Герберт спенсер развитие политических учреждений
жүктеу/скачать 1.5 Mb.
|
|
Подобные же результаты получатся, если вместо сравнения древних европейских обществ с новыми мы противопоставим те из них, в которых промышленное развитие менее затруднялось воинственностью, тем, в которых воинственность более затрудняла его. Для примера могут быть приведены постепенно образовавшиеся различия между нашим собственным государством и государствами континента, как, например, Францией. Когда завоеватели-норманы заняли Англию, в ней было установлено более строгое, чем прежде, подчинение местных правителей общему для всей страны, ближайшим результатом чего было уменьшение количества внутренних раздоров. Галлам (Hallam), говоря об этом периоде, замечает: «Мы читаем о чрезвычайно малом числе частных войн в Англии». Хотя время от времени здесь и происходили возмущения, даже и серьезные, как возмущение при Стефане; хотя дворяне, случалось, и бились друг с другом, однако, через какие-нибудь 150 лет, ко времени короля Иоанна. Установившееся подчинение обеспечило относительный порядок. Далее можно заметить, что случавшиеся общие войны велись в большинстве случаев вне страны; нападения на наша берега были редки и незначительны и стычки с Валисом, Шотландией и Ирландией оставили лишь незначительные следы на английской почве. Следствием этого было то, что промышленная жизнь не встречала здесь больших препятствий, и потому мало-помалу развились здесь свойственные ей формы. Между тем Франция стояла далеко не в таких условиях. В этот период времени и долгое время спустя, кроме войн с Англией (ведшихся в большинстве случаев на Французской почве) и с другими странами, здесь шли повсеместные локальные войны. В промежуток времени между десятым и четырнадцатым столетиями велись постоянные войны сюзеренов с их вассалами и вассалов между собой. Король получает преобладание над дворянством не ранее половины четырнадцатого столетия, и только с пятнадцатого столетия высший правитель становится достаточно сильным для того, чтобы не допускать стычек между местными правителями. О том, как велико было вытекавшее отсюда стеснение промышленного развития, можно заключить из преувеличенных выражений одного старого писателя, который говорит о периоде времени окончания борьбы монархии с феодализмом: «земледелие, торговля и все механические производства исчезли». Установивши, таким образом, различие между теми незначительными препятствиями, которые война ставила развитию промышленной жизни в Англии, и теми большими затруднениями, которые вытекали для него из войн во Франции, спросим: какие политические различия произошли отсюда? Относительно Англии, прежде всего должно отметить факт смягчения крепостной зависимости, происшедшей в половине тринадцатого столетия, вследствие ограничения обязательной работы и замены ее оброком, – а затем на факт перехода, в четырнадцатом веке, большинства крепостных в состояние свободных людей; в то время, как во Франции, а равно и в других континентальных странах, прежние условия продолжали жить и изменяться к худшему, Фриман говорит об этом периоде: «в Англии крепостничество в целом было близко к исчезновению, в то время, как в большинстве других стран оно приобретало все большую и большую прочность». Рядом с распространявшимся замещением status’a договором, первоначально имевшим место в промышленных центрах, городах, а затем проникшим и в сельские округа, шло подобное же освобождение дворянства: обязательная военная служба вассалов все более и более заменялась взносом денег (“scutage”), так что уже во времени короля Иоанна большинство людей высших классов отделывались от обязательной военной службы точно так же, как низшие классы отделывались от обязательной работы на господина. Вслед за уменьшением стеснения личности шло уменьшение случаев захвата собственности королевским указом: произвольные налоги на города и не вытекающие из войны источники королевских доходов подверглись контролю: и по мере того, как агрессивная деятельность государства подобным образом ослабевала, его охраняющая деятельность усиливалась: предпринимались меры к тому, чтобы правосудие не было продажным, чтобы оно не замедлялось и чтобы никому не было в нем отказано. Все эти изменения вели к тому социальному устройству, которое, как мы видели, характеризует промышленный тип. Вскоре затем, как следствие этого, возникает представительное правительство, которое, как было показано в предыдущей главе, является в одно и то же время и продуктом промышленного развития, и формой, свойственной промышленному типу. Во Франции же ни одно из подобных изменений не имело места. Крепостничество во всей своей силе существовало до сравнительно позднего времени. Замена обязательной службы вассалов сюзерену денежным взносом была не столь общей; и возникавшие здесь попытки к установлению собрания, которое бы служило выражением народной воли, оказались неудачными. Более обстоятельное сравнение последующих периодов и совершившихся в них перемен отняло бы у нас слишком много времени: достаточно будет указать на главные факты. Начиная с периода времени, в который, вследствие только что указанных влияний, парламентарное государственное устройство окончательно утвердилось в Англии, мы находим, что в течение полутораста лет вплоть до войн Алой и Белой розы, внутренних возмущений было меньше и они были менее значительными, сравнительно с теми, которые имели место во Франции; в то же самое время (припомним, что войны между Англией и Францией, обыкновенно происходившие на французской почве, сильнее отзывались на состоянии Франции, чем на состоянии Англии). Франция, как мы замечаем, сверх борьбы с Бургундией, ведет серьезные войны с Фландрией, Кастильей, Наваррой. Результат получается тот, что в Англии власть народа, представляемая Палатой Общин, упрочивается и возрастает, в то время как во Франции власть эта теряет и ту силу, которую она имела в Генеральных Штатах. Не упуская из виду того, что Войны Роз, продолжавшиеся более тридцати лет, положили начало возврату к абсолютизму, рассмотрим последовательно возникшие контрасты. В течение полутораста лет, следовавших за окончанием этих гражданских войн, в Англии были лишь немногие и незначительные случаи нарушения внутреннего мира, в то время, как редкие войны с чуждыми войсками происходили обыкновенно вне ее пределов: в этот период времени ретроградное движение, начавшееся с Войны Роз, остановилось, и народная власть возросла в значительной мере; так что, говоря словами м-ра Бэджгота (Bagehot), «раболепный парламент Генриха VIII развился в ропщущий парламент королевы Елизаветы, мятежный парламент Якова I и бунтующий парламент Карла I». Франция же в первую треть этого периода была посвящена почти непрерывным внешним войнам с Италией, Испанией и Австрией, а остальные две трети почти непрерывным внутренним войнам, религиозным и политическим. Соответствующим результатом этого было то, что несмотря на временные сопротивления, монархия делается усиленно деспотической. Чтобы сделать вполне ясным различие социальных типов, развившихся при этих различных условиях, нам нужно сравнить не только соответственные политические учреждения, но и соответственные системы общественного контроля. Рассмотрим те из них, которые существовали в период начала реакции, завершившейся французской революцией. Согласно с теорией военного типа, по которой жизнь, свобода и собственность индивидуума принадлежат государству, монарх являлся собственником всего. Не давая ничего взамен, он брал те дома, те земли, которые ему нравились; налоги, которыми он обременял землевладельцев, были столь тяжкими, что некоторые из них предпочитали оставлять свои земли, чтобы только не платить их. Кроме того, что государство владело собственностью, оно владело и трудом индивидуумов. Четвертая часть рабочих дней в году шла на барщину (corvees) в пользу короля и феодальных владельцев. Раз дарованные вольности должны были снова и снова оплачиваться; муниципальные привилегии городов семь раз в 28 лет отнимались от них и снова им возвращались. Военная служба дворянства и народа была обязательной, в каких бы размерах ни требовалась она королем, рекруты обучались под ударами плети. И в то время, как подчинение личности государству дошло до таких крайностей в требованиях податей и службы, что обедневший народ снимал с полей несозревший хлеб, питаясь травой, умирая миллионами от голода, государство не много делало для охранения личности и имущества подданных. Современные писатели распространяются о многочисленных грабежах по дорогам, кражах со взломом, убийствах и, наконец, о тех пытках, которым подвергался народ, с целью открыть спрятанные им запасы. Толпы беглых, собирая черную дань (black-mail), бродили повсюду, а когда, как лекарство от зла, были постановляемы наказания, невинные попадали в тюрьму по одному лишь не проверенному следствием доносу, обвинявшему их в бродяжничестве. Личность не была обеспечена ни против управителей, ни против сильных врагов: в Париже существовало около тридцати тюрем, в которые можно было заключить человека без суда и следствия; и этот «разбой суда» (“brigandage of justice”) стоил челобитчикам ежегодно от сорока до шестидесяти миллионов франков. Государство, доводя граждан до подобных крайностей, отказывая им своей защите, в то же время деятельно регулировало частную жизнь и занятия. Религиозные мнения навязывались до того, что протестантов заключали в тюрьмы, ссылали на галеры, подвергали телесному наказанию, а руководителей их вешали. Было даже предписано количество соли (обложенной высоким налогом), которое могло быть потреблено каждой отдельной личностью. Точно также были предписаны и способы ее потребления. Промышленность всякого рода была подвергнута контролю. Некоторые хлебные растения запрещалось возделывать, и виноградники, разведенные на почве, считавшейся неподходящей, были уничтожаемы. Количество пшеницы, которое могло быть продано на рынке, было ограничено двумя бушелями; продажа производилась в присутствии драгунов. Фабрикантам были предписываемы как процессы производства, так и продукты его, до того, что неодобренные приспособления, равно как и продукты, выработанные не по указанному законом способу, подвергались уничтожению; изобретатели же их наказывались. Узаконения следовали одно за другим с такой быстротой, что среди их множества правительственные агенты встречались с затруднениями в их применении, и наряду с возрастанием числа официальных приказов, шло возрастание числа чиновников. Обратимся теперь к Англии того же самого периода и мы увидим, что вместе с успехами развития промышленного типа политической структуры, достигшими того, что палата общин получила преобладающее значение, здесь шло развитие и соответственной социальной системы. Хотя, сравнительно с настоящим временем, личность была в значительно большей мере подчинена государству, однако подчинение это было далеко не таким, как во Франции. Частные права личности не попирались с такой недобросовестностью и она не имела повода опасаться lettre de cachet. Хотя суд еще не был совершенным, однако он не доходил до таких безобразий; личная безопасность была достаточно обеспечена, и посягательства на собственность не переходили известных границ. Протестанты-диссентеры получили некоторые права столетием раньше, католики – немного позднее. Была приобретена значительная свобода прессы, обнаружившаяся как в обсуждении политических вопросов, так и в отчетах о дебатах парламента; около этого же времени была допущена свобода речи на публичных митингах. Таким образом, в то время, как государство менее теснило личность и более охраняло ее, оно в меньшей степени вмешивалось в каждодневные занятия частных лиц. Хотя и здесь торговля и промышленность были регулируемы, однако не в такой степени, как во Франции, где земледельцы, фабриканты и торговцы были подчинены целой армии чиновников, предписывавших им все подробности их действий. Одним словом, контраст между нашим государством и государством Франции был велик до такой степени, что возбуждал удивление и восхищение различных французских писателей того времени, из которых Бокл приводит многие отрывки, доказывающие это. Но особенно замечательны перемены, сперва регрессивные, потом прогрессивные, случившиеся в самой Англии в период войн от 1775 до 1815 г. и в последовавший затем мирный период. В конце прошедшего столетия происходило медленное возвращение владычества общества над личностью. «Для государственных людей государство, как целое, было всем во всем, и трудно найти пример, чтобы сколько-нибудь думали о народе, за исключением вопроса о его повиновении». «Правительство редко смотрело на народ иначе, как на массу, платящую налоги и доставляющую солдат». По мере большого развития воинственной части общества, промышленная часть его все более и более становилась в условия постоянного комиссариата. Принесение в жертву жизни и свободы граждан, какое требуется войной, значительно расширилось путем конскрипции и рекрутирования матросов; правам собственности угрожали непомерные налоги, под тяжестью давления которых средние классы должны были понизить уровень потребностей жизни, в то время как народ в массе обнищал до того, что «сотни его питались крапивою и другими сорными травами». «Рядом с этим, более важным, посягательством государства на права личности, шли многочисленные, менее важные посягательства. Безответные агенты исполнительной власти могли разгонять общественные митинги и схватывать их руководителей; смерть была наказанием для тех, которые, вопреки приказанию, не расходились. Книжные магазины и библиотеки для чтения могли быть открыты не иначе, как с разрешения, без чего снабжение книгами было уголовным преступлением. Были сделаны смелые попытки заставить молчать прессу»: книгопродавцы не смели публиковать труды неприятных авторов. «Шпионам платили, свидетелей подставляли, присяжных подтасовывали; постоянно нарушая акт habeas corpus, корона пользовалась правом заключать в тюрьму без расследования и без каких бы то ни было ограничений. «В то время как налоги и стеснения свободы граждан государством доходили до подобных размеров, защита, которую имел гражданин в государстве, была незначительной. Уголовный кодекс был расширен и сделался более строгим: определение измены было расширено и многие проступки, прежде не считавшиеся важными, стали считаться таковыми; так что «разнообразие преступлений, за которые статьи закона приговаривали к смерти мужчин и женщин, было громадным до абсурда и «человеческая жизнь стала дьявольски дешева». Но на ряду с этим шло не увеличение, а скорее уменьшение личной безопасности. «Сделалось очевидным», говорит Ник в своей «Истории преступления» («History of crime»): «что чем большее напряжение получали кары, тем больше становилась опасность от противодействия общества насилию и беззаконию». Обратимся теперь к противоположной картине. Когда прошло то изнеможение, которое оставили после себя продолжительные войны, когда окончились те социальные смуты, причиною которых было обеднение народа, тогда начали оживать черты, свойственные промышленному типу. Различными путями шло освобождение граждан из под гнета государства. Добровольное поступление в рекруты заменило принудительную военную службу: исчезли и другие меньшие стеснения личной свободы; так например, был отменен закон, стеснявший свободные переходы ремесленников и запрещающий рабочие союзы (Tradesunions). К этим проявлениям большого уважения к свободе личности могут быть прибавлены и улучшения уголовного кодекса: раньше всего было отменено публичное телесное наказание женщин, за тем длинный список преступлений, наказываемых смертью, сократился до того, что, в конце концов в нем осталось лишь одно преступление; затем окончательно было отменено наказание у позорного столба и заключение в тюрьму за долги. Исчезли и оставшиеся наказания за религиозную независимость первоначально те, которые были направлены против протестантских, – диссентеров, затем те, которые тяготели над католиками, наконец и специально назначенные против квакеров и евреев. Парламентский и муниципальный билли о реформах переместили большое число людей из подчиненных классов в правящие классы. Вмешательство в деловые предприятия граждан было ослаблено дозволением свободного обращение золота в слитках, разрешение открывать банки на акциях (joint-stock-banks), отменою многих ограничений привоза продуктов, из которых в конце концов только немногие остались обложенными пошлиною. И по мере того, как этими и подобными им реформами – каковы например, отмена стеснительных ограничений печати, – устранялись препятствия на пути к свободе действий граждан, возросла и охранительная деятельность государства. Значительно улучшенная полицейская система, местные суды и т.п. более обеспечили личную безопасность и права собственности. Пример Соединенных Штатов, в которых с небольшими изменениями повторилась та же зависимость явлений, сравнение указывает нам с достаточной ясностью, что те черты, которые мы вывели a priori, как присущие промышленному типу, явно обнаруживаются в действительно существующих обществах, по мере того, как преобладающим характером социальных отношений делается добровольный обмен услуг. В предыдущей главе мы отметили черты характера членов общества, ведущего постоянные войны; теперь нам следует отметить черты характера членов общества, исключительно преследующего мирные цели. Отмечая зачатки промышленного типа социальной структуры, проявляющиеся в некоторых маленьких мирных группах людей, мы уже дали некоторые указания на соответствующие личные их членов; но здесь было бы уместным снова вернуться к ним и пополнить их, прежде чем приступить к определению личных качеств, свойственных более развитым промышленным обществам* (* Хотя уж было мною ранее заявлено, что указание на авторов отложено до окончательного издания этих глав, однако факты, приводимые в нижеследующих параграфах, таковы, что могут показаться неожиданными и возбудить сомнения, а потому я считаю полезным дать сразу средство их проверить). Отсутствие принудительного централизованного правительства, предполагающее слабое давление общества на составляющие его единицы, сопровождается сильным чувством личной свободы и решимостью отстаивать ее. Кроткие Бодо и Дималы «с мрачным упорством противились приказаниям, навязываемым им вопреки здравому смыслу»012 . Мирные Лепхасы «скорее готовы были перенести большие лишения, чем подчиниться насилию или несправедливости»013 . У «простодушного Сантала сильно развито естественное чувство справедливости, и всякая попытка насилия заставляет его покидать страну»014 . Члены не упоминавшегося доселе племени Якунсов, на юге полуострова Малакки (Iakuns of the south Malayan Peninsula), о которых пишут как о «совершенно безобидных, лично храбрых, но мирных, не знающих иной власти над собою, кроме власти всенародно избранных старшин, разрешающих из споры, в то же время, как говорят, они «крайне горды», и эта так называемая гордость подтверждается рассказом о том, что их замечательно добрый характер «внушил некоторым лицам мысль приручить их к домашним услугам, но попытки эти обыкновенно оканчивались исчезновением Якунса при малейшем насилии»015 . Рядом с ясным сознанием из собственных прав, эти мирные люди оказывают необыкновенное уважение к правам других. Прежде всего это видно из редких случаев личных оскорблений в среде их. Годжсон говорит, что Бодо и Дималы «не знают жестокостей, как во взаимных отношениях, так и в сношениях с соседями»016 . О мирных племенах Нейльгеррийских горцев полковник Ouchterlony пишет: «пьянство и насилия неизвестны среди них»017 . О Лепхасах Кэмпбелл замечает: «они редко ссорятся друг с другом»018 . Среди Якунсов тоже «ссоры чрезвычайно редки»; те несогласия, которые возникают у них, решаются их выборными старшинами без злобы или драки»019 . Точно также Арафурасы «живут в мире и братски любят друг друга»020 . Далее: в рассказах об этих народах нет никаких упоминаний о lex talionis (законе возмездия). При отсутствии враждебных отношений между соседственными группами, внутри каждой отдельной группы не существует этой «священной обязанности», кровавой мести повсеместно обнаруживающейся среди воинственных племен и наций. Еще замечательнее то, что мы находим даже примеры противоположных правил и поступков. Кэмпбелл говорит о Лепхасах: «Они замечательно склонны прощать обиды, взаимно уступать и благотворить друг другу»021 . Естественно, что рядом с подобным уважением к личности другого, идет и уважение прав ее собственности. Уже во вступительной главе я приводил доказательства честности Бодо и Дималов, Лепхасов, Санталов, Тодасов и других народов, родственных им по форме общественной жизни; здесь можно прибавить к ним еще и следующие. О Лепхасах Гукер говорит: «во всех моих сношениях с этим народом, он оказывается честным до мелочности»022 . “Среди Санталов собственно”, пишет Гунтер: “преступления и уголовные чиновники неизвестны”023 ; между тем как о Госах (Hos), принадлежащих к той же группе, как и Санталы, Дальтон говорит: «Можно довести человека до самоубийства, сомневаясь в его честности и правдивости»024 . Равным образом, Short свидетельствует, что Тодасы никогда не бывали обличаемы в гнусных преступлениях какого бы то ни было рода025 ; относительно других мирных племен Шерваройских горцев, он утверждает, что “серьезные преступления неизвестны в их среде»026 . Об Якунсах мы читаем еще: «Им незнакомо воровство даже самых незначительных мелочей»027 . Точно также о некоторых туземцах Малакки «от природы коммерческого склада» Jukes пишет: «Нет ни одной местности в свете, где бы совершалось менее преступлений, чем в округе Малакки: немногие случаи маловажных обид или споров из-за собственности, вот все, что можно отметить»028 . Таким образом, эти народы, свободные от принудительного правительства, необходимого при военной деятельности, и чуждые тех чувств, которые порождаются необходимостью наивозможно большего подчинения, крепко стоящие за свои собственные права и уважающие права других, чуждые чувства мести, порождаемого нападениями внутренних и внешних врагов, – вместо кровожадности, жестокости, эгоистичного притеснения низших, характеризующих воинственные племена и общества, обнаруживают в необыкновенно сильной степени гуманные чувства. Настаивая на их симпатичных качествах, Годжсон, описывая Бодо и Дималов, говорит, что «у них почти совершенно нет качеств, которые были бы несимпатичными»029 . Замечая, что при всей доброте, при всем радушии, Санталы тверды и чужды раболепия, Гунтер говорит нам, что, по мнению Сантала, «немилосердный человек» будет страдать после смерти030 . Говоря о том, что Лепхасы являлись всегда проводниками в лесах и к вершинам гор, и постоянно готовыми помочь, перенести что-нибудь, разбить лагерь, собирать коллекции, стряпать», Гукер прибавляет: «они радовали путешественника своим бескорыстным желанием послужить ему»; к этому он прибавляет, что подарок делился поровну между многими без звука недовольства, без завистливого взгляда или слова»031 . Также и об Якунсах Фавр рассказывает, что «они вообще ласковы, приветливы, склонны к делам милосердия и благотворения, они не просят милостей, а сами готовы оказать их»032 . А затем о мирных Арафурасах мы узнаем от Kolff, что «у них есть очень простительное честолюбие – прослыть богатыми людьми помощью уплаты долгов своих беднейших соседей. Офицер (Бик), на которого я ссылался ранее, сообщил мне удивительный пример этого. В Аффоре присутствовал он на выборе старшины селения. Два лица добивались места Оранг-Туаго. Народ выбрал старейшего из двух, что очень опечалило другого. Однако, вскоре затем, он показался мне вполне довольным совершившимся выбором народа, причем он сказал Бику, посланному туда с каким-то поручением: «Что мне печалиться? Буду ли я Оранг-Туа или нет, я все0таки имею возможность помогать моим односельчанам»! Некоторые старики согласились с этим, по-видимому, чтобы утешить его. Таким образом, единственное употребление, которое они делают из своего богатства, состоит в том, чтобы восполнить недостатки других»033 . Эти разнообразные примеры могут быть подкреплены еще другими, взятыми из сочинений об Японии, вышедших в свет после того, как было начато это сочинение. Упомянув мимоходом о свидетельстве капитана Ст. Джона касательно «доброты и приветливости» населения пустынной части Японии, «никогда не видавшего европейцев», – населения, о котором он говорит: «Чем дальше я уходил от открытых гаваней, тем лучшим во всех отношениях казался мне народ»034 , – затем я перехожу к словам Мисс Б¨рд об Аинах. Это, как кажется, раса аборигенов, удалившаяся, подобно горным племенам Индии, от расы завоевательной. По свидетельству путешественницы, «у них нет преданий о каких бы то ни было междоусобных войнах, и искусство воевать, кажется, давно позабыто ими». Они «правдивы, кротки, почтительны». «Когда сгорит чей-нибудь дом, они все вместе строят его вновь. Они пунктуально честны в своих поступках; всегда с удовольствием готовы дарить; когда же их убедят продать что-нибудь, они берут только половину предлагаемой суммы». Описывая в общих чертах их природные качества, она говорит: «Надеюсь, никогда не забуду я музыкальности их тихого, приятного голоса, мягкого взгляда их кротких темных глаз и чудной, нежной их улыбки»035 . жүктеу/скачать 1.5 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|