Генрих Бёлль. Глазами клоуна

19

Недолго думая и еще не зная, что я скажу, я набрал телефон Моники

Зильвс. Не успел звонок прозвонить, как она уже подняла трубку:

- Алло.

- Говорит Ганс, - сказал я, - я хотел...

Но она вдруг прервала меня:

- Ах, это вы... - в ее тоне не было ничего обидного или неприятного, но

я явственно понял, что она ждала другого звонка, не моего. Может быть, ей

должна была позвонить приятельница или мать... и все же мне стало обидно.

- Я хотел только поблагодарить вас, - сказал я. - Вы такая милая.

В квартире до сих пор пахло ее духами, "Тайгой" - так, кажется, они

называются. Для нее они были слишком крепкими.

- Меня все это так огорчает, - сказала она, - вам, наверное, тяжело. -

Я не знал, что именно она имеет в виду: пасквиль Костерта, который,

очевидно, прочел весь Бонн, или венчание Марии, или и то и другое.

- Нельзя ли вам чем-нибудь помочь? - спросила она вполголоса.

- Да, - ответил я, - приходите и сжальтесь надо мной и над моим коленом

тоже - оно довольно-таки сильно распухло.

Моника промолчала. А я-то ждал, что, она тотчас скажет: "Хорошо!" - и

мне даже стало жутко при мысли, что она и впрямь последует моему зову. Но

она сказала:

- Сегодня не могу, ко мне должны прийти.

Она могла бы объяснить, кого она ждет, или по крайней мере сказать: Ко

мне зайдет приятельница или приятель. После ее слов "ко мне должны прийти"

я почувствовал себя совсем скверно.

- Ну, тогда отложим на завтра, мне придется, наверное, пролежать

недельку, не меньше.

- А можно мне пока помочь вам как-нибудь иначе, я хочу сказать, нельзя

ли что-нибудь сделать для вас по телефону? - Она произнесла это так, что

во мне проснулась надежда - быть может, все же она ждет просто

приятельницу.

- Да, - сказал я, - сыграйте мне мазурку Шопена, Си бемоль мажор, опус

седьмой.

приверженность к моногамии впервые пошатнулась. - Я не очень люблю Шопена,

- продолжала она, - и плохо его играю.

- О боже, - возразил я, - какая разница! А ноты у вас есть?

- Должны где-то быть, - ответила она, - подождите секундочку.

Она положила трубку на стол, и я услышал, как она ходит по комнате. Я

ждал несколько минут, пока она снова взяла трубку, и за это время успел

вспомнить, как Мария рассказала мне, что даже у некоторых святых были

подруги. Разумеется, их связывала чисто духовная дружба, но все духовное,

что женщина дает мужчине, у них, значит, было. А меня лишили и этого.

Моника снова взяла трубку.

- Вот, - сказала она со вздохом, - вот мазурки.

- Пожалуйста, - попросил я опять, - сыграйте мне мазурку, Си бемоль

мажор, опус седьмой, номер один.

- Я уже сто лет не играла Шопена, надо бы немного поупражняться.

- А, может, вам не хочется, чтобы ваш таинственный гость услышал, что

вы играете Шопена?

- О, - сказала она со смехом, - пусть себе слушает на здоровье.

- Зоммервильд? - спросил я одними губами, услышал ее удивленный возглас

и продолжал: - Если это действительно он, стукните его по голове крышкой

рояля.

- Этого он не заслужил, - возразила она, - он вас очень любит.

и прикончить его.

- Я немного порепетирую и сыграю вам мазурку, - сказала она поспешно. -

Я вам позвоню.

- Хорошо, - ответил я, но мы оба не сразу положили трубку. Я слышал

дыхание Моники, не знаю, сколько времени, но я слышал его, потом она

положила трубку. А я еще долго не опускал бы трубку, только чтобы слышать

ее дыхание. Боже мой, дыхание женщины, хотя бы это.

Фасоль камнем лежала у меня в желудке, и это усугубляло мою меланхолию;

тем не менее я отправился на кухню, открыл вторую банку, вывалил фасоль в

ту же кастрюлю, в какой грел раньше, и зажег газ. Кофейную гущу в

фильтровальной бумаге я выкинул в помойное ведро, взял чистую бумагу,

всыпал в нее четыре ложки кофе и поставил кипятить воду, а после попытался

навести в кухне порядок. Подтер тряпкой пролитый кофе, выбросил пустые

консервные банки и скорлупки от яиц в ведро. Ненавижу неубранные комнаты,

но сам я не в состоянии убирать. Я пошел в столовую, взял грязные рюмки и

отнес их в раковину на кухню. Теперь в квартире все было в порядке и все

же она выглядела неприбранной. Мария умела непостижимо быстро и ловко

придавать каждой комнате прибранный вид, хотя ничего осязаемого, ничего

явного она не совершала. Как видно, весь секрет в ее руках. Я вспомнил

руки Марии - уже самая мысль, что она положит руки на плечи Цюпфнеру,

превращала мою меланхолию в отчаяние. Руки каждой женщины могут так много

сказать - и правду и неправду; по сравнению с ними мужские руки

представляются мне просто кое-как приклеенными чурками. Мужские руки годны

для рукопожатии и для рукоприкладства, ну и, конечно, они умеют опускать

курок и подписывать чеки. Рукопожатия, рукоприкладство, стрельба и подписи

на чеках - вот все, на что способны мужские руки, если не считать работы.

Зато женские руки, пожалуй, уже нечто большее, чем просто руки, даже

тогда, когда они мажут масло на хлеб или убирают со лба прядь волос. Ни

один церковник не додумался прочесть проповедь о женских руках в

Евангелии: о руках Вероники и Магдалины, Марии и Марфы, хотя в Евангелии

так много женских рук, ласковых рук, помогавших Христу. Вместо этого они

читают проповеди о незыблемых законах и принципах, об искусстве и

государстве. А ведь в частном порядке, если можно так выразиться, Христос

общался почти исключительно с женщинами. Без мужчин он, конечно, не мог

обойтись; ведь такие, как Калик, - приверженцы всякой власти, они

разбираются в организациях и прочей ерунде. Христос нуждался в мужчинах

так же, как человек, задумавший переехать на новую квартиру, нуждается в

упаковщиках; мужчины были ему необходимы для черной работы; впрочем, Петр

и Иоанн были не по-мужски мягкими, зато Павел являлся воплощением

мужества, как и подобало настоящему римлянину. Дома нас во всех случаях

жизни пичкали Библией, поскольку среди нашей родни полным-полно пасторов,

но нам ни разу не рассказали о женщинах в Евангелии или о чем-нибудь столь

непостижимом, как притча о неправедном Маммоне. В католическом кружке тоже

не упоминали о неправедном Маммоне; когда я заводил об этом речь, Кинкель

и Зоммервильд смущенно улыбались, словно они поймали Христа на какой-то

досадной оплошности, а Фредебейль утверждал, что в ходе истории выражение

это совершенно стерлось. Его, видите ли, не устраивала "иррациональность"

этого выражения. Можно подумать, что деньги - что-то рациональное. В руках

Марии даже деньги теряли свою сомнительность: у нее была прекрасная черта

- она умела обходиться с деньгами небрежно и в то же время очень

бережливо. Поскольку я совершенно не признавал ни чеков, ни любых других

способов "безналичных расчетов", мне вручали гонорар звонкой монетой прямо

на месте, поэтому нам никогда не приходилось определять наш бюджет больше

чем на два, в крайнем случае на три дня вперед. Мария ссужала деньгами

почти всех, кто к ней обращался, а иногда и тех, кто не думал обращаться:

ей достаточно было выяснить в разговоре, что человек нуждается в деньгах.

Так, она заплатила за зимнее пальто сынишки официанта в Геттингене,

узнав, что мальчику пора поступать в школу; частенько она доплачивала за

билет и плацкарту беспомощным старушкам, которые ехали на похороны и, как

на грех, попадали в мягкие вагоны. Я и не знал, как много старушек

разъезжает по железной дороге, чтобы присутствовать на погребении своих

чад, внуков, невесток и зятьев, и что иногда эти старушки - не все,

разумеется, - кокетничая своей старушечьей беспомощностью, забираются со

всеми своими тяжелыми чемоданами и сумками, набитыми копченой колбасой,

шпигом и сдобными пирогами, в мягкое купе. В этих случаях я, по настоянию

Марии, укладывал тяжелые чемоданы и сумки в сетки для багажа, хотя все

пассажиры понимали, что у бабуси билет в жестком вагоне. А сама Мария тут

же отправлялась к проводнику, чтобы "уладить дело", пока бабусе не

разъяснили, что она малость ошиблась. Чтобы доплатить нужную сумму, Мария

заранее спрашивала, далеко ли едет старушка, а потом осведомлялась, кого

она собирается хоронить. Старушки обычно любезно комментировали действия

Марии, говоря: "Нынешняя молодежь вовсе не такая уж плохая, как люди

думают", и вручали ей гонорар в виде необъятного размера бутербродов с

ветчиной. Особенно много осиротевших бабушек курсирует, как мне казалось,

между Дортмундом и Ганновером. Мария всегда стеснялась, что мы едем в

мягком, и она огорчилась бы не на шутку, если бы кого-нибудь выгнали из

нашего купе только за то, что он не наскреб денег на билет в мягком. С

неистощимым терпением она выслушивала пространные описания родственных

связей и разглядывала фотографии абсолютно чужих людей. Однажды мы провели

целых два часа со старой крестьянкой из Бюкебурга, у которой было двадцать

три внука и все нужные фотографии оказались при себе; таким образом, нам

довелось выслушать двадцать три жизнеописания и познакомиться с двадцатью

тремя фотокарточками молодых мужчин и женщин, которые все без исключения

"вышли в люди"; один внук стал инспектором в Мюнстере, внучка замужем за

железнодорожным служащим, второй внук заведовал лесопилкой, третий занимал

важный пост "в этой самой партии, за которую все голосуют... сами знаете";

о внуке, служившем в бундесвере, старушка сказала, что он сызмальства

любил "прочное положение". Для Марии все эти истории представляли

захватывающий интерес, она находила их необычайно занимательными и

уверяла, что это-то и есть "настоящая жизнь", меня утомляло однообразие

этих историй. Между Дортмундом и Ганновером разъезжает слишком много

бабусь, чьи внуки стали железнодорожными служащими, а невестки безвременно

почили, поскольку "нынешние женщины не хотят рожать... вот в чем беда".

Мария умела окружать заботой и вниманием всех стариков, нуждающихся в

опеке; она даже помогала им звонить по телефону. Как-то раз я заметил, что

ей следовало бы поступить в христианскую миссию при вокзале и она с

некоторой обидой отпарировала:

- А почему бы и нет?

Я сказал это, не желая ее задеть, без всякого злого умысла. А теперь

она-таки оказалась в своего рода филантропической миссии; мне кажется,

Цюпфнер женился на ней, чтобы "спасти" ее, а она в свою очередь вышла за

него замуж, чтобы "спасти" его; правда, я не уверен, разрешит ли он ей

тратить деньги на то, чтобы переводить бабушек из жестких в мягкие вагоны

да еще доплачивать за скорость в поездах прямого сообщения; Цюпфнер отнюдь

не скряга, но он удручающе неприхотлив, так же как и Лео. Однако

неприхотливость Цюпфнера не имеет ничего общего с неприхотливостью,

скажем, Франциска Ассизского, который мог понять прихоти других людей, сам

не имея их. Мысль о том, что в сумочке Марии лежат сейчас деньги Цюпфнера,

показалась мне невыносимой, так же как выражение "медовый месяц" или

дурацкая идея бороться за Марию. Бороться ведь можно только в прямом

смысле этого слова. Даже потеряв, форму как клоун, я имел преимущество и

перед Цюпфнером, и перед Зоммервильдом. Пока они будут становиться в

позицию, я успею сделать три сальто, напасть на них сзади, повалить и

зажать в клещи. Или они намерены драться со мной по всем правилам

искусства? От них можно всего ожидать, даже столь извращенного толкования

"Песни о Нибелунгах". А может, они думали о духовной борьбе? Я их не

боюсь; почему же они не позволили Марии отвечать на мои письма, в которых

я вел своего рода духовную борьбу? Сами не моргнув глазом говорят о

"медовом месяце" и о "свадебном путешествии", а меня обвиняют в

аморальности, жалкие лицемеры! Пусть бы послушали, что болтают официанты и

горничные в гостиницах о парочках, отправившихся в свадебное путешествие.

Где бы ни появлялись эти парочки - в поезде или в гостинице, - каждый

паршивец шепчет им вслед: "Смотрите, у них "медовый месяц"; и даже дети

знают, чем они без конца занимаются. А потом кто-то ведь меняет им белье и

стирает его... Когда она положит руки на плечи Цюпфнера, ведь она должна

вспомнить, как я грел ее холодные как лед ладони у себя под мышкой.

Руки Марии! Они открывают дверь виллы, поправляют одеяло на кроватке

маленькой Марии, включают тостер на кухне, ставят кипятить воду, вынимают

сигарету. Записка от прислуги ждет ее на этот раз на кухонном столе, а не

на холодильнике: "Пошла в кино. Буду к десяти". А в столовой на телевизоре

записка от Цюпфнера: "Пришлось срочно пойти к Ф. Твой Хериберт". Варианты

разные: холодильник или кухонный стол, "целую" или "твой". Намазывая на

подсушенный хлеб толстый слой масла и ливерной колбасы, насыпая в чашку

три ложки какао вместо положенных двух, ты впервые чувствуешь глухое

раздражение - черт бы побрал эту диету - и вспоминаешь, как госпожа

Блотхерт произнесла своим визгливым голосом, когда ты взяла еще кусок

торта:

вы можете себе это позволить?

А потом бросила на твою талию взгляд оценщика, взгляд, в котором

нетрудно было прочесть: "Нет, вы не можете себе этого позволить!"

О святой "ка-ка-ка ...нцлер" или "...толон"! Да, несомненно, ты

начинаешь полнеть!.. В городе шепчутся, в этом городе шептунов шепчутся.

Почему она не находит себе места, почему прячется по темным углам - в кино

и в церкви, почему пьет одна в темной столовой шоколад с ломтем хлеба? Что

ты сказала этому молокососу на вечере во время танцев, когда он одним

духом выпалил: "Ответьте мне быстро, что вы любите больше всего на свете,

сударыня, только не задумывайтесь!" И ты, конечно, сказала ему правду;

"Маленьких детей, исповедальни, кино, грегорианские песнопения и клоунов".

- А мужчин вы не любите, сударыня?

- Да, но только одного, - сказала ты, - мужчин как таковых - нет,

мужчины глупые.

- Вы разрешите мне опубликовать ваши ответы?

- Нет, нет, боже вас упаси!

Мария ответила "только одного". Почему бы ей не сказать просто: "только

своего мужа"? Но разве любить одного мужчину не означает любить только

мужа, только того, с кем ты обвенчана? Ах, эти лишние четыре буквы в слове

муж-чина!

Прислуга возвращается домой. Ключ поворачивается в замочной скважине,

входная дверь открывается, снова хлопает, ключ опять поворачивается. В

передней зажигается свет, гаснет, потом зажигается свет на кухне, хлопает

дверца холодильника, опять хлопает, свет на кухне тушат, в твою дверь

осторожно стучат:

- Спокойной ночи, госпожа Цюпфнер.

- Спокойной ночи. Маленькая Мария хорошо себя вела?

- Очень хорошо.

Свет в передней выключают, на лестнице раздаются шаги. ("Стало быть,

она сидела совсем одна в темноте и слушала церковную музыку".)

Твои руки, руки, которые стирали тогда простыни и отогревались у меня

под мышкой, касаются сейчас тысячи вещей: патефона, пластинок, ручек

настройки, клавиш приемника, чашек, хлеба, детских волос, одеяльца,

теннисной ракетки.

- Да, кстати, почему ты перестала играть в теннис?

Ты пожимаешь плечами. Нет настроения, просто нет настроения. А ведь

теннис вполне подходящая игра для жен политиков и ведущих католических

деятелей. Ни-ни. Эти понятия пока еще не совсем совпадают. Теннис

сохраняет стройную, гибкую фигуру, женскую привлекательность.

- А Ф. так любит играть с тобой в теннис. Он тебе не нравится?

- Нет, нет, почему же?

Ф. человек сердечный. Правда, про него говорят, что он добивался

министерского портфеля "зубами и когтями". Его считают негодяем и

интриганом, но к Хериберту он и впрямь питает слабость. Люди продажные и

бессовестные частенько симпатизируют людям неподкупным и совестливым.

Какую трогательную порядочность проявил Хериберт при постройке своей

виллы: не воспользовался специальными кредитами, не прибег к "помощи"

специалистов, своих коллег по церковным и партийным союзам. Правда, он

хотел, чтобы его сад был разбит "на склоне", только поэтому ему пришлось

заплатить кое-что сверх установленной цены, что "само по себе" он считает

аморальным. А теперь оказалось, что сад на склоне не так уж удобен.

Сады на склонах можно разбивать вниз и вверх. Хериберт выбрал

спускающийся сад... Но как раз это сулит неприятности, ведь маленькая

Мария скоро начнет играть в мяч, и мяч будет обязательно скатываться к

изгороди соседнего участка или даже проскакивать сквозь изгородь в чужой

сад, ломать ветки и цветы, подминать нежные мхи ценных пород - и здесь уж

не избежишь сцен, извинений.

- Неужели мы можем сердиться на такое очаровательное маленькое

существо?

Ну, конечно, нет. Жизнерадостный серебристый смех должен изобразить

милую снисходительность, но губы, иссохшие от вечной диеты, судорожно

сжаты, на шее напряглись сухожилия; и все это скрыто под маской веселости,

а ведь разрядить атмосферу мог бы только самый настоящий скандал, громкая

перебранка. До поры до времени удается побороть свои чувства, спрятать их

за фальшивой добрососедской улыбкой. А потом в один прекрасный тихий вечер

в вилле за закрытыми дверями и опущенными жалюзи начинают бить посуду из

тончайшего фарфора, давая волю подавленным инстинктам: "Я ведь хотела...

ты, ты этого не хотел!" Дорогой фарфор, когда его шваркают об стенку

кухни, издает дешевый звук. И громко воет сирена скорой помощи,

взбирающейся на гору. Сломанный крокус, помятый мох, мяч, брошенный

детской ручонкой, катится в соседний сад и... вой сирен оповещает о войне,

которую никто не объявлял. Лучше бы мы разбили сад иначе.

Телефонный звонок напугал меня. Сняв трубку, я покраснел: как же я

забыл о Монике Зильвс?

- Алло, Ганс! - сказала Моника.

- Да, - ответил я, и все еще не мог припомнить, зачем она звонит.

Только после того как она сказала: "Вы будете разочарованы", в моей памяти

всплыла мазурка... Пути назад не было: не мог же я сказать, что

"раздумал", волей-неволей нам придется пройти через это ужасное испытание.

Я услышал, как Моника кладет трубку на рояль, услышал первые такты

мазурки; она играла прекрасно, звук был удивительный, но, слушая ее игру,

я заплакал, так худо мне стало. Не следовало возвращать тот день, когда я

приехал от Марии домой и Лео играл мазурку в музыкальном салоне. Нельзя

возвращать ушедшие мгновения и нельзя рассказывать о них другим... В один

осенний вечер Эдгар Винекен пробежал у нас в парке стометровку за десять и

одну десятую секунды. Я сам следил за секундомером, сам отмерил дистанцию;

в тот вечер он пробежал сто метров за 10,1 секунды. Он был, как никогда, в

форме, испытывал подъем... но, конечно, нам никто не поверил. Напрасно мы

вообще рассказали об этом и тем самым попытались растянуть мгновение.

Неужели нельзя было просто наслаждаться сознанием того, что Эдгар и впрямь

пробежал сто метров за десять и одну десятую секунды. Потом он, конечно,

опять стал пробегать эту дистанцию за десять и девять десятых или за

одиннадцать секунд и ни один человек не хотел нам верить - все потешались

над нами. О таких мгновениях нельзя даже рассказывать, а уж стараться

повторить их - самоубийство. Самоубийством было слушать, как Моника играла

мазурку Шопена. Видимо, существуют обрядовые мгновения, хоть и построенные

на повторах, но тоже неповторимые, например обряд нарезания хлеба в семье

Винекенов... этот обряд я однажды решил повторить, попросив Марию нарезать

хлеб так, как его резала мамаша Винекен. Но кухня в квартирке рабочего не

имеет ничего общего с номером гостиницы, а Мария не имела ничего общего с

мамашей Винекен... Нож выскользнул у нее, и она порезала себе левую руку

выше локтя; после этого мы три недели не могли прийти в себя, так нам было

неприятно. Вот к каким печальным последствиям приводит сентиментальность.

Не надо тревожить ушедших мгновений, не надо их воскрешать.

Когда Моника доиграла мазурку, мне было так скверно, что я даже плакать

не мог. Она это, видимо, Почувствовала, взяла трубку и сказала вполголоса:

- Ну вот, видите.

- Это моя вина... - сказал я, - не ваша... простите меня.

Мне казалось, что я уже очутился в канаве, пьяный, дурно пахнущий,

вывалявшийся в собственной блевотине, изрыгающий грязные ругательства, и

меня в это время снимает фотограф, по моей собственной просьбе, чтобы

вручить мой портрет Монике.

- Можно мне еще раз вам позвонить? - спросил я тихо. - Через несколько

дней. Я мерзавец, но у меня есть оправдание - мне ужасно плохо, так плохо,

что и не передашь.

Она молчала, я слышал только ее дыхание.

- Я уезжаю на две недели, - сказала она немного погодя.

- Зачем? - спросил я.

- Заниматься богословием, - ответила она, - и немного живописью.

- Когда же вы придете ко мне, - спросил я, - и состряпаете мне омлет с

грибами и какой-нибудь салат, они у вас такие вкусные?

- Я не могу прийти, - ответила она, - сейчас не могу.

- А потом?

- Приду, - сказала она; я слышал, что она плачет, затем она положила

трубку.