Самъ съ совѣтомъ не навяжусь, а если о немъ панъ попроситъ—не отважу. Вообще же сватъ на меня можетъ опереться смѣло.
Спасибо, спасибо!—обрадовался такой постановкѣ вопроса Чаплинскій. Хотя непріятное впечатлѣніе безсмысленнаго гетман- скаго приказа не изгладилось въ немъ отъ этихъ словъ Хмеля, а на оборотъ великодушіе „хлопа“ взорвало его еще больше,—но чувствуя, что Конецпольскій довѣряетъ и благоволитъ этому шмаро- возу,—онъ поспѣшилъ изобразить на своемъ лицѣ дружественную улыбку и продолжалъ радостнымъ голосомъ.—Вѣкъ помнить буду и твою, пане, поруку, и твое дружеское отношеніе... Я знаю, что рука руку...
Нѣтъ, пане-свате,—ударилъ Богданъ слегка по плечу Чаплинскаго,—корысти никакой мнѣ не нужно, а я искренно дамъ тебѣ совѣтъ и окажу услугу, гдѣ надо: со мной можно жить, не державши камня за пазухой.
Спасибо, спасибо!—обнялъ Богдана Чаплинскій. —Ко мнѣ прошу на „келехъ*, попробовать нашего стараго литовскаго меду.
Сейчасъ не могу, прости, панъ: лечу къ своимъ.
Да, да, не смѣю удерживать, а жаль, угостилъ-бы. А то я и къ пану заѣду: я вѣдь тутъ новый человѣкъ, не знаю ни страны, ни порядковъ, такъ сватъ меня бы наставилъ.
Съ радостью! Прошу, прошу!—подалъ Богданъ руку и, вскочивши на Бѣлаша, котораго держалъ подъ уздцы Ахметка, сейчасъ-же за брамой, махнулъ ещо разъ шапкой и пустился галопомъ въ Суббото во.
Радостно билось сердце Богдана. Какой-то новый приливъ жизненной силы поднималъ ему грудь. Внакомыя мѣста неслись съ улыбкой на встрѣчу, раскрывали свои дружескія объятія; рѣчка, извиваясь змѣей, шептала что-то веселое и игривое.
„Да! Спасъ Господь и приведъ увидѣть снова родныя мѣста!— мелькали у Богдана отрывочный мысли.—У Конецпольскаго все обошлось благополучно, даже въ какое-то особое довѣріо я попалъ. Значить, чистъ и невредимъ, а теперь—или умри въ своемъ гнѣздѣ тихо, или снова дерзай на борьбу! Эхъ, кабы не терзали моей родины, ко- либъ ее, несчастную, оставили хоть при маломъ кускѣ хлѣба, сѣлъ бы я камнемь въ своемъ любимомъ Субботовѣ, да отдохнулъ-бы и душею, и тѣломъ! Умаяли уже меня и годы, и бѣды, сердце изнылось, кости болятъ. Покою бы и мирнаго счастья... Эхъ, какъ-бы желалъ я въ эту минуту тихой пристани, которая укрыла-бы меня отъ бурь и отъ грозъ!“.‘Вотъ и Субботово, и „млыны", и храмъ св. Михаила, а вонъ за брамой и „будынокъ“, и садъ. Богданъ снялъ шапку и <}сѣнилъ себя широкимъ крестомъ.
Отворилась настежь въѣздная „брама“, и пасѣчникъ-дѣдъ первый встрѣтилъ Богдана. Обнялъ старика Богданъ и спросилъ, не слѣ- зая съ лошади,—благополучно ли дома?
-
Все слава Богу,—махнулъ шапкою дѣдъ,- тебя какъ Господь милуетъ?
-
Хвала Ему, Милосердному—живъ, какъ видите, и невре- димъ!—уже крикнулъ черезъ плечо Богданъ дѣду, пустивъ рысью коня.
Еще издали на Чигиринской дорогѣ замѣтила дворовая, челядь Богдана и, собравшись въ немаломъ количеств*, съ радостнымъ нетерпѣніемъ ждала своего батька. На „ганку“ толпились Богдановы дѣти: Андрійко и Тимошъ нѣсколько разъ взлазили вверхъ по колоннѣ, чтобъ высмотрѣть отца; дѣвочки, съ горящими отъ волнения и восторга глазками, бѣгали то къ больной матери въ комнату, то на „рундукъ“, то къ первымъ воротамъ. Одна только Ганна, блѣдная, застывшая въ порывѣ восторга, неподвижно спаяла у колонны, приставивъ руку къ глазамъ и вперивъ свои очи въ свѣтлую даль. Казалось, душа ея не была здѣсь, въ этомъ тре- петномъ тѣлѣ, а носилась тамъ вдали возлѣ всадниковъ, возлѣ строй- наго, ѣдущаго на бѣломъ конѣ козака.
Едва въѣхалъ Богданъ въ свой дворъ, какъ полетѣли вверхъ шапки, раздались радостные крики, и десятки рукъ протянулись—и подержать коня, и помочь соскочить, и обнять своего батька. Насилу освободился Богданъ отъ этихъ дружсственныхъ нривѣтствій и носпѣшилъ къ крыльцу. Здѣсь на него набросились дѣти и повисли на груди и на шеѣ.
Ганна все стояла неподвижно. Радость сковала ей члены; восторженные глаза ея дрожали чистой слезой. Богданъ замѣтилъ ее, быстро взошелъ на крыльцо и, раскрывъ широко руки, промолвилъ тронѵтымъ голосомъ:—Спасительница моя!
-
Ты нашъ спаситель! —■ вскрикнула Ганна и припала къ нему на грудь.
На другой вечеръ всѣ двери и окна въ домѣ Богдана быАи тщательно закрыты.
Въ комнатѣ его, вокругъ небольшого стола, покрытаго турец- кимъ ковромъ, тѣсною группою сидѣли козацкіе старшины. Желтоватое пламя двухъ восковыхъ свѣчей, что горѣли въ высокахъ м^- ныхъ шандалахъ, освѣщало ихъ смуглыя лица, отчего они казались еще мрачнѣй и желтѣй. 8а ними оно не достигало глубины комнаты, потонувшей во мракѣ и только кое-гдѣ тускло отевѣчивалось на блестящихъ дулахъ „рушницъ". Въ комнатѣ было тихо и мрачно. Не видно было на столѣ ни кубковъ, ни фляжекъ. Сурово глядѣли иконы изъ почернѣвшихъ отъ времени ризъ.
Въ концѣ стола сидѣлъ самъ хозяинъ; голова его была такъ низко опущена, что нельзя было видѣть лица. Направо отъ него угрюмо склонилъ голову на руку Кривоносъ, за нимъ Нечай опустилъ евою львиную чуприну. Съ другой стороны помѣстились старый Романъ Половецъ и Чарнота. Остальныя лица терялись въ тѣни, и только иногда сверкали оттуда, словно волчьи глаза, желтые бѣлки Пешты.
Гуетыя тѣни совсѣмъ сбѣжались на потолкѣ. Казалось какой- то тяжелый, могильный сводъ повиснулъ надъ освѣщеннымъ столомъ.
-
Нѣтъ, братья, нѣтъ,—говорилъ сѣдой Романъ Половецъ, и голосъ его звучалъ такъ уныло, словно отдаленный звонъ над- треснутаго колокола,—бороться намъ нечѣмъ... войско наше разбито... „армата“ (артиллерія) отобрана... ни старшины, ни головы.
-
Вздоръ! —крикнулъ Кривоносъ, ударяя рукой по столу,— не все пропало! Разбито войско, да не все! Сколько бѣжало, сколько скрывается по темнымъ лѣсамъ!
-
Въ Мотроновскомъ лѣсу ищутъ грибовъ болѣе десяти со- тенъ! —вставилъ Чарнота.
-
Въ Кругломъ лѣсу сотъ пять или шесть!—отозвался кто- то въ тѣни.
-
А въ „Гутѣ“ наберется и больше!—добавилъ другой.
-
Такъ не всѣ сдались?—спросилъ удивленный Богданъ.
-
Какое! На Запорожье ушло тысячи двѣ!—вскрикнулъ Нечай.
-
Да дайте мнѣ только время,—продолжалъ, воодушевляясь, Кривоносъ,—я соберу вамъ десять, двадцать тысячъ. Дайте мнѣ только разослать своихъ молодцовъ!
-
Головы нѣтъ... старшина разбѣжалась!—раздались изъ глубины тѣни чьи-то несмѣлыо голоса.
-
Выберемъ голову. Старшина найдется,—перебилъ увѣренно Кривоносъ.—Да развѣ уже между нами не найдется зналаго чс- ловѣка? Дрова сухія, братья! Огниво не трудно отыскать!
-
Конечно, осмотрѣться вотъ между нами,—послышался сиплый голосъ Пешты, и желтые глаза его многозначительно окинули весь столъ.
-
Выбрать то можно... Да что изъ того? Послѣднія силы отдать... и къ чему? Чтобъ увидѣть новое пораженіе?—безнадежно махнулъ рукою Романъ Половецъ.—Мало-ли мы ихъ видѣли, братья?
-
Такъ,—вставилъ угрюмо Пешта, и насмѣшливая улыбка искривила его лицо.—Били насъ довольно! Можно было-бъ и „годи“ сказать. И подъ Кумейками, и подъ Боровицѳю...
-
Молчи, Пѳшта!—перебилъ его Кривоносъ.—Молчи, не напоминай прошлаго! Или ты думаешь, что эти побѣды не зарубились на сердцѣ?—ударилъ онъ себя кулакомъ въ грудь,—кровавымъ руб- цемъ здѣсь зарубились! Били! А почѳму-же прежде никто но билъ козаковъ? Почему теперь бить стали? Потому, что реестровые измѣняютъ, братья на братьевъ встаютъ!
-
Стой, друже, — перебилъ его Половецъ,—пошли же съ Пав- люкомъ рейстровые, а вышло что?
Богданъ поднялъ глаза и медленно прибавилъ вполголоса:— Пошли, да не всѣ.
Но Половецъ не слыхалъ его словъ:
-
Да что говорить о прошломъ,—продолжалъ онъ,—вспом- нимъ, что случилось теперь? А ужъ не гетманъ-ли былъ Остря- ница, не молодецъ-ли былъ' Гуня? И сердце козачьѳ, и могучая рука! /
-
Проклятье ему!—закричалъ Кривоносъ, поднимаясь съ мѣеад, и багровыя пятна покрыли его лицо.--Зачѣмъ онъ сдался? Онъ... онъ погубилъ все дѣло! Теперь оттепель, все кругомъ распустило... жолнеры ихъ падали отъ голода. Да еслибъ онъ только выдержалъ до нынѣ, посмотрѣлъ-бы я, какъ погарцевали-бъ у меня въ этомъ болотѣ ляхи! А! Пусть не знаетъ онъ, собака, счастья во вѣки,— прохрипѣлъ Кривоносъ, сжимая кулаки,—своей сдачей погубилъ онъ все дѣло!...
-
Постой, братъ, постой: тебѣ разумъ злоба застилаетъ,— протянулъ Половецъ руку, какъ-бы желая остановить слова Кривоноса:—ты валишь всю вину на Гуаю, а самъ знаешь не меньше моего, что устоять было нельзя. Смотри, я старъ, но вотъ эту по- слѣднюю кормилицу —правую руку я отдамъ на отсѣченіе за Гуню! Онъ былъ храбрый, честный козакъ.
-
Ну, одной храбрости-то мало,—угрюмо буркнулъ Пешта.
Но Половецъ продолжалъ, воодушевляясь все больше:
-
Какъ онъ стоялъ за наши права, какъ онъ оборонялся! Самъ Іеремія удивлялся ему. Да, онъ бы отдалъ за насъ свою буйную голову, но къ сдачѣ принудила его сама „рада“!
-
„Рада"!— тонкія губы Кривоноса искривились въ какую- то безобразную, злобную усмѣшку.—А зачѣмъ онъ этой черни на- пустилъ полный таборъ? *
-
Какъ? Своихъ-бы отдалъ на „поталу^ (истребленіе)?—съ изумденіемъ вскрикнулъ Нечай.
-
Вратьевъ на растерзаньо Потоцкому?—ужаснулся Половецъ.
-
А что же, ушли они отъ него, га?—крикнулъ Кривоносъ, опираясь руками на столъ, и перегнулся въ ихъ сторону.—Толпами, какъ мурашня, налѣзли въ таборъ, а потомъ первые кричали о сдачѣ! Голодъ, вишь, одолѣлъ ихъ! Ну, а теперь попухнутъ, небось, отъ панской лески! Землю научатся грызть! —рвалъ онъ слова, какъ бы желая вылить въ нихъ всю кипящую въ немъ злобу.— Да, если-бъ не они, мы полегли бы всѣ одинъ подлѣ другого, таборъ бы взорвали, а не предались бы ляхамъ!
-
То-то,—процѣдилъ сквозь зубы Пешта, бросая изъ-подъ бровей угрюмый взглядъ,—всѣ тянутся въ козаки, а какъ на греблю, такъ и некому, а мы одни подставляй спины!
-
Черезъ нихъ-то, пожалуй, и потеряли на вѣки всѣ права,— послышался густой и жирный голосъ Бурлія, и его одутловатое лицо съ узкими, подплывшими глазами и тупымъ лбомъ выплыло на минуту изъ тѣни.
-
Пора бы и намъ одуматься, а то и шкуры не хватитъ,— замѣтилъ нѣсколько смѣлѣе Пешта,—атаману-то кошевому и заботиться объ интересахъ коша, своихъ, близкихъ людей, а чернь имѣетъ топоры и косы, пусть борется сама за себя.
-
Сама за себя,—медленно повторалъ Нечай, бросая на Пешту изъ-подлобья презрительный взглядъ,—а развѣ они молчатъ, не ветаютъ? Развѣ не бѣгутъ въ Сичь, въ козачьи ряды?
-
Не въ козачьи боевые ряды, а въ козачьи списки, чтобъ „привилеи* раздобыть, —прошипѣлъ Пешта.—А въ козачьи ряды за хлѣбомъ бѣгутъ и потомъ первые молятъ ляховъ о пощадѣ.
-
А! И кого же? Ляховъ! - заскрежеталъ Кривоносъ зубами. — Да я бы за каждую придуманную ляхамъ муку перенесъ бы самъ по двѣ, а не поклонился бы и не пощадилъ бы ни одного!
-
Всѣхъ не перемучишь, —отвѣтилъ Бурлій,—а вотъ какъ они обрѣжутъ права... Теперь уже на мой разумъ и „Куруковскихъ пунктовъа нечего ждать.
-
Ни пяди меньше! На длину своей сабли не отступлюсь отъ нихъ!—крикнулъ Нечай, бросая свою кривую саблю на столъ,—Мы ихъ кроью своей, головами своими заработали и уже не отдадимъ назадъ! Мало насъ? Найдемъ помощь! Я былъ у донцовъ, они протянута руку... а не попустимъ своихъ правъ!
-
Не пойдутъ донцы всѣ, а нѣсколько сотъ удальцовъ что помогутъ?—откликнулся убитымъ голосомъ Половецъ.
■— Не попустимъ!—злобно добавилъ Пешта,—а много-ли ихъ осталось? Когда мы со второю просьбой на сеймъ посылали, какой получили отвѣтъ?Всѣ молчали, а Пѳшта продолжалъ еще злобнѣе.
-
А ужъ много-ли просили мы? А послѣ Кумейскаго. пора- женія вспомни, какой присяжный листъ былъ написанъ нами и ка- кія на Трахтемировской „радѣ“ получили мы права? Уничтожили Мир- городскій и Яблоновскій полки, уменьшили насъ на 1,200 душъ, „чайки" сожгли.
-
Не каркай, воронъ!—крикнулъ запальчиво Чарнота, и голубые глаза его метнули бѣглый взглядъ изъ-подъ ежатыхъ бровей. —Нѳ удастся Нечаю донцовъ, такъ я имъ татаръ приведу, поклонюсь спиной и невѣрѣ.
-
И ничего не добьешься,—крякнулъ Бурлій,—а нелучше- ли, намъ своихъ бы требованій посбавить?
-
А что же, и впрямь,—поддержалъ хриплымъ голосомъ Пешта.—Что намъ осталось? Бунтами ничего не подѣлаемъ, лее равно—сила солому ломитъ, а за каждымъ бунтомъ идутъ новыя утѣснѣнія. При согласіи-же ляхи дѣлаютъ уступки. Вспомните: за Оулиму намъ прибавили тысячу человѣкъ, а при разумномъ коше- вомъ,—подчеркнулъ онъ,—можно выторговать и больше.
Достарыңызбен бөлісу: |
