Генрих Бёлль. Глазами клоуна

20

Я подумал, что мне необходимо принять ванну, мне казалось, будто я

выпачкался с ног до головы, что от меня смердит, как от Лазаря... но я был

совершенно чистый и от меня ничем не пахло. Я проковылял на кухню,

выключил газ, на котором стояли фасоль и кофейник с водой, вернулся в

столовую и хлебнул коньяку прямо из горлышка - ничто не помогало. Даже

телефонный звонок не мог сразу вывести меня из оцепенения. Я снял трубку и

сказал:

Мне ответила Сабина Эмондс:

- Ганс, что за фортели ты выкидываешь? - Я промолчал, и она продолжала:

- Посылаешь нам телеграммы. Разыгрываешь трагедии. У тебя так плохи дела?

- Очень даже плохи, - сказал я устало.

- Я гуляла с детьми, - начала она опять, - а Карл на неделю уехал со

своим классом в лагерь... пришлось найти кого-нибудь, кто посидел бы с

детьми, пока я сбегаю в автомат. - По ее голосу можно было понять, что она

замотана и немного раздражена, как и всегда, впрочем. Я не решался

попросить у нее денег. С тех пор как Карл женился, он высчитывает каждый

грош, чтобы как-то прожить; когда я с ним поссорился, у него было уже трое

детей, а четвертый - на подходе. Но я не мог собраться с духом и спросить

Сабину, родился ли этот четвертый. В их семье царила атмосфера неприкрытой

раздражительности; повсюду валялись проклятые записные книжки Карла, в

которых он высчитывал, как им свести концы с концами при его жалованье, а

когда мы оставались с Карлом с глазу на глаз, он пускался в

"откровенность", что мне претило, и заводил "мужской разговор" о том, как

родятся дети, осыпая упреками католическую церковь (как будто я за нее

отвечаю), а потом вдруг наступала минута, когда он смотрел на меня глазами

затравленного зверя; тут в комнате обычно появлялась Сабина и смотрела на

Карла с видом жертвы: она опять ходила беременная. По-моему, самое

ужасное, если жена смотрит на мужа с видом жертвы, потому что она

беременна. Все кончалось тем, что они садились и начинали вместе

сокрушаться - ведь Карл и Сабина по" настоящему любят друг друга. За

стеной визжали дети, с восторгом переворачивая ночные горшки и бросая

мокрые тряпки на новенькие обои, а Карл между тем без конца долдонит;

"дисциплина и еще раз дисциплина" и "абсолютное, безусловное послушание";

в таких случаях мне приходилось идти к детям и показывать им фокусы, чтобы

они утихомирились; но они не желали утихомириться; они пищали от

удовольствия и обязательно норовили повторить мои фокусы; в конце концов

мы рассаживались в столовой, брали себе на колени по ребенку и разрешали

им сделать маленький глоток из наших рюмок. Карл и Сабина заводили

разговор о книгах и календарях, где сказано, при каких обстоятельствах

женщине не грозит забеременеть. Но дети у них все равно появлялись один за

другим. И им было невдомек, что такого рода беседы - сплошное мучение для

меня и для Марии, потому что у нас не было детей. Позже, когда Карл

напивался, он начинал посылать проклятья Риму, метать громы и молнии в

кардиналов и папу; причем самое комичное было то, что я становился на

защиту папы. Мария куда лучше меня разбиралась в церковных делах и

пыталась разъяснить Карлу и Сабине, что Рим к этому вопросу не может

подходить иначе... И тогда супруги начинали хитро переглядываться, как бы

говоря: "Знаем мы вас... вы, наверное, черт знает что выделываете, чтобы

не иметь детей", а под конец кто-нибудь из замученных долгим бдением

ребятишек вырывал из рук Марии, из моих рук или рук Карла и Сабины рюмку и

выплескивал вино на школьные тетради, которые стопкой лежали на письменном

столе. Карлу это было страшно неприятно; ведь он все время читает своим

ученикам нравоучения: Дисциплина, порядок! - и вот нате, придется

возвращать им тетради для классных работ в винных пятнах. Колотушки

сыпались на правых и виноватых, дети подымали плач, и Сабина, бросив на

нас взгляд, означавший: "Что возьмешь с мужчин", удалялась на кухню с

Марией, чтобы сварить кофе; там она начинала "дамские разговоры", которые

Мария так же не переносит, как я - "мужские". Мы оставались с Карлом

вдвоем, и он опять заводил речь о деньгах в тоне упрека, я, мол, с тобой

откровенен, потому что ты хороший парень, но разве ты меня можешь

_понять_?

- Сабина, - сказал я, вздохнув, - я банкрот по всем статьям - морально,

физически, в работе, в деньгах, я...

- Если тебе нечего есть, - сказала она, - то, надеюсь, ты знаешь, у нас

тебя всегда ждет тарелка супа.

Я молчал, я был растроган, она сказала это искренне, без всяких

сантиментов.

- Слышишь? - спросила она.

- Слышу, и не позже завтрашнего дня явлюсь за своей тарелкой супа. Да и

вот еще, если вам по-прежнему требуется кто-то, чтобы присматривать за

детьми, то я... то я... - Я запнулся. На худой конец я могу делать за

деньги то, что всегда делал для них бесплатно, но тут я вдруг вспомнил эту

идиотскую историю с яйцом, которое скормил Грегору. Сабина засмеялась:

- Ну, говори же!

- Я хотел только сказать, что вы можете порекомендовать меня вашим

знакомым, телефон у меня есть... и я запрошу не дороже, чем другие.

Сабина промолчала, и я ясно почувствовал, что она поражена.

- Послушай, - сказала она, - я не могу долго разговаривать, но скажи

наконец... что случилось.

Очевидно, Сабина - единственный человек в Бонне, который еще не прочел

пасквиля Костерта; я сообразил также, что ей не от кого было узнать о

Марии и обо мне. В "кружок" она не вхожа.

- Сабина, - сказал я, - Мария меня бросила, она вышла замуж за некоего

Цюпфнера.

- Боже мой, - закричала она, - ведь это неправда?

- Правда, - сказал я.

Она опять замолчала, и я услышал, что кто-то барабанит в дверь

телефонной будки. Наверняка это был какой-то кретин, торопившийся сообщить

своему дружку по скату, что он мог выиграть на червях, хотя остался без

трех.

сам понимаешь, что я хочу сказать.

- Понимаю, - ответил я, - я уже собирался, но потом выяснилось, что с

меня требуют какую-то паршивую бумажонку из отдела регистрации браков и

что я должен обязаться в письменном виде, подумай только - в письменном

виде, - воспитывать детей в католическом духе.

- Но ведь не из-за этого поломались ваши отношения? - спросила она. В

дверь телефонной будки забарабанили сильней.

- Не знаю, - ответил я, - во всяком случае, это послужило поводом... но

тут еще много чего замешано, мне самому не ясно, что. Клади трубку,

дорогая, а то этот взбесившийся ариец за дверью укокошит тебя. В нашей

стране не продохнешь от чудовищ.

- Обещай, что ты придешь к нам, - сказала она, - и запомни: в любое

время тебя ждет тарелка супа. - Ее голос упал, и она прошептала: - Какая

подлость, какая подлость! - Она была так расстроена, что забыла, как

видно, повесить трубку и просто положила ее на полочку, где обычно лежит

телефонная книга. Я услышал, как тот тип сказал: "Наконец-то!", но Сабина,

наверное, уже ушла. Тогда я изо всей мочи завизжал в трубку:

- Помогите! Помогите!

Тип попался на удочку, взял трубку и спросил:

- Чем могу вам служить? - его голос звучал солидно и веско, как у

настоящего мужчины. Я сразу учуял, что он ел какую-то кислятину,

маринованную селедку, а может, еще что-то.

- Алло, алло, - сказал он.

- Вы немец? - спросил я. - Я принципиально разговариваю только с

чистокровными немцами.

- Прекрасный принцип, - похвалил он. - Так что же случилось?

- Меня тревожит судьба ХДС, - ответил я, - вы исправно голосуете за

ХДС?

- А как же иначе? - обиделся он.