Иудейская Война Иосиф Флавий (гг. 37-100)

Бедствия Иерусалима с каждым днем становились ужаснее, но они только сильнее воз­буждали мятежников и делали их все более свирепыми, ибо голод похищал теперь свои жертвы не только из народа, но и из их собственной среды. Бесчисленные трупы, сваленные кучами в самом городе, представляли страшное зрелище, распространяли чума-носный запах и даже мешали воинам в их вылазках: точно на поле сражения, после кровавого боя, они в своих выступлениях должны были переступать через тела мертвых. Но ступая на трупы, они не испытывали ни страха, ни жалости и не задумывались даже о том, что в этом поругании умерших кроется грозное предзнаменование для них самих. С руками, оскверненными бра­тоубийством, они вступали в бой с чужими, как будто хотели этим мне, по крайней мере, так кажется, бросить вызов божеству за то, что оно так долго медлит с наказанием. Ибо давно уже перестала воодушевлять их к войне надежда на победу ее место заменило отчаяние. Римляне, напротив, хотя доставка строевого леса причинила им большие затруднения, окон­чили валы в двадцать один день, причем, как выше было замечено, все окрестности города, на 90 стадий в окружности, были совершенно оголены. Печален был вид всего края. Страна, которая прежде щеголяла своими древесными насаждениями и парками, была теперь повсю­ду опустошена и обезлесена. Из чужестранцев, знавших прежнюю Иудею и великолепные предместья Иерусалима, никто не мог удержаться от слез при виде тогдашнего опустошения и от выражения скорби об этой страшной перемене. Война уничтожила всякие следы красо­ты, и если бы кто-нибудь, знавший прежде эту местность, вдруг появился вновь перед ней, он бы не узнал ее, а искал бы город, перед которым он стоял.

Новые валы послужили источником забот как для иудеев, так и для римлян. Первые предвидели, что, если им не удастся сжечь опять и эти сооружения, покорение города неиз­бежно, римляне же, если бы и эти валы были уничтожены, лишились бы всяких видов на за­воевание города. Ибо добыть еще лесного материала не было никакой возможности, да, кро­ме того, солдаты уже изнурились от постоянных напряженных трудов и приупали духом от последовавших одна за другой неудач. Даже бедствия осажденных привели к большему упадку духа среди римлян, чем среди жителей города. Ибо последние, невзирая на самые

207

ужасные невзгоды свои, нисколько не смягчились и каждый раз разбивали надежды врагов, с успехом противопоставляя валам хитрость, машинам крепкие стены, а в рукопашных сраже­ниях бешеную отвагу. Видя эту силу духа, которой обладают иудеи и которая возвышает их над внутренним раздором, голодом, войной и другими несчастьями, римляне начали считать их жажду брани непреодолимой, а их мужество в перенесении несчастья неисчерпаемым, и сами предлагали себе вопрос: чего бы только такие люди не могли предпринимать при сча­стливых условиях, когда несчастье все более и более их закаляет? Ввиду этих соображений римляне еще более усилили караульные посты на валах.

Это неожиданное происшествие произвело на воюющие стороны действие, обратное тому, какого можно было ожидать, Иудеи, которых непредвиденный и непредупрежденный ими обвал должен был привести в уныние, не потеряли все-таки бодрости духа ввиду того,

что сам замок Антония остался на месте. Радость же римлян при внезапном разрушении сте­ны была отравлена появлением другой стены, сооруженной людьми Иоанна позади первой. Хотя приступ против этой новой стены был, по—видимому, легче осуществим, чем против первой, так как развалины первой стены облегчали доступ ко второй, хотя и было очевидно, что она гораздо слабее Антонии и, как вспомогательная стена, может быть легко разрушена; несмотря на это никто не осмеливался взойти на эту стену, ибо первые, которые попытались бы это сделать, шли бы на верную смерть.

209

И после речи Тита войско в целом все еще колебалось, трепеща перед грозной опасно­стью. Но один сириец по происхождению, по имени Сабин, служивший в когортах, показал себя храбрым и отважным героем, хотя, если судить о нем по внешнему виду, едва ли можно было принять его за настоящего солдата. Он был черный, сухощавый и неуклюжий, но в этом невзрачном теле жила настоящая геройская душа. Он первый выступил вперед и сказал: "За тебя, Цезарь, я готов пожертвовать собой, я берусь первым взойти на стену. Да сопутст­вует мне вместе с моей силой и решимостью еще И твое счастье. Если же мне не суждена удача, так знай, что неудача не будет для меня неожиданностью, ибо я по своей доброй воле иду на смерть за тебя." После этих слов он левой рукой поднял свой щит над головой, правой обнажил меч и пошел к стене около 6 часов дня. Из всего войска за ним последовали один­надцать соревнующихся в храбрости. Во главе всех он грянул вперед, точно охваченный бо­жественным вдохновением. Караулы со стены метали в них копья, осыпали их со всех сторон настоящим градом стрел и швыряли громадной величины камни, поразившие некоторых из одиннадцати. Но Сабин бросился навстречу выстрелам и, хотя покрытый стрелами, не оста­новился в своем натиске до тех пор, пока не достиг вершины и не обратил врагов в бегство. Устрашенные его силой и присутствием духа, иудеи бежали, предполагая, что вместе с ним еще многие другие взлезли на стену. Но тут произошел случай, подтверждающий, что не без оснований упрекают судьбу в том, что она завистлива к храбрости и всегда ставит препятст­вия чрезвычайным героическим подвигам. Когда этот человек достиг уже своей цели, он вдруг поскользнулся, споткнулся о камень и с грохотом упал лицом вниз. Иудеи обернулись и, увидев, что он один лежит на земле, направили на него со всех сторон свои стрелы. Он привстал на колено и вначале еще защищался с приподнятым перед собой щитом, ранив при этом многих, приближавшихся к нему, но весь израненный, он опустил руку и, осыпанный стрелами, наконец, испустил дух. Человек этот за храбрость свою был достоин, конечно, лучшей доли, хотя предпринятое им дело было именно такого рода, что должно было стоить ему жизни. Из его спутников трех, достигших тоже вершины стены, иудеи убили камнями, остальные восемь были унесены ранеными обратно в лагерь. Это произошло 3-го панема.

Спустя два дня двадцать солдат из среды стоявшей на валах стражи сговорились между собой, привлекая к себе еще знаменосца пятого легиона, двух человек из конных отрядов и одного трубача, и в 9-м часу ночи тайно проникли через развалины в Антонию, убили спав­шую передовую стражу, заняли стену и велели трубачу дать сигнал. Пробужденные этим внезапным трубным звуком, остальные стражники бросились бежать, не успевши различить число взобравшихся на стену. Страх и сигнал трубы возбудили в них ложное подозрение, что неприятель всей массой проник в цитадель. Между тем Тит, едва только раздался сигнал,

210

Когда Юлиан, центурион из Вифинии, человек небезызвестный, с которым я во время войны лично познакомился, отличавшийся перед всеми военной опытностью, телесной си­лой и мужеством, увидел, что римляне отступают и только слабо защищаются, он выскочил из замка, где стоял возле Тита, и сам один отогнал побеждавших уже иудеев до угла внут­реннего храмового двора. Они бежали всей толпой, так как его сила и смелость казались им чем—то сверхъестественным. Он же мчался среди бегущей толпы с одной стороны на дру­гую и убивал всякого, попадавшегося ему на пути. Это зрелище возбуждало в высшей степе­ни удивление Цезаря и наполняло величайшим страхом других. Но его преследовала судьба, которой не может избегнуть ни один смертный. Он носил, подобно прочим солдатам, обувь, густо подбитую острыми гвоздями, и вот, когда он пересекал мостовую, он поскользнулся и упал навзничь; громко звякнуло его оружие и раздавшийся грохот, обращая на себя внима­ние бежавших, заставил их вернуться. Римляне, увидев его с Антонии в опасности, издали вопль отчаяния, иудеи же окружили его густой толпой и со всех сторон направили на него свои копья и мечи. Первые удары он отражал своим щитом и несколько раз делал попытку встать, но пересиленный многочисленностью нападавших, он каждый раз падал опять на землю. Однако и лежа он многих ранил своим мечом, ибо сразу его не могли убить: его шлем и щит прикрывали все уязвимые места тела; лишь когда остальные части тела были изрубле­ны и никто не осмелился прийти ему на помощь, он сдался. Глубокое сострадание охватило Цезаря при виде этого доблестного героя, убитого на глазах столь многочисленных его бое­вых товарищей; он сам охотно поскакал бы к нему на помощь, но местоположение сделало это для него невозможным, те же, которые могли бы это сделать, были парализованы стра­хом. После ожесточенного боя, из которого лишь немногие из его убийц вышли невредимы­ми, Юлиан с трудом был окончательно убит, оставив по себе славную память не только у римлян и Цезаря, но и среди врагов своих. Иудеи, похитивши его тело, еще раз обратили

римлян в бегство и заперли их в Антонии. На их стороне отличились в этом сражении; из войска Иоанна Алекса и Гифтей; из войска Симона Малахия и Иуда, сын Мертона, и предво­дитель идумеев Иаков, сын Сосы; а из среды зелотов два брата Симон и Иуда, сыновья Иаи-ра.

212

Так говорил Иосиф, с воплями и слезами, пока рыдания не прервали его речи. Римляне прониклись сожалением к его горю и с уважением отнеслись к его добрым пожеланиям; лю­ди же Иоанна еще больше ожесточились против римлян, так как горели желанием овладеть Иосифом. Однако многие из знатного сословия были тронуты его речью, многие, хотя и не надеялись на свое спасение или сохранение города, остались на месте из страха перед стра­жей бунтовщиков, некоторые же улучали моменты, благоприятствовавшие удачному бегст­ву, и переходили к римлянам. В числе их находились первосвященники и сыновья первосвя­щенников, Иосиф и Иешуа, три сына Измаила, обезглавленного в Кирене, четыре сына Мат-фии, который после того, как Симон, сын Гиоры, казнил его отца и трех братьев, один лишь спасся, как уже было сообщено выше (V, 13, 1). Вместе с первосвященниками перешли к римлянам еще многие другие знатные лица. Тит не только принял их дружелюбно, но, зная, что им не совсем удобно будет жить среди народа с чужими нравами, отпустил их на время в Гофну с обещанием после окончания войны возвратить каждому его имущество. С радостью и в полной безопасности они отправились в указанный им городок. Мятежники же, не заме­чая их больше в лагере, с понятной целью удержать остальных от перехода к римлянам, опять распространили слух, что перебежчики умерщвлены последними. Некоторое время эта хитрость пользовалась тем же успехом, как и прежде, и действительно удерживала людей от перехода к врагам.

Но впоследствии, когда Тит вернул иудеев из Гофны и приказал им в сопровождении Иосифа обойти всю стену кругом, масса людей опять бежала к римлянам. Собравшись в кружок в присутствии римлян, они с плачем и рыданиями умоляли мятежников прежде всего открыть весь город римлянам и еще раз спасти отечество или же по крайней мере удалиться совершенно из святилища и сохранить для них храм, ибо всей своей смелостью они не будут в состоянии воспрепятствовать, чтобы римляне, доведенные до крайности, не предали святи­лища огню. Но это только усилило упорство мятежников: они ответили перебежчикам мас­сой ругательств и поместили на священных стенах метательные машины, катапульты и бал­листы, так что храм принял вид крепости, между тем как окружавшие его святые места по многочисленности трупов походили на кладбище. В святилище и в Святая Святых они сно­вали с оружием взад и вперед, с руками, дымившимися еще, от крови братоубийства, и так далеко заходили в своем святотатстве, что то негодование, которое было бы естественно для иудеев, если бы римляне столь оскорбительным образом действовали против них, испытыва­ли, наоборот, римляне против иудеев, так жестоко грешивших против собственных святынь. Ни один даже простой солдат не мог взирать на храм без страха, чувства благоговения и без желания, чтобы разбойники остановились прежде, чем несчастье сделается неисправимым.

В пылу негодования Тит еще раз обратился с упреками к Иоанну и его приверженцам; "Не вы ли, безбожники, устроили эту ограду вокруг святилища? Не вы ли на ней воздвигли те столбы, на которых на эллинском и нашем языках вырезан запрет, что никто не должен переступить через нее? Не предоставляли ли мы вам права карать смертью нарушителя этого запрещения, если бы даже он был римлянином? И что же, теперь вы, нечестивцы, в тех же местах топчете ногами тела убитых, пятнаете храм кровью иноплеменников и своих! Я при­зываю в свидетели богов моего отечества и того, который некогда но не теперь милостиво взирал на это место, ссылаюсь также на мое войско, на иудеев в моем лагере и на вас самих, что я вас не принуждал осквернять эти места; и если вы изберете себе другое место сраже­ния, то никто из римлян не ступит ногой в святилище и не прикоснется к нему. Храм я со­храню для вас даже против вашей воли."

Когда Иосиф объявил им это со слов Цезаря, разбойники с тираном во главе только воз­гордились в том чаянии, что не доброе пожелание, а трусость внушила ему это предложение. Тит увидел тогда, что эти люди не имеют сожаления ни к самим себе, ни к храму, и присту­пил опять к военным действиям, хотя неохотно. Двинуть на них всю армию было невозмож­но, так как для нее не хватало места. Поэтому он из каждой сотни солдат избрал по тридцати храбрейших, поставил каждую тысячу под командой особого трибуна, самих трибунов под начальством Цереалия и отдал приказ напасть на стражей в девятом часу ночи. И сам он на­дел доспехи, решившись тоже участвовать в бою, но его друзья удержали его от этого наме­рения ввиду серьезной опасности. К ним присоединились также военачальники, которые ска­зали: "Он принесет больше пользы делу, если останется спокойно на Антонии и займет пост боевого судьи вместо того, чтобы сойти вниз и лично руководить сражением, ибо перед гла­зами своего Цезаря солдаты будут совершать чудеса храбрости." Цезарь дал себя уговорить и объявил солдатам: "Я позволю себе остаться только для того, чтобы быть в состоянии ценить их храбрость; чтобы всякий смелый воин был награжден, а трусливый наказан; чтобы я, вла­стный карать и возвышать, был вместе с тем очевидцем их заслуг." С этими словами он к упомянутому часу отпустил назначенное в дело войско, а сам отправился на сторожевую башню и стал выжидать событий.

Посланное для нападения войско не нашло, как оно надеялось, стражей спящими; по­следние, напротив, бросились с криком навстречу и немедленно вступили в схватку, на крик передовых караулов и остальные густыми рядами ринулись изнутри. Римляне выдержали первый натиск, тогда задние ряды наталкивались на своих собственных людей, вследствие чего многие терпели от своих соратников, как от врагов. Узнавать друг друга по боевому клику нельзя было из—за смешанного гула обоих сражавшихся лагерей; зрение затемнялось ночью, не говоря уже о том, что одних ослепляла ярость, а других страх, а потому бились они, не оглядываясь, не обращая внимания на то, в кого попадают. Римляне, которые тесно сомкнули щиты между собой и двигались в порядке, меньше страдали от этого хаоса, тем более, что каждый из них знал свой пароль. Иудеи же, которые то рассеивались, то бежали вперед без плана и опять отступали, нередко являлись друг другу неприятелями: отступав­шего друга иной принимал в темноте за нападавшего недруга. Словом, больше иудеев было ранено их же соотечественниками, чем римлянами. Только с наступлением утренней зари сражающиеся могли видеть и отличить друг друга; тогда они разъединились и в пространст­ве: бой принял правильный ход, нападение и оборона последовали в стройном порядке. Но ни одна часть не отступала и не уставала: римляне, занятые мыслями о Цезаре, наблюдавшем за ними, соперничали между собой: солдат с солдатом, отряд с отрядом; каждый надеялся, что этот день, если он храбро будет сражаться, будет для него началом повышения. Смелость иудеев разжигалась страхом за самих себя и за святилище, равно как и присутствием тирана, который одних воодушевлял призывами, других принуждал плетьми и угрозами. Битва же ограничивалась почти все время одним и тем же местом, выходя из его пределов в одну или в другую сторону только краткими промежутками и то не на большие расстояния, ибо ни одна часть не имела места ни для бегства, ни для преследования. Каждая перемена в сражении со­провождалась оглушительными кликами римлян с высоты Антонии, которые то воодушев­ляли своих, когда они осиливали неприятеля, то призывали их к твердости, когда они осла­бевали. Дело походило на бой в цирке, ибо ничто из происходившего в сражении не усколь­зало от глаз Тита и его свиты. Наконец разошлись бойцы после пятого часа дня, начав битву в девятом часу ночи. Ни одна сторона не привела другой к решительному отступлению по­беда осталась нерешенной. Из среды римлян многие отличились в том сражении, а из иудеев наиболее выдвинулись: Иуда, сын Мертона, и Симон, сын Иосифа, из войска Симона; из

214

Междутем остальная часть римского войска после семидневной работы разрушила фун­дамент Антонии и устраивала широкую дорогу до самого храма. Приблизившись, таким об­разом, к первой стадии, легионы начали строить валы: один против северо-западного угла внутреннего храма, второй вблизи северной паперти, между двумя воротами, а из остальных двух один у западной галереи наружного храма и другой у северной галереи снаружи. Со­оружение этих укреплений стоило, однако, многих усилий и трудов лесной материал нужно было доставлять за сто стадий, кроме того, римляне часто терпели от неприятельских засад, ибо громадное превосходство делало их беспечными, между тем как иудеи из отчаяния дела­лись все смелее и отважнее. Некоторые всадники, отправляясь за дровами или сеном, остав­ляли, пока они собирали нужное, своих лошадей на пастбище; иудеи тогда делали вылазки толпами и похищали их. Так как такие случаи повторялись очень часто, то Тит заключил, как это и было на деле, что причина этих потерь лежит больше в небрежности его собственных людей, чем в храбрости иудеев, и решил поэтому строгостью заставить их лучше беречь сво­их лошадей. Ввиду этого он приказал казнить одного из солдат, лишившегося своей лошади, и этим устрашающим примером сохранил лошадей остальным, ибо отныне эти солдаты бо­лее не оставляли их свободно пастись, а словно приросшие к лошадям выезжали для испол­нения упомянутых обязанностей. Тем временем храм с сооружением валов был приведен в осадное положение.

На другой день после нападения римлян многие мятежники, гонимые голодом, который они не могли утолять уже грабежами, соединились и сделали вылазку в одиннадцатом часу дня против римского стана Елеонской горы. Они надеялись пробиться через него без труда, полагая, что застигнут римлян врасплох, во время их отдыха. Но римляне своевременно за­метили их намерение и сбежались с ближайших постов для того, чтобы помешать их перехо­ду через лагерный вал и насильственному вторжению в стан. В завязавшемся ожесточенном бою обе стороны совершали чудеса храбрости; римляне проявляли всю свою мощную силу и опытность, иудеи свирепую стремительность и неукротимую ярость; первые по чувству чес­ти, последние по необходимости. Римляне считали величайшим стыдом для себя дать на этот раз ускользнуть иудеям, когда они уже были окутаны кругом как бы сетью; иудеи же могли надеяться на спасение только в том случае, когда они силой пробьются через шанцы. В от­дельности заслуживает упоминания подвиг одного всадника по имени Педаний. Когда иудеи были уже обращены в бегство и оттиснуты в долину, тот налетел на них сбоку во весь опор, схватил на бегу крепкого, вооруженного юношу за пяту и вместе с ним ускакал прочь; так низко он перегнулся через мчавшуюся во всю прыть лошадь, так велика была сила руки и всего его тела и ловкость его в верховой езде. Точно какую-нибудь драгоценность, он принес пленника к Титу. Последний изумился силе всадника, пленника же приказал казнить за напа­дение на шанцы. После этого он опять отправился к войску, стоявшему возле храма, и под­гонял рабочих к скорейшему окончанию валов.

Иудеи между тем, увидев, что в сражениях они постоянно терпят потери, а опасность войны надвигается и стучится уже в ворота храма, отрезали пораженные члены, как обычно поступают с воспаленным телом, когда хотят предотвратить распространение болезни. Они сожгли ту часть северо-западной галереи храма, которая была соединена с Антонией, и сло­мали ее еще дальше на протяжении двадцати локтей. Таким образом, они первые своими собственными руками начали уничтожать огнем священные здания. Два дня спустя, в 24-й день упомянутого выше месяца, римляне тоже сожгли находившуюся в соседстве галерею, а когда огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, иудеи еще помогли им и сорвали крышу. Имея возможность бороться с огнем, они не только пронзил его, а затем стал ногами на его

215

труп, раскачивал правой рукой окровавленный меч, а левой рукой щит, торжествовал перед лицом всего войска, хвастал падением воина, и так он издевался над римлянами, пока центу­рион Приск среди его прыганья и хвастливой болтовни не прострелил его насквозь стрелой. При виде этого иудеи и римляне, движимые совершенно противоположными чувствами, из­дали громкий крик. Скривившись от боли, иудей упал над телом своего противника, являя тем живое доказательство, как быстро на войне следует за незаслуженным счастьем должное возмездие.