Если природная красота стоит ступенью ниже красоты искусст
венной — иначе говоря, произведения духа, — искусство не может
быть подражанием природе. Старинное правило, заимствованное
у Аристотеля (истинный
смысл которого был, кстати, забыт) пред
полагает, что умелое и сообразное воспроизведение природных
предметов является источником наслаждения. Но к чему это избы
точное и всегда неточное воспроизведение? Когда человек подра
жает природе (ибо, несмотря ни на что, с самых истоков искусства
человек не переставал рисовать и лепить произведенияподобия),
он хочет испытать себя и показать свое умение. Прежде всего чело
век радуется тому, что смог создать нечто искусственное, он счаст
лив, что обрел себя и сравнялся с Создателем, прославив в то же
время его творение, подобно фламандским примитивистам XV в.
Но,
по правде сказать, это умение очень быстро рождает скуку,
и человек начинает испытывать бoльшую радость, выдумывая ори
гинальные технические приспособления (не связан ли дотошный
реализм Ван Эйков с новым техническим изобретением, с масля
ным письмом?) (Ср.:
Passeron, p. 239;
Huygue, p. 253).
«Любое техническое средство, например корабль, а в особенности науч
ный инструмент, должен приносить ему больше радости,
потому что это его
собственное творение, а не подражание. Самое плохое техническое приспо
собление имеет гораздо бо´льшую ценность в его глазах; он может гордить
ся, изобретя молот, гвоздь, потому что это — его собственные изобретения,
а не подражания. В творениях, возникающих из духа, человек лучше де
монстрирует свою ловкость, чем подражая природе» (Int., p. 40)
127
.
Критика подражания природе является необходимым отправ
ным пунктом философии искусства. Ибо она помогает увидеть,
что искусство получает свою ценность главным образом благода
ря своему
человеческому происхождению, благодаря тому, что
оно — произведение духа. И дух должен вырвать себя из природы,
он отрицает ее, прежде чем увидит в ней свое отражение. В этом
смысле искусство — это один из тех путей, по которым человек,
как и дух, отделяется от природы. И вовсе не случайно, что реали
стическое подражание объективному миру,
одновременно миру
природы и культуры, возникает в [ситуации] конца искусства,
когда растворяется то, что Гегель называет «романтическим искус
Жан Лакост. Философия искусства
246
ством» («Романтическое искусство» — «Art romantique», p. 131)
128
.
Разве
голландская живопись, которой Гегель посвятил одну из луч
ших страниц «Эстетики»
129
, не представляет собой реалистиче
ского описания самого прозаического, наименее «идеального»
существования? Но в данном случае не стоит обманываться три
виальностью содержания при несомненном объективном сходст
ве. Гегель открывает в этой великой живописи ту радость, которую
голландцы
черпали в жизни, в самых обычных и наименее значи
тельных ее проявлениях. И разве радость эта возникла не из необ
ходимости завоевывать ценой жестокой борьбы и тяжких усилий
то, что другим народам природа подарила, не требуя борьбы и уси
лий, а именно: землю польдеров, отвоеванную у моря, религиоз
ную и политическую независимость протестантской республики,
победу над испанским деспотизмом? Поэтому художники при
давали такое значение воспроизведению бликов и самых мимо
летных явлений (отсветам на металле, сиянию ткани и облаков,
жесту девушки), ведь иллюзия реальности доказывает «ловкость
субъекта» и празднует «триумф искусства над отживающим
и преходящим в жизни и природе».
Голландская живопись, такая
реалистическая и прозаическая, это в действительности трофей
двух побед, одна из которых — победа целого народа над природой
и историей, а также яркое проявление духа в гегелевском смысле.
Достарыңызбен бөлісу: