И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Сергей Городецкий

Эта вереница восьмистиший сложилась, за малым исключением, в 1912 и 1913 гг., здесь, в Петербурге, в Симеизе, в Мерилле, в Левашове, не только в моей комнате, прошлогодней, белой, на Фонтанку, и нынешней, голубой, с окнами на снежные ели и березы, – но и в пути, на ходу, в лесу, в полях, на море, на реках, на улицах, в вагонах поезда и трамвая, в редакциях, в их конторах, в ресторанах, на вокзалах, в толкотне и суматохе, в чужих гостиных, между разговоров, в театрах, на лекциях и концертах, – везде рождались эти восьмистишия, как внезапное напоминание, как удар грома, еще чаще, как спасение от мелких мук и теснин житейщины.

Это мой подлинный посох, без которого я погиб бы, как путник в метелях.

Не декадентским эгоцентризмом продиктовано обращение стольких восьмистиший к самому себе, а голосом жизни наедине, долгим поединком с самим собою. О крайней искренности и простоте была моя мечта всякий раз, как мученья воплощались в слово. И кажется мне теперь, что в некоторых, по крайней мере, строках, интимнейшее дело мое имеет прямой смысл для других, для многих. Такова тайна лирики, таково счастье лирика.

Я могу рассказать об этом и в литературных терминах.

Здесь отразился пережитой мною и многими в наши дни кризис мировоззрения, а именно, символизма.

Символизм не оказался мировоззрением, достаточно прочным, широким и демократическим. При всех попытках быть в нем последовательным, он приводил к тягчайшим катастрофам.

Я уже не говорю об узколитературных поражениях, понесенных символизмом всюду, где он применялся: и в драме, и в эпосе, и даже в лирике, если не понимать ее, как никому ненужный закоулок. Это дело старое и после критики, произведенной акмеизмом, общеизвестное.

Вот я произнес это ненавистное тебе слово. Бывают странности, и ты терпеть не можешь акмеизма.

Но странности никогда не мешают общему ходу вещей, и акмеизм существует не только как литературная теория, выработанная опытом группы поэтов и принесшая уже явную пользу нашему искусству, но и как мировоззрение, категорически утверждающее первенство и главнозначимость для нас, людей, нашего, земного мира, и первой своей заповедью считающее творческое к этому миру отношение.

Осознан он и назван недавно, но назревал давно; скрижали его еще не вынесены из облаков, но они существуют.

Чего только не вытерпел акмеизм за первый год своей жизни! Реалисты им подпирали реализм, кульбинисты вставляли его, как тоже занятное стеклышко, в нестерпимую мозаику кульбинизмов, религиозники объявляли его несуществующим, символизм подставлял его трамплином футуризму, словом, к несчастью, это правильное, скромное слово начало собою ужасный год разгулявшегося словесного озорства.

Но акмеизм поистине заострен и, как стрела, он проходит сквозь туман к чистому воздуху грядущей поэзии.

Может быть, иные строки этой книжки убедят в этом не одну тебя. По крайней мере, будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысливания я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским.

А темные углы души раскрылись более, чем раньше, при свете обыденного нашего и все же божественного солнца.

Второй отдел книги посвящен тебе, Нимфе, как и вся книга.

О, насколько более искусным я хотел бы именно для этого отдела быть! Только немногое из того, что надо рассказать тебе и о тебе, успело здесь отпечатлеться. И опять-таки не потому, что я был слишком занят собою, а потому, что рассказать о тебе есть дело будущего, может быть и моего.

Третий и последний отдел книги посвящен друзьям. Как хорошо, что есть, кого любить! (И ненавидеть тоже). Я огорчен, что здесь не всем есть стихи, к кому тянулось сердце. Ведь:

Словом, если немного еще продолжить этот отдел, то это начнется уже бесконечность.

Все три отдела связаны между собой: то же самое, что происходило у меня с самим собой, происходило и у меня с людьми.

Итак, да будет эта книга книгою мне, тебе и людям.

Н. С. Гумилев

В первом обще-символические достоинства и недостатки, но и там уже поэт силен и своеобразен. Хрупкость вполне выверенных ритмов, чутье к стилю, несколько кружевная композиция – есть в полной мере и в его первых стихах. В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизируются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир –

И слово в музыку вернись…

Стала медная луна;

Отчего так мало музыки

И такая тишина?

Отчего душа так певуча,

И так мало милых имен,

И мгновенный ритм – только случай,

Неожиданный Аквилон?
Но поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой. Уже на странице 14 своей книги О. Мандельштам делает важное признание: «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…» Этим он открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении: для казино на дюнах, царскосельского парада, ресторанного сброда, похорон лютеранина. С чисто-южной страстью полюбил он северную пристойность и даже просто суровость обыкновенной жизни. Он в восторге от того «тайного страха», который внушает ему «карета с мощами фрейлины седой, что возвращается домой»; одной и той же любовью он любит «правоведа, широким жестом запахивающего шинель», и Россию, которая «чудовищна – как броненосец в доке – отдыхает тяжело». В похоронах лютеранина ему нравится более всего, что «был взор слезой приличной затуманен, и сдержанно колокола звонили». Я не помню никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув в то же время поэта.

Эта же любовь ко всему живому и прочному приводит О. Мандельштама к архитектуре. Здания он любит так же, как другие поэты любят горы или море. Он подробно описывает их, находит параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне кажется, это самый удачный подход к модной теперь проблеме урбанизма.

С символическими увлечениями О. Мандельштама покончено навсегда, и, как эпитафия над ними, звучат эти строки:
И гораздо лучше бреда

Воспаленной головы –

Звезды, трезвая беседа,

Ветер западный с Невы.

Дмитрий Философов

Без подписи

Георгий Чулков дополняет свой доклад новыми замечаниями. Он признает, что акмеизм есть результат не литературной эволюции, а пробуждение современной реакции. Муза С.Городецкого только потеряла от увлечения никчемным акмеизмом. Ахматова ничуть не акмеистка, Гумилев, – ученик Брюсова, символиста, Зенкевич – декадент, Нарбут настолько ничтожен, что о нем и других, называющих себя акмеистами, не стоит говорить.

Г-жа Ортодокс, говорившая, главным образом, о современном символизме, туманном, непонятном и далеком от истинного художества, приводила в пример символизм Сологуба, в котором нельзя разобраться. Великие писатели всегда реалисты, и если они мыслят художественными образами, то их символизм разумен и понятен.

Б. Г. Столпнер пространно говорит о том, что всякое новое литературное течение непонятно вначале. Когда-то Гете был непонятен даже Лессингу, Ницше долго не принимали даже профессора философии. Критерий непонимания литературных явлений нельзя класть в основу критической оценки. Акмеисты и в особенности символисты имеют все права на наше внимание, как нечто новое, прокладывающее себе дорогу в литературу; еще не известно, что выйдет из акмеизма и футуризма, но они стремятся к упрощению жизни – это ясно.

Е. В. Аничков замечает, что символизм народился у нас еще 18 лет тому назад; в свое время это новое течение было разъяснено, оно вошло в жизнь и литературу, дало ряд выдающихся писателей (Брюсова, Блока, Сологуба и др.) и теперь спорить о символизме – не ко времени и бесплодное занятие.

В. Л. Львов-Рогачевский, ссылаясь на целый ряд ярких поэтических произведений Д.С. Мережковского, доказывает, что русский символизм, оторванный от корней народных, не только бесполезен, но и вреден.

Дебаты затянулись до глубокой ночи, и предполагавшийся доклад К. Ф. Тиандера о новой пьесе Гауптмана пришлось отложить.

Печатается по: <Без подписи>. В литературном обществе // Речь. 1914. №11 (12 января). С. 6.

М. Мурашев
В ЛИТЕРАТУРНОМ ОБЩЕСТВЕ (ЗАСЕДАНИЕ 10-ГО ЯНВАРЯ)
Доклад Г. И. Чулкова «Пробуждаемся мы или нет» вызвал бурные прения в двух заседаниях общества. Докладчику много и многие аплодировали, но на его прямой вопрос не ответили. Проснулись или спим? Этого никто не сказал.

Докладчик детально разобрал психологическую сторону символизма в связи с появлением новых литературных течений: акмеизма и, отчасти, футуризма.

Ярый спор получился между докладчиком и реалистами-марксистами, которые не понимали того мироотношения, или, вернее, не хотели понимать, что трактуют символисты, о которых говорил докладчик.

В защиту акмеизма говорил С. Городецкий, который сказал большую, содержательную и образную речь.

Как всегда, проф. Евг. Аничков много накричал, а по существу ни единого слова не сказал.

Председательствовал проф. С. А. Венгеров.

Доклад Г. Чулкова «Пробуждаемся мы – или нет» в своей второй половине тоже коснулся футуризма (и акмеизма), первая же часть была посвящена разбору различных эстетических мироощущений и методов искусства.

Рассмотрев исторически три провозглашавшиеся в России формулы искусства – искусство для искусства, искусство для гражданственности и искусство для личности, - докладчик перешел к обоснованию символизма, беря символизм не как метод, а как мироощущение. Истинный реализм в искусстве – в противоположность реализму мнимому, - не может быть утверждаем вне символизма; самостоятельного значения реализм не имеет.

Эти тезисы г. Чулков подкрепил указанием на эстетическую теорию Вл.Соловьева («магическое искусство») и идеи Достоевского о реализме. Признание относительности земных вещей, обнаружение в знаках сущности мира, взгляд на земную красоту как на знак красоты абсолютной – вот свойства истинного реализма. Драматический «эпилог» Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» является прологом для современной души.

Переходя к символизму, докладчик отмечает, что для символизма важна не только адекватность формы и содержания, но и значительность предмета художественного изображения. Символизм делится, по докладчику, на идеалистическую и реалистическую грани; Ф. Сологуб, А. Белый, Вяч. Иванов и А. Блок – представители того и другого уклона в пределах символизма. Симпатии докладчика не на стороне крайнего субъективно-идеалистического мироощущения: свойственный крайнему идеализму пафос иллюзионизма опустошает душу художника.

Реакцией против некоторых крайностей символизма явились носители акмеизма и футуризма. Но акмеизм – это в сущности только страх поэта перед провалами мира, перед его трагедией. Футуризм же в его итальянской оболочке (Маринетти и его последователи) является следствием позитивизма и нигилизма современной буржуазии. Механическое миропонимание итальянских футуристов обездушивает и жизнь и искусство.

Русские же футуристы – здесь спокойный тон докладчика временами изменяет ему – отрывают слово от его смысла, берут форму без ее источника – души. Футуризм внутренно пуст, но в нем есть таланты, в нем приятен его буйный, балаганно-мрачный задор.

«Наступило время переоценить аналитизм в живописи, метафоризм в поэзии и нигилизм в общественной жизни, – так закончил лектор свой доклад, – мы на пороге восстания из мертвых».

После перерыва состоялись прения, очень краткие в силу наступления «полицейского часа». На защиту реализма выступил г.Львов-Рогачевский, нападки на акмеизм отражали С. Городецкий и Н. Гумилев; возражали также из футуристов неизменный Н. Кульбин и молодой, страстный В. Шкловский.

Публику позабавило выражение г. Кульбина: «даже такой захолустный театр как московский художественный».