствие поводов к войне.

В конце концов «всемирный импульс» исламского проекта стал затухать, и первая волна мусульманской экспансии покатилась обратно в Европе. Битвы при Пуатье и Туре во Франции в 732 году положили предел безостановочному продвижению арабских и североафриканских мусульманских сил. Византийский «форпост» в Малой Азии и Восточной Европе четыре столетия держал границу, за которой Запад развивал собственные, постримские концепции мирового порядка. Более того, западные идеи мало-помалу проникали на территории под мусульманским управлением по мере того, как византийцы захватывали все новые и новые земли на Ближнем Востоке. Крестовые походы – вторжения христианских рыцарских орденов в историческую Святую Землю, оккупированную исламом в седьмом веке, – привели к взятию Иерусалима в 1099 году и созданию христианского королевства, которое продержалось приблизительно два столетия. Христианская реконкиста в Испании завершились падением в 1492 году Гранады, последнего мусульманского плацдарма на полуострове; в итоге западная граница ислама вернулась в Северную Африку.

В тринадцатом веке мечтания о вселенском порядке возродились. Новая мусульманская империя во главе с турками-оттоманами, последователями завоевателя Османа, сумела существенно расширить исходный крохотный анатолийский «пятачок» и превратилась в грозную силу, которая бросила вызов и в итоге победила одряхлевшую Византию. Оттоманы начали создавать преемницу великих исламских халифатов предшествующих времен. Рисуя себя лидерами единого исламского мира, они вели экспансию во всех направлениях сразу и всюду объявляли священные войны. Первыми пали Балканы; в 1453 году был взят Константинополь (Стамбул), столица Византии, геостратегический узел, обеспечивавший контроль над проливом Босфор; затем оттоманы двинулись на юг и на запад, на Аравийский полуостров, в Месопотамию, Северную Африку, в Восточную Европу и на Кавказ; постепенно Османская империя сделалась доминирующей в восточной части Средиземноморья. Подобно ранним исламским правителям, турки трактовали свою политическую миссию как универсалистскую, как поддержание «порядка во всем мире»; султаны именовали себя «тенью Бога на земле» и «всеобщими правителями, каковые оберегают мир».

Как и предшественники полутысячелетием ранее, Османская империя при своем продвижении на запад вступила в контакт с государствами Западной Европы. Расхождение между тем, что позже институционализировалось в виде многополярной европейской системы, и османской концепцией единой универсальной империи определило сложный характер этого взаимодействия. Османы отказывались признавать европейские государства как легитимные и равные себе. Такое отношение проистекало из исламской доктрины и отражало вдобавок представление о реальности властных отношений – ведь Османская империя территориально превосходила все государства Западной Европы, вместе взятые, и в течение многих десятилетий была в военном плане сильнее любой коалиции европейцев.

Именно поэтому в официальных османских документах^[62] европейские монархи, в соответствии с протоколом, упоминаются после султана, правителя Османской империи; они рассматривались как своего рода «визири», первые министры. К тому же европейские послы, допущенные османами в Константинополь, пребывали в статусе просителей. Соглашения, заключаемые при участии этих посланников, трактовались не как двусторонние, а как односторонние договоры, этакие «подарки» с привилегиями, которые султан волен отозвать, когда ему заблагорассудится.

Когда османы достигли предела своего военного могущества, обе стороны порой заключали временные соглашения ради достижения того или иного тактического преимущества. Стратегические и коммерческие интересы время от времени отодвигали религиозное соперничество на задний план.

В 1526 году Франция, считавшая себя окруженной Габсбургами – Испания на юге и Священная Римская империя с Габсбургом во главе на востоке, – предложила военный союз султану Османской империи Сулейману Великолепному. Это было в духе той же стратегической концепции, которая побудила католическую Францию сто лет спустя объединиться с протестантами в Тридцатилетней войне. Сулейман, воспринимавший власть Габсбургов как главное препятствие для удовлетворения османских амбиций в Восточной Европе, ответил согласием, пусть и обращался к королю Франции Франциску I как к младшему, по определению, партнеру. Он отказался от союза, который обеспечивал бы хотя бы моральное равенство, и вместо этого даровал свое соизволение нижестоящему:

«Я, великий султан, владыка владык, коронующий королей, земная тень Аллаха… падишах и султан Белого моря и Черного моря, Анатолии, Румелии и Карамании…^[63] К тебе обращаюсь, зовомый Франциском, правителем земли Французской.

Ты посылал к моей Порте, убежищу государей, свое письмо… молишь о помощи и содействии в твоем освобождении… Мужайся и не отчаивайся. Наши доблестные предшественники и наши прославленные предки (да осветит Аллах их гробницы!) никогда не переставали воевать, дабы отразить врага и покорить его земли. Мы сами следуем по их стопам и во все времена завоевываем провинции и крепости великой силы и выгодно расположенные. Ночью и днем наши кони оседланы, а сабли под рукой» ^[64].

Так или иначе, военное сотрудничество удалось обеспечить, и результатом стали совместные османо-французские военно-морские операции против Испании и на Апеннинском полуострове. Играя по тем же правилам, Габсбурги назло османам заключили союз с шиитской династией Сефевидов в Персии. Геополитические соображения – по крайней мере, на время – победили идеологию.