Госпожа Бовари

подкладывая поленья в пламя вспыхивающих с треском морских
тростников!.. Она вспомнила залитые солнцем летние вечера. Жеребята
ржали, когда проходили мимо них, и скакали, скакали без устали. Под ее
окном был сотовый улей; пчелы, кружась в солнечном свете, ударялись о
стекла и отскакивали, как золотые пули. Какое было счастье в те времена!
Какая свобода! Какие надежды! Какой избыток иллюзий! Теперь уже их не
осталось. Она растратила их в скитаниях души, через ее последовательные
жизни — в девичестве, в замужестве и в любви; она расплачивалась ими
непрерывно, как путник, оставляющий часть своего богатства на всех
постоялых дворах.
Но кто же виновник ее злополучия? Что случилось, необычайное и
внезапное, что перевернуло ее жизнь? Она подняла голову, оглядываясь,
словно ища увидеть глазами причину своих страданий.
Апрельский луч играл на фарфорах ее этажерки; в камине горел огонь;
она нащупывала под своими туфлями мягкий ковер; день был ясный,
воздух — теплый; слышала, как ее девочка заливается веселым хохотом.
Малютка каталась по лужайке, где ворошили скошенное сено;
всползала на верх стога; нянька придерживала ее за юбку; Лестибудуа
рядом сгребал сено, и каждый раз, как он подходил, она нагибалась к нему,
махая ручонками.
— Дайте мне ее! — воскликнула мать, бросаясь расцеловать
ребенка. — Как я тебя люблю, моя крошка! Как я тебя люблю!
Заметив, что кончики ушей у девочки запачканы, она поспешно
позвонила, чтобы принесли теплой воды, вымыла ее, переменила на ней
белье, чулки, башмачки, задала тысячу вопросов о ее здоровье, словно
только что вернулась из путешествия, и наконец, поцеловав ее еще раз и
поплакав, отдала няньке, стоявшей с раскрытым ртом перед этим приливом
нежности. Вечером Родольф нашел ее необычайно сосредоточенной.
«Пройдет, — решил он, — это каприз». — И пропустил кряду три
свидания.
Когда он явился, она выказала ему холодность, почти презрение.
«Увы, напрасно трудишься, бедняжка…» Сделал вид, что не замечает
ни грустных вздохов, ни носового платка, который она теребила.
Вот когда настала для Эммы пора раскаяться!
Она даже спрашивала себя, за что именно она ненавидит Шарля и не
лучше ли было бы, если бы она могла его полюбить. Но он подавал мало
поводов к возврату ее нежности; и она была в большом затруднении, как
проявить свою решимость самопожертвования, — когда аптекарь
неожиданно доставил ей удобный к тому случай.

Недавно господин Гомэ прочел похвальный отзыв о новом методе
лечения искривленных ног и, в качестве сторонника прогресса, усвоил себе
патриотическую мысль, что Ионвиль, дабы не отстать от века, должен
иметь специалиста по «стрефоподии».
— Чем же тут рискуешь? — убеждал он Эмму. — Смотрите (он
перечислял по пальцам выгодные стороны этой попытки: почти
обеспеченный успех, исцеление и украшение больного, для оператора —
быстро приобретаемая известность). Почему бы, например, вашему
супругу не вылечить беднягу Ипполита из «Золотого Льва»? Заметьте, что
он не преминул бы рассказать о своем выздоровлении каждому заезжему в
гостинице, и затем (Гомэ понизил голос и оглянулся) почему бы мне не
послать об этом заметку в газету? А там — боже мой, статья
распространяется… о ней говорят… молва превращается в снежный ком! А
потом — как знать, что будет?
«В самом деле, — думала Эмма, — Бовари мог преуспеть; ничто не
свидетельствовало о его неспособности к хирургии». А какое
удовлетворение для нее — вдохновить его к попытке, которая поднимет его
известность и увеличит его состояние! Она только и стремилась опереться
на что-либо прочное, чем любовь.
Шарль, удручаемый приставаниями жены и аптекаря, наконец сдался
на их доводы. Он выписал себе из Руана книгу доктора Дюваля и по
вечерам, облокотясь на обе руки, погружался в чтение.
Пока Шарль изучал «лошадиную ногу», varus и valgus, иначе говоря —
стрефокатоподию, стрефианоподию и стрефексоподию (проще —
различные искривления ноги: вниз, внутрь и наружу) вместе со
стрефипоподией и стрефнаноподией (то есть случаями выверта ноги вниз и
поднятия ее кверху), Гомэ всячески уговаривал трактирного служителя
решиться и подвергнуть себя операции.
— Ведь ты едва ощутишь самую легкую боль, это простой укол, как
при кровопускании; болезненнее иной раз извлечение мозоли.
Ипполит в раздумье глупо таращил глаза.
— Впрочем, — продолжал аптекарь, — меня это мало касается! Ведь я
для тебя же стараюсь! Из чистого человеколюбия. Я желал бы, мой друг,
видеть тебя избавленным от твоей отвратительной хромоты, с
покачиванием таза и брюшной полости, которое, хоть ты и отрицаешь это,
должно сильно вредить тебе при исполнении твоих обязанностей.
И Гомэ рисовал ему, насколько он почувствует себя после того
молодцеватее и расторопнее; намекал даже, что он будет больше нравиться
женщинам; конюх начинал тупо улыбаться. А аптекарь дразнил в нем

тщеславие:
— Разве ты не мужчина, черт возьми? А что если бы тебе нужно было
отбывать военную службу, сражаться под знаменами?.. Ах, Ипполит! — И
Гомэ уходил, заявляя, что не понимает его упрямства, этой слепоты,
доводящей людей до того, что они отказываются от благодеяний науки.
Наконец бедняк уступил, так как все это походило уже на заговор.
Бинэ, не любивший мешаться в чужие дела, госпожа Лефрансуа, Артемиза,
все соседи, кончая самим мэром — господином Тювашем, — все убеждали
его, читали ему проповеди, стыдили; но окончательно побудило его
решиться обещание, что операция ничего не будет ему стоить. Бовари
брался доставить даже необходимый для правки костей снаряд. Эта
великодушная мысль зародилась в голове Эммы; Шарль согласился, говоря
себе в душе, что жена его ангел.
Следуя указаниям аптекаря и дважды требуя переделки, он заказал
столяру и слесарю особого вида ящик весом около восьми фунтов, на
изготовление которого не пожалели железа, дерева, жести, кожи, винтов и
гаек.
Но чтобы узнать, какое сухожилие предстояло перерезать у Ипполита,
надлежало сначала определить род данного искривления.
Ступня вместе с остальною ногою представляла у пациента почти
прямую линию, что не мешало ей быть обращенной внутрь; итак, это был
случай «лошадиной ноги», осложненный легким varus, или же форма varus
с ясным уклоном в сторону «лошадиной ноги». Но, несмотря на эту
вывернутую ногу, широкую действительно как лошадиная нога, с грубою
кожей, с сухими жилами, с толстыми пальцами, на которых черные ногти
казались гвоздями подковы, стрефопод скакал с утра до ночи легче лося.
Ежеминутно можно было видеть на площади, как хромец прыгает вокруг
телег, выбрасывая вперед свою природную ходулю. Казалось, он ощущал ее
даже более прочной, нежели другую свою опору. Служа ему так долго, она
как будто приобрела и некоторые моральные качества — терпение и
энергию; и когда конюху поручали тяжелую работу, он предпочитал
упираться изуродованною ногой.
Ввиду того что это был случай «лошадиной ноги», приходилось
перерезать сначала ахиллово сухожилие и только потом приниматься за
передний берцовый мускул, от рассечения которого собственно зависело
устранение varus’а, ибо лекарь не брал на себя риска двух операций сразу;
и без того дрожал он заранее, боясь задеть какую-либо неведомую ему
важную область.
Ни у Амбруаза Парэ, применившего впервые, через пятнадцать веков

после Цельсия, перевязку артерии; ни у Дюпюитрэна, предпринимавшего
разрез нарыва сквозь толстый слой мозга; ни у Жансуля, когда он делал
первый опыт удаления верхней челюсти, — ни у кого из них, разумеется, не
билось так сердце, не дрожала так рука, не был так напряжен мозг, как у
Бовари, когда он подошел к Ипполиту с тенотомом в руке. Словно в
больнице, стол был загроможден кучами корпии, вощеных ниток, бинтов,
целыми пирамидами бинтов — всем, что нашлось у аптекаря по части
бинтов. С утра все приготовления были выполнены самим Гомэ отчасти с
тем, чтобы ослепить публику, отчасти, чтобы создать иллюзию самому
себе. Шарль произвел прокол кожи. Послышался сухой треск. Сухожилие
было перерезано, операция кончена. Ипполит не мог надивиться и нагнулся
к Бовари, покрывая поцелуями его руки.
— Ну успокойся, — говорил аптекарь, — ты впоследствии
засвидетельствуешь благодарность твоему благодетелю! — И он сбежал
вниз сообщить о результате операции пяти или шести любопытным,
стоявшим на дворе и ждавшим, что Ипполит выйдет тотчас с
выпрямленной ногой.
Затем Шарль, заключив ногу больного в механический двигатель,
вернулся домой, где Эмма в тоскливой тревоге ждала его у порога. Она
бросилась к нему на шею; сели за стол; он ел много и захотел даже выпить
за десертом чашку кофе — кутеж, который он разрешал себе только по
воскресеньям, когда бывали гости.
Вечер прошел восхитительно, в живой беседе и мечтаниях. Супруги
говорили о будущем богатстве, об улучшениях в домашнем хозяйстве;
Шарль уже видел в мыслях, как распространяется его слава, как растет его
благосостояние, а жена продолжает любить его по-прежнему. Эмма же
была счастлива освежиться новым, более здоровым и добрым чувством; ей
было радостно испытывать даже некоторую нежность к этому бедняге, ее
обожавшему. Мысль о Родольфе мелькнула в ее голове, но глаза ее
устремились на Шарля; с удивлением открыла она, что у него недурные
зубы.
Они были уже в постели, когда Гомэ, отстранив кухарку, вдруг вошел в
спальню с только что исписанным листом бумаги в руках. То была реклама,
предназначавшаяся к помещению в «Руанском Маяке». Он принес ее
прочесть.
— Прочтите сами, — сказал Бовари.
Аптекарь стал читать:
— «Несмотря на густую сеть предрассудков, покрывающую многие
части Европы, свет начинает, однако, проникать и в наши деревни. Так, во

вторник наш захолустный городок Ионвиль послужил ареною для
хирургического опыта, являющегося в то же время и актом высшей
филантропии. Господин Бовари, один из известнейших деятелей
практической медицины в нашем округе…»
— Ах, это слишком! Это слишком! — твердил Шарль, задыхаясь от
волнения.
— Да нет же, вовсе нет! Как же иначе!., «произвел опыт выпрямления
кривой ноги»… Я не употребил здесь научного термина; знаете, в газете…
не все, по всей вероятности, поймут, а тут надо, чтобы массы…
— Правильно, — сказал Бовари. — Продолжайте.
— Я продолжаю, — сказал аптекарь. — «Господин Бовари, один из
известнейших деятелей практической медицины в нашем округе, произвел
опыт выпрямления кривой ноги над неким Ипполитом Тотэном, конюхом,
прослужившим двадцать пять лет в гостинице „Золотой Лев“, содержимой
вдовою Лефрансуа, на Оружейной площади. Новизна попытки и
вызванный ею интерес привлекли такое стечение народа, что у дверей
здания произошла настоящая давка. Операция была выполнена как по
волшебству; едва несколько капель крови показалось на поверхности кожи,
словно в подтверждение того, что непокорное сухожилие уступило наконец
усилиям искусства. Больной — как это ни странно (мы утверждаем это de
visu) — не обнаружил ни малейшей боли. Состояние его до сих пор не
оставляет желать ничего лучшего. Все дает основание предполагать, что
выздоровление пойдет быстро; и кто знает, быть может, на ближайшем
сельском празднестве мы увидим уже нашего славного Ипполита
участвующим в вакхических танцах, в хоре веселых товарищей, и своими
резвыми прыжками доказывающим свое полное исцеление. Итак, честь и
слава великодушным ученым! Честь и слава неутомимым умам, отдающим
свои бессонные ночи на изыскание средств для усовершенствования
человеческого рода и облегчения страждущих ближних! Трижды честь им
и слава! Не уместно ли воскликнуть здесь, что слепые прозревают и
хромые ходят! То, что религиозный фанатизм обещал некогда своим
избранникам, наука делает ныне достоянием всех людей! Мы сообщим
читателям о последовательных стадиях этого замечательного лечения».
Несмотря на все это, ровно пять дней спустя тетка Лефрансуа
прибежала в ужасе, с криком:
— Помогите! Он помирает!.. Не знаю, что поделать!
Шарль бросился к «Золотому Льву»; аптекарь, видя его на площади
без шапки, покинул свою аптеку. Он прибежал, весь красный,
запыхавшийся, перепуганный, спрашивая всех, кто поднимался по

лестнице:
— Что же такое случилось с нашим интересным стрефоподом?
А стрефопод корчился в страшных судорогах, так что механический
аппарат, в который была вставлена его нога, стучал о стену, как таран.
Со всевозможными предосторожностями, чтобы не потревожить
положения больного члена, сняли коробку и увидели страшное зрелище.
Очертания ноги исчезли под огромной опухолью; она раздулась так, что
кожа на ней, казалось, готова была лопнуть и вся покрылась
кровоподтеками — следами действия знаменитой машины. Ипполит уже
раньше жаловался на боль, ею причиняемую, но на это не обратили
внимания; приходилось признать, что он был отчасти прав, и на несколько
часов его оставили в покое. Но едва отек слегка опал, как оба ученые сочли
своевременным вставить ногу снова в аппарат и для ускорения дела сжать
ее еще сильнее. Наконец три дня спустя, когда Ипполит уже не в силах был
более терпеть, они еще раз удалили механизм и были чрезвычайно
изумлены
достигнутым
результатом.
Опухлость
и
омертвение
распространились по всей ноге вместе с подкожными пузырями, из
которых сочилась черная жидкость. Дело принимало нешуточный оборот.
Ипполит затосковал, и старуха Лефрансуа устроила его в маленькой
столовой, возле кухни, чтобы он по крайней мере имел некоторое
развлечение.
Но сборщик податей, обедавший там ежедневно, стал горько
жаловаться на это соседство. Тогда Ипполита перенесли в бильярдную.
Там лежал он и стонал под толстыми одеялами — бледный, обросший
бородою, с ввалившимися глазами, время от времени поворачивая голову,
всю в поту, на грязной, покрытой мухами подушке. Госпожа Бовари
навещала его. Приносила ему тряпки для припарок, утешала и ободряла
его. Впрочем, у него не было недостатка в обществе, особенно в базарные
дни, когда крестьяне вокруг него играли на бильярде, фехтовали киями,
курили, пили, кричали, горланили песни.
— Как поживаешь? — спрашивали они, похлопывая его по плечу. —
Эх, с виду-то неважен! Сам виноват. Надо было сделать то-то и то-то!
И ему рассказывали, как люди выздоравливали от совсем других
средств, нежели те, коими его пользовали, и, в виде утешения, прибавляли:
— Ты уж больно примечаешь, где что болит. Вставай-ка лучше.
Разнежился, ровно король! Ах ты, старый шут!.. Да от тебя, брат, неважно
пахнет!
Заражение крови действительно распространялось выше и выше.
Бовари сам был совсем болен. Он прибегал ежечасно, ежеминутно.

Ипполит смотрел на него полными ужаса глазами и, рыдая, бормотал:
— Когда же я поправлюсь?.. Окажите божескую милость!.. Вот так
беда пришла! Вот так беда.
И лекарь уходил, всякий раз предписывая больному диету.
— Не слушай его, парень, — говорила тетка Лефрансуа, — довольно
они тебя мучили! Еще хуже ослабнешь. На, ешь! — И приносила ему супу
пожирнее, ломтик жареной баранины, сала кусочек, а иногда и небольшой
стаканчик водки, который, впрочем, у него не хватало храбрости поднести
к губам.
Аббат Бурнизьен, прослышав об ухудшении в состоянии больного,
просил, чтобы его допустили с ним увидеться. Начал он с того, что
пожалел о его болезни, заявив в то же время, что надобно сему радоваться,
ибо такова воля Господня, но и неотложно воспользоваться этим случаем
для примирения с Небом.
— Ведь ты, — говорил священник отеческим тоном, — пренебрегал-
таки своими обязанностями. Часто ли тебя видели на церковных службах?
Сколько лет уже не был ты у причастия? Я понимаю, что работа и сутолока
жизни могли отвлечь тебя от забот о душе. Но теперь время подумать о
спасении. Не отчаивайся, однако; я знавал великих грешников, которые,
готовясь предстать пред Господом (твой час еще не скоро придет, я это
знаю), молили Его о милосердии и умирали с упованием на Бога. Будем
надеяться, что и ты, подобно им, послужишь нам добрым примером. А из
предосторожности все бы лучше утром и вечером читать «Богородице
Дево, Радуйся» и «Отче наш»! Делай это, умоляю тебя! Ради меня делай!
Меня лично этим обяжешь. Ну что тебе стоит?.. Обещаешь ли?
Бедняга обещал. Священник заходил несколько дней подряд,
беседовал, кстати, с трактирщицей и даже рассказывал анекдоты,
пересыпанные шутками и каламбурами, непонятными Ипполиту. Потом,
как только позволяли обстоятельства, снова переходил к вопросам религии,
принимая соответствующий вид.
Рвение его, по-видимому, увенчивалось успехом: стрефопод выразил
желание сходить, если выздоровеет, на богомолье к Богоматери Скорой
Помощи, на что Бурнизьен ответил, что не видит к тому никаких
препятствий, лишняя предосторожность никогда не мешает: «Ты ничем не
рискуешь».
Аптекарь негодовал на то, что он называл «поповскими происками»;
они задерживали, по его уверению, выздоровление Ипполита. Он твердил
госпоже Лефрансуа:
— Оставьте его! Оставьте! Вы понижаете его моральную энергию

вашим мистицизмом!
Но добрая женщина не хотела слушать. От аптекаря все и пошло. Из
духа противоречия она повесила даже над изголовьем больного полную
кропильницу с буксовой веткой.
Между тем как хирургия, так и религия казались равно бесполезными:
непобедимая гангрена поднималась все выше, от конечности к животу.
Сколько ни разнообразили лекарств, сколько ни меняли припарок, мускулы
с каждым днем слабели и отказывались служить, пока наконец Шарль не
кивнул утвердительно головой, когда старуха Лефрансуа спросила, нельзя
ли ей, ввиду отчаянного положения Ипполита, пригласить из Невшателя
господина Канивэ, слывшего знаменитостью.
Доктор медицины, пятидесяти лет от роду, с положением, уверенный в
себе, — этот коллега не постеснялся презрительно рассмеяться, когда
открыл ногу, охваченную до колена гангреной. Объявив тотчас же начисто,
что ее следует ампутировать, он пошел к аптекарю ругать тех ослов,
которые могли довести несчастного человека до такого состояния. Тряся
Гомэ за пуговицу сюртука, он ревел в аптеке:
— Вот вам парижские выдумки! Вот вам новейшие идеи столичных
господ изобретателей! Все эти новшества, как лечение косоглазых,
хлороформирование, дробление камня, — целая куча чудовищных
безобразий, которые правительство должно было бы запретить! Хотят быть
всех умнее и пичкают вас лекарствами, не заботясь о последствиях. Мы
простые люди, не ученые, не гении, не великодушные мечтатели; мы люди
дела, наше дело — лечить, и нам не придет в голову оперировать здорового
человека. Скажите пожалуйста: выпрямлять кривые ноги! Да разве можно
выпрямить кривую ногу? Ведь это все равно что выпрямить спину
горбатого.
Гомэ страдал, слушая эти речи, но скрывал свое неудовольствие под
любезною улыбкою, — нужно было ухаживать за Канивэ, чьи рецепты
доходили иногда и до Ионвиля; поэтому он не взял на себя защиту Бовари,
не позволил себе даже ни одного замечания, поступился принципами и
пожертвовал своим достоинством более насущному интересу —
коммерции.
Достопамятным событием в жизни местечка была эта ампутация ноги,
произведенная доктором Канивэ! Все обыватели в тот день поднялись
спозаранку; большая улица, запруженная народом, приняла какой-то
зловещий вид, словно ждали смертной казни. У мелочного торговца
толковали о болезни Ипполита. Лавки не торговали, а госпожа Тюваш,
жена мэра, не отходила от окна, ожидая с нетерпением приезда оператора.

Он приехал в собственном кабриолете, которым сам правил. Оттого
что правая рессора осела под тяжестью его тела, экипаж несколько
накренялся на ходу. Рядом с ним на сиденье стоял большой ящик,
покрытый красным сафьяном, с тремя ярко блестевшими медными
застежками.
Влетев как вихрь в ворота «Золотого Льва», он громко крикнул,
приказывая отпрячь лошадь; потом сам пошел на конюшню посмотреть,
ест ли она овес; приезжая к больному, он всегда прежде всего занимался
своей кобылой и своим экипажем. По этому поводу даже говорили: «Ах,
Канивэ — чудак!» И еще больше уважали его за эту непоколебимую
самоуверенность. Скорее вымерла бы вся вселенная до последнего
человека, чем доктор изменил бы малейшей из своих привычек.
Явился Гомэ.
— Я на вас рассчитываю, — сказал доктор. — Все готово? Итак, в
поход!
Но аптекарь, краснея, заявил, что он слишком впечатлителен и,
пожалуй, не вынесет присутствия при операции.
— Когда присутствуешь в качестве простого зрителя, — говорил он, —
то воображение, знаете ли, особенно разыгрывается! К тому же у меня
нервная система так…
— Ба! — прервал Канивэ. — Вы мне кажетесь скорее склонным к
апоплексии. Впрочем, меня это не удивляет; вы, аптекари, проводите всю
жизнь по уши сидя в вашей стряпне, и в итоге это должно влиять на ваш
темперамент. Взгляните-ка на меня: встаю ежедневно в четыре часа,
бреюсь холодной водой (и никогда не зябну), не ношу фуфайки, не знаю
насморка, машина работает исправно! Ем то и се — что под руку
попадется, — живу как философ, по воле случая. Вот почему я не так
изнежен, как вы, и мне совершенно безразлично, резать ли живого
христианина или первую попавшуюся дичь. После этого говорить о
привычке!.. Привычка!..
Не обращая внимания на Ипполита, которого прошибал пот под
одеялом, собеседники разговорились; аптекарь сравнивал хладнокровие
хирурга с хладнокровием полководца; это сравнение льстило Канивэ: он
распространялся без конца о требованиях своего искусства. Для него оно
было святыней, слишком часто попираемой его собратьями по ремеслу.
Наконец он обратился к больному, осмотрел бинты, принесенные Гомэ, те
самые, что появились уже перед первой операцией, и попросил, чтобы кто-
нибудь подержал больному ногу. Послали за Лестибудуа, а Канивэ, засучив
рукава, прошел в бильярдную. Аптекарь остался с Артемизой и

трактирщицей — обе были белее своих фартуков и поминутно
прикладывали ухо к двери.
Бовари между тем не смел выйти из дома. Он сидел внизу, в столовой,
перед холодным камином, опустив голову на грудь, сложив руки, с
остановившимся взглядом. «Какая неудача! — думал он. — Какое
несчастье!» А между тем ведь он принял все мыслимые меры
предосторожности! Тут вмешался рок. Тем не менее если Ипполит умрет,
он будет его убийцей. И какие доводы мог бы он представить в свое
оправдание, как ему отвечать на расспросы пациентов? Быть может, однако,
он допустил в самом деле какую-нибудь ошибку? Старался припомнить и
не находил. Но ведь ошибались и самые знаменитые хирурги. Только этому,
разумеется, никто не поверит! Напротив, на смех подымут, лаять станут!
Пойдут пересуды до Форжа, до Невшателя, до Руана — повсюду! Как
знать, быть может, и коллеги против него выступят. Неизбежна полемика;
придется оправдываться в газетах. Ипполит сам может затеять тяжбу.
Шарлю представлялось, что он уже опозорен, разорился, погиб. И его
фантазия, осаждаемая бесконечными предположениями, колебалась среди
них, как кувыркается в волнах пустая бочка, уносимая течением к морю.
Эмма, сидя напротив, смотрела на него; она не разделяла его
унижения, она была унижена сама: как могла она вообразить, что этот
человек на что-нибудь годен, как будто двадцать раз не убеждалась с
полною ясностью в его ничтожестве!
Шарль ходил взад и вперед. Его сапоги скрипели по паркету.
— Сядь же, — сказала она ему, — ты мне надоел.
Он сел.
Как могла она (с ее умом!) ошибиться так еще раз? И что это за
роковое безумие — губить свою жизнь беспрерывными жертвами? Она
припомнила свои порывы к роскоши, отречения, на которые была обречена
ее душа, все унижения своего замужества и семейной жизни, все свои
мечты, упавшие в грязь, как подбитые ласточки, — все, чего она желала, к
чему стремилась, в чем себе отказывала, все, что могла бы иметь. И ради
чего? Ради чего?
Среди мертвой тишины, стоявшей на улицах, воздух прорезал
раздирающий крик. Бовари побледнел, готовый лишиться чувств. Она
нахмурила брови нервным движением, потом вернулась к своему
раздумью. Ради него, ради этого человека, не способного ничего ни
понимать, ни чувствовать: вот он сидит спокойно, и ему даже в голову не
приходит, что позор его имени ляжет теперь и на нее! И она всячески
усиливалась полюбить его; она со слезами раскаивалась, что отдалась

другому.
— Но ведь это мог быть valgus? — воскликнул внезапно Бовари,
погруженный в свои размышления.
От неожиданного толчка этой фразы, упавшей в круг ее мыслей,
словно свинцовая пуля на серебряное блюдо, Эмма вздрогнула, подняв
голову и стараясь угадать, что именно он хотел сказать; и оба глядели друг
на друга молча, почти с изумлением, — до такой степени в сознании своем
они были удалены друг от друга. Шарль обводил ее мутным взглядом, как
пьяный, прислушиваясь к последним долетавшим до него воплям
истязуемого, который то голосил протяжно-переливчато, не своим голосом,
то разражался дикими вскриками: можно было подумать, что где-то режут
скотину. Эмма кусала помертвевшие губы и, вертя в пальцах сломанный ею
побег полипника, вперяла в Шарля горящие зрачки, похожие на две
огненные стрелы, нацеленные и готовые слететь. Все в нем раздражало ее
теперь — его лицо, его одежда, его непроизнесенные слова, все его
явление, все существо его. Она каялась, как в преступлении, в своей былой
добродетели, и что еще оставалось от прежней привычки — рушилось под
яростными ударами ее гордости. Она наслаждалась злою иронией
торжествующего обмана. Воспоминание о любовнике возвращалось к ней с
головокружительным соблазном привлекательности; она отдавала ему свою
душу и находила в мысли об этой беззаветной отдаче какой-то еще
неиспытанный восторг; муж казался ей бесповоротно отрезанным от ее
жизни, безвозвратно от нее ушедшим, столь же немыслимым и
несуществующим для нее отныне, как если бы он умирал на ее глазах в
последних судорогах.
Послышался стук шагов по тротуару. Шарль взглянул в окно и сквозь
спущенную занавеску увидел доктора Канивэ: он шел перед зданием рынка
под ярким солнцем и отирал себе лоб шелковым платком. Гомэ, позади, нес
за ним большую красную коробку; оба направлялись к аптеке.
Тут в порыве нежности и отчаяния Шарль обернулся к жене и сказал:
— Поцелуй меня, моя радость!
— Оставь меня! — произнесла она, краснея от гнева.
— Что с тобой? Что с тобой? — твердил он изумленно. — Успокойся!
Опомнись. Ты же ведь знаешь, что я тебя люблю!.. Подойди ко мне!..
— Довольно! — крикнула она неистово. И, выбежав из комнаты, с
такою силой хлопнула дверью, что барометр соскочил со стены и разбился
об пол.
Шарль бессильно опустился в кресло, потрясенный, спрашивая себя,
что могло с ней случиться; представлял себе серьезное нервное

расстройство, плакал и смутно предчувствовал что-то надвинувшееся на
него, зловещее и непонятное.
Когда вечером Родольф пришел в сад, любовница ждала его на
крыльце, на первой ступеньке. Они бросились друг другу в объятия, и вся
их досада растаяла как снег в огне этого поцелуя.

жүктеу/скачать 1.4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: