Издательство Саратовской епархии, 2008

В пустыне жила монахиня Ангелина, по про­исхождению мордвинка. Она отличалась кротостью нрава и необычайной добротой. Один из ее подвигов заключался в том, что она приносила пищу из города некоторым немощным пустынни­кам и помогала им заготавливать дрова. Она с ра­достью встречала странников и посетителей и де­лилась всем, что было в ее убогой келийке. Буду­чи малограмотной, мать Ангелина не могла читать молитвы по книгам; те, что знала наизусть, произ­носила с ошибками. Но молиться с ней было очень легко, как с ребенком, который едва лепечет сло­ва молитвы. Она никого не осуждала. Господь по­пускал ей тяжелые испытания. Однажды в ее келию пришли разбойники и стали требовать у нее денег, а затем стали бить ее ногами так, что слома­ли ей ребро. Рассказывая это, она прибавляла: «Ка­кое чудо Божие! Меня бьют, а мне не больно, как будто бьют не по мне, а по полену». Затем с ней случилось другое искушение. Монах, находив­шийся в прелести, поджег ее келию, а сам сидел со своим послушником в лесу за деревьями и смот­рел на пожар, приговаривая, что если она подвиж­ница, то не должна иметь ничего. Ангелина не роп­тала на это испытание, а только жалела, что в огне сгорели ее иконы. Узнав об этом, сухумский архи­ереи возмутился и сказал на проповеди, что сжечь монашескую келию - это такой же грех, как сжечь храм.

Мне вспоминается моя первая встреча с мона­хиней Ангелиной в пустыне. Я был простужен и еле стоял на ногах. Она говорила со мной так, слов­но мы были знакомы много лет, а теперь неожи­данно встретились друг с другом. Мать Ангелина предлагала мне поселиться в пустой келийке и обещала приносить мне пищу и все необходимое для жизни, чтобы я не был обременен заботами, которые отвлекают человека от молитвы. В ее об­лике, в тоне голоса, во взгляде было то, что можно назвать святой простотой. Я поблагодарил ее и отправился дальше со своими спутниками, а она сказала: «Приходи сюда в любое время, когда за­хочешь; для тебя найдется келия, а если нет, то мы все вместе выстроим ее».

До сих пор в моей памяти сохранилась карти­на. Зима. Небо покрыто пеленой молочного цвета. Деревья утопают в снегу, они кажутся огромными цветами с короной из белых лепестков. Тишина. Слышен хруст снега под ногами; если нечаянно заденешь ветку, то с деревьев падает снег, как бе­лый дождь. Снег, как огнем, обжигает лицо. Душа чувствует особую красоту белого цвета как сим­вола вечности и безграничного простора, как сим­вола душевной чистоты и безмолвия, и кажется, что белый цвет - самый прекрасный и глубокий из всех цветов. На тропинке стоит монахиня Ан­гелина, кланяется нам и взглядом провожает нас. Она кажется мне хозяйкой леса, которая вышла из своего терема, чтобы попрощаться со своими гостями.

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима.

Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да не улыбались.

Мы слышали, что схимонах Серафим - имяславец, изгнанный с Афона во время известной смуты, и хотели, чтобы он, как очевидец этих событии, рассказал нам о том, что произошло тогда на Святой Горе; я собирался также спросить его об Иисусовой молитве, как понимают ее имяславцы. Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила.

Дом, в котором жил старец, был разделен на части. В другой его половине жили монахи Кассиан (тогда Всеволод) и Виталий. Когда келей­ник отца Серафима позвал нас и мы вошли в келию старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческое наименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус - человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы из­гнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя об имени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когда такого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя отец Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением, демонскими кознями и по­пущением за грехи.

Я стал спрашивать отца Серафима о книге схи­монаха Илариона «На горах Кавказа», на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге не сказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отри­цавший имяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: «Иларион родился поздно». Что зна­чили эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что наши современники перестали язык святоотеческих творений. В этом есть своя правда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта, от­ход от жизни древнего монашества выводят совре­менных богословов и отчасти монахов из русла мистического предания, и их попытки рационали­стически объяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непонима­нию, разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы и иноска­зания. Духовный мир, открывающийся в молит­ве, не может быть адекватно передан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однако этот упрек в не меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Илариону автору книги «На горах Кавказа». Его язык, отличающий­ся несомненными художественными достоинства­ми, способный захватить и увлечь читателей, слишком эмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны и вместе с тем излиш­не категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые из них отличаются ка­кой-то горячностью и, позволю себе сказать, нер­возностью. Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгается воображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличаются от спокойной трезвенности древ­них православных мистиков, творения которых излучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, мень­ше всего желал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того же рационалистиче­ского соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках, раскрыть ее в рассудочной плоскости. И, кажется, до конца жизни так и не понял своей ошибки. Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонах Иларион захотел стать богословом молитвы и этим перешел грань между гимнографией и бого­словием. А священник Павел Флоренский и дру­гие ученые апологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма.

Схимонах Серафим не разделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имя-славства), которые буквально понимали слова пре­подобного Григория Синаита: «Молитва есть Бог»*.

* Преподобный Григорий Синаит. Главы <...> зело полезные словеса различная о заповедех, догматах, муках и обетованиях: еще же о помыслех, страстех, добродетелех, безмолвии и молитве // Добротолгобие: В 2 т. М, 2001. Т.1. С.196.

Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, а только к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим не разделял слепого буквализма, подобного буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизиться только через символ. Именно в молитвенном делании человек ощущает приближение символа к Символизируемому. Выс­ший словесный символ - это имя. В глубокой мо­литве символ как бы оживает в душе человека, и он субъективно воспринимает действие Божие через имя и само имя - в некоем мистическом единстве с Именуемым. Объективно они не становятся тож­дественны друг другу, символ и Символизируемый не могут стать единосущными или моноэнергетиче­скими - они разноприродны, и символ не имеет сво­ей автономной энергии. Но в благодатном состоя­нии молитвы человек может субъективно воспри­нимать их не рассудочно-аналитически, а в некоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои сред­ства выражения: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявить ассоциативные связи и найти подобное между видимым и невидимым, чтобы помочь душе включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: «Имя Иисуса есть Бог» - это воспоминание о переживании в мо­литве и о том состоянии, когда душе человека, призвавшего имя Божие, через благодать откры­вается Бог. То же самое выражение на языке бого­словской терминологии будет представлять собой нелепость, а попытка догматизировать символи­ческий образ может перейти в ересь.

В самом имяславстве не было единства. Толь­ко на первый взгляд это учение могло показаться цельным. На самом деле, оно, как и старообрядче­ство, состояло из нескольких течений и представляло собой целый конгломерат мнений и взгля­дов. Схимонах Серафим принадлежал, если мож­но так сказать, к умеренным имяславцам.

Одну, немногочисленную, часть имяславцев составляли монахи, которые испытали глубокие мистические переживания и благодатные молит­венные состояния. Имя Иисуса Христа было дыханием их сердца и светом их жизни. Они хотели прославить имя Иисуса, но в этом порыве отож­дествили словесный образ с живым Первообразом. В своем воодушевлении они не поняли, что эмо­циональное познание не может быть абстрагиро­вано от непосредственного мистического опыта и заменено словом. Они не столько утверждали, что имя Иисуса есть Бог, сколько боялись через отри­цание потерять это имя из своего сердца. Они бо­ялись, что после такого, по их мнению, отречения от благодати испытываемый ими в молитве свет имени Иисуса Христа ослабится или померкнет в их душах. Здесь можно говорить о неточности, о неправильной интерпретации мистического опыта, но еще не о ереси.

По мысли святителя Григория Богослова, для спасения достаточно очищения души, а для занятия богословием необходимо знание философии. Святой Пимен Великий на вопрос: «Как сохранить мир души?» - отвечал, что для этого надо пребы­вать в своем чине (и не выходить из него)*. Мне кажется, что эти два совета были нарушены духов­ными вождями имяславцев.

* См. примеч. на с.36.

Другую значительную часть имяславцев пред­ставляли монахи-простецы, которые, как мы уже сказали, больше доверяли своим старцам, чем при­езжим из столичных академий России богословам. К грекам они также не испытывали доверия, так как подозревали их в тайном желании эллинизировать весь Афон. Кроме того, они считали, что меньший грех ошибиться в чрезмерном возвели­чивании имени Иисуса, чем в Его возможном уни­чижении и оскорблении.

Была еще часть монахов - постоянно недо­вольных монастырской жизнью: игуменом, распорядком дня, уставом, работой и т. д. - монахов-своевольников, которым был по душе всякий про­тест и возможность пошуметь, даже точно не представляя, в чем суть спора. Они больше всего мешали диалогу между «академиками» и «афонцами», превращали встречи в митинги и, не слушая никого, кричали, как старообрядцы во времена попа Пустосвята: «Победили, победили!».

Была и весьма немногочисленная прослойка в монашестве (и не только в афонском), состоявшая преимущественно из интеллигентов и бывших дворян, которые по своему мышлению и гордости ума, а также по прошлым увлечениям в миру, были втайне склонны к теософской мистике (скрыто­му пантеизму и магизму) и не до конца изжили ее инерцию, даже находясь в монастырях. В имяславстве они увидели, скорее почувствовали, то, чего желали: особый способ молитвы, основанный на тождестве именований и реалий, благодаря кото­рому можно влиять на духовный мир через энер­гию самого слова. Эти интеллигенты-монахи, за немногим исключением, не пользовались автори­тетом у собратий, чувствовавших в них что-то чу­жое и тяжелое, но смута подняла их на поверх­ность, как пену морской волны или пузырьки ки­пящей воды.

Надо сказать, что плеяда русских софиологов также рассматривала имяславство как монашеский или мистико-аскетический гностицизм, хотя не употребляла этих выражений из-за понятных причин. Это было для них чем-то родным и похо­жим на христианизированное пифагорийство и платонизм.

В имяславских спорах каждая сторона апелли­ровала к святым отцам (приводила цитаты из святоотеческих творений), но это не убеждало дру­гую сторону, которая также указывала на святых отцов и приводила альтернативные цитаты. Надо сказать, что вообще подобная аргументация мало что дает, так как отдельные цитаты представляют собой разрозненные фрагменты, выдернутые из контекста, словно отдельные куски, вырезанные из полотна картины. На основании одного или нескольких фрагментов нельзя воссоздать целое. Более того, из цитат, выбранных и расположенных по определенному, заранее заданному плану, мож­но составить или подтвердить ими почти любое учение. Ведь в основе ересей лежит монтаж фраг­ментов Библии. Чтобы понять святоотеческие тво­рения, надо рассмотреть их, как и Библию, в цель­ности, найти основную идею, и тогда будет поня­тен смысл каждой цитаты. Поэтому в Церкви всегда существовали вероопределительные книги. Имяславцы не поняли, что гимнографический стиль, уместный для описания мистических пере­живаний, нельзя перелагать на язык богословских понятий, тяготеющих к четкой философской тер­минологии, а противостоящая сторона словно забыла, что кроме догматического богословия суще­ствует еще богословие мистическое, имеющее свои средства и формы языкового изображения, и что недостаточно только опровергнуть оппонента, но необходимо еще понять его язык. Приведем такой пример. В гимнографии Господь Иисус Христос часто сравнивается с солнцем. В акафисте напи­сано: «Иисусе, Солнце Правды». Человек, читаю­щий акафист, духовно воспринимает этот образ и эмоционально переживает его: Иисус - солнце его Души, свет его ума, теплота его сердца. Но если на основании акафиста мы станем утверждать, что Иисус и солнце - это тождественные понятия, то есть солнце - это Божество, то мы впадем в язы­чество или в ересь, схожую с манихейством и ро­зенкрейцерством. В первом случае, при молитвен­ном чтении акафиста, душа воспринимает Иису­са как источник Божественного света; во втором случае, при переводе образа в словесное понят этот же образ, подвергшийся логической интепретации, становится плоским, одномерным, материализованным и превращает Иисуса в солярное божество. В первом случае мы видим прославление Иисуса через образ видимого солнца, а во втором - уклонение в языческий космизм. Если бы человеку, испытавшему благодатное состояние подобное озарению во время молитвы (чтения акафиста), вдруг сказали бы: «Подпишись, что Иисус не есть солнце», то возможно, что он отка­зался бы сделать это, указав, что акафист Иисусу Сладчайшему со словами: «Иисусе, Солнце Прав­ды» благословлен Церковью и по нему молились христиане в течение многих веков. Так что с психологической стороны нам понятно смущение имяславцев.

Мы не заметили в отце Серафиме сурового фанатизма. Узнав в беседе, что я священник, он встал и взял у меня благословение. Мы не слыша­ли от него обличения иерархии - этой лакомой пищи для раскольников всех толков. Он призна­вал Церковь, но не интересовался, что происходит в ней, как видно, считая, что пришел в пустыню, чтобы осуждать и обличать только самого себя. И все же, сравнивая отца Серафима с другими пу­стынниками, я чувствовал, что между нами стоит какая-то преграда душевной отчужденности, тон­кая и невидимая, как прозрачное стекло.

В духовном мире существует своя иерархия - это иерархия святости и духовности, которую ощущает и признает душа человека. Старцы стоят на высоких, но не одинаковых ступенях этой иерархии. Сами они понимают это, а народ интуитивно чувствует благодать, которую они стяжали, как бы степень духовного света, излучаемого. При встрече с пустынниками мы чувствова­ли эту духовную иерархию, но в то же время - и некое единство. Это ступени одной лестницы, где бы ни находился человек: около ее подножия или у вершины.

В общении с отцом Серафимом было нечто другое: чувство уважения к нему, преклонение перед многолетним подвигом пустынничества - и в то же время ощущение, что мы беседуем с двух берегов узкой, но глубокой реки, разделяемые ее потоком. Что это такое? Я точно не могу ответить. Мне кажется, что его смирение было в значитель­ной степени снисхождением к немощи и непрос­вещенности собеседников со стороны человека, который считает, что он обладает некой тайной, которую мы не можем постичь. Он признавал Цер­ковь, и в то же время чувствовалось, что он внут­ренне полностью не включен в нее, а только при­мирен с ней, что он считает высшей церковью имяславцев своего направления, как бы церковь в Церкви, а нас - душевными христианами, не вмещающими тайны духа, тайны имени Иисусо­ва. Он отделял себя от имяславцев-радикалов, которые называли греческих патриархов, а также российских иерархов еретиками и восставали про­тив игуменов («Подняли звон на весь Афон»), но считал, что надо было всем проявить терпение: страсти бы улеглись, и дело прояснилось.

Отец Серафим говорил, что Барганы стали для его вторым Афоном и что он завещал похоронить его недалеко от келий, в которой он прожил не­сколько десятков лет. Живя в пустыне, схимонах Серафим старался уклониться от каких-либо бе­сед, особенно споров с другими монахами о име­ни Божием. У него было двое послушников. Во время нашей беседы со схимником они вышли из келий и занимались какими-то делами во дворе Это была монашеская деликатность: оставлять посетителей для беседы со старцем наедине.

Когда мы спросили схимонаха Серафима об Иисусовой молитве, то он отказался поделиться с нами своим внутренним опытом, может быть, усмотрев в этом нашу нескромную любознательность или желание испытать его и заглянуть в чу­жую душу. А может быть, он, не без основания, считал, что опыт молитвенного делания, приобре­тенный десятками лет жизни в пустыне, не может быть так легко передан незнакомым людям, впер­вые пришедшим к нему. Он ответил, что об Иисусовой молитве достаточно написано у святых от­цов и посоветовал читать «Добротолюбие» на сла­вянском языке.

В монашеской жизни отец Серафим ценил умеренность; он не одобрял чрезмерных подвигов, которые брали на себя некоторые молодые мона­хи. Но сам он, кроме своих послушников, никого не учил, а только кратко отвечал, если его спра­шивали о духовной жизни. Он старался быть со всеми в мире, но в то же время имел свои правила, приобретенные еще на Афоне, от которых не от ступал. Приведу маленький пример. Монах, пере, тем как войти в келию к своему собрату, должен сказать: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас» и «Сыне Божий, помилуй нас», и только после ответного «аминь» он может войти в келию. От Пасхи до Вознесения монахи, жившие в пустыне, го­ворили пасхальное приветствие: «Христос воскресе!» перед дверью келий и ожидали, пока изнутри им ответят: «Воистину воскресе!». На старом Афо­не в Пантелеимоновом монастыре, гость читал пасхальный тропарь до половины: «Христос вос­кресе из мертвых, смертию смерть поправ», а хо­зяин продолжал: «...и сущим во гробех живот да­ровав» - и тогда открывал двери. Когда пустын­ники говорили у келий отца Серафима: «Христос воскресе!», то он отвечал: «...и сущим во гробех живот даровав», считая, что не должен изменять монастырской традиции и благословлению афон­ских старцев. Он считал, что пасхальным привет­ствием монахи должны обмениваться не через дверь, а лицом к лицу и затем целовать друг друга в плечо.

Разговор коснулся иеросхимонаха Антония (Булатовича), бывшего гвардейского офицера, принявшего монашество и написавшего апологию в защиту имяславия*.

* Иеросхимонах Антоний (Булатович; +1918) - в 1907-1913 годах - насельник Андреевского скита на Афоне; имеется в виду его книга «Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус». М.1913

Схимонах Серафим отве­тил: «Написал он эту книгу не для нас, а для ин­теллигенции». Затем продолжал: «Пришла Булатовичу мысль (буквально - «блажь») - эфиопов исцелять, чтобы обращать в Православие, и, не спросив благословения у старцев, поехал он к эфиопскому Царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазать освященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у нас были старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто, через тайную молитву, не выявляя себя».

В России антицерковные и антиправославные силы, разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых нападений на Церковь. С другой стороны, последователи Вла­димира Соловьева увидели в имяславстве возмож­ность для создания новых гностических концеп­ций, как бы источник философских вдохновений. Эти «ученые мужи» оказали имяславству «медве­жью услугу», приписав ему магические манипу­ляции с именами и, тем самым, связь с давно от­вергнутым и осужденным Церковью языческим оккультизмом - в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю. Хотя Святей­ший Синод Русской Церкви и восточные патри­архи категорически осудили имяславие как инославие, но осудили с позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитывая мистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие меж­ду идеей и символом). Образ, воспринятый как конкретизация идеи, привел к неправильному бо­гословскому осмыслению феномена внутренней мистической жизни. К сожалению, часть монахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощь богословствующих философов-платоников для своих апелляций, то есть воспользовалась «шпаргалками» гностиков, и, разумеется, такие апологии ничего хорошего не дали и не прояснили позиции имяславцев, а еще более затемнили и исказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались опери­ровать такими терминами, как «моноэнергетизм» и «динамика имен», подсказанными Флоренским, Лосевым и другими, то в глазах православных бо­гословов это учение становилось еще более подо­зрительным и опасным.

Из беседы с отцом Серафимом мы вывели за­ключение, что большинство монахов-имяславцев не стремились к каким-либо богословским откры­тиям и к «талисману молитвы», а в простоте серд­ца считали, что в имени Иисуса Христа открыва­ется душе Бог.

Что касается той части имяславцев, которые хотели догматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорические выражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеучения антропоморфистов с их плос­ким буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, что посланники Синода, защи­щая Православие, поторопились применить силу, не оставив возможности (хотя бы нескольких лет) очиститься мутной воде страстного противостоя­ния. Во всяком случае, тогда картина стала бы яс­нее и догматические контуры ереси - более четкими для самих имяславцев. Господь сказал: «Дай­те пшенице и плевелам вырасти вместе, чтобы затем отличить их»*. А здесь была вырвана моло­дая поросль, еще не определившая себя.

* См.: Мф.13,24-30.

Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, к сожалению, другим концом удар пришел­ся на всю «афонскую Русь». События на Афоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когда архиепископ Феофил, борясь с ересью оригенизма и антропомор­физма, при помонди войска разогнал монахов итрийской пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно, святой Иоанн Зла­тоуст заступился за нескольких изгнанных мона­хов, так называемых «долгих братьев», что послужи­ло еще одной причиной враждебного отношения ар­хиепископа Феофила к Константинопольскому патриарху.

Впоследствии, в годы революции, большин­ство монахов, высланных с Афона, окончили жизнь мученически, и может быть, в этом был Промысл Божий. Для нас афонская трагедия - урок, как осторожно следует прикасаться к чело­веческому сердцу чтобы говорить о вере, необхо­димо стараться понять своего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзя подменять беспринципным соглашатель­ством, в котором нет ни правды, ни любви.

Наверное, уже нет в живых отца Серафима, и теперь недалеко от келий, где он подвизался, пут­ников на Барганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих пор вспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом под­ряснике. Он напоминает мне одинокую сосну, сто­ящую в зимнем поле: она склонила ветви под тя­жестью снега, как этот старый пустынник - пле­чи под тяжестью прожитых лет. И все-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, у меня снова возника­ет то двойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокое уважение, но правильнее было бы сказать - почтение перед его величественным видом и подвижнической жизнью. Когда я беседовал с другими пустынни­ками, то в сердце своем ощущал мир, какой-то не­земной покой, как будто я входил в поле, освещен­ное незримым светом. Мое сердце раскрывалось, оно хотело впитать в себя окружающий их дух, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует, ли­шенный помыслов, и внимает сердцу. Часто бы­вает так: когда идешь к старцу, то много вопросов волнует тебя, а увидишь его - и все вопросы как будто забываются и исчезают, а если спросишь, то о самом главном - о духовной жизни и спасении. Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей, привязанностей, обид, за­бот и страха затихают, как улеглись волны Гали­лейского моря, когда Господь запретил буре, и на­стала тишина*.

* См..: Мф.8,23-27.

Около старца-пустынника кажет­ся, что если все, что имеет человек в миру, что он ценил и чем дорожил, с чем связывал свое счас­тье, вдруг пропадет, то в это время его сердце ос­танется спокойным. Как будто все внешнее - это не твое, оно чуждо душе, а единственное, в чем состоит истинная жизнь для человека,- это веч­ный Божественный свет, и ради него можно от­речься от всего. Около старца оживает дух, ум ста­новится более ясным, но человек забывает свои вопросы и проблемы, словно их и не было, имен­но потому что причины, вызвавшие их, теперь кажутся ничтожными. Может быть, в этом и по­лучает душа ответ. А когда я говорил с отцом Се­рафимом, то чувствовал нечто другое. Я слушал его внимательно, но это был скорее интерес рассудка, а сердце не раскрывалось, оно жило своей жизнью. Разумеется, я оценивал достоинство старца. разумом я одобрял, что он не отошел от Церкви, то его позиция в имяславии очень умеренна и сдер­жанна, что он верит в благодать, пребывающую и, и даже не чуждается взять благословение у незнакомого ему священника. Но почему-то, когда я увидел его, передо мною предстал образ не древнего анахорета, а старого богатыря из бы­лины, певца-баяна. У меня не было предубежде­ния к нему, он принял нас с монашеской привет­ливостью, но, покидая его келию, я чувствовал, что получил все, что он мог дать мне, и вряд ли мое сердце снова потянет меня к нему. Странная вещь, я уважаю его, но ощущаю что-то невидимое, раз­лучающее нас, хотя ни одного противоборствующего слова не прозвучало во время нашей встречи. Внешне, так сказать, формально, все было в поряд­ке, не было лишь одного: душа не соприкасалась с душой. Все-таки мне кажется, что невозможно полностью включиться в Церковь, четко и твердо не отвергнув того, чего Церковь не принимает. Гос­подь сказал: Где сокровище ваше, там будет серд­це ваше*.

*Ср.:Мф.6,21; Лк.12,34.

Между двумя государствами обычно существует полоса земли, называемая нейтраль­ной зоной. Человек вышел из одной страны, и еще не вступил в другую. Мне кажется, что приблизи­тельно в таком состоянии был отец Серафим. Он шел вдоль границы; разум его как будто нашел средний путь между Православием и имяславием. Он принимал Таинства от православных священнослужителей, но я думаю, что сердце его ос­тавалось по ту сторону границы, где начиналось имяславие. Это состояние нельзя назвать ересью. Оно скорее походило на «икономию» со стороны старца, на неравный союз по необходимости. Но Православие - это единство. Оно требует всего человеческого сердца и послушания ума. Даже сравнительно небольшое отклонение уже отражается в мистическом общении душ. Поэтому в чи­нах присоединения к Православию требуется ка­тегорическое отрицание лжеучений, неправильных мнений и взглядов, а не просто согласие с Право­славием.

Может быть, мои воспоминания об отце Сера­фиме и размышления о нашей беседе лишены строгой последовательности и целостности, но я не стремился к этому, я хотел записать то, что переживал.

Мы поблагодарили схимонаха Серафима за беседу с нами. Он проводил нас до порога келий. По легкому движению его губ можно было пред­положить, что он творил Иисусову молитву.

Вернувшись в келию отца Кассиана и отца Виталия, мы застали там еще двух незнакомых монахов, которые сидели за трапезой. Во время их пребывания в келий мы услышали от них только несколько фраз. Казалось, что они по дороге и в гос­тях продолжали заниматься исихией. После тра­пезы они пропели благодарственные молитвы, трижды поклонились иконам, а затем каждому из нас, и вышли во двор по какому-то делу вместе с отцом Кассианом. Не то они передали ему по­сылку, не то он дал им какой-то инструмент.

Молчание - это язык монахов, это благород­ство души пустынника. Молчание - это один из знаков Иисусовой молитвы, творимой в сердце.

Молчаливые уста - это как бы замок, запира­ющий вход в ограду внутреннего духовного сада, где имена Иисуса Христа и Божией Матери цве­тут, как дивные небесные цветы.

Пора было расставаться. Нас взялся прово­дить монах Кассиан. Счастливы монахи, живущие в пустыне. Царь открывает свои сокровища, хра­нимые в тайнике, только самым близким друзьям. А Господь сохранил от мира красоту пустынных гор, чтобы дать их как наследие отшельникам и скит­ским монахам. В Псалтири написано: «Ты дивно све­тишь с гор пустынных»*.

* См.: Пс.75,5.

С этих гор в мир изливает­ся незримый свет, который не дает погибнуть миру. Велика радость монахов, для которых пустыня ста­ла родным домом. Кто любит келию, как свою ду­ховную невесту, никогда не променяет ее ни на что на свете; тот, кто прожил в пустыне хотя бы несколь­ко лет, а затем ушел из ее безмолвного царства, бу­дет всю жизнь тосковать по ней и даже во сне видеть гряды гор, прорезанных глубокими ущельями. Он будет вспоминать леса, где царит тишина, прерыва­емая только шелестом ветра в листве деревьев, пе­нием одинокой птицы или тихим шумом ручья.

Меняются времена года, меняется лик пусты­ни, но она одинаково прекрасна зимой и летом, осенью и весной, и во все часы суток: на рассвете, в полдень, на закате и глубокой ночью. С наступ­лением темноты горы кажутся тенями, брошенны­ми на землю из далеких космических пространств. Не только земля, но и небо над пустыней другое. В городах оно кажется поддернутым плотной ву­алью, через которую едва пробивается тусклый свет звезд. В пустыне небо похоже на картину, с которой сняли слой пыли, и она засияла обнов­ленными красками. В городе звезды кажутся ис­крами затухающего костра, которые едва мерца­ют среди пепла, а в пустыне они похожи на драго­ценные камни, которые лежат на дне огромного прозрачного озера.

Глубокой ночью в келиях монахов загорается свет. Они встают на молитву. Святые отцы заповедовали делить ночь между сном и бодрствова­нием. Иногда безмолвие ночи прерывается шумом ветра в ущелье, который похож на дыхание спя­щего исполина.

На заре первыми просыпаются горы. Их линии на фоне неба становятся четкими и как бы упру­гими. Ущелья еще погружены в сон и мрак, кажет­ся, что из их глубин поднимаются клубы темно-сизого дыма. Заря своим дыханием гасит звезды, словно ветер тушит свечи огромного паникадила. Невидимая рука стирает ночную чернь с хрусталь­ной сферической поверхности небосвода, и он светлеет с каждой минутой.

Вот на востоке засияла заря, будто радуга пос­ле дождя. Ее нежные, прозрачные краски кажутся лепестками небесных цветов, которые выросли за ночь и теперь распустили свои дивные бутоны. Вспыхнув на небосводе разноцветными огнями, словно приветствуя землю с наступающим днем, она исчезает, будто тает и тонет в холодной сине­ве бездонного небесного моря.

...Стояла осень. На земле, как мягкий ковер, лежала опавшая листва. Сквозь поросли пожелтевшего кустарника виднелись каменные ребра скал; особенно были красивы блестящие черные камни. Красота весенних цветов сменилась осен­ней красотой камней, которые казались мне чер­ными розами гор или остатками звездного дождя, когда-то пробившего скалы.

Есть места в горах, где вид камней наполняет какой-то тревогой: они встречают путника, стражи врага. Одни из таких камней похожи на глаза змеи, другие - на обломки черепов, иные на клыки, выступающие из скалы, как из пасти зверя. Но когда идешь мимо этих камней в другой раз, то кажется, что они узнают тебя, как пес узна­ет гостя, который раньше уже приходил в дом.

В некоторых местах тропинка над обрывом сужается настолько, что по ней не могут пройти рядом или разминуться два человека. Путник, видя пропасть у ног, прижимается к скале, как к свое­му другу, и чувствует тепло от ее каменной груди.

Отец Кассиан шел с нами по лесу, где не было тропинки. Казалось, он узнает путь по деревьям, как по дорожным вехам. Лес начал редеть и затем сменился кустарником. Мы вышли к пологому склону горы, спускавшемуся в долину. Горизонт перед нами точно раздвинулся вширь и вдаль и за­хватил новые пространства в свои владения. В ла­зурном лучистом небе застыли облака, как острова из белых кораллов.

«Какая красота!» - воскликнул я, обращаясь к отцу Кассиану. Он взглянул на меня как бы с удив­лением и спросил: «Где?». Я показал на небо. Он посмотрел по направлению моей руки, словно пытаясь увидеть что-то необычное, постоял и за­тем сказал: «Похоже, будет хорошая погода; успе­ем переделать у себя кровлю». Потом добавил: «Старцы благословляли нас идти отдельно в до­роге, шагов на двадцать-тридцать друг от друга, чтобы не мешать молитве». Я подумал: «Вот в чем красота для пустынника. Зачем ему смотреть на небо? У кого в сердце имя Иисуса Христа, у того там и небо».