Генрих Бёлль. Глазами клоуна

23

Я поймал себя на том, что все еще стою на балконе и смотрю на Бонн. Я

крепко держался за перила, колено сильно болело, но мне по-прежнему не

давала покоя марка, которую я выбросил из окна. Я с радостью заполучил бы

ее обратно, но боялся выйти на улицу: с минуты на минуту должен был прийти

Лео. Не могут же они без конца возиться со своим компотом, сбитыми

сливками и застольной молитвой. Я так и не увидел на мостовой своей марки:

жил я довольно высоко, а монеты ярко светятся разве что в сказках, поэтому

их там легко находят. В первый раз в жизни я пожалел о чем-то, связанном с

деньгами, - пожалел выброшенную марку - двенадцать сигарет, или два

трамвайных билета, или одна сосиска с ломтиком хлеба. Без сожаления, но с

некоторой грустью я подумал о доплатах за плацкарту в мягком и за скорость

в поездах прямого сообщения, которые мы вносили, ублажая старушек из

Нижней Саксонии, подумал с грустью, как думают о поцелуях, которые были

когда-то даны девушке, обвенчавшейся с другим. На Лео нельзя возлагать

особых надежд - у него самое странное представление о деньгах, примерно

такое, как у монахов о "супружеской любви".

На мостовой ничего не блеснуло, хотя улица была хорошо освещена;

никаких "звездных талеров" ["Звездные талеры" - сказка бр.Гримм] я не

увидел, я видел только автомобили, трамваи, автобусы и жителей города

Бонна. Надо надеяться, что моя марка упала на крышу трамвая и ее разыщет

кто-нибудь в депо.

Разумеется, я мог броситься в объятия протестантской церкви. Но когда я

подумал об этих объятиях, у меня мороз по коже пробежал. Я мог бы

броситься в объятия Лютера, но отнюдь не в объятия протестантской церкви.

Если уж становиться ханжой, то так, чтобы извлечь из этого наибольшую

выгоду и максимум удовольствия. Удовольствие я получил бы, прикидываясь

католиком: полгодика "пробуду в тени", а потом начну посещать

зоммервильдовские вечерние проповеди, и тогда во мне будут кишмя кишеть

"католоны", как микробы в гнойной ране; но тут я лишусь последнего шанса

снискать отцовскую милость и тем самым потеряю возможность подписывать

чеки в каком-нибудь филиале концерна бурого угля. Быть может, мать

пристроит меня в своем Центральном бюро и разрешит защищать мои расовые

теории. Я поеду в Америку и буду выступать с речами в женских клубах, как

живое воплощение раскаяния, испытываемого немецкой молодежью. Одно плохо:

лично мне не в чем раскаиваться, так-таки не в чем; и здесь мне придется

лицемерить. Я, правда, могу рассказать им, как бросил в лицо Герберту

Калику горсть пыли с теннисного корта, как меня заперли в тир и как я

предстал перед судом в составе Герберта Калика, Брюля и Левениха. Но и

рассказ мой будет лицемерием. Нельзя описать эти мгновения и повесить их

себе на шею, как орден. Каждый стремится навесить себе на шею и на грудь

героические минуты своей жизни, будто ордена, но цепляться за, прошлое -

тоже лицемерие, ибо ни один человек не вспоминает других мгновений,

подобных тому, когда Генриэтта в своей синей шляпке села в трамвай и

уехала в Леверкузен защищать "священную немецкую землю" от "пархатых

янки".

удовольствия, а это значит поставить на католическую карту. С таким

козырем никогда не проиграешь.

Я бросил последний взгляд поверх крыш университета на деревья

Дворцового парка; за ними, на склонах холма между Бонном и Годесбергом,

будет жить Мария. Это хорошо. Лучше, если я останусь поблизости от нее. Не

надо облегчать ей жизнь, пусть не думает, что я все время в разъездах.

Пусть помнит, что в любую минуту она может встретить меня и залиться

краской стыда, ибо вся ее жизнь - сплошное распутство и нарушение

супружеской верности, а если она встретит меня, гуляя с детьми, дети

покажутся ей вдруг нагими, во что бы они ни были закутаны: в плащи, в

куртки или в пальто.

По городу ползут слухи, будто вы, уважаемая госпожа, пускаете своих

детей голышом. Это уж слишком. И вы к тому же совершили оплошность, в

самый решающий момент сказали: люблю одного мужчину, вместо того чтобы

сказать: люблю одного мужа. Ходят также слухи, что вы посмеиваетесь над

глухой неприязнью, которую все здесь питают к тому, кого прозвали

"Стариком". Вы находите, что сами эти люди до отвращения похожи на него.

Ведь и они мнят себя такими же незаменимыми, каким мнит себя старый

канцлер, ведь и они помешаны на детективах. Конечно, обложки детективов не

гармонируют с их квартирами, обставленными с отменным вкусом. Датчане не

позаботились о том, чтобы распространить свой стиль на обложки

криминального чтива. Финнам, наверное, удастся приспособить обложки к

стульям, креслам, стеклу и керамике. Даже у Блотхерта валяются детективы:

во всяком случае, в тот вечер, когда вы осматривали его дом, они стыдливо

выглядывали отовсюду.

И все-то вы прячетесь по темным углам, уважаемая госпожа: и в кино, и в

церквах, и в темных комнатах, где вы слушаете церковную музыку, а вот

яркого света теннисных кортов вы избегаете. Слухов много. Тридцати-, а то

и сорокаминутные исповеди в кафедральном соборе. В глазах людей, ожидающих

своей очереди, почти нескрываемое возмущение: "Боже мой, в чем она так

долго кается? Ведь у нее такой интересный, такой милый и приличный супруг.

Человек по-настоящему порядочный. И прелестная дочурка. И две машины".

За решеткой исповедальни атмосфера сгущается, нетерпение,

раздражительность, а два голоса без конца что-то шепчут о любви, браке,

долге, снова о любви, и, наконец, голос священника спрашивает:

- А религиозных сомнений у вас нет?.. Чего же вам нужно, дочь моя?

Ты не осмеливаешься произнести вслух, не осмеливаешься даже мысленно

признаться себе в том, что известно мне. Тебе нужен клоун; официальная

профессия - комический актер, ни к какой церкви не принадлежит.

Хромая, я ушел с балкона в ванную, чтобы наложить грим. С моей стороны

было ошибкой показаться отцу и разговаривать с ним без грима, но я никак

не ждал, что он придет. А Лео всегда так стремится узнать мои настоящие

мысли, разглядеть мое настоящее лицо, мое истинное "я". Он и должен был

все это увидеть. Лео всегда боялся "маскарада", боялся, что я играю,

боялся того, что он называл "притворством" в те часы, когда я был

незагримирован. Ящик с гримом еще путешествовал где-то между Бохумом и

Бонном. Я открыл в ванной белый стенной шкафчик, и тут же спохватился. Как

это я не подумал, что некоторым предметам присуща смертоносная

сентиментальность. Банки, склянки, флаконы и тюбики Марии... в шкафчике их

уже не было, и то, что от Марии не осталось никаких следов, подействовало

на меня так же, как если бы я увидел ее баночку или флакон. Она все взяла.

А может, Моника Зильвс из чувства сострадания собрала флаконы и унесла

сама. Я посмотрел в зеркало: глаза у меня были пустые; в первый раз в

жизни мне не понадобилось придавать им выражение пустоты, разглядывая себя

полчаса в зеркале и делая гимнастику лицевых мускулов. На меня смотрело

лицо самоубийцы, а когда я начал накладывать грим, мое лицо стало лицом

мертвеца. Я намазался вазелином, сломал наполовину засохший тюбик с

белилами, выжал из него все, что там оставалось, и набелил лицо, не

добавив ни единого черного мазка, ни единой капли румян; лицо стало сплошь

белым, даже брови я покрыл белилами; теперь мои волосы походили на парик,

ненамазанные губы казались темными, иссиня-темными, а глаза -

светло-серыми, как окаменевшее небо, и пустыми, как глаза кардинала,

который не признается себе в том, что давно потерял веру. Я больше не

боялся своего изображения в зеркале. С таким лицом можно сделать карьеру,

можно даже лицемерно защищать дело, которое все же кажется мне

относительно самым симпатичным при всей его никчемности и нелепости, дело,

в которое верил Эдгар Винекен. Это дело по крайней мере не имеет привкуса,

ибо оно безвкусно; но оно самое честное среди всеобщего бесчестья, самое

меньшее из наименьших зол. Итак, кроме черного, темно-коричневого и

синего, есть еще одна возможность: назвать ее красной было бы и слишком

эвфемистично и слишком оптимистично - я назвал бы ее скорее серой с легким

отсветом утренней зари. Невеселый цвет и невеселое дело. Но, быть может, к

нему мог бы примкнуть клоун, совершивший наиболее непростительный грех из

всех, какие может совершить клоун - возбудить сострадание к себе. Плохо

только, что Эдгар - это тот человек, которого мне труднее всего

обманывать, с ним мне труднее всего лицемерить. Я единственный очевидец

того, что он и впрямь пробежал стометровку за десять и одну десятую,

секунды, и он один из немногих, которые принимали меня таким, какой я

есть, я всегда казался ему таким, какой я есть. Эдгар верит только в

определенных людей, больше он ни во что не верит, а ведь другие верят в

нечто большее: в бога, в абстрактную ценность денег, в то, что они именуют

"государством" и "Германией". Эдгар в это не верит. Когда я схватил в тот

раз такси, для него это был удар. Теперь я жалею, что не объяснил ему

всего, а ведь никому, кроме Эдгара, я не обязан давать объяснений... Я

отошел от зеркала. Слишком уж мне нравилось это лицо в зеркале. Ни на

секунду мне не пришла в голову мысль, что это мое лицо; то был уже не

клоун, а мертвая маска, изображавшая мертвеца.

Прихрамывая, я поплелся в нашу спальню; я еще не был в ней из страха

перед платьями Марии. Платья я покупал большей частью сам и даже ходил к

портнихам, если платья нуждались в переделках. Марии к лицу почти все

цвета, кроме красного и черного; даже серое ее не убивает - особенно идет

ей розовое и зеленое. Наверное, я мог бы заколачивать деньги, став

специалистом по дамским модам, но для человека, склонного к моногамии и не

склонного к гомосексуализму, это было бы пыткой. Большинство мужчин просто

выдают своим женам чеки и советуют "следовать моде". Если в моду входит

фиолетовый, все жены, вскормленные на чеках, носят фиолетовое, и когда

потом на приеме собирается множество дам, которые "играют роль в

обществе", в фиолетовом, то кажется, будто вы попали на вселенский собор

епископов женского пола, в которых еле-еле теплится жизнь. Только очень

немногим женщинам идет фиолетовое. Мария принадлежит к их числу. Я еще жил

дома, когда в моду вошли платья-мешки, и все гусыни, которым мужья велели

одеваться "в соответствии с их положением", расхаживали на наших

"журфиксах" в мешках. Некоторых из них я жалел ото всей души, особенно

высокую грузную супругу президента одного из бесчисленных концернов, - я

охотно подошел бы к ней и из чистого сострадания набросил на нее скатерть

или занавеску. Тупая скотина, ее муж, ничего не замечал, ничего не видел,

ничего не слышал. Он готов послать свою жену на рынок в розовой ночной

рубашке, если какой-нибудь гомосексуалист объявит это последним криком

моды. На следующий день он читал доклад перед ста пятьюдесятью

евангелическими пасторами на тему "Познание в браке". А сам, наверное,

даже не знал, что у его жены костлявые коленки и что ей нельзя носить

короткие платья.

Я быстро рванул дверцу платяного шкафа, избегая глядеть в зеркало;

ничто не напоминало здесь больше о Марии, ничто; я не увидел даже забытой

колодки от туфель или пояса, а ведь женщины так часто оставляют их в

шкафу. Только запах ее духов еще не совсем выветрился; если бы Мария была

милосердной, она забрала бы с собой и мои вещи - раздарила бы или сожгла,

но в шкафу по-прежнему висели мои зеленые вельветовые брюки, которые я

никогда не носил, черный твидовый пиджак и несколько галстуков, а внизу, в

отделении для обуви, стояло три пары башмаков; в маленьких ящичках все

тоже, конечно, лежит на своих местах, все без исключения; запонки и белые

уголки для воротничков, носки и носовые платки. Пора бы знать, что в

вопросах частной собственности католики ведут себя с неумолимой

справедливостью. Нет смысла выдвигать ящики; все, что принадлежит мне,

осталось на" месте, все, что принадлежит ей, исчезло. Насколько человечней

было бы прихватить с собой и мое барахло, но в нашем платяном шкафу

торжествовала справедливость, убийственная корректность. Когда Мария

вынимала из шкафа все, что могло напомнить мне о ней, она наверняка жалела

меня и наверняка плакала, как плачут женщины в фильмах о разводах,

восклицая: "Никогда не забуду золотые денечки с тобой!"

Прибранный, чистый шкаф (кто-то даже стер в нем пыль) - самое худшее,

что она могла мне оставить; все оказалось аккуратно поделено: мои вещи

висели, ее вещей не было. Шкаф походил на операционную после удачно

проведенной операции. Ничто не напоминало о Марии - нигде не завалялось

даже пуговицы от ее блузки. Я оставил дверцу открытой, чтобы ненароком не

увидеть себя в зеркале, хромая, вернулся на кухню, сунул в карман пиджака

коньячную бутылку, пошел в столовую, лег на кушетку и закатал штанину.

Колено сильно опухло, но боль, когда я лег, отпустила. В сигаретнице

осталось четыре сигареты, одну из них я закурил.

Я размышлял, что было бы хуже - увидеть платья Марии или наткнуться,

как наткнулся я, на пустой, стерильный шкаф и не найти даже записочки:

"Никогда не забуду золотые денечки с тобой!" Вероятно, так было лучше, и

все же она могла оставить мне хоть пуговицу или поясок или уж заодно взять

с собой весь шкаф и сжечь его.

Когда пришло известие о смерти Генриэтты, у нас дома как раз накрывали

на стол и Анна оставила на серванте не очень свежую салфетку Генриэтты в

желтом кольце; все мы разом взглянули на салфетку, чуть запачканную

джемом, с маленьким коричневатым пятнышком - не то от супа, не то от

соуса. Впервые я почувствовал, какой ужас вселяют вещи, принадлежавшие

человеку, который навсегда ушел или умер. Мать и впрямь попыталась

приняться за еду; наверное, это должно было означать: "жизнь продолжается"

или что-то подобное, но я точно знал, что это - неправда. Не жизнь

продолжалась, а смерть. Я выбил у нее из рук ложку, выскочил в сад, опять

вбежал в дом, где уже поднялся страшный шум и гам. Матери обожгло лицо

горячим супом. Я влетел в комнату Генриэтты, распахнул окно и начал

выбрасывать в сад все, что попадалось мне под руку: ее коробочки и платья,

куклы, шляпки, ботинки, береты; рывком я выдвигал ящики с бельем и со

всякими странными мелочами, которые были ей, наверное, дороги: засушенные

колосья, камешки, цветы, записки и целые связки писем, перехваченные

розовыми ленточками. Я выбрасывал в окно теннисные туфли, ракетки,

спортивные трофеи - все подряд. Позже Лео рассказал мне, что у меня был

вид "безумного" и я действовал с такой быстротой, с такой безумной

быстротой, что никто не смог мне помешать. Я хватал ящики и вытряхивал их

в сад; потом стремглав бросился в гараж, вытащил тяжелую запасную

канистру, вылил бензин на груду вещей и поджег; все, что валялось вокруг,

я ногой подталкивал в бушующее пламя, а потом подобрал последние лоскутки,

бумажки, засушенные цветы, колосья и связки писем и тоже кинул их в огонь.

Побежал в столовую, схватил с серванта салфетку Генриэтты в желтом кольце

и швырнул ее вслед остальным вещам. Лео рассказал мне после, что все это

продолжалось минут пять, а то и меньше; пока мои домашние сообразили, что

происходит, костер уже пылал, и я все побросал в огонь. Дело не обошлось

без американского офицера, который решил, что я сжигаю секретные

документы: материалы фашистского "вервольфа"; но когда офицер прибыл на

место происшествия, почти все сгорело, остались только черные уродливые

головешки, испускавшие удушливый чад; он хотел было поднять уцелевшую

связку писем, но я выбил ее из рук офицера и выплеснул остатки бензина из

канистры в костер. Под самый конец появилась пожарная команда со

смехотворно длинными шлангами, и какой-то пожарник в глубине сада

смехотворно высоким голосом отдал самую смехотворную команду из всех,

какие я когда-либо слышал: "Вода - марш!"; они без всякого стыда поливали

из своих огромных шлангов это жалкое пепелище, а когда в окне занялась

рама, один из пожарников направил на нее струю воды, устроив в комнате

форменный потоп; паркет покоробился, и мать убивалась из-за того, что пол

испортился; она названивала во все страховые общества, чтобы узнать, что

это было - ущерб от воды, ущерб от огня, а может, повреждение

застрахованного имущества.

Я глотнул из горлышка, опять сунул бутылку в карман и ощупал, колено.

Когда я лежал, оно болело меньше. Если я успокоюсь и возьму себя в руки,

опухоль спадет и боль отпустит. Можно будет раздобыть пустой ящик из-под

апельсинов, сесть где-нибудь перед вокзалом и, аккомпанируя себе на

гитаре, петь литанию деве Марии. Шляпу или кепку я как бы невзначай положу

рядом с собой на ступеньки, и, если какой-нибудь прохожий догадается

бросить мне монетку, другие последуют его примеру. Мне нужны деньги хотя

бы потому, что у меня почти не осталось курева. Лучше всего положить в

шляпу одну десятипфенниговую монетку и две монетки по пять пфеннигов.

Думаю, что Лео, во всяком случае, обеспечит меня этой суммой. Я уже видел

себя сидящим на ступеньках, видел свое набеленное лицо на фоне темного

вокзала; голубое трико, черный твидовый пиджак и зеленые вельветовые

брюки; стараясь перекричать уличный шум, я "затягиваю": "Rosa mystica -

ora pro nobis - turris Davidica - ora pro nobis - virgo fidelis - ora pro

nobis" [Таинственная роза - молись о нас - твердыня Давидова - молись о

нас - дева верная - молись о нас (лат.); - обращение к деве Марии]. Я буду

сидеть на вокзале в часы, когда приходят поезда из Рима, дожидаясь, пока

прибудет моя coniux infidelis [супруга неверная (лат.)] и ее католик

супруг. Их венчанию сопутствовали, наверное, мучительные раздумья... Мария

не была вдовой, не была разведенной женой и уже не была (случайно я это

знаю точно) непорочной девой; Зоммервильд, вероятно, рвал на себе волосы:

невеста без флердоранжа портила ему всю эстетическую сторону дела. Или,

может, у них существуют специальные церковные правила для падших женщин -

бывших наложниц клоунов? Что подумал епископ, проводивший свадебную

церемонию? Меньше, чем на епископа, они, конечно, не могли согласиться.

Однажды Мария затащила меня в епископскую резиденцию; большое впечатление

произвела на меня вся эта процедура с возложением и низложением митры, с

надеванием и сниманием белой повязки, с перекладыванием епископского жезла

с одного места на другое и с заменой белой повязки красной; будучи

"впечатлительной артистической натурой", я знаю толк в эстетике повторов.

Я снова подумал о пантомиме с ключами. Надо достать пластилин, сделать

на нем оттиск ключа и залить этот оттиск водой, а потом "испечь" несколько

ключей в холодильнике. Надеюсь, я достану небольшой портативный

холодильник, в котором смогу по вечерам накануне выступлений "выпекать"

ключи, которые будут таять на сцене. Из этого замысла можно, пожалуй,

кое-что извлечь, но в данную минуту я от него отказался - все это было

слишком сложно, да и не хотелось зависеть от громоздкого реквизита, к тому

еще связанного с техникой; если какого-нибудь рабочего сцены облапошил в

годы войны мой земляк с берегов Рейна, он откроет холодильник и сорвет

весь номер. Другая идея нравилась мне куда больше: сяду на лестнице

боннского вокзала, такой, как я есть, только набелив лицо, и буду петь

литанию деве Марии, сопровождая ее аккордами на гитаре. А рядом с собой

положу котелок, который я надевал раньше, подражая Чаплину; единственное,

чего мне не хватает - монеты для приманки; на крайний случай можно

обойтись десятью пфеннигами, но лучше иметь десять и пять пфеннигов, еще

лучше иметь три монетки: десять пфеннигов, пять и два пфеннига. Тогда

прохожие поймут, что я не какой-нибудь религиозный фанатик, который

презирает скромное подаяние, поймут, что любая лепта, даже медяк, желанна.

Потом я добавлю серебряную монетку: надо" явственно показать, что я не

только не пренебрегаю более солидными дарами, но и получаю их. Сигарету я

тоже положу на донце котелка; большинству людей легче расстаться с

сигаретой, чем раскрыть свой бумажник.

В один прекрасный день передо мной, конечно, вырастет какой-нибудь

блюститель правопорядка и потребует у меня патент на уличное пение или же

появится представитель бюро по борьбе с богохульством, который сочтет, что

мои выступления уязвимы с религиозной точки зрения. На тот случай, если у

меня попросят удостоверение личности, я положу рядом с собой угольный

брикет, фирменную марку "Топи брикетом Шнира" знает каждый ребенок;

красным мелком я подчеркну черную надпись "Шнир", а, может, еще допишу

спереди букву "Г". Угольный брикет, хоть и не очень удобная, но зато

недвусмысленная визитная карточка: разрешите представиться, Г.Шнир. Кое в

чем отец все же может мне помочь, тем более что это не будет стоить ему ни

гроша. Он должен обеспечить мне патент на уличное пение. Для этого ему

достаточно позвонить обер-бургомистру или поговорить с ним за партией в

скат.

вокзальной лестнице и поджидать поезда из Рима. Если Мария сумеет пройти

по этой лестнице и не обнять меня, мне остается последний выход -

самоубийство. Но об этом потом. Я не решаюсь думать о самоубийстве по

одной причине, хотя меня могут обвинить за это в самонадеянности: я хочу

сохранить свою жизнь для Марии. Она может разойтись с Цюпфнером, и мы

окажемся в классической ситуации Безевица: она получит право стать моей

наложницей, поскольку церковь никогда не расторгнет ее брак с Цюпфнером.

Тогда мне придется сделать себе карьеру на телевидении, вновь войти в

славу, и церковь будет смотреть на нас сквозь пальцы. У меня не было

никакого желания венчаться с Марией, ради меня они могут не вытаскивать на

свет божий свою изрядно потрепанную тяжелую артиллерию - Генриха Восьмого.

Я чувствовал себя лучше. Опухоль спала, колено почти не болело, правда,

головная боль и меланхолия по-прежнему мучили меня, но я сроднился с ними

так же, как с мыслью о смерти. У художника смерть всегда при себе, как у

хорошего попа - молитвенник. Я знаю точно, что произойдет после моей

смерти - мне не удастся избежать фамильного склепа Шниров. Мать будет

плакать и уверять, что она, мол, единственная, кто понимал меня. После

моей смерти она начнет рассказывать каждому встречному и поперечному,

"каким наш Ганс был на самом деле". Всю жизнь она считала и будет считать,

что я человек "чувственный" и "падкий на деньги". Она скажет:

- О да, наш Ганс был одаренный юноша, но, к сожалению, очень

чувственный и падкий на деньги... и, к сожалению, совершенно

недисциплинированный... но такой одаренный, такой одаренный.

Зоммервильд скажет:

- Наш милый Шнир был превосходный человек... жаль, что он страдал

неискоренимой подсознательной нелюбовью к религии и был неспособен к

метафизическому мышлению.

Блотхерт огорчится, что ему не удалось своевременно провести закон о

смертных приговорах и предать меня публичной казни.

Фредебейль заговорит обо мне как о "распространенном человеческом

типе", лишенном "всякой социологической последовательности".

Кинкель расплачется искренне и горячо, он будет потрясен до глубины

души, хотя и слишком поздно.

Моника Зильвс так зарыдает, словно она моя вдова; ее будут мучать

угрызения совести из-за того, что она не пришла ко мне сразу и не

состряпала омлет.

А Мария просто не поверит, что меня нет в живых... Она уйдет от

Цюпфнера, начнет ездить из гостиницы в гостиницу и повсюду справляться обо

мне. Напрасно.

Отец сполна упьется трагизмом ситуации и почувствует глубокое

раскаяние, ведь, уходя от меня, он мог бы незаметно положить несколько

бумажек на верхнюю полку вешалки.

Карл и Сабина заплачут навзрыд, и их плач своей неэстетичностью будет

шокировать остальных участников похоронной церемонии. Сабина тайком сунет

руку в карман пальто Карла - она опять забудет дома свой носовой платок.

Эдгар сочтет своим долгом подавить слезы и, быть может, после похорон

отправится к нам в парк, чтобы еще раз пройти по дорожке, где он бежал

стометровку, а потом в одиночестве вернется на кладбище и положит к

надгробию Генриэтты большой букет роз. Кроме меня, ни одна живая душа не

знает, что он был влюблен в нее, не знает, что на всех письмах, которые я

сжег, стояли две буквы "Э.В." - инициалы отправителя. И еще одну тайну я

унесу с собой в могилу - тайну моей матери: однажды я видел, как мать,

спустившись в подвал, украдкой забралась в кладовую, отрезала толстый

ломоть ветчины и стала его жадно есть - она ела стоя, руками; нет, это

даже не показалось мне отвратительным, настолько я был ошеломлен: меня это

скорее растрогало, нежели возмутило... Я пошел в подвал, чтобы разыскать в

чулане старые теннисные мячи, хотя нам запрещали ходить туда; заслышав

шаги матери, я выключил свет; я увидел, как она сняла с полки баночку с

яблочным вареньем, затем задвинула ее подальше, я видел, как движутся ее

локти - она что-то резала, а потом стала запихивать себе в рот свернутый в

трубочку ломоть ветчины. Я этого никому не рассказал и никому не расскажу.

Тайна, матери будет покоиться под мраморной плитой в фамильном склепе

Шниров. Как ни странно, я люблю существа той породы, к какой принадлежу

сам, - люблю людей.

Когда умирает существо моей породы - мне становится грустно. Я плакал

бы даже на могиле матери. На могиле старого Деркума я никак не мог прийти

в себя: лопату за лопатой я кидал землю на голые доски гроба, хотя слышал,

что за моей спиной кто-то шепчет, что это неприлично; но я продолжал

бросать землю, пока Мария не взяла у меня из рук лопату. Я не хотел больше

видеть его лавку, его дом, не хотел сохранить на память ни одну из его

вещей. Ничего. Мария оказалась более практичной, она продала лавку и

отложила деньги "для наших детей".

Я уже не хромал, когда шел в переднюю, чтобы взять гитару. Я расстегнул

чехол, составил в столовой два кресла, придвинул телефон поближе, опять

лег и стал настраивать гитару. При первых же звуках гитары на душе у меня

стало легче. Я запел и почувствовал себя почти хорошо: mater amabilis -

mater admirabilis [матерь любезная - матерь, восхищающая нас (лат.)];

слова ora pro nobis я сопроводил аккордом на гитаре. Получилось, по-моему,

неплохо. Я буду ждать поезда из Рима с гитарой в руках; такой, как я есть,

шляпу я положу рядом на ступеньках. Mater boni consilii [матерь - добрая

советчица (лат.)]. А ведь когда я пришел с деньгами от Эдгара Винекена,

Мария сказала, что мы с ней никогда, никогда не расстанемся. "Пока смерть

нас не разлучит". Я еще не умер. У мамаши Винекен были любимые присловья:

"Раз человек поет, он еще жив" и "Если хочешь есть, еще не все потеряно".

Я пел, и мне хотелось есть. Я никак не мог себе представить, что Мария

будет вести оседлый образ жизни: мы с ней кочевали из города в город, из

гостиницы в гостиницу, и, если задерживались на несколько дней, она

говорила:

- Пустые чемоданы смотрят на меня, как разинутые пасти, которые надо

поскорее заткнуть.

И мы затыкали нашим чемоданам пасти, а если мне приходилось прожить

где-нибудь несколько недель, Мария слонялась по улицам, словно по

раскопкам мертвого города. Кино, церкви, вечерние газеты, рич-рач...

Неужели она действительно хочет присутствовать на высокоторжественной

церемонии посвящения Цюпфнера в мальтийские рыцари, неужели хочет стоять

рядом с канцлером и промышленными магнатами, а потом дома выводить утюгом

пятна воска на орденском одеянии Цюпфнера? Конечно, Мария, о вкусах не

спорят, но ведь это не твой вкус. Уж лучше вверить свою судьбу

клоуну-безбожнику, который вовремя разбудит тебя, чтобы ты не опоздала на

мессу, а в случае необходимости посадит на такси. Мое голубое трико тебе

никогда не придется чистить.