«Арабская весна» и сирийский катаклизм

На мгновение почудилось, что «арабская весна», которая началась в конце 2010 года, сумеет подорвать позиции автократии и джихадистов в регионе, буквально сметет их на новой волне реформ. Народное возмущение в Тунисе и Египте было с восторгом встречено на Западе, равно политическими лидерами и СМИ; в этих возмущениях увидели региональные молодежные революции во имя установления либеральных демократических принципов. Соединенные Штаты официально поддержали требования протестующих, подчеркнув значимость призывов к «свободе, справедливым выборам, представительной системе власти и подлинной демократии», которые все следует реализовать. Тем не менее путь к демократии извилист и долог, что стало очевидно после краха авторитарных режимов.

Многие на Западе интерпретируют события на каирской площади Тахрир как доказательство того, что альтернативы диктатуре следовало начинать искать значительно раньше. На самом деле проблема заключалась в том, что США затруднялись с обнаружением в египетском обществе тех «элементов», из которых способны вырасти плюралистические институты, и лидеров, их поддерживающих. (Вот почему кое-кто четко разделяет гражданскую и военную власть и поддерживает демократию «Братьев-мусульман».)

Демократические устремления Америки в регионе, воспринятые обеими сторонами, обернулись потоком идеалистического красноречия. Но представления о демократии регулярно опровергались насущными заботами о безопасности страны. Все, кто ратовал за демократизацию, быстро понимали, как сложно отыскать лидеров, которые видят в демократии не только средство достижения собственных целей. В то же время сторонники стратегической необходимости не смогли доказать, что существующие режимы способны эволюционировать в демократические или хотя бы в реформаторские. Демократизация не в состоянии заполнить политический вакуум; реализации стратегического подхода препятствовала ригидность официальных институтов.

«Арабская весна» началась как восстание нового поколения во имя либеральной демократии. Вскоре молодежь отодвинули, восстание заболтали или даже подавили. Восторг обернулся параличом. Действующие политические силы, в лице армии и (в сельской местности) религии, оказались крепче и лучше организованными, нежели средний класс, собиравшийся на демонстрации за демократию на площади Тахрир. На практике «арабская весна» лишь обнажила, а никак не помогла преодолеть внутренние противоречия арабо-исламского мира и политики, которая в нем проводится.

Часто повторяемый ранний лозунг «арабской весны» «Народ требует свержения режима» оставлял открытыми важнейшие вопросы – кто такой этот «народ» и кто займет место свергнутых властей. Призывы демонстрантов к свободе в политике и экономике очень быстро сменились столкновениями между протестующими и сторонниками авторитаризма и исламистской идеологии, которых поддерживали военные.

В Египте демонстранты, оккупировавшие площадь Тахрир, выступали за космополитизм и демократию, но их сложно назвать полноправными «сыновьями революции». Да, активность в электронных медиа и социальных сетях способна свергать режимы, что и было доказано, однако для реального строительства новых государственных институтов мало просто собраться на площади. В вакууме власти, возникшем после первоначального успеха протестов, партии «дореформенного периода» ловко манипулировали настроениями населения. Соблазн обеспечить народное единство через комбинацию национализма и фундаментализма оказался сильнее исходного посыла протестующих.

Мохаммед Мурси, лидер «Братьев-мусульман», при поддержке коалиции еще более радикальных фундаменталистских групп был избран в 2012 году на пост президента (хотя в разгар событий на площади Тахрир «Братья-мусульмане» клялись не рваться во власть). Новое исламистское правительство сосредоточило усилия на институционализации полномочий, а его сторонники развернули кампанию запугивания и преследования – женщин, национальных меньшинств и диссидентов. Военный переворот, когда правительство низложили и объявили о «новом старте» политического процесса, одобрили даже представители отныне маргинального, светского и демократического крыла.

Все случившееся заставляет задуматься о «гуманитарной» внешней политике. Она отличается от традиционной тем, что критикует концепции национальных интересов и баланса сил за недостаток морали. Она предпочитает не рассуждать о преодолении стратегических угроз, но стремится к устранению условий, которые способствуют нарушению универсальных принципов справедливости. Задачи и цели такой внешней политики отражают важнейшую составляющую американской традиции. Однако, реализуемые на практике, в рамках глобальной стратегии США, они порождают собственные дилеммы. Обязана ли Америка одобрять все без исключения народные возмущения против любого недемократического правительства, в том числе против тех, которые до сих пор признавались ключевыми для поддержания международного порядка? Каждый ли протест является демократическим по определению? Саудовская Аравия остается союзником, только пока на ее территории не начнутся публичные выступления? Американский «вклад» в «арабскую весну» состоял в осуждении, критике и помощи в свержении тех режимов, которые Америка считала автократическими, в том числе правительства Египта, прежде – важнейшего союзника США. Некоторые традиционно дружественные правительства – в Саудовской Аравии, например, – усмотрели в происходящем угрозу американского ухода, а не демонстрацию преимуществ либеральных реформ.

Западная традиция требует поддерживать демократические институты и свободные выборы. Ни один американский президент, если он проигнорирует этот «укорененный» фактор политической этики, не может рассчитывать на долговременное одобрение своей деятельности народом США. Но когда за то же ратуют партии, которые отождествляют демократию с плебисцитами по установлению религиозного господства, причем необратимого, выборы оказываются по-настоящему демократическими только в самый первый раз. Когда в Каире к власти снова пришли военные, Соединенные Штаты вновь встали перед прежним выбором: что предпочесть – интересы безопасности или содействие установлению гражданского и легитимного правления. Вдобавок неожиданно возник вопрос о рисках: до какой степени допустимо рисковать интересами безопасности ради теоретической эволюции? Демократия и безопасность имеют одинаково важное значение. Пренебрежение демократическим будущим – предполагая, что мы знаем, как его строить, – означает долгосрочные риски. Пренебрежение настоящим – игнорирование безопасности – сулит немедленную катастрофу. Все различие между традиционалистами и сторонниками реформ упирается в указанное расхождение. Государственным деятелям приходится балансировать между этими крайностями. Ведь могут произойти события, последствия которых – например, геноцид – будут столь ужасающими, что повлекут за собой прямое иностранное вмешательство, вопреки всем стратегическим соображениям. Но обычно наиболее устойчивый курс подразумевает комбинацию реализма и идеализма, каковые слишком часто в американской политике признаются несовместимыми противоположностями.

Сирийская революция на раннем этапе напоминала египетские протесты на площади Тахрир. Но египетская революция объединила основные противоборствующие силы, а в Сирии давняя подспудная напряженность спровоцировала переход в активную фазу тысячелетнего конфликта между шиитами и суннитами. Учитывая сложную демографическую ситуацию в Сирии, гражданская война втянула в свою орбиту этнические и конфессиональные группы, ни одна из которых, опираясь на исторический опыт, не была готова доверить свою судьбу решениям других. Внешние силы также вмешались в конфликт; число военных преступлений возрастало, а выжившие укрывались в этнических и религиозных анклавах.

В американском обществе восстание против Башара аль-Асада воспринималось по аналогии со свержением Хосни Мубарака и трактовалось как борьба за демократию. Кульминацией этой борьбы должна была стать отставка правительства Асада и приход ему на смену демократического коалиционного правительства. Президент Обама сформулировал свою позицию в августе 2011 года, когда публично призвал Асада «отойти в сторону», чтобы сирийский народ самостоятельно проголосовал за свои универсальные права:

«Будущее Сирии должен определять ее народ, но президент Башар Асад этому препятствует. Его призывы к диалогу и реформам уже давно никого не обманывают, ведь население Сирии страдает в тюрьмах, подвергается пыткам и казням. Мы последовательно предлагали президенту Асаду приступить к демократическим переменам – или хотя бы не мешать. Он отказывался. Ради сирийского народа президент Асад должен отойти в сторону».

Ожидалось, что это заявление мобилизует сирийскую оппозицию и обеспечит международную поддержку идее отставки Асада.

Именно поэтому Соединенные Штаты проталкивали «политическое решение» через Организацию Объединенных Наций, настаивая на устранении Асада от власти и создании коалиционного правительства. Осложнения возникли, когда другие члены Совета Безопасности ООН, обладающие правом вето, отказались одобрить и этот шаг, и военную операцию; а вооруженная оппозиция, которая в конечном счете сформировалась внутри Сирии, с трудом подходит под описание демократической, а тем более умеренной.

Постепенно конфликт «перерос» вопрос о судьбе Асада. Для главных заинтересованных сторон речь шла вовсе не о том, что заботило американское общество. Основные сирийские и региональные игроки воспринимали гражданскую войну как сражение за власть, а не за демократию. Последняя интересовала их только в том отношении, что сулит власть; никто не собирался воевать за систему правления, которая не гарантирует контроля над политическими процессами. Война, ведущаяся исключительно во имя прав и свобод человека, без внимания к ее геостратегическому или георелигиозному исходу, попросту немыслима для подавляющего большинства враждующих сторон. Конфликт, с их точки зрения, был не между диктатором и силами демократии, а между соперничающими партиями Сирии и их региональными сторонниками. Война, следовательно, должна решить, какой из основных партий Сирии удастся возобладать над другими и обрести контроль над остатками сирийской государственности. Региональные державы направляли в Сирию оружие, финансы и материально-техническую помощь на благо «своих»: Саудовская Аравия и страны Персидского залива снабжали суннитов; Иран поддерживал Асада через «Хезболлу». Когда боевые действия зашли в тупик, все чаще стали проявлять себя радикальные группы, которые творили чудовищные зверства, напрочь игнорируя «прекраснодушные разговоры» о правах человека.

Тем временем соперничество обернулось перерисовкой политической карты Сирии – а возможно, и региона в целом. Сирийские курды создали автономное образование у турецкой границы, планируя когда-нибудь объединиться с курдской автономией в Ираке. Общины друзов и христиан, опасаясь, что к ним отнесутся так, как «Братья-мусульмане» в Египте отнеслись к тамошним национальным меньшинствам, не поддержали смену правящего режима или предпочли замкнуться в своих сообществах. Джихадистское ИГИЛ, намеренное восстановить халифат на территориях, отвоеванных у Сирии и в Западном Ираке, не сумело доказать свое преимущество силой.

Основные участники схватки обнаружили, что втянулись в битву за выживание – или, как уверяют некоторые джихадисты, в конфликт, предвещающий апокалипсис. Когда Соединенные Штаты отказались от военной операции, сирийцы решили, что либо Америка умело скрывает собственные планы – например, сделку с Ираном, – либо попросту не заинтересована в поддержании баланса сил на Ближнем Востоке. В довершение всего, в 2013 году Саудовская Аравия отказалась от переходящего места в Совете Безопасности ООН – объяснение гласило, что, поскольку традиционные арбитры порядка не желают вмешиваться, саудовцы будут преследовать собственные цели.

Америка призывала мир уважать стремление сирийского народа к демократии и соблюдать международные запреты на применение химического оружия, а другие великие державы (Россия и Китай) настаивали на необходимости следовать вестфальскому принципу невмешательства. Восстания в Тунисе, Египте, Ливии, Мали, Бахрейне и Сирии они рассматривали главным образом через призму региональной стабильности и учитывали настроения в своих беспокойных мусульманских областях. Сознавая, что наиболее опытные и «упертые» суннитские боевики являются ревностными джихадистами и состоят в союзе с «Аль-Каидой» (или, как в случае ИГИЛ, прибегают к тактике, которую даже «Аль-Каида» считает экстремистской), эти страны опасались безоговорочной победы противников Асада. Китай заявил, что не поддерживает ни одну из противоборствующих сторон, однако «судьбу Сирии должен решать сирийский народ», а не иностранные армии. Россия, формальный союзник Сирии, заинтересована в сохранении власти Асада и, в меньшей степени, в выживании Сирии как единого государства. При отсутствии международного согласия и расколе среди сирийской оппозиции, восстание во имя демократических ценностей переродилось в одну из главных гуманитарных катастроф начала двадцать первого века, сопровождаемую крушением регионального порядка.

Эффективная региональная или международная система безопасности смогла бы предотвратить катастрофу или, по крайней мере, сократить ее масштабы. Но национальные интересы оказались слишком разными, а расходы на стабилизацию – слишком крупными. Решительное вмешательство извне на ранней стадии конфликта, возможно, утихомирило бы противников, но потребовало бы долгосрочного и значительного военного присутствия. С учетом ситуации в Ираке и Афганистане Соединенные Штаты не отважились на подобный шаг в одиночку. Политический консенсус в Ираке мог бы остановить войну на сирийской границе, но «сектантские» действия Багдада и региональных администраций этому воспрепятствовали. Кроме того, международное сообщество могло бы наложить эмбарго на поставки оружия правительству Сирии и ополченцам-джихадистам. Увы, здесь столкнулись несовместимые цели постоянных членов Совета Безопасности ООН. Если же порядок не удается обеспечить согласием или навязать силой, он будет выкован катастрофой, хаосом – и ценой бесчисленных жертв.

Палестинский вопрос и международный порядок

На фоне всех перечисленных потрясений на Ближнем Востоке продолжается мирный процесс – уже много лет, иногда спонтанно, иногда интенсивно, – призванный завершить арабо-израильский конфликт, который десятилетиями балансировал на грани взрыва. Четыре войны, многочисленные локальные стычки, постоянное стремление любого радикального исламиста и джихадиста взяться за оружие… Само существование Израиля и его военная доблесть воспринимаются многими арабами как вызов. Для некоторых, однако, приверженность доктрине абсолютного и «безотзывного» владения исламскими территориями обернулась осознанием необходимости сосуществовать с Израилем; кто-то видит в этом суровую реальность, а кто-то по-прежнему – отрицание веры.

Немногие темы мировой политики привлекают больше внимания, чем постоянное стремление Израиля обезопасить себя, неуемное желание палестинцев создать собственное государство и попытки соседних арабских стран выработать политику, в которой будут сочетаться исторические и религиозные императивы. Участники процесса проделали долгий и мучительный путь – от неприятия и войны до вынужденного сосуществования, в основном на основе перемирий; а что будет дальше, никто не знает. И мало какие международные проблемы вызывают столь сильную озабоченность Соединенных Штатов или удостаиваются такого внимания американских президентов.

Напряжение нарастало сразу по нескольким линиям, и каждая из них подробно освещена в специальной литературе. Стороны конфликта оттачивали свои аргументы на протяжении десятилетий судорожных переговоров. В этой книге речь идет всего об одной линии напряженности – о конфликтующих концепциях мира и порядка.

Два поколения арабов выросли в убеждении, что Государство Израиль является незаконным узурпатором мусульманского наследия. В 1947 году арабские страны отвергли план ООН по разделению британского мандата Палестина на арабское и еврейское государства; они полагали, что в состоянии «взять свое» военной силой и претендовали на всю территорию мандата. Неудачная попытка уничтожить новообразованное Государство Израиль не привела к политическому урегулированию и к установлению межгосударственных отношений, как это произошло, например, в ходе большинства других постколониальных конфликтов в Азии и Африке. Вместо этого начался длительный период политического соперничества и краткосрочных перемирий, прерываемых терактами радикальных групп, которые мечтают «поставить Израиль на колени».

Политики стремились погасить пламя конфликта переговорами в интересах мира на основе вестфальских принципов, то есть заключить мир между народами, представляющими суверенные государства, каждое из которых трезво и здраво оценивает собственные национальные интересы и возможности, а не подчиняется слепо религиозным императивам. Анвар Садат осмелился выйти за рамки этого противостояния и заключить мир с Израилем на основе национальных интересов Египта в 1979 году; за это соглашение он заплатил жизнью, погиб два года спустя в результате заговора радикально настроенных исламистов из числа египетских офицеров. Та же участь постигла Ицхака Рабина, первого премьер-министра Израиля, подписавшего соглашение с Организацией освобождения Палестины: он был убит израильским студентом-экстремистом через четырнадцать лет после гибели Садата.

В Ливане, Сирии и на палестинских территориях, особенно в секторе Газа, военная и политическая власть в настоящее время в значительной степени принадлежит радикальным исламистам – группировки «Хезболла» и ХАМАС проповедуют джихад как священный долг мусульман, призывая покончить, как они выражаются, с «сионистской оккупацией». Правящий режим аятолл в Иране регулярно оспаривает сам факт существования Израиля; бывший президент Ирана Махмуд Ахмадинежад открыто говорил, что евреев следует истребить.

Можно выявить по меньшей мере три точки зрения в отношении арабов к Израилю. Малая, крепкая, но не слишком заметная группа принимает сосуществование с Израилем как данность и готова сотрудничать. Другая, куда более многочисленная группа, – стремится уничтожить Израиль через постоянную конфронтацию. Третья группа готова вести переговоры с Израилем, но оправдывает свою готовность – во всяком случае, для внутреннего рынка – планом поэтапного «вытеснения» еврейского государства.

Израиль, страна с небольшим населением (по сравнению с соседями) и территорией шириной всего 9,3 мили в самом узком месте и около 60 миль в самом широком, неохотно делится землями, особенно в районах, прилегающих к крупным населенным пунктам, поскольку справедливо опасается ненужных прецедентов. Поэтому на переговорах он упирает на юридическое обоснование безопасности и политические гарантии, которые сочетают теоретический размах (и скрупулезны до мелочей) и тенденцию укреплять те самые угрозы мирному процессу, каковые вроде бы нужно преодолеть.

В арабском мире решение палестинской проблемы уже не видится неотложным делом – хотя, конечно, остроты она ничуть не утратила. Ключевые участники мирного процесса отвлекаются на переговоры по ядерной программе Ирана и о влиянии последнего на ситуацию в регионе в целом. Это сказывается на мирном процессе двояко: возрастает дипломатическая роль таких стран, как Египет и Саудовская Аравия; что еще более важно, эти страны изъявляют готовность выступать гарантами соблюдения условий мирного договора. Палестинские лидеры сами по себе с подобной задачей не справятся, им требуются одобрение и активная поддержка региональных правительств. На момент написания этих строк ключевые арабские государства либо увязли в гражданских войнах, либо погрязли в противостоянии суннитов и шиитов – либо все больше опасаются Ирана. Тем не менее палестинский вопрос придется решать рано или поздно, поскольку он является важнейшим элементом регионального и, в конечном счете, мирового порядка.

Некоторые арабские лидеры предлагают заключить такой мир с Израилем, который позволит учесть безопасность Израиля и примирит арабов с фактом существования еврейского государства, но лишит его легитимности «пребывания» на исламском Ближнем Востоке. Основное же требование Израиля сводится именно к гарантиям того, что соглашение о мире подразумевает моральное и правовое признание арабами еврейского государства. Таким образом, Израиль, выходя за пределы вестфальских принципов, настаивает на полном признании – а это нелегко для большинства мусульман, поскольку идет вразрез с религиозными императивами (и вытекающими из них территориальными «амбициями»).

Несколько арабских государств заявили о своей готовности установить дипломатические отношения с Израилем, если он вернется в границы 1967 года – на линию прекращении огня в войне, которая закончилась полвека назад. Но реальная проблема в том, что скрывается за термином «дипломатические отношения» в плане конкретных действий. Положит ли дипломатическое признание Израиля конец пропагандистской кампании в арабских СМИ и арабских школах, где убеждают, что Израиль – олицетворение «коварного империализма», главный злодей региона? Какое правительство, напуганное «арабской весной», окажется в состоянии публично одобрить и реально гарантировать мир, который будет соответствовать требованиям Израиля? Именно это, а не «ярлык» на Государстве Израиль определяет перспективы мира.

Конфликт двух концепций мироустройства находит отражение в палестинском вопросе. Израиль является по определению вестфальским государством, основанным как таковое в 1947 году; Соединенные Штаты Америки, его главный союзник, выступают гарантом и основным защитником вестфальского международного порядка. Но ключевые страны и группировки Ближнего Востока воспринимают международный порядок в большей или меньшей степени с точки зрения ислама. Вражда Израиля с соседями уходит корнями в географию и историю: доступ к воде и ресурсам, конкретные договоренности, проблема беженцев… В других регионах сопоставимые конфликты обычно решаются дипломатическим путем. В этом смысле вопрос сводится к возможности сосуществования двух концепций мироустройства, двух государств – Израиля и Палестины – на относительно узком пространстве между рекой Иордан и Средиземным морем. Так как каждая квадратная миля имеет для обеих сторон огромное значение, возможно, понадобятся некие «промежуточные» соглашения – для того чтобы, как минимум, реализовать на практике принцип сосуществования, когда часть Западного берега получит «подвешенный» суверенитет в ожидании финального договора.

По мере продолжения переговоров политическая и философская эволюция Ближнего Востока спровоцировала противоречия в западном мире. Соединенные Штаты тесно сотрудничают со всеми ключевыми членами ближневосточного порядка: Израиль – союзник, Саудовская Аравия – партнер, Египет – под покровительством США. Региональный порядок развивается, когда ключевые игроки принимают равнозначные меры в ситуациях, их затрагивающих. Увы, эта «когерентность» пока так и не реализована на Ближнем Востоке. Ключевые игроки демонстрируют различные подходы к трем основным вопросам: внутреннее развитие; политическое будущее палестинцев; будущее иранской ядерной программы. Некоторые, соглашаясь с конечными целями, не в состоянии их объединить. К примеру, Израиль и Саудовская Аравия имеют общую цель – предотвратить дальнейшее развитие иранской ядерной программы и не допустить появления у Ирана ядерного оружия, причем любыми способами. Однако разная трактовка легитимности и саудовское желание добиться общего согласия арабов мешают публично признать наличие общей цели или хотя бы намеками ее обозначить. Вот почему обширные территории региона до сих пор разрываются между страхом перед джихадом и боязнью столкнуться с некоторыми из его причин.

Последствия религиозного и политического конфликта, описанного в этом очерке, видятся никак на первый взгляд не связанными между собой. Но на самом деле они отражают непрестанные поиски нового определения политической и международной легитимности.

Саудовская Аравия

Есть некоторая доля исторической иронии в том, что среди наиболее важных союзников западных демократий на протяжении всех этих ближневосточных катаклизмов была страна, чьи внутренние практики почти полностью расходятся с западными, – Королевство Саудовская Аравия. Эта монархия выступала партнером Запада, порою, так сказать, закулисным – и всегда надежным, – в большинстве крупных проектов региональной безопасности после Второй мировой войны, когда она примкнула к союзникам. Именно особый характер вестфальской государственной системы позволил обеспечить сотрудничество столь непохожих друг на друга обществ, во имя общих целей и с использованием формальных механизмов, к значительной взаимной выгоде. И наоборот, возникающее время от времени напряжение в отношениях связано с формированием нового, современного миропорядка.

Королевство Саудовская Аравия представляет собой традиционную арабо-исламскую структуру – племенную монархию и исламскую теократию. Две основные династии, действующие совместно с восемнадцатого века, образуют ядро управления. Политическую иерархию возглавляет монарх из семьи Аль-Сауд, который повелевает многоуровневой сетью племенных отношений, основанных на древних узах лояльности и взаимных обязательств, и контролирует внутреннюю и внешнюю политику королевства. Религиозную иерархию возглавляют великий муфтий и совет старейшин, главным образом из семьи Аль аш-Шейх. Король принимает на себя функции покровителя религии, именуется поэтому «Хранителем двух священных мечетей» (в Мекке и Медине) – и невольно заставляет вспомнить императоров Священной Римской империи, носивших титул «Защитник веры».

Религиозный пыл и чистота веры характерны для всего исторического опыта Саудовской Аравии. Трижды на протяжении трех веков (в 1740-х годах, в 1820-х и в начале ХХ века) саудовское государство создавалось или объединялось названными выше семьями и в каждом случае подтверждало свою готовность оберегать прародину ислама и мусульманские святыни, причем соблюдая максимально строгие интерпретации принципов этой религии. Саудовские войска волнами накатывали на пустыни и горы Аравийского полуострова, и эти волны были поразительно схожи с первой волной «священной войны», которая способствовала возникновению исламской государственности как таковой на той же самой территории. Религиозный абсолютизм, воинская доблесть и разумный, современный подход к государственному управлению породили это королевство в «сердце» мусульманского мира и сделали его принципиально значимым для судьбы этого мира.

Нынешняя Саудовская Аравия возникла из турецкой провинции после Первой мировой войны, когда Ибн Сауд объединил разрозненные феодальные принципаты, разбросанные по Аравийскому полуострову, и удержал их вместе клятвами патриархальной верности и религиозными обетами. С тех пор королевская семья добилась многого. Она управляет племенами, ведущими традиционный кочевой образ жизни и лояльными короне, а также городским населением (стоит отметить, что в некоторых случаях численность этого населения превосходит численность населения западных мегаполисов, пусть местные города и встают, как миражи, посреди бесплодного плато). Нарождающийся средний класс формируется в условиях многовековой полуфеодальной традиции личных обязательств. В рамках чрезвычайно консервативной политической культуры правящие принцы сумели сочетать монархию с «системой консенсуса», когда все многочисленные члены королевской семьи имеют право голоса в принятии решений, да и рядовым гражданам со временем предоставили возможность участия в общественной жизни.

Миллионы иностранных рабочих – палестинцев, сирийцев, ливанцев, египтян, пакистанцев и йеменцев – составляют трудовую «мозаику» королевства, скрепленную узами ислама и уважения к традиционной власти. Каждый год несколько миллионов мусульман со всего мира прибывают в Саудовскую Аравию, совершая хадж – паломничество в Мекку для исполнения обрядов, некогда установленных самим Пророком. Это «подтверждение» веры, обязательное для дееспособных правоверных (такой мусульманин должен совершить хадж хотя бы раз в жизни), придает Саудовской Аравии уникальное религиозное значение – равно как и ставит перед серьезнейшим ежегодным логистическим вызовом, с подобным которому не сталкивается никакое другое государство. Открытие огромных запасов нефти на территории страны сделало Саудовскую Аравию очевидным «магнатом» региона – и в некоторой степени представляет угрозу безопасности страны, учитывая малую плотность населения, отсутствие естественных сухопутных границ и сам факт существования суннитского государства с шиитским меньшинством в ключевом нефтедобывающем регионе.

Саудовские правители сознают, что соседская зависть вполне может трансформироваться в попытку завоевания – или, в эпоху революций, – в потенциальное спонсорство политических и религиозных смут. Анализируя события в близлежащих странах, они неизбежно испытывают двойственные чувства в отношении экономической и социальной модернизации: отсутствие реформ может оттолкнуть молодежь, но реформы, предпринятые слишком быстро, способны выйти из-под контроля и в конечном счете поставить под угрозу сплоченность страны, до сих пор знавшей только консервативную монархию. Династия пытается возглавить процесс социально-экономических изменений – в рамках существующих институтов – именно для того, чтобы контролировать темпы и «содержание» перемен. Эта тактика позволила семейству Аль-Сауд проводить ровно столько реформ, сколько требуется, чтобы предотвратить нарастание взрывоопасной социальной напряженности, избегая дестабилизирующих последствий чрезмерно ускоренного реформирования.

Саудовская внешняя политика, на протяжении большей части существования современного саудитского государства, характеризовалась осторожностью и возведением уклончивых ответов в ранг особого дипломатического искусства. Ведь если королевство станет проводить прямолинейную политику, если «произведет» себя в средоточие всех споров, оно подвергнется давлению, угрозам и воздействию гораздо более могущественных стран, совокупное влияние которых чревато проблемами с суверенитетом и единством Саудовской Аравии. И потому власти страны добиваются безопасности и авторитета через отстраненность: даже в разгар кризисов – порой претворяя в жизнь смелые планы, которые, конечно, ощущаются по всему миру, – они почти всегда придерживаются тактики скрытности и непубличности. Саудовская Аравия прячет свою уязвимость за умолчаниями, маскирует неуверенность в мотивациях «сторонних» стран отстраненностью, одинаково невосприимчивой к политическому красноречию и к прямым угрозам.

Королевство маневрирует, чтобы не оказаться на передней линии конфронтации, пусть даже его ресурсы позволяют иное, как это было с нефтяным эмбарго 1973 года, а также в ходе антисоветского джихада в Афганистане в 1979–1989 годах. Саудовская Аравия способствует мирному процессу на Ближнем Востоке, но оставляет конкретные переговоры другим. Таким образом она лавирует между основными «полюсами силы» – дружит с США, соблюдает «всеарабскую лояльность», придерживается строгой интерпретации ислама и уделяет необходимое внимание внутренним и внешним опасностям. В эпоху джихада, революционных потрясений и очевидного ухода Америки из региона некоторыми прежними принципами скрытности она пожертвовала ради более прямого подхода, что продемонстрировали ее враждебность и страх перед шиитским Ираном.

Ни одно государство Ближнего Востока не испугалось сильнее исламистских революций и укрепления позиций обновленного Ирана, нежели Саудовская Аравия, раздираемая противоречиями между официальной приверженностью вестфальским концепциям, которые лежат в основе ее безопасности и международного признания в качестве легитимного суверенного государства, религиозным пуризмом, «унаследованным» с древних времен, и призывами радикальных исламистов, которые нарушают внутреннюю сплоченность (и угрожают самому существованию королевства, что показал захват Большой мечети в Мекке фанатиками-салафитами в 1979 году).

В 1989 году один из «отвергнутых сыновей» королевства, Усама бен Ладен, вернулся из Афганистана, где он воевал с Советами, и сформулировал новые цели. Следуя заповедям Кутба, он и его сторонники основали ультрарадикальную организацию «Аль-Каида» («Основа»), которая провозгласила всемирный джихад. Его ближними целями были определены правительство Саудовской Аравии и ее региональные партнеры; дальним врагом признали США, которых «Аль-Каида» упрекала в поддержке не соблюдающих шариат государств Ближнего Востока и в «осквернении» ислама развертыванием американских военных подразделений в Саудовской Аравии^[70] в ходе войны в Персидском заливе в 1990–1991 годах. По бен Ладену, борьба между истинной верой и миром неверных является экзистенциальной и идет вовсю. Несправедливость в мире достигла той степени, когда мирные средства становятся бесполезными; теперь нужны убийства и терроризм, которые вселят страх во врагов «Аль-Каиды», ближних и дальних, и подорвут их волю к сопротивлению.

Амбициозная кампания началась с нападений на американские и союзные объекты на Ближнем Востоке и в Африке. Нападение на Всемирный торговый центр в 1993 году показало глобальные амбиции организации. 11 сентября 2001 года стало кульминацией этих амбиций: «Аль-Каида» нанесла удары по Нью-Йорку, мировому финансовому центру, и по Вашингтону, средоточию политической мощи Америки. Этот теракт на сегодня – самый кровавый в истории: 2977 человек, почти все гражданские, погибли на месте; тысячи других были ранены или получили тяжелые увечья. Усама бен Ладен предварил нападение своим заявлением, в котором изложил задачи «Аль-Каиды»: Запад надлежит изгнать с Ближнего Востока; те правительства, которые сотрудничают с Америкой, будут свергнуты, а их политические сателлиты – презрительно поименованные «незаконнорожденными бумажными отпрысками» сферы влияния западных держав, – просто распущены; вместо них возникнет новый исламский халифат, который восстановит ислам во всем его величии седьмого века. Фактически бен Ладен объявил войну мировому порядку.

На сей раз у Саудовской Аравии не получилось остаться в стороне: после неудачной попытки «Аль-Каиды» свергнуть династию Аль-Сауд в 2003 году страна сделалась одним из наиболее суровых противников террористической организации. Какое-то время удавалось обеспечить безопасность, сочетая вестфальские принципы и исламский порядок. Тем не менее важнейшая стратегическая ошибка династии Саудитов состояла в том, что они были уверены – приблизительно с 1960-х до 2003 года – в своей способности контролировать радикальный исламизм и манипулировать исламистами за рубежом, не «покушаясь» на позиции исламизма дома. Спровоцированный «Аль-Каидой» мятеж в королевстве в 2003 году показал фатальную ущербность подобной стратегии, которую династия в итоге отринула в пользу эффективной контрповстанческой кампании во главе с представителем младшего поколения, принцем Мухаммадом бен Наифом (затем – министром внутренних дел). Тем не менее положение династии остается непрочным. Всплеск джихадизма в Ираке и Сирии сулит продолжение атак на саудитскую власть.

Саудовская Аравия придерживается курса столь же комплексного, сколь комплексны проблемы, стоящие перед ней. Королевская семья считает, что безопасность страны и национальные интересы требуют конструктивных отношений с Западом и участия в глобальной экономике. Тем не менее, будучи родиной ислама и «хранителем святынь», Саудовская Аравия не может себе позволить даже мало-мальских нарушений исламской ортодоксии. Она пытается «вместить» возрождающийся радикальный исламистский универсализм в непрочную амальгаму современной государственности и вестфальских принципов международного порядка, опираясь на практики ваххабизма, пожалуй, наиболее фундаменталистской версии ислама, и субсидируя ваххабитов по всему земному шару. Время от времени это приводит к сомнительным, мягко говоря, результатам. Дипломатически Саудовская Аравия является полноправным партнером Соединенных Штатов, но духовно поддерживает ту форму ислама, которая противоречит современным тенденциям и подразумевает вражду с немусульманским миром. Финансируя медресе (религиозные школы), где преподают аскетический ваххабизм, саудовцы не только исполняют свои мусульманские обязанности, но и принимают меры предосторожности – пусть ваххабиты проповедуют за рубежом, а не в границах королевства. В итоге возникли непредвиденные последствия: джихадистский пыл ныне угрожает саудовскому государству и его союзникам.

Стратегия «принципиальной двусмысленности» была эффективной, пока суннитские государства в основном управлялись военными режимами. Но едва появилась «Аль-Каида», теократический Иран установил владычество над воинствующим революционным лагерем, а «Братья-мусульмане» устремились во власть в Египте и в других странах региона; и Саудовская Аравия столкнулась сразу с двумя формами гражданской войны на Ближнем Востоке, причем обоим войнам содействовал ее собственный прозелитизм (пусть и непреднамеренный): войны между мусульманскими странами – членами вестфальской системы и исламистами, которые видят в государственности и в сегодняшних преобладающих институтах международного порядка «надругательство над Кораном», а также войны между шиитами и суннитами, когда Иран и Саудовская Аравия выступают как лидеры противоборствующих сторон.

Это соперничество будет разворачиваться на фоне двух других, причем каждое из них чревато специфическими угрозами для регионального порядка: речь об американских военных операциях по свержению одиозных диктатур в Ираке и Ливии, при политическом давлении со стороны США, ратующих за «преображение Большого Ближнего Востока»; не менее острым видится возрождение вражды суннитов и шиитов, наиболее разрушительно проявившей себя в ходе войны в Ираке и сирийского конфликта. В каждом случае параллельные интересы Саудовской Аравии и США трудно разделить.

Что касается регионального лидерства, баланса сил и «доктринального» превосходства, Саудовская Аравия считает угрозой для себя шиитский Иран – как религиозный и как империалистический феномен. Саудовская Аравия воображает «архипелаг» шиитов во главе с Тегераном, распространяющий власть и влияние шиизма от афганской границы и Ирана через Ирак, Сирию и Ливан до Средиземного моря; столкновение с суннитским порядком – Египет, Иордания, страны Персидского залива и Аравийского полуострова – кажется неизбежным (не забудем и настороженное партнерство с Турцией).

Отношение Америки к Ирану и Саудовской Аравии, следовательно, не может быть сведено к обыкновенному «исчислению» баланса сил или к вопросам демократизации; его нужно сформулировать с учетом прежде всего религиозного соперничества между двумя ветвями ислама, длящегося уже тысячу лет. Соединенные Штаты и их союзники должны тщательно выстраивать свое поведение. Давление на регион неизбежно скажется на хитроумной системе отношений, лежащей в основе могущества королевства, управляющего святынями ислама. Любое восстание в Саудовской Аравии повлечет за собой серьезные последствия для мировой экономики, для будущего мусульманского мира и для мира во всем мире. Учитывая опыт революций в других арабских странах, Соединенные Штаты не могут исходить из убеждения, что демократическая оппозиция ждет своего часа, чтобы править Саудовской Аравией в соответствии с принципами, более «адекватными» для Запада. Америка должна достичь единого понимания со страной, которая является «главным призом» как суннитов, так и шиитов, мечтающих о джихаде, со страной, чьи усилия, сколь угодно закулисные, принципиально важны для конструктивного развития региона.

Конфликт Саудовской Аравии с Ираном – экзистенциальный. На кону стоит выживание монархии, легитимность государства и даже будущее ислама. Поскольку Иран продолжает двигаться в направлении превращения в доминирующую силу региона, Саудовская Аравия будет как минимум стремиться укрепить собственный авторитет для поддержания баланса. С учетом того, что поставлено на карту, словесных заверений явно недостаточно. В зависимости от результата переговоров по иранской ядерной программе Саудовская Аравия, вероятно, постарается создать собственный ядерный арсенал в той или иной форме: или приобретет боеголовки у какой-либо из ядерных держав, предпочтительно исламской (например, у Пакистана), или профинансирует разработку в какой-то другой стране (своего рода страховой полис). А поскольку, как считают в Саудовской Аравии, Америка уходит из региона, она вполне может задуматься над построением регионального порядка с привлечением иной внешней силы – возможно, Китая, Индии или даже России. Напряженность, беспорядки и насилие, нарушающие покой Ближнего Востока в первые два десятилетия двадцать первого века, следует трактовать как проявления гражданской и религиозной розни, суть которой заключается в том, чтобы определить, примет ли регион (и если да, то в каком виде) какую-либо из «больших» концепций международного порядка. Многое зависит от ресурсов, желания и воли Соединенных Штатов, которые в состоянии помочь в достижении результата, удовлетворяющего американским интересам, равно как и интересам Саудовской Аравии и ее союзников, совместимого с их безопасностью и фундаментальными принципами.

Упадок государства?

Сирия и Ирак – некогда националистические лидеры арабского мира – рискуют утратить возможность восстановить себя в статусе суверенных вестфальских государств. Их враждующие фракции ищут поддержки у союзников по всему региону и за его пределами, и это соперничество ставит под угрозу сплоченность соседних стран. Если уж государства в самом сердце арабского мира не в состоянии установить легитимную форму правления и обеспечить постоянный надлежащий контроль над своей территорией, значит, сложившаяся после Первой мировой войны территориальная система Ближнего Востока вплотную приблизилась к гибели.

Конфликты в Сирии и Ираке и в прилегающих районах, таким образом, наглядно демонстрируют зловещую новую тенденцию: налицо распад государственности, появление племенных и религиозных структур, игнорирующих нынешние границы, непрерывные споры и войны, в том числе инспирированные извне, нежелание соблюдать какие-либо правила, кроме закона превосходящей силы – того самого, который Гоббс мог бы назвать «природным состоянием».

После революции или смены режима, при отсутствии новой власти, которую признает легитимной подавляющее большинство населения, бесчисленные партии и группировки будут и далее соперничать в вооруженных конфликтах; некоторые области таких стран могут столкнуться с анархией, с непрекращающимися бунтами и восстаниями, либо объединиться с областями другого распадающегося государства. Существующему центральному правительству недостает желания или сил удержать под контролем приграничные регионы и усмирить радикальные общественные организации наподобие «Хезболлы», «Аль-Каиды», ИГИЛ или «Талибана». Именно это произошло в Ираке и Ливии – и, кажется, вот-вот случится в Пакистане.

Отдельные государства в их нынешнем виде могут быть управляемыми лишь частично – способами, которые в Америке вряд ли признают легитимным. В некоторых случаях подобные затруднения возможно преодолеть за счет движения в сторону либерализации внутренней политики. Тем не менее, когда внутренние фракции поддерживают различные концепции мирового порядка или считают себя участниками экзистенциальной борьбы за выживание, американские призывы завершить боевые действия и создать демократическое коалиционное правительство обычно либо парализуют систему управления (как в шахском Иране), либо игнорируются (пример – египетское правительство генерала Ас-Сиси, усвоившее «уроки» своих предшественников и теперь отступающее от традиционного альянса с США ради свободы маневра). В таких условиях Америка вынуждена принимать решения, наилучшие для безопасности и морали в данный момент, – и признавать, что они все равно далеки от совершенства.

В Ираке свержение жестокой суннитской диктатуры Саддама Хусейна породило стремление не столько к демократии, сколько к мести – различные группировки рвались «отомстить за все», консолидируясь на религиозной основе и создавая автономные структуры, противостоящие всем прочим. В Ливии (а это огромная страна с относительно малым населением, раздираемая религиозными распрями и племенной враждой, причем у нее нет общей истории, не считая периода итальянского владычества) свержение кровавого диктатора Каддафи привело к полному уничтожению общенационального управления. Племена и регионы вооружались, чтобы отвоевать самостоятельность или подчинить себе соседние области. Временное правительство в Триполи заручилось международным признанием, но его власть (если тут вообще можно говорить о власти) не распространяется за пределы города. Страну заполонили экстремистские группировки, несущие идеи джихада в соседние страны, особенно в Африке, посредством оружия из арсеналов Каддафи.

Когда государства не управляются в полной мере, международный и региональный порядки начинают распадаться. На картах все чаще возникают «белые пятна», обозначающие «территории беззакония». Крах государственности может превратить территорию страны в оплот терроризма, очаг поставки вооружений и подрывной деятельности. Зоны «самоуправства» (или джихада) ныне отмечаются во всем мусульманском мире, они есть в Ливии, Египте, Йемене, секторе Газа, Ливане, Сирии, Ираке, Афганистане, Пакистане, Нигерии, Мали, Судане и Сомали. Если же принять во внимание события в Центральной Африке, где длящаяся которое десятилетие гражданская война в Конго затронула все соседние государства, а конфликты в Центрально-Африканской Республике и в Южном Судане угрожают расползтись аналогичными метастазами, можно заключить, что значительная часть мировой территории с немалым населением находится на грани выпадения из международной государственной системы.

Чем явственнее подобный финал, тем больше ситуация на Ближнем Востоке напоминает религиозные конфронтации в Европе, предшествовавшие вестфальским соглашениям (только в более крупных масштабах). Внутренние и международные конфликты усугубляют друг друга. Политические, религиозные, племенные, территориальные, идеологические споры и соперничество во имя традиционных национальных интересов сливаются в единый конфликт. Религия «вооружается» и служит геополитическим целям; гражданское население принимаются истреблять по признаку религиозной принадлежности. Там, где государство еще способно сохранить власть, эта власть отказывается от каких-либо ограничений, оправдывая такой шаг потребностью в выживании; там, где государства распадаются, начинают противоборствовать местные группировки и соседние страны, и власть – увы, слишком часто – достигается через полное пренебрежение к человеческому благополучию и достоинству.

Конфликт, который разворачивается на наших глазах, является одновременно религиозным и геополитическим. Суннитский блок, состоящий из Саудовской Аравии, стран Персидского залива и в некоторой степени Египта с Турцией, противостоит блоку во главе с шиитским Ираном, который поддерживает Башара аль-Асада в Сирии, власть Нури аль-Малики в Центральном и Южном Ираке, ополченцев «Хезболлы» в Ливане и ХАМАС в секторе Газа. Суннитский блок спонсирует восстание в Сирии против Асада и мятежи в Ираке против Малики; чтобы нарушить внутреннюю легитимность региональных конкурентов, Иран, стремящийся к региональному господству, использует «негосударственных агентов», которые связаны с Тегераном идеологически.

Участники конфликта, разумеется, ищут поддержки извне – в особенности ждут помощи от России и США, буквально мечась между ними. Цели России выглядят в значительной степени стратегическими: как минимум предотвратить проникновение сирийских и иракских джихадистов на свои мусульманские территории, а в глобальном масштабе – укрепить собственные позиции в отношении США (и нивелировать последствия войны 1973 года, описанные выше). Америка же громогласно осуждает Асада по моральным соображениям – и вполне обоснованно, однако ее основными противниками являются «Аль-Каида» и прочие ультраэкстремистские группировки, которым Соединенные Штаты противостоят стратегически. Ни Россия, ни США пока не определились, сотрудничать ли им или дипломатически соперничать, хотя события на Украине способны разрешить эту амбивалентность и возродить напряженные отношения времен холодной войны. На Ирак претендует сразу несколько «групп влияния» – это Иран, Запад и различные реваншистские движения суннитов; такое уже не раз бывало в его долгой истории, просто пьесу разыгрывают новые актеры.

После горького опыта американского вмешательства – и в условиях, столь неблагоприятных для плюрализма, – велик соблазн предоставить событиям идти своим чередом и сосредоточиться на работе с государствами-преемниками. Но проблема в том, что сразу несколько потенциальных преемников объявили Америку и вестфальский миропорядок своими непримиримыми врагами.

В эпоху террористов-смертников и распространения оружия массового уничтожения развитие панрегиональных религиозных конфликтов следует трактовать как угрозу мировой стабильности; противодействие этой угрозе требует согласованных действий всех заинтересованных сторон и выработки приемлемого для всех определения, по крайней мере, регионального порядка. Если порядок не будет установлен, обширные территории могут оказаться во власти анархии и экстремизма, неумолимо проникающих в другие регионы. Именно поэтому насущным является формирование нового регионального порядка; это – задача Америки и прочих стран, обладающих глобальным видением.