И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

П. Пиш
В БОРЬБЕ ЗА ЗЕМЛЮ

В сфере двух стихий, составляющих духовную природу человека – созерцания и непосредственного ощущения жизни, всегда наблюдается непрестанная борьба, взаимное исключение друг друга. Первое связано с расширением идейных горизонтов и перспектив духовного взора человечества, второе восполняет в каждом из нас пробел радости бытия, всегда резко обозначающийся при преобладании первого устремления. Эти колебания – мимолетные в проявлениях личности, расширяются до явлений яркого общественного содержания, если их рассматривать как частицы единого собирательного целого.

Созерцание – обязательно обусловливает собой углубленность общественного сознания, преобладание в нем того, что покойный Чехов любил называть «общей идеей». Из этого проистекает выработка определенных методов представлений, переносимых во все сферы творческой деятельности и, в частности, в сферу художественной литературы. В таких случаях, в последней всегда легко заметить ясно выраженный уклон в сторону того, что называется соответствиями и методом приближения. Образы, мотивы, впечатления и факты, – теряя свою самодовлеющую сущность, делаются ценными постольку, поскольку они годны как отправные точки, как намеки и указания на больший смысл, случайными отображениями которого они являются.

Идейные фазы, характерную черту которых составляет преобладание общих начал, стремлений к познанию объективных целей и догматов – дарят человечеству всегда моменты высоких подъемов творческой мысли. Но последняя, ищущая тропы в потусторонний мир абсолютного и безусловного, отдавшаяся разгадкам непознаваемого, не может держаться на земных низинах преходящей человеческой действительности. Отправляясь от ее явлений и принимая их исходной точкой своих устремлений, она идет вверх, по выражению Вячеслава Иванова, по «духовной вертикали», и, оставаясь в области извечного и неизбывного, дарит человечество откровениями высшей правды и абсолютной истины.

Такой метод художественного творчества – в каждой соответствующей литературной школе истолковывается по-своему, но они сходны в одном – действительность реального мира есть только субъективно-условное преломление некоторого общего, к разгадке и уяснению которого направляется острие творческой интуиции и изощренной мысли художника. Все они одинаково уходят от реализма повседневности, обесцвечивая краски этой реальной жизни, как бы соскабливают ее внешнюю телесную оболочку, стремясь достигнуть скрытых таинственных механизмов, заключенных в ней. Так, один из теоретиков нашего символизма, приемам и построениям которого посвящены были предыдущие строки, Георгий Чулков, на одном из недавних литературных диспутов, отвечая оппонентам, сказал, что символизм представляет себе жизнь тяжелой Голгофой, полной тайн, и, прежде чем принять или отвергнуть эту Голгофу – символисты постараются ее разгадать.

В этом, конечно, заключается безусловная ценность символизма как попытки рассмотреть трагедию личности вне условных построений быта и общественности, но в его методах коренится и опасность, значение которой уже теперь оценено по достоинству, и с этой стороны символизму сделана надлежащая расценка. Наполнение художественного творчества лишь одними соответствиями и приближениями заключает мысль художника в тесные стены логической лаборатории, откуда она выходит обескровленным и бестелесным фантомом, отвлеченной схемой того, что беспорядочным узлом запуталось в клубке жизни. Узел этот не берется в его бесконечной и разнообразной игре сочетаний, а выпрядается правильным и определенным узором.

С общественной стороны такие моменты всегда характеризуются как эпохи безусловно упадочные, как полосы мысли со слабой и невыразительной социальной окраской. Голому созерцанию сопутствует однообразие бытового материала, замедление темпа жизни и измельчение ее интересов. Бедность внешнего всегда сопрягается с исканиями живого внутреннего смысла, могущего расцветить однообразный, блеклый колорит зримого. Но, отходя в сторону от непосредственной сути жизненной борьбы, – мы тем самым как бы отрешаемся от действия, сводим богатство волевых проявлений к больной и осторожной рефлексии. На длинной ленте эволюционного развития можно отметить такие эпохи, связанные с крахом, разрушением утверждения личности как социальной единицы. В такие моменты личность, изжившая запас духовной энергии, может или вычеркнуть себя из списка претендующих на дальнейшее бытие или уйти в созерцание.

* * *
Во взаимном исключении друг друга всегда находится созерцание и действие. И связывая с последним известное уплотнение жизни, нарастание ее непосредственной мощности, усложнение интересов окружающего, – мы тем самым намечаем поворотный этап в текущей идейной фазе общественного развития. Духовная эволюция, шедшая до сих пор «по вертикали», опять применяя терминологию Вячеслава Иванова, начинает шириться по «земной горизонтали».

Сегодняшний день нашей литературы являет картину жестоких и бурных атак на цитадель символизма. Проистекающие в глубине русской жизни процессы перемещения центров внимания и линий направления, – преломляясь в литературных перевоплощениях, дают ключ к уяснению современного кризиса художественной литературы. Изложенные мотивы и импульсы символики перестали быть едиными и заполняющими духовную суть современности, которой до сих пор не хватало одного – всепроникающего ощущения жизни.

Здесь не место давать исчерпывающую картину намечающихся возможностей будущего, изломов и блужданий литературной мысли от одного утверждения к другому; важно указать одно течение, еще находящееся в поре цветения, переживающее сумеречную пору своего оформления, но таящее, быть может, то, вокруг чего безуспешно бьется мысль современника.

Это новое – акмеизм⁵⁴, и он как литературная школа возбуждает большие споры и берется под сомнение в виду крайней неустойчивости признаков, по которым можно было бы отмежевать творчество акмеистов от других школ и направлений. Я уже указал, что акмеизм очень юн, а потому сами его творцы часто сбиваются в определениях, – и при знакомстве с акмеизмом целесообразно рассматривать его не как школу, а как мироотношение. И в этом случае основное ядро нового направления сразу открывает читателю свое содержание, которое может быть охарактеризовано как борьба за Землю, за самодовлеющую ценность нашего бытия.

Теоретик акмеизма, Сергей Городецкий, в одной из книжек «Аполлона» за прошлый год пишет: «Борьба между акмеизмом и символизмом есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм в конце концов заполнил мир “соответствиями”, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями, с мистической любовью или чем-нибудь еще. Звезда Маир, если она есть, прекрасна на своем месте, а не как невесомая точка опоры невесомой мечты».

Этот лейтмотив, наполняющий утверждения акмеистов, был многими принят за простое выступление реалистов, пожелавших пойти по новому пути, а главным образом, побоявшихся старой клички, выветрившейся и изжитой, за которой осталась пустота. От этого акмеисты всячески отгораживаются, и в той же статье Городецкий, разбирая мотивы поэзии одного из своих единомышленников Владимира Нарбута, указывает, что последний «описывая украинский мелкопоместный быт, уродство маленьких уютов, не является простым реалистом, как это могло бы показаться взгляду, легкому на сравнения, в победителях ищущему побежденных. От реалиста Владимира Нарбута отличает присутствие того химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом, который и сниться никакому, даже самому хорошему, реалисту не может».

Тот же Сергей Городецкий на одном из литературных диспутов, отвечая символистам, говорил, что от реализма акмеистическое творчество отличается органичностью, слиянностью частей и целого. В реализме нет этого, и, например, реалистический роман заключает в себе только ему свойственный прием – эпилог. Это необходимое условие художественных построений реализма, слепо подражающего обстановке, протоколирующего события, а не преображающего их. Устранив эпилог – этим можно создать невозможность закончить роман, ибо он кончается тем же, чем и начался – «разговорами героев и старым положением их в действии, которое они занимали и в начале его развития».

Самое слабое место у акмеистов – это расплывчатость их определений, на что обращали внимание многие, между прочим, и Валерий Брюсов. Очевидно, сами теоретики этого направления еще только вынашивают образы и мотивы творчества, более ощущают дух своей поэзии, чем умозаключают относительно ее художественных приемов. Понятия «химического синтеза, сплавляющего явление с поэтом» и «органичность творчества», в сущности, присущи и реалистам. Кроме крайней фигуральности этого выражения, позволяющего вкладывать в него чуть ли не любое содержание, оно страдает, главным образом, слишком прямолинейным отрицанием в своем обратном значении. Ведь если думать, что «сплавляющий синтез» есть только условие акмеистического творчества, то обратно – всякий писатель-реалист его лишен: – он никогда не сплавляется с явлением, им воспринимаемым, не претворяет действительность в образы художественного синтеза. На страницах того же «Аполлона» часто повторяют, что стиль – это синтетическое утверждение своего «я» в природе, в противоположность примитивному ее восприятию – анализу. А разве понятие «стиля Чехова», «стиля Горького» – это ложное убеждение в наличности такого утверждения?

Таким образом, в сущности, между акмеистами и реалистами разница лишь в способах восприятия мира, а не в вопросе приятия и неприятия последнего, что составляет краеугольный камень символизма.

«И не только роза, звезда Маир, тройка – хороши, – пишет С. Городецкий, – то есть не только хорошо все уже давно прекрасное, но и уродство может быть прекрасным. После всяких “неприятий” мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий. Отныне безобрáзно только то, что безóбразно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием».

В этом, как и во многом другом, акмеисты идут навстречу утверждения «факта как такового». Принятие мира «во всей совокупности красот и безобразий» есть необходимое условие всякого реализма как мироотношения. Следовательно, идя различными путями, реалисты и акмеисты приходят к одним результатам, к одной идее утверждения жизни превыше всех заключенных в ней символов.

У нас принято в последнее время считать, что между литературой и общественностью произошел окончательный разрыв, ознаменовавшийся строгим разграничением сфер их проявления. По старой, еще кое-где удержавшейся привычке видеть в литературе «учительство» и наполнять ее дидактизмом, такое мнение и должно было утвердиться, как уясняющее суть дела. Но связь между литературой и общественностью осталась, и вряд ли она когда-либо порвется, только проявляться будет она не в гражданской тенденциозности литературных течений, а в психологическом соответствии творчества художника и социальной среды, его породившей. И в предварительной части этой статьи был в достаточной степени выяснен вопрос о созерцании и действии, о связи их с упадочностью социальных инстинктов в сфере общественности, а потому здесь в отношении уяснения импульсов нового течения можно поставить точку. Важна другая сторона дела, заключающаяся в определении психики акмеизма как «нового ощущения жизни и искусства».

Вся жизненность и свежесть нового направления заключается в его неосознанности, в отсутствии строго очерченных, завершенных путей теоретической разработки направления. Написать свою таблицу умножения и установить непререкаемые законы акмеисты еще успеют, когда накопится достаточное количество материала и пройдет процесс его созревания. Если вспомнить хотя бы его антипод – символизм, то какую длинную дорогу пришлось пройти его вождям, сколько износить флагов и кличек, прежде чем договориться до основных положений, создать школу и выработать методы и приемы творчества, по которым символисты легко определяются среди других литературных категорий.

В акмеизме бесспорным до сих пор имеется одно – влюбленность в ясное лицо Прекрасной Дамы – Жизни, блага которой ставятся превыше всех других абстрактных ценностей. И что их сильно отличает от «демонизма» и «бунтарства» символистов, вышедших из черной тени Достоевского, это смелое утверждение своего бессилия перед лицом Неведомого, за завесу которого всегда стремились заглянуть символисты. «Бунтовать во имя иных условий бытия здесь, – пишет другой теоретик акмеизма Н. Гумилев, – где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним – открытая дверь». «Смерть – занавес, отделяющий нас, актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание – что же будет дальше?»

В сущности, правота людей, претендующих на полную меру жизненного равновесия – всегда вытекала из «вдохновения игры», заполнявшей трагические просветы окружающего, в которые глядит жуть хаоса и вечной загадки бытия. Без такого «вдохновения» каждого из нас сторожит рефлексия, бесплодное «самоковыряние», ведущие к раздвоению личности. Уйти от этого, принять целиком отпускаемую на каждого дозу «жизненного эликсира» и растворить свое «я» в пантеизме природы, вот путь акмеиста, живущего теми мгновениями, «которые могут быть вечными», как определяет Городецкий.

В этом есть известная примитивность психики и, кажется, акмеисты не собираются этого отрицать, так как Н. Гумилев сознается, что «мы немного лесные звери, и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного в обмен на неврастению». Не следует забывать, что избыток жизни всегда развивается за счет утончения восприятий, и, например, Городецкий, которого не так давно записывали в символисты, был до трагизма одинок в этих холодных чертогах символистической башни, ибо слишком много в нем, как и в его Яриле – упоения радостью бытия. И до тех пор он блуждал одиноко во всяческих «измах», покамест на арену не выступила новая рать, взявшая у символистов их высокоразвитую технику слова и вложившая в него свое содержание.

К акмеизму как школе мы еще вернемся в будущем, но и теперь небезынтересно отметить некоторую черту в противоречивой философии этого течения. Как вскользь указано было несколькими строками выше, акмеизм берет жизнь в те мгновенья, «которые могут быть вечными». Но прозревать вечность в чередующихся фактах здешнего мира – значит отыскивать в них некоторые элементы того безусловного, к чему так жадно тянутся символисты. И странно думать, что, быть может, здесь акмеисты подошли к той грани, которая залегла между созерцанием и действием, и новое направление, начавшее с низвержения старых богов, само бессознательно рвется к тому же далекому, к примирению этих двух взаимно отталкивающихся полюсов.
Печатается по: П. Пиш В Борьбе за Землю // Новый журнал для всех. 1914. № 3 (Март). С. 49 – 51.

Иванов-Разумник

жүктеу/скачать 2.9 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: