И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Стихотворение Анны Ахматовой (в «Заветах», май):

И зачумленные стада.

Я видел грозди винограда,

Когда настали холода.

Еще я помню, как виденье,

Степной пожар в ночной тиши…

Не страшно мне опустошенье

Твоей замученной души.

Так много нищих. Будь же нищей –

Открой бесслезные глаза.

Да озарит мое жилище

Их неживая бирюза.

И заалевших георгин,

Осенней тишью грусть удвоив,

Бредешь задумчиво один.

На сердце – лет гнетущий опыт,

И равнодушен ты к цветам,

И вечер мягко день торопит

К далеким темным берегам.

Но, проходя, совсем случайно,

Так глубоко вдруг чуешь ты,

Какой нежданно-светлой тайной

В твои глаза глядят цветы.

И их алмазный тонкий шепот, –

Звучащий, может быть, для нас? –

Разносит пылью долгий опыт,

И видишь мир, как в первый раз.

Тебя в свой круг, в родное лоно

Приемлют мудрые цветы,

И чуешь сладостно-бездонно

Что значишь нечто здесь и ты!

Чем же согрето и отчего кажется живым цветком второе стихотворение? и отчего омертвело и стало неживой бирюзой – первое?

Одно явственно вылилось из сердца, другое не вышло ли из головы? В одном – переживание, в другом не чувствуется ли надуманность? И эта надуманность не от литературной ли теории, которой имя – акмеизм?

Сергей Городецкий, Гумилев и другие (счетом ровно шесть человек) – от современной ли серой сумеречной скуки, от тщеславного ли желания стать созидателями новой поэтической школы – изобрели эту тощую теорийку с пышным вызолоченным ярлыком: «акмеизм» и пустили ее в оборот. И около пустого места поднялась довольно оживленная литературная сутолока (статья Брюсова из «Русск<ой> Мысли», Долинина в «Заветах», Редько в «Русск<ом> Богатстве» и др.). и благодаря этому можно бы, пожалуй, окрестить теорийку еще и этим именем: акмеизм, или много шуму из пустяков.

Слово греческое, акме означает высшую точку подъема, наибольший прилив сил, период самого пышного цветения. Акмеизм, следовательно, – жизнерадостность, влюбленность в жизнь, вся полнота счастья и здоровая непосредственность и цельность жизнеоощущения и мировосприятия.

Так целен, непосредствен и здоров, по воззрениям акмеистов, лесной зверь, и таким был праотец Адам. А потому акмеисты еще и адамисты, и не хотят отдать «того, что в них есть звериного в обмен за неврастению». Значит они – немного звери и немного Адамы, голые человеки.

Главные же стрелы акмеистов направлены против символизма. Символизм был отпадением от плоскости реализма в глубины мистического понимания и восприятия мира и жизни. Акмеизм думает из мистических бездн символизма подняться на горные вершины первобытно непосредственного жизнеощущения, чувствовать и воспринимать мир так, как будто бы акмеист сейчас только создан Творцом.

Увы, не лежат ли эти горные вершины акмеизма в самой обыденной реалистической равнинности? И не смотрят ли, в сущности, акмеисты на мир и жизнь бесслезными глазами самых наивных и плоских реалистов?

Когда-то мистические анархисты и символисты (Вяч. Иванов, Брюсов, Чулков и др.) провозгласили «неприятие мира»: мир был ими отвергнут в его грубом, внешнем проявлении, и они были искателями, аргонавтами и богоборцами. Но акмеисты снова радостно приемлют мир, каков он есть «во всей совокупности красот и безобразий». А мир есть только то, что он есть для наших глаз и рук, и ничего не нужно в нем искать ни мистического, ни символического. Роза хороша лишь тем, что она явственно цветет и ощутительно благоухает, а не поэтическими сравнениями и мыслимыми подобиями.

В чем же, однако, тут оригинальность?.. Каждый самодовольный лавочник, каждый сытый и благодушный человек, «всегда довольный сам собой, своим обедом и женой», подобным же образом «приемлет мир», мало чем отличаясь от праотца Адама, и по-своему – тоже акмеист.

И не заключена ли в акмеизме вредная односторонность, следовательно – ложность мировосприятия?.. Акмеизм это – «бесслезные глаза», это – «неживая бирюза». Он фантастически расцвечивает мир, но от бескрасочного страдания человеческого равнодушно отворачивается. Адам, которого представляют себе акмеисты и берут за образец, еще не знает человеческих бедствий и горестей, не испытывает жалости и сострадания, всего того важного нужного, теплого, благородно человеческого, что одно только делает нас истинно причастными всему миру, одно возносит человека на подлинные, трагически прекрасные высоты жизни и звериную сторону его природы преображает в природу божественную, величественно героическую.

Сергей Городецкий поет:

От горя, муки и кручин,

Но солнце вновь блаженный пламень

Во мне зажгло: я – солнца сын.

И вновь Италией прекрасной

Средь виноградников лечу

И знаю: в жизни не напрасно

Любви и света я хочу.

Не узам темным, не веригам

Людская жизнь обручена,

А вечным взлетам, буйным мигам,

Причастью алого вина.

Весной безлиственные лозы

По осень гроздья понесут.

Безостановочные слезы

Над миром сети не сплетут.

Ведь в струях слезных многоцветней

Восстанут радуги круги,

Лишь вверься солнцу беззаветней

Пред светом в темный день не лги!

Солнечность?.. Очень хорошо. Но, по свойству человеческого сердца, нельзя временами не поддаться страшному очарованию ночного мрака. Жизнь слагается поровну из дня и ночи, и есть многое в мире, в природе, в людях, в социальных отношениях, в делах человеческих, к чему невозможно отнестись с солнечными чувствами. Уже нельзя быть наивным Адамом после того, как нас искусил Змей. И было бы абсурдом для человеческого духа неугасимо пылать блаженною солнечностью и не затмиться скорбным сочувствием при виде чужого страдания, или отвращением перед уродством, или мрачным гневом перед неправдой или злодейством.

Если акмеистически приять мир, то сколько благородных ценностей должно отринуть! Не уцелеет и сам Шекспир, которого акмеисты канонизируют, вместе с Виллоном, Рабле, Теофилем Готье, во свои святые, но делают это совершенно напрасно, потому что Шекспир с его фуриями души Макбета и фуриями мысли Гамлета, весьма далек был от наивного реализма акмеистов.

Приять Виллона и отвергнуть, положим, Верлена? Приять Теофиля Готье и отвергнуть Гете или Байрона? Приять Рабле и отвергнуть Достоевского?.. Да и вся почти русская литература – благороднейшая ее часть, – разумеется, с ее нравственными исканиями и безостановочными слезами, должна ли отступить перед довольно легкомысленным акмеизмом?

Русская литература даже смеяться умела только горьким смехом, смехом сквозь слезы, и в этих слезах видела не «радуги круги», а отражение скорбных человеческих лиц, а потому она должна быть органически враждебна претензиям акмеистов, их подозрительной солнечности, их нелепому звериному адамизму.

Не может русская поэзия, русская литература глядеть на мир бесслезными глазами. И не ветхий Адам-зверь должен ее прельщать и звать в свой жестокий рай, но Адам преображенный, вочеловечившийся.

Таково содержание акмеизма, наивное и ничуть не оригинальное, и пустоватое в своей крайней односторонности. Изукрашенная цветами поэзии и облагороженная по видимости известной идейностью, – все-таки чичиковщина или маниловщина по своей сущности этот акмеизм с его «звериными добродетелями».

Что касается внешнего поэтического выражения… Конечно, внешним образом поэзия акмеистов горит и сверкает. И Городецкий, и Гумилев – даровитые поэты. Прочие их товарищи по адамизму – не знаю, обладают ли в достаточной степени нужными для акмеистического ценза «звериными добродетелями», но «поэтических добродетелей» не лишены.

Впрочем, в тех немногих образцах, которые пока представлены новой школой для оправдания ее теории, оригинального нет ни капельки, и ни одного шага вперед не сделано от благополучно существовавшей до акмеистов поэзии: может быть, только слегка утрируется красочность и скульптурность образов. И эта утрировка немножко напоминает мне нарочитую красоту писарского почерка.

Эти звонкие слова, резкие и пестрые краски, редкостные рифмы, изысканные образы несколько похожи на те хвостики, завитушки в буквах и кудрявые росчерки, которые искони составляют священный канон писарской эстетики, особенно в полковых канцеляриях.

Рифмы, краски и образы акмеистов подчас насильственно «вгнетены» (выражение Городецкого) в их изящные стихи…
В небо дымчатые линии

Мощным взлетом вгнетены.

В конце концов, акмеизм, как школа, как литературное течение, совершенно бессодержательное, не имеет, мне кажется, никакого будущего и для русской поэзии пройдет бесследно.

Но ручьями текут по лицу земли безостановочные слезы, не поднимаются вверх, чтобы многоцветно показать «радуги круги», а текут, текут понизу, не просыхая ни от какой солнечности, сплошь и рядом серые, свинцовые, мутные и даже кровавые, – кровавые безостановочные слезы.

И, видя эти «неистощимые, неисчислимые» слезы, не говорю уже о самой жизни, но хотя бы в отражении литературы, даже слабой журнальной беллетристики, почувствуешь вдруг, какое это пустое место – солнечный, звериный, жизнерадостный во что бы то ни стало акмеизм.

Повести, рассказы и очерки в последних книжках журналов большею частью говорят о человеческих бедствиях и страданиях, о физическом безобразии и нравственном уродстве, о тупом озверении и расчетливой жестокости, о рабстве человека и бессмысленном гнете над ним.

С какими солнечными чувствами подойти, например, к такой жизни, какова была жизнь затравленного судьбою, замученного и загубленного людьми еврея Нахмана?

На третьем году жизни мать уронила его с хор синагоги, и у мальчика был один бок искривлен и одно плечо стало выше другого. И прозвали его в хедере (школе) Нахманом кривым. И это была кровавая обида мальчику и кровавое горе его несчастной матери, сделавшей сына калекой. На пожаре, от которого сгорело все местечко, погиб отец Нахмана, спасая Тору из синагоги. От отчаяния тут же умерла и мать. Нахман-кривой вдруг стал заикой, потрясенный несчастием. А был ему всего восьмой год. Потом, когда подрос, стал портным Нахман, женился, с неимоверным трудом сколачивал гроши и жил в нищете, окруженный семьей из жены и шести детей. Много он бедствовал, терпел и страдал за себя и за семью. Люди его обманывали, несчастия преследовали. Во время погрома в соседнем местечке был убит его двадцатилетний сын. Было тогда Нахману пятьдесят лет. «Смерть сына перевернула в нем всю душу и у него как бы открылись глаза». Со смертью сына не увидел Нахман в своей семье «нового человека, идущего ему на смену». И оправдалось прозвище «бездетник», которое злые люди дали ему в насмешку за его большую семью. В конце концов, старого и больного Нахмана поймали однажды вне «черты оседлости» и по этапу долгое время возили по требованиям полицейской формалистики из одного губернского города в другой, вместо того, чтобы сейчас же, как схватили, направить его в то вблизи лежащее местечко, где ему и следовало быть. И не вынес этого долгого мучительного путешествия старый больной Нахман и умер. Так властью и волею начальства окончилась его беспросветно-бедственная жизнь («Человек с прозвищами» А. Соболя, в «Русск<ом> Богат<стве>», июнь).

Приказчик, развитой человек, задыхающийся в затхлости торгашеского мирка своей лавки, где прекрасная и свободная душа неотвратимо искажается и принижается («Птица в клетке» Л. Григоров, в «Соврем<енном> Мире», май); страдания одинокой обреченной женщины, которую никто полюбить не может («Елизавета Павловна» О. Шапир, в «Северн<ых> Зап<исках>», апрель); самоубийца-богач, потерявший вкус к жизни, больная душа («Мертвые цветы» С. Патрашкина, в той же книжке «Северн<ых> Зап<исок>»); нелепое какое-то убийство старика-отца сыном, потерявшим душевное равновесие от своего двусмысленного положения в семье («Монах» Кондурушкина, в «Русск<ом> бог<атстве>», июнь); человек животное, в простоте звериного сердца совершающий подлости и злодеяния и призванный в качестве маленькой местной власти играть в своем муравейнике известную влиятельную роль, т. е. причинять неприятности людям и, может быть, губить их («Уездное» Евг. Замятина в «Заветах», май); зрелище смертной казни, которое глуповатый околоточный, любвеобильный отец, преподносит своемусыну качестве лучшего подарка в день именин («Именинный подарок» М. Коцюбинского, в «Заветах» же) – каким солнцем озарить все эти прискорбные, отвратительные или ужасные картины несчастной человеческой жизни?..

«Пред светом в темный день не лги!» Не наоборот ли?.. Не лги призрачным светом в глаза темному дню. Если не смотреть на мир, жизнь и страдания людей, на скорби ужасы человеческого существования из окна вагона, несущегося среди виноградников Италии, не погружаться в блаженные мечты о том, что «не напрасно любви и света я хочу», то все светлые чувство из души испарятся и земля не покажется райским садом, предназначенным бесслезному Адаму на радость его звериным добродетелям.

Не одного ли из таких Адамов, с «бесслезными глазами» и «звериными добродетелями», – акмеистического Адама, конечно в карикатуре, – изображает с таким смаком Евгений Замятин в повести «Уездное»?

При остро стоящем в настоящее время вопросе «исключительного» произвола власти, висящего над русскими центрами и захолустьями, повесть Замятина – весьма злободневная: о том, из какого теста пекутся маленькие уездные «администраторы», на которых ведь, неизбежно ложится отблеск сильной и твердой власти больших губернских (и даже столичных) администраторов.

Пятнадцатилетний школьник Анфим Барыба, у которого «высыпали уже, как хорошая озимь, усы», бегающий с другими ребятами на Стрелецкий пруд глядеть, как бабы купаются, за булку, на потеху товарищей, «желтыми своими давилками» грызет камни.

«Тяжкие железные челюсти, широченный четырехугольный рот с частоколом зубов и узенький лоб: как есть утюг носиком кверху. Да и весь-то Барыба какой-то широкий, громоздкий, громыхающий, весь из жестких и прямых углов».

На экзамене Барыба провалился, и отец, сапожник, выгнал его из дому. Тогда Барыба, как лесной зверь или бродячая собака, повел дикую жизнь на задворках заброшенного дома, ютился в коровьей закуте, кормил себя воровством на базаре. «С нескладной звериной ловкостью, длиннорукий, спрятавшись внутри себя и выглядывая исподлобья, шныряет он между поднятых кверху белых оглобель, жующих овес лошадей, без устали молотящих языком баб. Которая-нибудь зазевалась Матрена – ну, и готово, добыл себе Барыба обед».

Не в родстве ли он «с лопухом и обезьяной» (идеал акмеистического Адама), длиннорукий, в себя прячущийся, одаренный звериною ловкостью, одною из важнейших звериных добродетелей?.. В самом деле, я начинаю думать, что это не Евгений Замятин изобразил Анфима Барыбу, а карикатурист Ре-ми нарисовал акмеистического Адама в шарже, как нарисовал он подобным же образом Джиоконду, Геркулеса и проч.

На соседнем с его логовищем дворе толстомясой, расплывшейся, как опара, Чеботарихи, содержательницы бань, Барыба стащил цыплят у ее возлюбленного, цыганоподобного кучера Урванки. Урванка его поймал и привел к Чеботарихе – сечь. Но когда Чеботариха увидела «напряженно-звериное крепкое тело» Барыбы, ее зачаровали звериные добродетели этого тела, и вот уездный Адам обрел свою Еву.

Урванка отошел в тень, а Барыба повел в своем Эдеме солнечную звериную жизнь – «на всем готовеньком, в спокое, на мягких перинах в жарко натопленных комнатах». «Весь день бродил в сладком бездельи». «Ест до отвалу. Эх, жисть! Есть до того, что в жар бросит, до поту. Есть с утра до вечера, живот в еде класть. Так уж у Чеботарии заведено». «Сапоги-бутылки, часы серебряные на шейной цепочке, калоши новые резиновые – и ходит Барыба рындиком этаким по чеботаревскому двору, распорядки наводит».

Но в этом раю Адаму, все-таки, было нудно: другого какого-то рая хотелось. Верно, потому, что был в Барыбе еще непочатый край разных «звериных добродетелей», и они искали себе воли и простора. За одну из этих неожиданно прорвавшихся добродетелей (Чеботариха застала Барыбу с прислугой-девочкой, которую он насильно сделал своей любовницей) Ева изгнала Адама из Эдема.

И снова воцарился Урванка.

Опять было на положении лесного зверя очутился безприютный Барыба. Но в местном монастырьке он отыскал покровителя – монаха Евсея, пьяницу и забулдыгу. С этим Евсеем и его послушником Барыба увеселяется в слободе, у разгульных стрелецких девок. Здесь Евсей «рубаху веревочкой подпоясал по-деревенски, под самые подмышки, порты крашенинные белые с синими полосочками, борода рыжая лопатой, зенки – того и гляди выскочат, настоящий лешак деревенский» и «откатал плясовую». «Нахохотались стрелецкие девки вдосталь».

У Евсея в укромном месте, в алтаре монастырской церковки, спрятаны были деньги, и Барыба изловчился их украсть, оставив, впрочем, – такое благородство звериной души! – две бумажки своему благодетелю. Повел Барыба вольготную жизнь. «Отдыхал от старого. Спал без снов, деньги были, какого рожна еще нужно. Ел не спеша, прочно, по-многу». «Валялся Барыба, подсолнухи лущил, читая» – конечно, не неврастеническую литературу, а преисполненную самых звериных добродетелей: «Тяпка – лебедянский разбойник», «Преступный монах и его сокровища», «Кучер королевы Испанской».

Когда деньги были на исходе, Барыба снова пошел на волчьи поиски. Темный уездный делец, ходатай по сомнительным купеческим и иным делишкам, взял его себе в помощь: ходил Барыба в свидетелях, показывал на суде, как «начинял» его ходатай, –сначала у мирового, потом и в палате.

«Спокойно и деловито показывал и никогда не путался. Пробовали, было, прокурор или там защитник сбить его с панталыку, да нет, куда. Уперся – не сбить».

В конце концов, за шесть четвертных и обещанное место урядника, оговорил Барыба своего же приятеля, портного Тимошу, человека вольных речей, но нравом кроткого, безобидного и безответного. И Тимошу, как участника экспроприации, повесили. И вот:

«Белый, ни разу не стиранный еще китель, серебряные солнышки пуговиц, золотые жгуты на плечах». «От нотариуса, из подъезда с вывеской, вышел с сумкой почтальон. Отдал честь, балуясь: – «Господину уряднику». «Барыба шел дальше... Шел и сиял, сытый собою, майским солнцем, погонами». «Эх, хорошо жить на свете!».

Так свершился апофеоз этого уездного Адама, одаренного немалыми звериными добродетелями и взирающего на мир безслезными глазами, со всею полнотою и ясностью солнечного жизнеощущения.

Правда, когда, после многих лет разлуки, Барыба, сияя и торжествуя, явился к отцу, старик снова его выгнал... «Слышал об тебе, слышал, как же. И про Евсея, монаха-то твово. И про портного тоже... И вдруг весь затрясся старик и завизжал, забрызгал слюной: – Во-он из мову дому, негодяй! Я т-тебе сказал, чтоб ты не смел к моему порогу приступить. Пошел во-он, вон!»

Барыба, очумелый, направился в трактир. Напился здесь, бормотал, вспоминая отца: нап-плевать... «Но уже осело что-то на дне, замутило что-то. Не было веселого майского дня». Неужели апофеоз кончился?.. Нет, он еще только начинается.

Когда приказчики, сидевшие в углу, стали, было, за веселым разговором смеяться, Барыба «вынул руку из кармана и постучал ножом по стакану. Подскочил половой. – По-слушай. С-скажи им, что-й я им не п-пзвляю смеяться. Й-я им... У нас теперь смеяться строго не дозволяется. Нет, п-пстой, я сам... – Покачиваясь, огромный, четырехугольный, давящий, он встал и, громыхая, задвигался к приказчикам. Будто и не человек шел, а старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба».

Можно представить себе теперь, как начнет себя проявлять твердая и сильная власть г. урядника, как злорадно будет вымещать свои личные обиды и неприятности на несчастном, ни в чем неповинном обывателе. Ведь эти маленькие и большие, уездные и губернские солнца подчас как будто для того только и вспыхивают, чтобы гасить всякую иную солнечность, кроме их собственной...
------
Из бегло отмеченных выше повестей, рассказов и очерков нет ни одного произведения безукоризненно художественного, но все более или менее правдиво отражают жизнь, а иные служат хорошими иллюстрациями к тому, что мы ежедневно читаем в газетах – в хронике происшествий, в отделе провинциальных сообщений. И на том спасибо!

«Монах» Кондурушкина, законченный в «Русск<ом> бог<атстве>», сохраняя прежний интерес бытовых картин крестьянской жизни слаб в психологическом отношении в обрисовке именного главного лица повести: как-то незакончен, зарисован смутными красками и неопределенными контурами бывший монах, и не деревня является фоном его портрета, а наоборот – его портрет служит тусклым фоном ярко изображенной деревни.

Повесть Евг. Замятина «Уездное» – большой силы и яркости, но, быть может, грешит усиленною сгущенностью красок: порою кажется, что это не художник рисует, а маляр ляпает, и что это не жизнь, а карикатура на нее.

Особенно слабоват в техническом отношении рассказ «Елизавета Павловна» Н. Шапир. Сюжет – весьма лиричен. Младшую сестру «длинный солидный ученый» берет замуж, а старшая, которой двадцать девять лет и у которой «нежное милое лицо, похожее на пастель», хотя у этой пастели немногочисленные ценители, поражающиеся, впрочем, ее умом и подозревающие, что она знает математику, – эта милая старшая сестра, нежная пастель, тихо грустит, наблюдая любовь и замужество младшей и разлучаясь с нею после ее свадьбы…

«Как она, в сущности, устала… как устала! И в милом домике она будет отдыхать одна!».

Симпатичная была бы повесть, если бы была написана в чеховских тонах. Но на ней лежат резкие штрихи – не лучшие – модернизма. В худшие свои минуты модернизм уродливо испещряя и приукрашивая свой стиль, исходит, кажется, из основ той самой, вульгарной и самодовольной «писарской эстетики», о которой я говорил несколько выше. Много такого залихватски-писарского, красовито-кудреватого можно встретить у Ивана Рукавишникова, у Сергеева-Ценского в ранних произведениях, порою у Леонида Андреева, у Горького и Арцыбашева. Вкус к крайностям писарской эстетики теперь значительно ослабел, заметно возвращение к большей трезвости и уравновешенности стиля, стремление к первоначальной простоте и спокойному благородству. Но нет-нет, и промелькнут опять, как еще не успокоившиеся после волнения круги по воде, отражения кудреватой модернистской манеры.

«Все казалось сделанным из металла и прочным, пока не дул уносящий осенний ветер»… «Их сад был тоже убран осенью; было много красного цвета, и это придавало ему что-то личное, требующее особенного к себе внимания»… «Низенькая белая стена-шутка монастырской ограды шла большим поломанным кругом»… «На все падало несколько ударов колокола, и этим с краями наполнялась чаша холодной блестящей красоты»… «Николай Васильевич чувствовал в себе редкую радость и детское возвращающее веселье»… и проч., и проч.

Все это – просто безвкусно, все это – из писарской эстетики хвостиков, завитушек и росчерков.

Вадим Шершеневич