Издательство Саратовской епархии, 2008

Однажды, беседуя со схиигуменом Георгием, мы спросили его, какие страсти больше все­го борют подвизающихся в пустыне. Он ответил: «В скиту, где вместе живут несколько монахов, это страсть гнева, проявляющаяся как раздражение друг к другу. Монаху живущие с ним братия кажутся людьми тупыми, ленивыми, неряшливыми и нерасторопными. Один громко стучит ногами, другой храпит во сне, третий не сразу отвечает, когда ему задают вопрос, четвертый отнекивается болезнью, чтобы не идти на работу, пятый ест слишком много. Он начинает думать: "И с этими людьми я обречен проводить годы в пустыне?". Затем новое искушение: ему кажется, что братия его презирают, что они о чем-то шепчутся за его спиной, что у них нет ни любви, ни сострадания. Когда становятся на молитву, то ему кажется, что один читает невнятно, в нос, как будто назло ему, другой не имеет слуха, а поет слишком громко, как будто пилой проводит по нервам; третий не стоит ровно, а все время подергивается; так что обуре­ваемому гневом монаху хочется бежать с молит­вы куда-нибудь в лес и там молиться одному. Даже звуки голосов начинают его раздражать, а послу­шание, которое дают ему, кажется тяжелым и не­сносным. От малейшего замечания или прекосло­вия он приходит в гнев, который сдерживает с трудом, а иногда этот гнев прорывается наружу. Он начинает мечтать о том, что переселится к другим братиям, которые лучше поймут его и окружат любовью; с ними ему будет легко молиться. А иног­да он обдумывает, как ему построить келию и жить одному. Если монах победит эти искушения пока­янием и молитвой, то пройдет время, и как будто пелена спадет с его глаз: он увидит братии совсем другими, и в сердце его появится к ним духовная теплота. Ему захочется быть в подчинении у бра­тии и служить им.

У отшельников другое искушение - это уны­ние и тоска. Особенно они борют летом в полдень, а зимой в полночь. Монах смотрит на стены своей келий и как бы недоумевает, зачем он здесь, как он очутился в этой добровольной тюрьме. У него начинается какое-то духовное расслабление, молитва перестает идти; он с трудом произносит мо­литвенные слова, но не понимает их смысла, не чувствует их - они рассыпаются, как капельки ртути, упавшие на пол. Он начинает вспоминать службу в кафедральном соборе, стройное пение хора, священство в белых ризах, молящийся народ. Он думает: вот там спасаются люди, а что я делаю здесь, в пустыне? Сижу в келий, как медведь в своей берлоге, не приношу пользы ни лю­дям, ни своей душе. Ему кажется, что время тянется медленно и день никогда не закончится. Он смотрит на часы - стрелки не двигаются. Если часов нет, то он смотрит, высоко ли солнце стоит над горизонтом. Затем прислушивается к звукам: не идет ли кто к его келий; потом начинает думать, нет ли поблизости больного брата, которого надо навестить; потом вспоминает, что за несколько верст живут две инокини и у них испорчена кры­ша, нужно немедленно пойти и поправить ее, а может быть, они унывают и надо укрепить их. Он представляет, как рассказывает им о пустынничес­кой жизни и о том, как надо бороться со своими страстями. Он видит словно наяву картину что эти инокини хотят уже покинуть пустыню и уйти в мир, а он своим приходом удержал их, и они бла­годарят его. Он уже берет палку, чтобы отправить­ся в путь, но затем чувствует голод и начинает го­товить пищу, откладывая посещение на следую­щий день. Затем он вспоминает, что надо побывать в городе и купить гвозди для забора и напильник, чтобы поточить пилу. В это время наступает час трапезы; он садится, ест, затем начинает мыть по­суду и убирать келию. Уныние проходит, и он бла­годарит Бога за то, что не вышел из келий.

Бывает по-другому. Когда наступает уныние, отшельник ложится на скамью, которая служит ему койкой, закрывает лицо и старается уснуть. Иногда он лежит с открытыми глазами, не ведая, сколько прошло времени, погружается в тяжелую дремоту, видит какие-то хаотичные, бессвязные сны и чувствует после этого себя не отдохнувшим, а разбитым. Иногда во время уныния он начинает громко читать Иисусову молитву или петь псал­мы. Вначале ему представляется, что над ним не небо, а непроницаемая медная стена, которую не может преодолеть его молитва. Ему кажется, что молиться так трудно, как крутить жернова, но он продолжает молиться, и тогда уныние отходит, как пес, который покусал его и затем убежал прочь.

Если монах находится в послушании у духов­ного отца, то ему легче. Он говорит: «Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня» или: «...ради отца моего, помилуй меня». Если мо­нах поборол уныние молитвой, то оно в следую­щий раз возвратится с меньшей силой. Если усту­пит унынию и пойдет бродить по келиям, то уны­ние нападет на него в следующий раз, как бы усилившись от его слабости, будто бес уныния приведет с собой еще двух бесов.

Днем уныние ощущается как душевное и те­лесное расслабление. У тех, кто находится в послушании, уныние проявляется больше как телес­ная тяжесть, особенно в суставах, а у тех, кто жи­вет без послушания,- как укол отравленной иглы в сердце, после которого наступает состояние, по­хожее на паралич духовных сил.

Другое искушение унынием бывает у пустын­ника зимней ночью, особенно в непогоду. Его душа изнемогает от тоски и безотчетного страха. Он просыпается среди ночи и слышит за стеной рев метели, как будто разные голоса перекликаются Друг с другом. Ветер то свистит в ущелье, как змей из былины, который хочет своим свистом сбить на землю коня и всадника, то с шумом проносит­ся над лесом, и лес отвечает ему глухим стоном, как будто деревья изнемогают под тяжестью сне­га и напором ветра. Монах открывает дверь келий. В нескольких шагах белеет снег, а дальше - темно­та. Кажется, что ночь, как море, поглотила в своей бездне контуры гор, словно потонувшие корабли. Сугробы снега около келий похожи на холмики над могилами. Порывы ветра и мокрые хлопья снега бьют его по лицу. Словно какая-то невидимая Рука, играя, подбрасывает горсти снега вверх, и они, кружась, падают снова на землю. Пустыннику кажется: в зловещей тьме притаились голодные волки, которые бросятся на него. Он захлопывает дверь в келию и задвигает засов. Он слышит сквозь вой ветра какие-то звуки, как будто кто-то шагает у стен келий. Ему кажется, что это медведь, кото­рый ищет дверь, чтобы навалиться на нее и вы­бить своей тяжестью. Проходят минуты, которые кажутся часами, но никого нет. Ветер врывается в щели чердака, и он слышит звуки, похожие на рыдание, как будто плакальщица оплакивает мертвого, царапая себе лицо. Он не понимает, как по­пал в эту келию, будто в ловушку. Он представля­ет себя в гробу, засыпанном землей, или на льди­не, оторвавшейся от берега. Он подходит к аналою, раскрывает книгу и зажигает свечу, но читать не может; свеча дрожит в его руке, а буквы расплы­ваются перед его глазами. Он отодвигает доску, которая служит ставней для окна, очищает своим дыханием ледяные узоры на стекле, но кругом тем­нота, кажется, что до утра далеко, как путнику в чу­жой стране до родного дома,- словно мир отне­сен назад, к тому времени, когда не было ни света, ни солнца, а только тьма стояла над бездной. Он приносит из чулана дрова, открывает печь, и го­рящие мерцающие угольки кажутся ему багровы­ми глазами, которые смотрят откуда-то из преис­подней. Вспыхивает пламя, но оно не радует его, а скорее напоминает о вечном огне. Он садится на скамью, служащую ему ложем, в ожидании рас­света, слушает вой ветра, как песню о смерти, и незаметно для себя погружается в сон.

Чаще всего уныние проявляется в мысленной борьбе и диавольских страхованиях. В первом слу­чае монаху кажется, что его в пустыне ждут испытания, которые кончатся его смертью. Он пред­ставляет себя больным, не способным выйти из келий: о нем все забыли, у него кончаются про­дукты, он лежит на одре, умирая от голода и жаж­ды. Иногда эти мысли принимают вид картин, ко­торые он видит перед собой. Например, как он, будучи больным, хочет спуститься к реке, чтобы зачерпнуть воду, падает на землю, не может под­няться и умирает от холода; или ночью приходит какой-то зверь и начинает грызть его, беспомощ­ного, как свою добычу. Иногда он представляет, что путь в келию засыпан снегом, а мыши съели весь запас его продуктов. Иногда он видит себя беспомощным старцем, которого оставил его по­слушник и ушел в мир. Пустынник начинает вспо­минать рассказы о том, сколько монахов заблуди­лось в лесу, сколько потонуло во время перехода через реку, сколько погибло без вести. Он вспоминает о разбойниках, которые убили схииеродиакона Исаакия* и так избили иеромонаха Авеля, что тот вскоре умер от побоев.

* Парализованный схииеродиакон Исаакий был замучен и убит грабителями, которые хотели найти в его келии деньги.

И мысль говорит ему: если бы ты умер ради Христа, то был бы му­чеником, а придя в пустыню, ты взял труд выше сил, и кто знает, как будет оценена твоя смерть - как подвиг или как неразумие. Другое проявление уныния - это диавольские страхования. Пустын­ник начинает видеть змей в своей келий, чувству­ет запах дыма, как будто горит лес, хотя в этих краях лесных пожаров не бывает. Мерещится ему, что кто-то прячется за деревьями, что неведомая опасность подстерегает его в лесу; слышит он на чер­даке какие-то шаги, затем приглушенный разговор людей; ему кажется, что это разбойники ищут на чердаке деньги, которых у него нет, а затем спус­тятся вниз и будут мучить и пытать его. У него воз­никает помысл потихоньку открыть дверь келий, убежать и спрятаться в лесу; пусть они забирают что хотят. Но утром оказывается, что вход в чердак заложен досками и никто туда не мог войти».

Старец говорил: «Я вовсе не трус; на войне я был в опасных переделках еще мирским человеком и сохранял при этом самообладание и спокой­ствие; но здесь не человеческий страх, а какой-то другой, бесовский, который овладевает всем чело­веческим естеством и пронизывает до костей. По­нимаешь, что это бесовское наваждение, но не мо­жешь справиться с собой. Здесь трудно спорить с диавольскими помыслами, а только надо сказать: если я умру, то ради Господа, так как пришел в пус­тыню ради спасения души; отцы, которые жили на этом месте, сказали: кто умрет в пустыне, тот будет вместе с нами».
МОНАХ ИЛАРИОН

В Малой Сванетии, около селения Латы, жил монах по имени Иларион. Он принадлежал к особому роду подвижников без послушания, ко­торые вполне осознают необходимость послушания для духовной жизни, но никак не могут при­гнуть голову под это иго и оправдываются тем, что ищут, но еще не встретили старца по своему серд­цу. Монах Иларион провел в пустыне большую часть своей жизни, отличался прямотой характе­ра и действительно подвижнической жизнью, но имел одну слабость: любил осуждать людей. Ког­да к нему в пустыню приходили посетители, то разговор начинался с духовного, но скоро перехо­дил к греховному - порицанию и осуждению; убо­гая монашеская келия будто превращалась в три­бунал, перед которым проходили шеренги подсу­димых: сначала безбожники, затем епископы и священники и, наконец, свои братия но пустыне. Когда его спрашивали о подвигах отцов, которые жили в этих местах, то он предпочитал рассказы­вать о них анекдоты. Например. Один пустынник страдал лихорадкой в тяжелой форме; приступы повторялись через день, и вдруг ему захотелось по­есть селедки. Он подумал, что это искушение, на­правленное на то, чтобы вывести его из келий, но желание настолько усилилось, что, не в силах проти­востоять, он спустился с горы и пошел в деревню, где в магазине продавали сельдь из бочки. Купив несколько селедок, он тут же их съел. Затем ку­пил еще и, чтобы не обращать на себя внимания, зашел за угол и также съел. Это повторялось несколько раз. Продавец недоумевал, куда человек девает селедку, потихоньку вышел за ним и уви­дел, что он ее жадно ест. «Кто ты - человек или дельфин? - спросил его продавец.- От такого ко­личества можно умереть» - и отказался продать ему еще. Пустынник с трудом вернулся в пустыню, и после этого мучительные приступы лихорад­ки больше не повторялись, но зато целый год он не мог переносить запаха сельди.

Рассказывал он и про другого пустынника-болгарина, кажется, по имени Михаил. Тот питал­ся преимущественно картошкой со своего огоро­дика и редко выходил из пустыни. У него в келий завелись клопы, а он не хотел их убивать. Ему предлагали вычистить келию и посыпать ее каким-то порошком, чтобы клопы сдохли, но он отказы­вался. Тогда его научили намочить веревку в ке­росине и положить вокруг койки, где он спит: клопы не смогут перелезть через керосин. Он послушал­ся. Первую ночь провел спокойно. Но клопы пе­рехитрили его. Они поднимались по стенам на потолок и падали оттуда на то место, где стояла койка. Так что оборона не помогла, и он решил терпеть. От укусов клопов у него начали вылезать волосы, даже брови, и появилась дрожь в пальцах. Затем его арестовали и сослали куда-то. Через несколько лет он вернулся. Волосы у него снова выросли, и он говорил, что арестовали его вовре­мя, а то клопы заели бы его до смерти. Когда его спросили, не было ли клопов в тюрьме, он ответил: «Какая тюрьма без клопов! Но там народу было много, поэтому на мою долю оставалось на­секомых меньше, чем было в келий; у них тоже есть свой порядок: они делят камеру между собой».

После таких рассказов монах Иларион начи­нал осуждать людей, но и себя не жалел. Он рассказывал: «В деревне знакомые сваны возмуща­лись, что коммунисты закрывают монастыри и сажают монахов в тюрьмы. Я сказал, что это власть антихриста, и поэтому она исполняет сатанинский план. В это время подошел председатель сельсо­вета, тоже мой знакомый, и спросил, о чем у нас разговор. Ему ответили: "Мы говорим о власти". Тот спросил меня: "А что ты можешь сказать о со­ветском правительстве?". Я испугался, хотя знал, что он меня не тронет, и поспешил ответить: "Я объяс­няю, что всякая власть от Бога"».

Не буду повторять всех его побасенок и пово­дов к осуждению. Это была какая-то болезнь, которая, казалось, въелась в его тело и проникла до самых костей.

В тот день мы пришли к отцу Илариону втро­ем. Вместе со мной был инок с Украины, недавно освободившийся из заключения (это было время хрущевских гонений), и житель Сухуми, который собирался нести посылку пустынникам и согла­сился быть нашим проводником.

Отец Иларион принял нас радушно и даже предложил мне и украинскому иноку пожить у него некоторое время, но затем, очевидно, представив, что это доставит ему лишние хлопоты и то, что монахи называют словом «шум», как бы одумал­ся, затосковал и стал говорить о том, что ему необходимо идти из пустыни в город на долгое время по каким-то неотложным делам. Он рассказал: «Прошлым летом приехали ко мне из Пскова иеромонах с послушником и стали просить меня помочь им обосноваться в пустыне. Они расспра­шивали меня, как я подвизаюсь и молюсь. Я отве­тил, что еще не научился молитве, а подвизаюсь около печи с кастрюлей. Приезжий монах сказал: "Отцы говорили, что пустыня всему научит". Я ответил: "В пустыне живут медведи, но нрава сво­его не изменяют". Но он настаивал и просил, что­бы я рассказал ему об Иисусовой молитве. Тогда я сказал: "В двух верстах отсюда есть пустая келия, ее построили в мое отсутствие какие-то люди, но жить в ней не смогли. Я случайно набрел на нее: смотрю, стоит, как теремок, только нет петуш­ка на крыше. Я покажу вам эту келию и дам необ­ходимое на первое время". Они с радостью согла­сились. Я дал им полмешка картошки, крупу и проводил до келий. В тот же день они пришли ко мне и сказали: "Мы никак не можем разжечь печь, помоги нам". Я подумал: "Еще не знают азов на­шей жизни, а уже хотят быть подвижниками. Вы­гонит их пустыня, как метлой". Приходили они ко мне еще за разными вещами, но о молитве уже не спрашивали. А когда съели всю картошку и кру­пу, то потихоньку ушли, даже не попрощавшись со мной и не вернув мне инструментов, которые я потом нашел разбросанными около их келий. Как я узнал, они пришли к матушкам-пустынницам и, сославшись на болезнь, поселились около них. Матушки делились с ними продуктами, как с боль­ными, а они разговаривали с пустынницами, как учителя. Наконец, объев матушек, они с наступле­нием холодов уехали к себе домой,- Он продолжал: Я знаю этих бродячих исихастов; говорить они могут, как ораторы, а попробуй их попросить помочь вскопать огород или заготовить дрова на зиму - сразу же убегут, как черт от ладана».

Мы поспешили сказать отцу Илариону, что благодарим за гостеприимство, но оставаться не собираемся, так как хотим посетить другую пус­тыню. Он, разумеется, не возражал.

У отца Илариона были порывы оставить пус­тыню и пойти в монастырь, чтобы научиться послушанию. Это было или действием благодати, или прозрением после особых искушений, которые показывали ему, как ничтожны человеческие силы в борьбе с демоническим миром. Но его благие на­мерения оканчивались срывом. Придет он в мона­стырь, горячо возьмется за послушание, а затем за­тоскует, нагрубит игумену и снова вернется в свою пустыню. Однажды он уехал на Украину в монас­тырь, который еще не был закрыт, и, казалось, при­жился там. Он писал в Сухуми, что чувствует об­новление духа, живя около старцев. Но радость оказалась преждевременной. У письмоводителя монастыря, светского человека, который, выйдя на пенсию, занимался канцелярской работой при оби­тели, был маленький радиоприемник, по которому он проверял время и слушал последние известия, а иногда из канцелярии доносились приглушенные звуки музыки. Это возмутило монаха Илариона. Он проник в канцелярию, когда там никого не было, разбил радиоприемник, написал обличительное послание письмоводителю-меломану и с чувством исполненного долга вернулся в родную пустыню.

Прошло время. Я неожиданно встретился с ним в Гудаута. Зима была холодной. Одна женщина на несколько месяцев уехала к своим родным и по­просила его пожить это время у нее дома, где были дрова и запасы пищи; он согласился и пре­бывал там в одиночестве. «Я как чучело в чужом огороде,- говорил он,- только ни ворон, ни пло­дов там нет». Я спросил его: «А невидимые воро­ны, которых ты молитвой отгоняешь от своего серд­ца?». Он ничего не ответил, как видно, считая мои слова каким-то приевшимся трафаретом. Он си­дел на скамейке во дворе церкви, нагнув голову, какой-то изможденный и осунувшийся, как будто постаревший на много лет. К нам подошли несколько верующих. Я решил, что он опять начнет осуждать тех, кого он видел за эти годы, но вместо этого он стал рассказывать нам, как ездил в Почаевский монастырь на праздник. Было много бого­мольцев, и часть их поместили в одной комнате. Там оказалась женщина с мальчиком лет четырех или пяти. Вдруг женщина, увидев монаха-пустын­ника, сказала ребенку; «Прочитай стих, который ты выучил наизусть, этому дяде». Смысл стиха такой: ребеночек говорил, что он цветочек Божий, и затем спрашивал: «А кто ты?» - и сам отвечал: «А ты антихрист, потому что осуждаешь людей». Это был простенький стишок, написанный от лица ребенка. Монах Иларион говорил, что этот стих так поразил его, что он стал плакать, и до сих пор, когда он вспоминает ребеночка, обличившего его, то слезы наворачиваются на глаза.

Некоторое время мы сидели молча. Затем я начал говорить о трудностях приходской жизни и об искушениях, которые по временам кажутся не­выносимыми. То ли я хотел просить у него совета и молитв, то ли искал сочувствия или просто ре шил прервать затянувшееся молчание,- я сам не понимал. Вдруг он посмотрел на меня и сказал тихо, каким-то исходящим из глубины души и пронизавшим мое сердце голосом: «Что ты знаешь об искушениях?!» - словно перед ним сидел ма­лый ребенок. Так солдат, вернувшись с фронта, говорит своему соседу: что ты знаешь о войне, ког­да читал о ней только в газетных сводках, а не си­дел в окопах, залитых водой, и не ходил в атаку под огненным градом пуль. Я почувствовал в его словах глубокую правду: как малы были мои ис­пытания в сравнении с теми, которые попускают­ся безмолвникам и пустынникам. Говорить боль­ше не хотелось; мы сидели молча, слушая в сумер­ках тишину.

После этого я видел его еще один раз. Он при­ехал в Тбилиси к владыке Зиновию, чтобы попросить у него прощения. Владыка Зиновий был тро­нут и принял его с любовью. На прощание монах Иларион сказал: «Я звонил в ваш колокол (а он был мастер звонить в колокола) и увидел на краю его маленькую трещинку, которая портит звук. Я слышал от старых мастеров, что в таком случае можно колокол поправить: надо расширить эту трещину, а в конце ее сделать круг величиной с небольшую монету. Тогда возобновится прежнее звучание». Владыка Зиновий благословил его на путь, и они расстались, как два старых пустынни­ка, которые встретились на перекрестке горных тропинок, вспомнили минувшие годы, обняли Друг друга и затем каждый пошел своей дорогой.

Он торопливо продолжал: «Я пришел к Сера­фиму, чтобы объясниться с ним, но меня не пустили к нему. Я просил передать, чтобы он пере­стал мучить меня, но не получил никакого ответа. Опять просил и умолял. Мне сказали, что Серафим говорит: "Полезней ему уйти из пустыни и жить в каком-нибудь монастыре, а то может случиться плохое". Значит, он знает, что мне бу­дет плохо, так как сам наводит на меня колдов­ство. Я стал требовать строже - опять никакого результата. Может быть, ты напишешь архиерею, чтобы Серафим отстал от меня и не доводил до отчаяния?».

Разубеждать его было бесполезно. Я предло­жил ему трапезу. Он испытующе и тревожно посмотрел на меня, но затем согласился. Видно, он давно не ел. Затем я спросил его, как он молится, сколько кафизм и канонов вычитывает ежеднев­но. Он ответил: «Последний год, когда я только начинаю читать молитвенное правило, то слышу такое сладостное пение, что не могу продолжать молитву и слушаю его; я думаю, что это Ангелы поют». Я спросил: «О чем они поют?». Он отве­тил: «Я слов не разбираю, а музыка похожа на флейту со скрипкой, но это какой-то другой инст­румент». Я спросил: «А занимаешься ли ты Иису­совой молитвой?» Он ответил: «Занимаюсь, как пришел в пустыню. Вначале она шла туго, я уста­вал, а затем случилось чудо: я приобрел особый дар молитвы; теперь когда я молюсь в келий, то чувствую благоухание цветов и со словами Иису­совой молитвы на вдохе втягиваю в себя их аро­мат, а при выдохе выбрасываю из себя, как грязь, прежние свои мирские грехи, которых становит­ся все меньше и меньше. Я даже вижу их: как буд­то вылетают черные жуки». Выслушав его, я спро­сил: «А новых грехов у тебя нет?». Он промолчал, Я спросил вновь: «Ты читаешь "Добротолюбие"? Там отцы учат Иисусовой молитве по-другому». В. отвечал уклончиво: «Кому что открыто», затем Добавил: «Только не рассказывай никому про мою молитву, а то, если до него дойдет, он позавидует и своим колдовством отнимет ее у меня».

Ночевать в комнате В. отказался, а попросил, чтобы ему постелили в полупустом холодном сарае. Утром он сказал мне, что хочет поехать в Почаев и побеседовать с тамошними отцами. Не знаю, до­ехал ли он до Почаева или направился в какой-нибудь другой монастырь, но через несколько не­дель он уже вернулся в пустыню. Братия говорила, что он стал тише, уже не кричит, что Серафим кол­дун, но о духовной жизни с ними не советуется и так же надолго запирается в келий.

Что будет с В.? Неужели его многолетние пус­тыннические труды пропадут даром?

Мне вспоминаются слова преподобного Иоан­на Лествичника: «Блудников могут исцелить люди, тщеславных - Ангелы, а гордых - один Бог»*. В этом не только суровое предостережение - как приговор, но еще мерцающий луч надежды, пото­му что все возможно Богу.

* Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы, Лествица. Степень 26. О рассуждении помыслов и страстей, и доб­родетелей. 180. С.500.

** Пс.76,15.