Издательство Саратовской епархии, 2008

Мы говорили о старцах, а теперь мне хочется рас­сказать о послушнике, глинском монахе Иерониме. Я уже упоминал о нем в воспоминаниях о схиархимандрите Серафиме. Жизнь монаха Иеронима мо­жет служить примером истинного послушания.

После закрытия Глинской пустыни он по бла­гословению отцов приехал в Сухуми и нес послушание на клиросе в Преображенской кладбищен­ской церкви, настоятелем которой в то время был протоиерей Петр Самсонов. Эта церковь находи­лась в селе Тависуплеба, которое слилось с горо­дом. В Глинском монастыре отец Иероним испол­нял послушание на кухне, был помощником пова­ра и прислуживал на трапезе. Он отличался необычайным смирением и молчаливостью. В Пре­ображенской церкви он тоже в свободное от бого­служения время готовил пищу для нескольких монахов, которых во время гонений приютил отец Петр, а также для гостей, приезжавших в храм из других городов. По воскресеньям устраивалась общая трапеза для всех прихожан.

Отец Иероним не вступал в разговоры - он по­стоянно беседовал с Богом и поэтому казался далеким от людей и чуждым этому миру. Все послу­шания от настоятеля, имевшего добрый, но крутой нрав, он исполнял беспрекословно. Он не убегал и не прятался от людей, но в то же время был не с ними. Когда отец Иероним быстро шел на послу­шание, он казался бесплотным существом, которое скользит бесшумно, как тень. Он не опускал голо­вы, как делают некоторые монахи, но взор его был устремлен в землю. На вопросы он отвечал двумя-тремя словами и снова принимался за какое-либо дело. Когда я смотрел па него, то мне казалось, что передо мной преподобный Акакий* или Досифей**, эти подвижники послушания. Отец Иероним тя­жело болел. У него обнаружилась открытая форма чахотки.

* Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Степень 4. О преподобном Акакии. С.117.

** Преподобный Досифей (VII век; память его совершается 19 февраля) - ученик преподобного аввы Дорофея.

Он на глазах у всех сгорал, но до конца не оставлял послушания. По своей неопытности я предложил ему переехать в примыкавшее к городу Очамчире село Илори (где я служил настоятелем храма), считая, что там у него будут лучше условия и врачебный надзор. Но он, слегка улыбнувшись, тихо сказал: «Старцы заповедовали не покидать своего места, если оно само не прогонит тебя». Отец Петр окружил его вниманием, каким только мог. Он говорил, что не встречал подобного монаха, ко­торый бы в молодости достиг святости старца.

Последний раз я видел отца Иеронима перед его смертью. Стояло лето, но он дрожал от озноба. Отец Петр благословил его сесть в ванну с горячей во­дой, чтобы согреться. Я увидел в нем малого ребенка. Тело его исхудало и прилипло к ребрам, и внешне он походил на живого мертвеца: стран­но было, что в нем еще теплилось дыхание. Я ска­зал: «Прости меня»,- только два слова, чтобы не утруждать его. Он ответил шепотом: «Бог про­стит». Это были последние часы его жизни и, мо­жет быть, последние слова.

Когда я вспоминал отца Иеронима в разговоре со схиархимандритом Серафимом, то лицо старца просветлялось и взор его становился радостным, как у учителя или мастера, с которым говорят о люби­мом ученике, постигшем глубину его искусства.

Монах Иероним был для нас живым образом того, чего можно достигнуть послушанием. Ученик глинских подвижников, он стал носителем духа древнего монашества с его тайными дарами. Этот дух выше слова; он передается от старца к послушнику непосредственно, через жизнь, как непрерывающееся предание, как огонь зажженной свечи к другой свече, через прикосновение фити­ля к горящему пламени.

* * *

Вспоминая о глинских монахах, я часто думаю: почему до сих пор не открыта Глинская обитель?*

За последние годы были возобновлены и вновь построены десятки монастырей, а про «вторую Оптину» - Глинскую пустынь - как будто все забыли. Иногда мне кажется, что демон с особой яростью ополчился против нее и невидимое гоне­ние на ее последних монахов продолжается до сих пор. А может быть, подвиг глинских старцев был настолько высок, что у них не оказалось преемни­ков, и если бы Глинская пустынь была открыта, то там уже не было бы прежнего духа и силы стар­чества, а осталось бы только прежнее имя.

Когда в Константинополе в VI веке началось восстание и царице Феодоре предлагали переменить царское одеяние и скрыться из столицы, что­бы остаться живой, то она ответила: «Для меня лучший саван - это пурпурная мантия царицы». Может быть, Глинская обитель спит, закутавшись в пурпурную мантию прежней славы, и не хочет проснуться в нищенском одеянии. Но я думаю снова: ведь там находятся могилы глинских мо­нахов, а других перенесут в монастырь, как воз­вращенное сокровище. Их души будут невидимо посещать монастырь и молиться за его насельни­ков. Глинские монахи молили Бога о том, чтобы их родной монастырь был снова открыт, чтобы очистился от скверны Глинский храм Рождества Пресвятой Богородицы, чтобы к воротам монас­тыря, как прежде, шли паломники и богомольцы, чтобы огни лампад горели в освященном алтаре и огни молитвы - в сердцах насельников.

Почему запустел Скит, почему замкнулись уста Фиваиды, почему светильник Эфесской Церкви Господь отодвинул на восток в Антиохию, а затем в Дамаск? Потому что в Скиту были нарушены уставы, в Фиваиду проникли ереси. Но не в том причина закрытия Глинской обители. Это - тайна, непонятная для меня. Почему медлят старцы, кого ждут? Ведь своими молитвами они могут испросить не только милость, но и явное чудо у Бога.

Старцы и послушники великой обители покинули нас, перейдя в свою вечную Отчизну. Остались их ученики, и тех становится все меньше и меньше. Это последние нити, которые еще могут соединить прошлое обители с ее будущим, и если не возобновить традицию старчества, то, по край­ней мере, сохранить воспоминание о ней.

Многих монахов-изгнанников приняла в свое лоно Иверская земля. Иверские подвижники, мученики и преподобные дали им место рядом с со­бой, как своим братьям. Из Глинского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы они пришли в страну жребия Божией Матери. Они всегда пре­бывали под Ее покровом. Придет время, и глинская братия вновь соберется вместе - не на земле, а на Небе.

В 1957 году я служил в Ольгинском Мцхетском монастыре, игуменией которого в то вре­мя была мать Ангелина (Кудимова). В монастыре неопустительно исполнялись все службы. Во вре­мя Великого поста молитва занимала большую часть суток. В храме звучали старинные напевы, одухотворенные силой живой молитвы монаше­ского хора. По воскресным дням в обитель приезжало много богомольцев из Тбилиси, чтобы по­слушать пение хора, а также побеседовать с двумя старицами монастыря - игуменией Ангелиной и монахиней Валентиной. В то время трудно было достать духовную литературу, и монахиня Вален­тина часто читала гостям жития святых и «Про­лог». К игумений обращались с духовными во­просами, иногда - с просьбой о помощи. Она вни­мательно выслушивала посетителей и старалась никому не отказывать. Только теперь, пройдя дол­гий путь жизни, я могу оценить подвиги людей, которые сохранили эту маленькую обитель, зате­янную в дебрях гор,- так чудом выживает маленькое деревце в лесу, поломанном бурей. Остались в бывшей столице Грузии Мцхета, а может быть, по всей Картли, только две женские обители: Самтаврский монастырь святой равноапостольной Нины и монастырь равноапостольной княгини Ольги. Словно две сестры-христианки на арене Колизея среди трупов мучеников, окружен­ные зверями, стояли они, прижавшись друг к другу. В Великий пост из Сухуми в Ольгинский мо­настырь пришел странник по имени Алексей. Он напоминал мне древних странников, которые с по­сохом в руках и котомкой за плечами пешком хо­дили по святым местам. Шли они через турецкие земли в Иерусалим, веря, что Господь укажет до­рогу и сохранит в пути; проходили пересекающи­мися крестами дороги и тропинки от Киева до Верхотурья, появлялись даже на Синае, как буд­то их переносили невидимые крылья. Алексей рас­сказал мне о пустыне, лежащей за Сухуми, о мо­нахах-отшельниках, которые прячутся от людей в горных пещерах, о лесных скитах, об иеродиако­не Онисифоре и монахе Пахомии, которые зани­маются Иисусовой молитвой, о схиархимандрите Пимене, проведшем большую часть своей жизни в затворе; когда он выходил из келий, то птицы слетались к нему, кружились над его головой и садились на плечи. Странник рассказал и о мона­хинях-подвижницах, которые в подвигах безмол­вия и молитвы не уступали мужчинам. Он обещал летом проводить меня в пустыню, к келиям мона­хов-отшельников. По словам Алексея, он часто носит им продукты и знает, что в горах есть сво­бодные келий, которые стоят одинокими после смерти монахов, и кто хочет проводить пустынную жизнь, может найти приют и пропитание. Я слу­шал его с неизъяснимой радостью, мне хотелось, чтобы эта беседа продолжалась всю ночь до утра, но пора было идти на покой: утреня начиналась до рассвета, и оставалось только несколько часов для сна. Игумения, увидав в моей келий огонек лампы, постучала посохом в окно, чтобы я ложил­ся спать.

После Литургии странник Алексей ушел, ос­тавив в моем сердце какую-то тоску по еще не знакомой мне пустыне. Я не стал дожидаться лета, а попросил у матушки Ангелины разрешения отлу­читься на несколько дней из обители. Тайно, не предупредив никого, кроме игумений, я сел на поезд и отправился в Сухуми. Я помню, первое, что меня поразило там,- это особый вкус воздуха, напоенного морем; грудь расширяется, напол­няясь этой свежестью и утоляя жажду чистоты. Мне казалось, что этот воздух веет из пустыни, что он несет духовное благоухание молитв отшельни­ков. Я чувствовал в сердце моем радость, будто я стоял на пороге пустыни.

Расспросив, где находится храм, я пришел туда еще до начала службы. В храме уже собирались богомольцы. Я стал спрашивать у них, как мне дойти до пустыни. Они смотрели на меня удив­ленно: ведь дороги в пустыню нет, нужно найти проводника, который хорошо знает путь,- но обе­щали узнать, не идет ли кто-нибудь из прихожан к пустынникам. И вот в конце службы ко мне по­дошел, как мне тогда показалось, юноша, который сказал, что должен повидать пустынников и по­этому может проводить меня, но предупредил, что путь туда трудный. Это был странник по имени Петр. Одни смотрели на него как на безумного, дру­гие - как на юродивого. Он мог подойти к людям в церковном дворе и попросить: «Дайте мне рубль на бутылку вина». Большинство осуждало его, а некоторые говорили, что он только притворяется Дурачком и пьяницей. Этот человек часто ходил по городу ночами. Милиция знала его и почему-то не трогала. Сам Петр рассказывал всем, что его прокляла мать; после этого он заболел, а затем ре­шил странствовать. Людей он просил помолить­ся, чтобы Бог снял с него это проклятие. Я счел его юношей, но позже увидел, что он старше меня годами. Есть люди, возраст которых трудно опре­делить.

Мы отправились в путь. Моросил дождь. Вряд ли кто-нибудь, кроме юродивого, отправился бы в такую погоду в пустыню. Вначале надо было ехать автобусом, а затем идти пешком. Дорога поднима­ется вверх. Я вижу перед собой первые пятна сне­га, лежащего на земле, словно клумбы белых цве­тов в саду; еще немного, и передо мной уже сплош­ное снежное море; вдали горы в тумане, покрытые снегом, как будто закутанные в шубы из белой шер­сти. Я начинаю недоумевать, по какой дороге мы пойдем, сколько часов надо идти, и спрашиваю Петра, хорошо ли он знает путь, но в ответ снова слышу рассказ о том, как его прокляла мать. Авто­бус остановился в какой-то деревушке, засыпанной снегом. Но проводник ведет меня в сторону от де­ревни. И вот передо мной открывается дивная кар­тина: кругом снега, как будто кто-то постелил под нашими ногами огромный шелковый ковер осле­пительно белого цвета. После этого я бывал в пус­тыне, но никогда не видел ее такой прекрасной, словно одетой в снежную фату. Казалось, что на земле не может быть цвета чище этой девственной белизны сверкающего в горах снега.

По сравнению с пустыней город кажется клад­бищем, где дома стоят, как склепы, а земля задыхается под бетоном и асфальтом, точно в саркофаге. Весной пустыня похожа на преддверие Эдема с его не тронутой грехом красотой, она полна жиз­ни. Господь словно сохранил пустыню для Своих слуг - монахов, спрятал ее, как сокровище, от мира, кипящего в огне своих страстей, чтобы лю­бящие Его смогли увидеть на земле отблеск не­бесной красоты...

Видно, мой проводник все-таки сбился с пути. Наступали сумерки. Вокруг никакого жилья. Я в изнеможении опустился на снег: как приятно ка­саться его лицом! Петр сел рядом. Через некоторое время - не знаю, прошел час или несколько минут - он сказал: «Надо идти». И опять мы по­брели неизвестно куда. Наконец мы дошли до пер­вой пустыньки, как видно, она находилась неда­леко от села. Там жил больной монах. Он объяс­нил нам, что мы пошли совсем в другую сторону, и оставил нас ночевать. Видимо, он страдал брон­хитом, потому что кашлял всю ночь. С грустью он рассказывал нам, что несколько лет прожил в пу­стыне, а потом заболел. Теперь ему приносят пищу и продукты из села. Он чуть ли не со слезами го­ворил о том, что, возможно, из-за болезни ему при­дется поселиться в каком-нибудь заброшенном домике в деревне. Спать мы так и не легли, проси­дели всю ночь около горящей печи, а наутро сно­ва отправились в путь. Петр довел меня до одной из монашеских келий, как будто передал в другие Руки, и сказал, что спешит назад в Сухуми. Я не стал останавливать его, так как боялся, что он снова заведет меня в дебри. Так что провожать меня пришлось уже моим новым знакомым.

Когда я вернулся в Сухуми, то почувствовал сильный жар, но все-таки сумел приехать в Мцхета и добраться до монастыря. У меня оказалась про­студа в очень тяжелой форме. За мной ухаживала, как родная мать, игумения Ангелина, ей помога­ла пожилая инокиня по имени Елена. Последнюю неделю поста и Страстную седмицу я пролежал в постели. Только на Пасху митрополит, тогда ар­химандрит, Зиновий разрешил мне служить. Пос­ле посещения пустыни первой моей службой была пасхальная утреня и Литургия.

На всю жизнь я запомнил мою первую «снеж­ную одиссею». Как мы не упали в овраг, засыпанный снегом, или не замерзли в лесу, не знаю. Но главное впечатление от первого посещения пус­тыни - это необыкновенная радость, которая ох­ватила меня, когда я вступил в ее пределы: мир с его шумом, с его образами, запечатленными в па­мяти, с его заботами и волнениями как будто исчез, изгладился из моей души, словно ее покрыла благодать, как снег покрывает землю пустыни. Но для тех, кто остается в пустыне, начинается тяже­лое духовное испытание, и временами она стано­вится для них похожей на огненную печь, в кото­рой должны переплавиться их души. Но и тогда Господь утешает пустынников Своей помощью, подавая им духовную отраду, как в древности Он посылал Ангела к трем отрокам, брошенным в пла­мя вавилонской пещи*. Чем выше подвиг, тем бо­лее жестокая борьба с сатанинскими силами бы­вает в пустыне. Один монах говорил мне, что ему казалось, будто легион демонов, изгнанных Господом из гадаринского бесноватого и из других, обу­реваемых нечистыми духами**, ушли в пустыню до Страшного суда и поселились около его келий

* См.: Дан.3,49-50.

** См.: Мк.5,1-13.

Этого человека звали Владимир. Он сидел в тюрь­ме за какое-то преступление, а затем дал Богу клятву посвятить Ему всю оставшуюся жизнь. Он ушел в пустыню и жил один далеко от братии.

Я часто вспоминаю мой первый путь в пусты­ню, и передо мной встают картины: снежное пространство, похожее на океан, горы, высящиеся, как огромные айсберги; вот неожиданно с ветки взле­тела птица и обдала нас снежной пылью; вот я, изможденный от пути, бросаю на землю свой плащ и ложусь на него. Мне не хочется идти дальше, но проводник заставляет меня встать, и снова мы идем в горы, как будто плывем по бескрайнему океану снега...

Много лет я не был в Ольгинской обители, и, когда недавно посетил ее, грусть сжала мое сердце. После смерти схиигумении Ангелины все из­менилось. У нее не оказалось достойной преемни­цы, и обитель постепенно пустела. Большинство монахинь умерли, осталось лишь несколько сес­тер, старых и немощных. Некоторых келий уже нет. В храме, построенном на заре христианства в Грузин, не собираются уже сестры на ежедневную молитву; лишь на праздники приезжает священ­ник, чтобы отслужить Литургию. Жизнь в обите­ли замирает. Когда-то сюда приезжали паломни­ки из Тбилиси и других городов, теперь они не знают, будет ли служба, и поэтому редко кто при­ходит в обитель.

Ольгинский монастырь был одним из духов­ных островков во время многолетних гонений, а теперь он похож на цветок, который выдержал зимние морозы и стал увядать весной. Но, может быть, по молитвам не только монахинь, живших здесь, но и синайских отцов, построивших этот монастырь (тогда - во имя великомученицы Ека­терины), духовная жизнь в нем будет возрождена снова.

Я помню, как в тот первый день Пасхи, на ве­черне, монахини пели, как победную песнь, великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса». В этих словах светится неугасимый луч надежды.

В горах весна и начало лета - самое опасное время для путника. Под лучами майского солн­ца тают ледники в заоблачных вершинах, и пере­сохшие русла рек и ручьев наполняются стремительным потоком вод, которые с шумом несутся по ущелью, как всадники, догоняя друг друга. Не­редко после весенних дождей дорога по дну уще­лья становится западней для путников. Вначале издали раздается глухой нарастающий шум, как будто сыплется песок, ударяясь о железную кров­лю,- это первый сигнал об опасности. Кажется, что темнеет небо, как будто тени сгущаются над ущельем, крепнет ветер, который своими порыва­ми, похожими на клекот и крики вороньей стаи, предупреждает о беде; внезапно резкий пронизы­вающий холод наполняет ущелье. Шум усилива­ется, нарастает и переходит в грохот. Течение реки становится все более быстрым. Она влечет за со­бой щебень, а затем гальку и ветви деревьев. Вол­ны, разбиваясь о камни и выступы скал, несутся вниз клубящейся пеной. Кажется, что вода кло­кочет и кипит, как в огромном котле. Ручей, кото­рый еще вчера едва струился между камней сереб­ряной лентой, превращается в широкий поток, который поднимается все выше,- так вражеские Войска взбираются по лестницам на стены крепо­сти и затем, сломав ворота, врываются внутрь нее и уничтожают все на пути: теперь вода несет с со­бой уже огромные валуны и вырванные с корнем деревья. Если путник не успеет подняться по скло­ну горы, то гибель его неизбежна. Ни один пловец не сможет сопротивляться стремительному пото­ку горной реки во время разлива.

Весной становятся опасными лесные тропин­ки, которые порастают высокой травой: пробуждаются от зимней спячки змеи, они прячутся в гус­той траве и под корнями. Змея обычно не напада­ет на человека, но если нечаянно наступить на нее, то ядовитые зубы, как клинки, вонзаются в тело. Поэтому весной, отправляясь в лес, пустынники надевают высокие сапоги из твердой кожи и при­вязывают к поясу длинную веревку, чтобы ее шур­шание в траве предупреждало змею о приближе­нии человека. Если дорога идет сквозь заросли кустарника, пустынники берут с собой длинный шест, которым проверяют, как слепой дорогу пал­кой, нет ли в кустарнике змей, которые особо ядо­виты и опасны весной. Уставший путник, прежде чем сесть на камень, должен осмотреться: не гре­ется ли змея под этим камнем после зимней спяч­ки, не видно ли поблизости змеиных нор. Охот­ники ставят капканы для ловли зверей, а змея сама может стать капканом для путника.

Весной пустыня покрывается ковром из цве­тов. Мне особенно нравились маки, растущие на пологих холмах. Их лепестки своим сочетанием красного и черного цвета похожи на огоньки, горящие между углей. Эти цвета напоминают мне древнюю схиму, на которой по темному фону баг­ряной вязью вышиты священные изображения и письмена.

Днем пустыню оглашает пение птиц, которые, прилетев домой из южных стран, радостно приветствуют родные леса и друг друга. Весной труд­но посещать пустыню, и сами пустынники в это время предпочитают оставаться на своих местах: копают огороды, чинят келий. После таяния сне­гов и весенних дождей земля местами превраща­ется в топкую грязь; рытвины, наполненные во­дой, перерезают дороги, и путнику кажется, что он идет по болотной трясине.

Летом пустыня - горы, покрытые лесами и кустарником,- это царство тишины и покоя. В пустыне нет удушливой летней жары, от которой страдают жители равнины и морского побережья. Даже в самые жаркие дни под густыми кронами деревьев, похожими на огромные шатры, куда не проникают солнечные лучи,- тень и прохлада. Эти сумерки леса кажутся образом той непости­жимой тайны, которую хранит пустыня. Летом пустынники ходят собирать ягоды, а кто умеет - грибы. Лес похож на сказку, которая очаровывает входящего в него человека. В этом необычайном мире как будто теряется само время и не хочется думать о том, что после отдыха пора собираться в путь. Здесь часы кажутся столетиями. Здесь по­лумрак, и только редкие лучи, пробивающиеся сквозь листву, бросают на землю светлые пятна.

Незаметно проходит лето; пустыня меняет свой облик. Осень набрасывает на лес и горы позолоченное покрывало. Опавшие листья багряно­го и золотистого цветов грудой лежат на земле. Осеннее солнце не жжет, а греет, словно ласкает, лицо. Осенью краски пустыни блекнут и становят­ся более глубокими. Нежный цвет увядающих стеблей и листьев приносит сердцу отраду, сме­шанную с легкой грустью. Как странно: золотис­тый цвет источает тишину. Кажется, что осенью горы погружены в глубокое раздумье. Осенью пу­стыня напоминает сердцу о смерти и вечности наполняя его особым чувством - чувством радос­ти: ведь смерть - это окончание подвига, конец страданий. Кончина пустынников озарена благо­датью, как осенний лес напоен теплом солнца. Цвета осени кажутся нежными, как дуновение ветерка, и тихими, как первые тени сумерек. Осень пустыни - это образ прощания и будущей встречи.

Наступает зима. Горы покрываются снегом, как сединой. Зима - это лучшее время для безмолвия и молитвы. Зима - это пустыня в пустыне, осо­бенно ночью. Кажется, что все в мире исчезло, скрылось под бескрайним белым покрывалом, ра­стянувшимся до горизонта. Монах-пустынник испытывает необычайную радость, зная, что ник­то не постучит в дверь его келий, не прервет мо­литву, не разлучит его даже на время с Богом, не нарушит сладкого безмолвия. Ночью снег при све­те луны кажется белыми цветами, засыпавшими землю, а звезды - искрящимися льдинками на небе. Снег, покрывший сугробами тропинки и до­роги,- это еще одна преграда между миром и пус­тыней. Монах, который видит перед собой снега, как белую колыбель, и горы, подернутые туманом, как будто прячущие под маской свое лицо, чув­ствует себя самым счастливым человеком в мире для него нет красоты большей, чем снега и горы. И кажется ему, что он младенец на руках своей матери-пустыни.

Осенью и зимой, когда с моря дуют ветры, нередко идут дожди; хорошо монаху в одинокой келий, когда капли дождя ударяют в кровлю его хижины, как будто поют протяжную песню. Этот монотонный шум дождя, в котором он слышит дивную мелодию, сливается с его молитвой. Ему кажется, что в струях дождя, как в волнах пото­па, исчез видимый мир и осталась только его келия, как ковчег, и нет больше ничего и никого в этом мире.
СХИИГУМЕН ГЕОРГИЙ

Когда-то я прочитал книгу Валентина Свенцицкого «Граждане неба»*, где он описал свое путешествие к сухумским пустынникам.

* [Прот.] Свенцицкий В.П. Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор.Б. м., 1915.

Эта кни­га была написана в тот период его жизни, когда этот утонченный декадент и ницшеанец должен был перейти таинственную черту своей жизни, как бы переплыть бурную реку и выйти на другой бе­рег: из сатаниста он решил сделаться христиа­нином; затем Господь призвал его к священству и к исповедничеству за веру во Христа.

Эта книга написана в нарочито упрощенном стиле. Автор записал то, что слышал и видел, сохраняя колорит речи тех людей, с которыми встре­чался. Книга подкупает своей искренностью и не­посредственностью, может быть, в этом ее сила и обаяние, но ее автор - только гость пустыня, внеш­ний наблюдатель - доброжелательный и вмес­те с тем чужой ей. Его взор скользит по поверхно­сти событий, как смотрят на раскрывающуюся панораму, но в глубь монашеской жизни он про­никнуть не может, и очень хорошо, что он не бе­рется за это. И все-таки пустыня на всю жизнь осталась в его сердце. Будучи в ссылке - в этой невольной пустыне, он занимался Иисусовой мо­литвой и оставил вы поиски о ней для своих духовных чад. Я надеюсь, что с этой молитвой он пере­шел через грань смерти - в тот мир, которого ис­кала его душа.

Что влечет монахов в пустыню? Человек - это образ и подобие Божие, это царь и священник, это Ангел, который поверил в то, что он - простое зем­ное существо, и, утратив самопознание, забыл о сво­ем царском достоинстве и священническом слу­жении, отождествил себя с телом и потерял само­го себя. Это больной Ангел, который стал зверем, тоскующим по свободе в своей клети; это живот­ное, которому только иногда снится его прежнее благородство. У человека образ и подобие Божий погребены, как бы закопаны в могиле его страстя­ми и грехом. Он не видит неба, но тоскует о чем-то на земле; он не может жить радостью зверя, хотя его убедили, что он - только животное, удел ко­торого - пресмыкаться по земле; он стремится удовлетворить свои страсти, но душа его глухо го­ворит, что все это - ложная жизнь. «Сытый зверь доволен, собака в теплой конуре счастлива, и если ее приласкать, то уже ничего не хочет. Почему же я не нахожу в этом мире радости и покоя?» - спра­шивает он.

^Пустыня - это место, где человек обретает себя. Он открывает, как новый мир, собственную душу. Он похож на кладоискателя, которому говорят: «Рой здесь». Он роет глубже и находит то, что искал, и то, о чем не знал. В безмолвии раскрываются ему духовные сокровища, которые Господь вложил, как залог, в глубину человеческого сердца. Люди умирают в нищете, так и не узнав, что они богачи. Они копаются в грязи, не понимая, что им не только обещано, но и дано царство. Кладоискатели предпринимают опасные путеше­ствия, преодолевают множество трудностей и пре­град в надежде найти сокровище, хотя вероятность этого ничтожна. Монахи идут в пустыню, чтобы искать клад духовный. Место его обозначено точ­но - это их собственная душа. Там постепенно открываются перед ними сокровища, которые больше всех сокровищ земли. Нищий, призванный на царство, будет с отвращением смотреть на свою прежнюю одежду - пропитанные потом и грязью лохмотья, в которых гнездятся паразиты. Там мо­нах с содроганием вспоминает свою прежнюю жизнь в миру, в духовной слепоте. Обычно мир­ские люди оплакивают монахов-пустынников, как мертвецов, которые своей рукой зачеркнули соб­ственную жизнь. А монахи плачут о мире, кото­рый потерял Бога, о людях, которым неведомо истинное счастье, о той жизни в миру, где человек окружен ложью, изменой, обманом, где он нахо­дится во власти демонов и своих страстей, как зверь, пойманный в сеть.

Монаху мир представляется огромной тюрьмой. Душу людей гнетет тяжесть греха, но они свыклись с ней и уже не чувствуют ее. В пустыне человек понимает, что он приобрел и от чего спасся.

Какое чувство охватывает человека, когда он входит в царство пустыни? - Это, прежде всего, чувство свободы, как будто до этого он находился в мрачном и душном подземелье, а теперь глубо­ко дышит не только его грудь, но и его душа. Без­молвие кажется ему песней, эхо которой звучит в его сердце. Все заботы, тревоги, все призраки языческого мира остались где-то далеко, как сно­видения прошедшей ночи. Когда пустынник по не обходимым делам покидает свою келию и входит в мир, как в поток огромной реки, то он чувствует, что начинает жить ложной жизнью, что иссякают его силы, что его душа сохнет и чахнет в этой чуж­дой для него среде, что среди хоровода мертвецов он должен притворяться таким же мертвецом и го­ворить на их языке. Шум города для него невыно­сим, он кажется какой-то пыткой звуками, кото­рые ударяют его душу до физической боли. Раз­говоры с людьми кажутся ему тяжелой данью, и это не потому, что он не любит людей, а потому, что неизмеримо больше любит Бога и хочет ос­таться с Ним наедине в безмолвии пустыни, в мол­чании своего сердца. Пустыня кажется ему огром­ным храмом; небо, днем позолоченное солнцем, а ночью искрящееся звездами,- кровлей этого свя­тилища. Но лучше всего ему в его маленькой ке­лий, особенно когда дождь с мерным стуком бьет по крыше и струи, как слезы, скользят по узкому окошку, или когда снег засыпает путь и в тишине келий слышится только потрескивание дров в пе­чи. Он знает, что в это время никто не постучит в его дверь, никто не нарушит его молитвы, что здесь только трое: он, пустыня и Бог. Он любит келию, как свою невесту. Где бы он ни был, он в мыс­лях стремится к ней; только в келий он обретает тот покой и безмолвие, когда благодать соединяет душу со словами молитвы.

Но в то же время пустыня - это место самой жестокой борьбы. Здесь змея, спящая в человеческом сердце, пробуждается от молитвы, как от уда­ра хлыста, и душа вступает в бой с демоном. Один пустынник говорил: «Сначала я видел в своей Душе грехи, как раны и язвы, затем я увидел в ней средоточие всех зол и гнусностей, которые суще­ствуют в мире,- я увидел ее окутанной дымом преисподней, а затем сатану, сидящего на троне. Но имя Иисуса изгнало его, и он нападал на меня уже не изнутри, а со стороны, и грыз мою душу и тело, чтобы я оставил молитву. А затем я увидел то, что невыразимо словом,- милость Божию к пад­шему человеку, и изумился тому, что уготовил Гос­подь в награду тем, кто не отступит в духовной борьбе».

Другой пустынник сказал: «Я видел демонов, которые, как звери, окружали меня, но благодать, подобно огню, не давала им меня растерзать». Тре­тий сказал: «Только в пустыне глубоко познается человеческая немощь и сила Божия».

Как в тишине ясно и четко слышен человече­ский голос, так в безмолвии звучит молитва, не заглушаемая нашими помыслами и страстями, подоб­ными шуму ветра и гулу прибоя. Есть растения и цветы, которые могут жить только на каменистой или песчаной почве: на рыхлой или унавоженной земле их корни сгнивают. Монах похож на такой цветок, растущий в расщелинах скал, вдали от мира.

Мучеников спрашивали, что они чувствовали во время пыток. Те отвечали: «Одновременно стра­дания и радость, боль тела и утешение благодатью; но радости мы испытывали больше - тогда с нами был Христос».

Жизнь в пустыне подобна мученичеству за Христа. Но в трудах и страданиях, лишениях и болезнях сердце радуется неизреченной радостью, и монах, переживший эту радость как преддверие вечной жизни, как отблеск света небесного Фаво­ра, не променяет пустыню ни на что на земле.

Уже древние мудрецы сказали, что Бог откры­вается как мудрость, добро и красота. Мало кто ищет мудрости у Бога, а еще меньше тех, кто сле­дует этой мудрости в своей жизни. Большинство смотрит на Бога как на источник добра. Но это добро понимают в вещественной форме, как здоровье, благополучие, долголетие, успех свой и сво­их близких, как помощь в трудных обстоятельствах, избавление от опасностей и так далее. Для большинства современных христиан вера превра­щается не во внутреннюю жизнь души, а в сред­ство для достижения благополучия или утешения себя в скорби. Но есть немногие люди, которые ищут Бога ради Бога, и Бог открывается перед ними прежде всего как неизреченная красота. Нельзя любить силу ради силы, можно только подчиняться ей или стараться использовать ее. Нельзя любить мудрость ради мудрости, можно только уважать ее. Единственное, что может по­любить человеческое сердце,- это красота; к ней стремится человеческая душа, она пленяет глуби­ны духа. Что такое красота? Это не может определить ни один философ. Совершенная красота - это Бог. Чувство красоты - это память души о по­терянном рае, но искание красоты во внешнем чаще всего оканчивается разочарованием и потерей. Здесь, в мире, нет красоты, не растленной гре­хом, а только красивость - этот сверкающий из­дали и исчезающий вблизи призрак красоты.

Монах хочет выйти из царства времени и смерти в другое царство - молитвы, как соприкосновения с вечностью, и созерцать в своем сердце следы небесной красоты; только это искание красоты и пленение ею дает силы и мужество переносить труды пустыни и мучительную борьбу с демоном. Поэтому монаху, познавшему сладость одиноче­ства и свет молитвы, так же страшно возвратить­ся в мир, как после смерти душе - в покинутый ею почерневший и разлагающийся труп.

Прибегнем к мирскому сравнению. Монахи-пустынники - это рыцари христианства, которые проводят жизнь в жестоких сражениях, чтобы за­служить венец победы,- венец, сплетенный из лу­чей несотворенного света. На щите у рыцаря было написано имя человека, которому он посвящает свои подвиги. В сердце монаха только одно имя - имя Иисуса Христа. Здесь не поединок и турнир, после которого рыцарь может снять доспехи и от­даться отдыху или пиру; здесь вечная битва, где нет ни покоя, ни отдыха, ни сна, иначе враг снова ворвется в сердце. Здесь не надо ездить по свету в поисках соперников, здесь поле битвы - сама душа человека, превосходящая все пространства земли, а соперники, эти силы ада, сами ищут тебя, чтобы зажечь страсти, отвлечь ум от молитвы, по­хитить из сердца имя Бога и осквернить уже убран­ный храм. Поэтому монах - рыцарь, который дал Богу клятву верности до смерти и как духовное оружие взял в свою руку четки - пламенный меч, направленный против сатаны.

В Сухуми я встретился со схиигуменом Георги­ем. Он был тяжело болен. Его разбил паралич, и много лет он лежал почти без движения. Правая сто­рона тела у него отнялась; говорил он с трудом, бла­гословлять людей мог только левой рукой. Раньше он жил в пустыне, но из-за болезни уже много лет находился в городе, на окраине, где верующие сни­мали для него комнату в старом маленьком домике.

Я читал о подвижниках, которые спали в гро­бу Схиигумен Георгий напоминал мне старого схимника, который прежде смерти лег в гроб в сво­ей келий, чтобы уже не встать из него, и смотрел на приходящих к нему людей как будто из друго­го мира. Он не роптал на свою мучительную бо­лезнь, но умом своим находился в пустыне; он жил в прошлом - в воспоминаниях о пустыне; при сло­ве «пустыня» слезы наворачивались на его глаза, а когда его тайком навещал кто-либо из монахов, живущих, вернее, скрывающихся, в пустыне, то он плакал навзрыд, как ребенок, плакал от радости, вдыхая знакомый воздух пустыни, которым вея­ло от гостя,- это благоухание деннонощных мо­литв, плакал, вспоминая запах цветов и травы, тени девственного леса и прохладу, струящуюся, как поток воды с гор в летний день; он плакал от скорби, что его гость покинет его и уйдет в пусты­ню - в свой отчий дом, а он останется заложни­ком и пленником в чужой стране.

Отец Георгий рассказывал, как однажды в пу­стыне он вдруг проснулся от какой-то странной тишины в келий. Это была необычайная, глухая, плотная, как будто сгущенная тишина подземелья, в которое не проникали со стороны никакие зву­ки. Тишина пустыни другая: это легкая прозрач­ная тишина, оттеняемая шорохом леса. Он подошел к окну - темно; тянется час за часом, а рас­свет не наступает, не видно ничего. Он зажег свечу, ему показалось, что кто-то завесил стекла плотным полотном. Он открыл дверь келий - перед ним стояла стена снега, весь дом был засыпан, как бы погребен необычайным для той местности снегопадом. В келий был запас дров и пищи, он решил выждать. Неизвестно, сколько прошло вре­мени, запас дров истекал, делать было нечего, надо было идти к братьям, которые жили в нескольких верстах. Чтобы ходить по такому снегу, пустын­ники привязывали к ногам вместо лыж широкие и тонкие, как фанера, дощечки, которые не давали им проваливаться в сугробы. Он отправился в путь. Нередко бывали случаи, что пустынники сбива­лись с дороги, их находили мертвыми в лесу или разбившимися на дне ущелья. Снег изменил вид окрестностей. Схиигумен Георгий долго блуждал в поисках келий братьев, на которую должен был указать дым от постоянно горящей печи. Но тут еще опустилась какая-то мгла, подобная туману. Он обессилел и свалился на снег почти у порога келий. Как долго он пролежал - неизвестно; его нашли братия и принесли к себе. Долго он не при­ходил в сознание; у него оказались отмороженны­ми ноги, они опухли и начали темнеть. Как толь­ко снег спал, его привезли в город. Сначала несли на носилках, сплетенных из прутьев, потом, до­бравшись до деревни, посадили на лошадь. Отец Георгий в молодости был кавалеристом и даже больной мог удерживаться в седле. Ампутацию удалось предотвратить, но пришла другая беда - паралич. Отец Георгий оказался прикованным к постели. Его посещало много народу. Наверное, ему было очень тяжело после пустыни переносить многолюдие, но он не показывал вида. У него был дар - утешать скорбящих, да и сам его облик заставлял людей забыть о своих невзгодах перед теми страданиями, которые испытывал этот монах. Как будто помня, что он пустынник, люди в его комнате старались говорить тихо, даже шепотом. Некоторые придут, посидят около его посте­ли, дадут монахиням, готовящим ему пищу, какие-то приношения, возьмут благословение и молча уйдут. Если разговор затягивался, то он закрывал глаза, как будто засыпал, наверное, ему было необходимо уйти от мира в молитву.

Он часто вспоминал о своем собрате - схиархимандрите Пимене, с которым долгое время жил в одном домике. Схиигумен Георгий происходил из дворянской семьи, получил светское и военное образование, знал несколько языков, служил в цар­ской армии. Схиархимандрит Пимен, напротив, был из крестьян, образования не имел, но воспол­нял его чтением духовных книг. Отличался он прямотой нрава, которая не знающим его душу могла показаться грубостью и резкостью. В пустыне он подвергался особым искушениям, может быть, из-за горячности духа. Демон представлял ему видение несуществующих событий, вроде того, как путники в пустыне видят мираж там, где нет ничего, кроме раскаленных песков.

Схиигумен Георгий рассказывал: «Однажды отец Пимен кричит мне: "Ставь чайник на плиту, скорее, к нам приехал объездчик, и надо его напо­ить с дороги горячим чайком"». Я поставил чайник, вышел, смотрю: нет никого. Отец Пимен громко разговаривает: "Привяжите коня к дереву, зайдите к нам, чем богаты, тем рады. Кипяток и сухарики у нас найдутся". Потом опять говорит: Ну, раз не можете, заезжайте на обратном пути, будем ждать вас",- "С кем ты, отец, говоришь?" -спрашиваю его. "Разве ты не видел объездчика? Я звал его, но он сказал, что спешит",- ответил пус­тынник. Я говорю: "Никакого объездчика нет. Это демон показал тебе его образ: ты, наверно, не осе­нил себя крестным знамением и поверил, что это объездчик, в следующий раз будь осторожнее, ведь мы с тобой в пустыне"».

Схиархимандрита Пимена постигло испыта­ние: у него начало ухудшаться зрение. Он пробо­вал лечиться. Митрополит Сухумский Антоний*, который очень любил монахов, устроил его слу­жить при Сухумском соборе, затем его приняли в Псково-Печерский монастырь, но болезнь прогрессировала, и он полностью ослеп. Братья мо­настыря сделали его своим духовником. Там он окончил дни своей земной жизни.

* Митрополит Сухумо-Абхазский Антоний (Гигинеи швили; +1956).

Схиигумен Георгий написал стихотворение, где сравнивал себя и отца Пимена с двумя умираю­щими орлами, которые хотят взмахнуть крылья­ми и вновь подняться выше гор. Но их крылья уже бессильны, и они только вспоминают о далеком небе - о своей жизни в пустыне. Это стихотво­рение было прощальным приветом духовному другу - отцу Пимену. Когда его прочитали схи-архимандриту Пимену, он заплакал и сказал: «Можно потерять пустыню, но нельзя забыть ее».

* * *

В 60-х годах к отцу Георгию несколько раз при­ходили агенты из КГБ с целью увезти его из Сухуми и поместить в дом инвалидов. Они говори­ли, что ему предоставят благоустроенную квартиру будут бесплатно содержать и лечить его. Но отец Георгий понимал, что его хотят разлучить с Духовными детьми, и поэтому отвечал отказом, предпочитая жить на подаяние. Тогда у него открыто стали требовать, чтобы он не принимал посетителей, угрожая ему тюрьмой. Он ответил, что в тюрьме будет говорить людям о Христе. Наконец его вроде бы оставили в покое, установив над ним негласную слежку. Его старались опорочить в гла­зах верующих. Однажды к нему пришел коррес­пондент газеты, разумеется, не назвав своей про­фессии, и стал спрашивать, как отец Георгий, будучи образованным человеком, может верить в семидневное сотворение мира. Тот ответил: «Пе­ред Богом тысяча лет - как один день и один день - как тысяча лет». После этого в газете появилась заметка о том, что схиигумен Георгий в Бога ве­рит, но библейские рассказы решительно отвер­гает. Впрочем, верующие знали, из какого мутно­го источника черпает свои материалы антирели­гиозная пропаганда, и не придавали значения такой клевете.

Отец Георгий в молодости любил литературу. У его родителей была библиотека с книгами на нескольких европейских языках. Он говорил, что в монашестве тяжелее всего ему было отказаться от чтения книг, даже в пустыне у него бывали ис­кушения: он, будто наяву, видел перед собой раскрывающиеся страницы любимых им книг. Сна­чала он читал труды по богословию, а затем пере­шел на изучение аскетической литературы, прежде всего творений Исаака Сирского. Он говорил, что в пустыне пережил тяжелое искушение: ему пере­дали посылку, в которой была крупа, завернутая в несколько газетных листов (тогда целлофановых пакетов еще не было), и у него появилось страст­ное желание прочитать их от начала до конца, как будто после продолжительного голода он увидел лакомую пищу. Долго он боролся с этим помыс­лом, потом взял газету, перевернул вверх ногами и сказал: «Теперь читай». Все равно его глаза прочли несколько строк. Тогда он начал молиться об избавлении от этой напасти. Потом сказал само­му себе: «Это одежда диавола, ты снова хочешь залезть в нее» - и бросил газеты в печь. Когда га­зеты загорелись, у него опять возникло желание вынуть оставшиеся клочки из огня; только когда они превратились в пепел, он успокоился и облег­ченно вздохнул. Так радовались подвижники, ког­да побеждали наваждение блудной страсти.

Во время болезни уже в городе это искушение повторилось. В газетах того времени была рубрика о необычайных событиях, и отец Георгий просил, чтобы самое интересное из этой рубрики читали ему и даже вырезали и хранили в особой папке. Там были сведения из области медицины, статьи о на­учных открытиях, о случаях физических аномалий и так далее. Но вскоре он заметил, что молитва его стала ослабевать, как бы гаснуть, а по временам, даже ночью, память повторяла ему то, что он узна­вал из газет. Он понял, что это искушение, и запре­тил вносить газету в свою келию; даже если в газе­ту был завернут какой-нибудь предмет, ее оставля­ли на кухне. Молитва возобновилась.

В то время телевизор только входил в быт лю­дей, и отец Георгий утверждал, что те, кто смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, никог­да не смогут глубоко и проникновенно молиться; их молитва будет поверхностной и сухой, похожей на шелест газет, которые они читают; тем более эти люди никогда не смогут достигнуть внутренней Иисусовой молитвы. Монахов, которые смотрят телевизор или читают светскую литературу, он считал изменниками монашеских обетов, то есть изменниками Христу.

В келий у схиигумена Георгия была большая Казанская икона Божией Матери. Эта икона попала к нему чудесным образом. Ее принесла одна из духовных чад отца Георгия и сказала, что чув­ствует непреодолимое желание, чтобы икона, ко­торой она дорожила больше всего на свете, пре­бывала у него. Перед ней всегда горела лампада.

Чисто и просто было в его келий: ни одной лишней вещи не увидел бы взор посетителя. В этой комнатке меня охватывало чувство, что здесь само время идет по-другому - оно словно парит, как огромная птица, мягко веющая крыльями, не на­рушая тишины.

Отец Георгий скончался, когда меня не было в Сухуми. Перед смертью он причастился, и душа его тихо отлетела в другой мир. Потом я узнал, что во время хрущевских гонений у Сухумо-Абхазского епископа Леонида (Жвания) органы внутрен­них дел требовали, чтобы он подтвердил, что схиигумен Георгий не является членом Православной Церкви, а образовал собственную секту. Они хо­тели поступить с ним как с опасным сектантом. Но епископ Леонид отказался участвовать в гряз­ной провокации. Я с уважением вспоминаю этого мужественного архиерея.

Через несколько лет меня послали служить в Преображенскую кладбищенскую церковь, недалеко от которой находилась могилка схиигуме­на Георгия. Его духовные чада устроили на этой могиле закрытую со всех сторон лампаду, похожую на фонарь, и почти всегда на могиле горел огонек. Ночью казалось, что это огненный цветок, кото­рый расцвел на могиле, или звездочка, упавшая с неба. Но особенно поразителен был вид этой горящей лампады зимой и в непогоду; ветер колышет ветки деревьев, кладбище погружено в глубо­кую тьму, похожую на глубину моря, а огонек тихо горит у подножия креста.

Отец Георгий, очистившись страданиями, до­стиг конца своей жизни, имея в сердце Иисусову молитву, подобную пламени этой лампады. А что ожидает нас в будущем? - В ответ я слышу только порывы ветра над могилами, похожие на стон в темноте зимней ночи. Мертвые молчат, как буд­то хранят эту тайну от живых.