Глава IV Фрунзе преображается на глазах

Те, кто так утверждает, не понимают элементарной исти­ны: от раба, как его ни запугивай, не дождешься высоких дел. Для раба власти не будут создавать ни школ, ни институтов. "Холуй хлеба не сделает, - сказал писатель Валентин Овечкин. - Хлеб сделает честный и смелый человек". Под хлебом он имел в виду то, что является всему головой, что делает страну великой. А разве Советский Союз не был такой стра­ной?

Да, все было непросто, неоднозначно. Народ зачастую на­ходился между страхом и надеждой. Но надежда, мне кажет­ся, была гораздо сильнее. Отсюда и порыв энтузиазма милли­онов людей, за короткий срок превративших свою страну в могучую державу.

Элемент насилия есть в любом обществе. Увы, приходит­ся вспоминать ироническую фразу классика французской ли­тературы Анатоля Франса: "Человечество должно быть принуждаемо к добродетели..." Конечно, в тридцатые годы у нас был допущен страшный перехлест насилия. Но это вовсе не значит, что все общество, общество народившегося социализ­ма, жило, творило, добивалось невиданного прежде подъема только потому, что его подгоняли кнутом, что в людях посе­лился страх наказания. Такое утверждение несправедливо. Нельзя или сплошь очернять, или сплошь обелять тот период нашей истории. В нем всего было намешано - и хорошего, и плохого. Подчеркивая жестокий, нередко репрессивный ха­рактер власти, я, тоже хлебнувший из той чаши сообразно своих лет, никогда не посмел бы отрицать вдохновенный по­рыв всенародных строек, грандиозных свершений, сотворен­ных поколениями советских людей. Да и ту мощную духов­ную энергию, благодаря которой небывалого расцвета дос­тигли в советскую пору литература, наука и культура. Это так же очевидно, как и то, что солнце всходит на востоке.

рассказывал, что еще до школы интересовался спор­тивными играми, особенно футболом. А когда стал учиться, меня притянуло к спорту уже накрепко. Он во многом затмил все мои остальные увлечения. И хоть не стал главным занятием жизни, но оказал на нее неоспоримое вли­яние.

Руководил в нашей школе спортивными кружками Алек­сандр Викторович Курбатов. Был он невысоким, черногла­зым, с короткой стрижкой темных волос. И весь подтянут, собран, как пружина. Сила, ловкость, стремительность - все это чувствовалось в нем, все это исходило от него. Не знаю, был ли он мастером спорта, но чемпионом республики в беге на стометровку был

В школе Александр Викторович мог подобрать каждому такой вид спорта, который подходил бы ему больше всего, где наилучшим образом проявились его физические и мораль­ные качества. Он присматривался к нам, изучал, чтобы потом не ошибиться в выборе. Его стараниями мы не просто ходили на тренировки, мы жили прыжками, бегом, голами. Идешь ут­ром на уроки пораньше, стараясь иметь про запас двадцать-тридцать минут, а там глядь - на стадионе в футбол гоняют. Ты, конечно, к ним присоединяешься.

Не успеешь оглянуться, уже звонок звенит. Схватишь в охапку сумку с учебниками и тетрадками - и скорей в класс. Бежишь, на ходу успеваешь отряхнуться от пыли, волосы пятерней пригладить. Страшно не любил опаздывать. Вообще-то склонность к порядку, порядку во всем у меня с детства. То ли по наследству мне эта склонность досталась, то ли сама по себе во мне зародилась, но она помогала во всех делах, и я от нее, естественно, никогда не отказывался.

В нашей школе киргизов было мало, по пальцам можно было пересчитать. А тех, кто тянулся к спорту, и того меньше. Нас окружали вниманием, как селедку окружают луком хозяйки, подавая на стол. Сравнение, конечно, шутливое, но оно достаточно точно отражает обилие этого внимания. Нам его перепадало столько, сколько никому другому не перепада­ло. Тот же Курбатов находил возможность постоянно показы­вать мне, в чем у меня ошибки и как их избегать, что мне уда­ется и каким образом мне следует совершенствоваться, раз­вивать свои способности.

Александр Викторович был тренером-универсалом. Он не только прекрасно знал все, что связано с бегом на короткие и дальние дистанции, но умел столь же доходчиво показывать технику виртуозного владения мячом. Может быть, поэтому я увлекался в школе и футболом, и легкой атлетикой, и волей­болом, и баскетболом.

К тому же летом я никуда не ездил, все каникулы прово­дил на стадионе. Бывало, стоишь, смотришь, как две команды играют. А у кого-то игрок или выбыл из-за травмы, или не по­дошел, или еще что-нибудь случилось. А я хоть и младше ос­тальных завсегдатаев стадиона, но примелькался, меня все знают. То ли безотказность моя действовала, то ли тот азарт, с каким я относился к игре, но меня почему-то любили. "Идем, Каипоша, поиграй за нас". Ну, а мне только этого и надо. С удовольствием включался в игру.

Правда, мать сначала была против моих занятий спортом, говорила, что меня там покалечить могут. Но вот кто-то. из знакомых привел ее на стадион, и она увидела, как я играю. Судя по всему, ей понравилось. После этого она махнула ру­кой: "Играй, раз тебе хочется".

С пятого класса я уже играл за школу в футбол и волей­бол. Главным нашим соперником были футболисты второй школы. Эта школа располагалась в тех же краях, что и сейчас - возле филармонии. Там тоже были крепкие ребята, и каждая победа давалась нам с трудом. К игре с ними мы готовились настолько серьезно, как если бы речь шла о Кубке мира. И выкладывались так, что оставалось только одно желание пос­ле игры - хорошенько поспать.

Во время всех этих матчей мы не просто становились дружнее, не просто осваивали технику владения мячом. Мы становились ЛЮДЬМИ. Когда не предашь, не толкнешь в спину, подножку не подставишь. Сейчас тоже есть у мальчи­шек свой кодекс чести, да только правила в нем иные.
Тринадцатилетним мальчишкой я играл в сборной Киргизии" по волейболу на Среднеазиатском первенстве в Ташкенте. Это был мой первый самостоятельный выезд. Я с любопытством смотрел вокруг, потому что уже тогда Ташкент поражал своими размерами, атрибутами сугубо национальной жизни. Наша ко­манда была размещена в чайхане Старого города. Эта часть уз­бекской столицы сплошь состояла из узеньких улочек, вдоль ко­торых, как берега реки, высились глинобитные заборы. За этими заборами редко удавалось увидеть находившиеся там строения

По улочкам в лучшем случае могла проехать маленькая тележка, машина даже не протиснулась бы между заборами. Впрочем, машин тогда вообще было мало. Торговцы, ремес­ленники пользовались для своих надобностей тележками, ко­торые либо толкали перед собой, либо впрягали в них ишач­ков, а сами шли рядом, покрикивая и помахивая палкой. Ишачки, казалось, не реагируют на их понукания, идут, куда им вздумается. Такого количества этих выносливых, горлас­тых и упрямых животных я больше никогда и нигде не видел. Соревнования проходили в центре города, на территории Дворца Пионеров, который находился в бывшем доме князей Романовых. После 1917 года это здание отдали детям. А те­перь там президент Узбекистана принимает высокопостав­ленных гостей. Уже будучи академиком, я приезжал туда и, прохаживаясь по роскошно отделанным залам Дворца, вспо­минал те далекие годы юности... У дворцов, как у людей, бы­вают очень поучительные судьбы.

В промежутках между играми нас возили на экскурсии по музеям, организовывали для нас детские и молодежные кон­церты. Так что центр столицы, разительно отличавшийся от окраин, мы посмотрели во всех подробностях. Когда я вер­нусь домой, во Фрунзе, мне будет что рассказать о своих впе­чатлениях Токчоро с Акимой и особенно матери, никогда не бывавшей в Ташкенте. Да и для друзей я припасу немало за­нимательных историй из этой поездки.

Но как бы ни показалась мне интересной узбекская столи­ца, мой родной город нравился мне больше. И так будет всю жизнь: сколько бы ни ездил я по белому свету, столицы каких бы государств ни встречались на моем пути, Фрунзе оставал­ся самым красивым и желанным.

Что касается соревнований по волейболу, благодаря которым я и очутился в Ташкенте, то наша команда выступила весьма ус­пешно. Мы выиграли у команд Ашхабада, Душанбе и Алма-Аты, уступив только хозяевам турнира. Второе место заняла и команда наших девочек. Для нас, впервые выступавших на межреспубли­канских соревнованиях, это был очень даже неплохой результат.

И в футболе, ив волейболе я обычно играл на передней линии атаки. Нападение - вот что было мне по душе. Именно здесь я чувствовал себя в родной стихии. Прорываешься, скажем, в футболе через центр поля, обходишь одного защитни­ка, второго, краем глаза видишь, как нервничает вратарь про­тивника, он весь нацелился на тебя, приготовился парировать твой удар. Но не тут-то было! В самый последний момент ты пасуешь мяч своему игроку, идущему с правого или левого фланга. Вратарь не успевает переориентироваться, следует сильный удар - и мяч в воротах. Трибуны бушуют, забившего гол качают на руках, а ты оттягиваешься на свою половину поля, чтобы вновь, завладев мячом, мчаться на всех парах к чужим воротам...

Чаще всего те, кому удается обойти защиту противника и приблизиться к воротам, предпочитают бить сами. Оно, вро­де бы, логично: ты сумел пробиться, за тобой и удар. А забить гол каждому хочется. И мне тоже, конечно. Очень хочется. Нога так и просит послать мяч в ворота. Но ведь вратарь именно от тебя и ждет удара! Он к нему подготовился, он просчитывает каждое твое движение, и обмануть его нелегко. Тем более, что наперерез уже мчится защитник, которого ты только что обошел, и времени на обманные финты с врата­рем, в общем-то, нет. Промедление чревато. Картина на поле меняется каждый миг. У тебя могут отобрать мяч. Надо ис­пользовать шанс забить гол. И ты бьешь...

Но ведь шанс дается не только тебе. Он дается всей твоей команде. И оттого, как ты распорядишься этим шансом, зави­сит результат игры. Не твоей лично, а целой команды. Я ста­рался всегда помнить об этом. И если видел, что мой товарищ по команде находится в более выгодном положении, что его удар по воротам будет трудней отразить, чем мой, я передавал мяч ему. Хотя, повторяю, так хочется порой самому ударить! Нельзя сказать, что я придерживался этого правила на все сто процентов. Случалось, что азарт захлестывал и я бил по воротам тогда, когда разумней было бы перепасовать мяч товарищу. Ладно, если все-таки забивал гол, а если нет, то силь­но переживал. Будто подвел команду; Хотя никто об этом мог мне не говорить. Просто характер, видимо, у меня такой.

Может показаться странным, что я, рассказывая о первом своем участии в межреспубликанских соревнованиях по во­лейболу, вдруг переключился на футбол. Но принципы игры в нападении и здесь, и там во многом сходны, только в футболе это показывается с большей наглядностью, что ли. К тому же сам по себе этот вид спорта мне гораздо ближе.

Играя в детской и юношеской сборной по футболу, в ко­мандах "Динамо", "Спартак" и "Зенит", я объездил все круп­ные города Советского Союза. Огромйая страна открывалась передо мной, совсем еще юным, разнообразием ландшафтов, архитектуры, людей. Память вбирала все это в себя, как рас­тение впитывает влагу. Многое из того, что я видел, пережил тогда, довольно-таки отчетливо вспоминается мне и сейчас.

Потом мы играли в столице Башкирии - Уфе, затем в Че­лябинске, где уже построили знаменитый тракторный завод, о котором с гордостью писали во всех газетах. Это был зарож­дающийся индустриальный город; бродя по его улицам, мы то и дело натыкались на строительство новых заводов и фаб­рик. Оттуда наша команда отправилась в Новосибирск, Семи­палатинск и Алма-Ату.

По всем этим городам страны мы ездили на поездах. И только из Алма-Аты во Фрунзе возвращались на грузовой ма­шине. Прошло уже немало лет с тех пор, как по этой же доро­ге я вместе с родителями совершал многодневную поездку из Верного в Пишпек, на новое место жительства.

Мне вспомнился наш путь на подводах и то, как отец иног­да спрыгивал с подводы на землю и шел рядом, размахивая руками и напевая свою любимую песню о джигите, чья сила и опора в окружающих его людях, о джигите, который, зная о своей неминуемой смерти, стремится, прежде всего, сохра­нить в чистоте свое имя.

Вспоминался мне отец и тогда, когда мы проезжали Курдайский перевал. Ведь именно здесь, спасая подводу и сидя­щих на ней людей, он сильно простудился, после чего так и не смог поправиться.

Немало поучительного мы черпаем в детстве от взрос­лых. Или со знаком плюс, или со знаком минус. В зависи­мости от этого и складывается человек. Иногда одна фраза может запомниться и стать ключевой на всю жизнь. У меня же в памяти не только песня отца, но и его поступки, сплав­ленные с нею в неразрывное целое. Разве могло это не пов­лиять на мой характер?

равильно кто-то заме­тил, что жизнь не бы­вает сплошь белой и сплошь черной, она обычно полосатая. Какая-то полоса может быть длиннее, какая-то короче, но чтобы все одноцветные, одинаковые - нет, такое вряд ли встречается.

Порой бродишь в горах ослепительным ясным днем, все вокруг сияет, звенит, сливается. Но внезапно наплывает черная лохматая а, которой еще минуту на­зад и в помине не было, и воздух разрывается громом, струями хлынувшего ливня, и твою тропу тут же перереза­ют мутные, растущие на глазах ручьи, и летят, как пушечные ядра, стронутые водой каменья с окрестных склонов, и творится на види­мом пространстве хаос срод­ни преисподней... Столь же внезапно туча иссякает, уносится за горизонт, обнажая искрящуюся лазурь неба, - и сно­ва все погружается в тишину, покой, умиротворение. Только рваные раны от водных потоков и камней, только сваленные деревья, размытая тропа и порванные провода идущей по ущелью линии электропередач напоминают о том, что проис­ходило здесь всего минуту назад. Вокруг все вроде бы прек­расно, однако раны остались.

Нечто подобное случилось со мной, со всей нашей семьей в 1935 году. После многих добрых, наполненных удачами и радостями лет на нас навалилась, пригибая к земле, большая беда. Пришла она неожиданно, и потому переживали мы ее особенно тяжело. И потом она еще долго, очень долго не от­пускала нас.

Ненастным октябрьским вечером, когда дети Акимы и Токчоро уже спали, а я, будучи постарше, только собирался ложиться, в дверь нашего дома сильно и требовательно постучали. Стук был настолько характерным, что его ни с каким другим не спутаешь. Так могут стучать лишь подручные влас­ти, выполняющие приказ - немедленно схватить человека и доставить его в тюрьму. Человечество многократно проходи­ло через подавление восстаний, бунтов, через инквизиции и революции, через массу других ситуаций, когда власть карала недавних своих соратников, и этот стук, и его восприятие формировались веками.

И хотя ни Токчоро Джолдошев, ни Акима, ни мать, ни тем более я никогда не слышали такого стука, мы сразу все поня­ли. Стряслось что-то непоправимое, пришла беда. Я увидел, как помрачнели, замкнулись лица взрослых. В доме сразу поселилась тревога.

Вошли трое. Все в черном. Как и то, что ими вершилось. Они были из Народного Комиссариата Внутренних Дел, а попросту НКВД, наводившего на людей ужас. Возникла ко­роткая пауза, когда не только мы, но и они словно одеревене­ли. Джолдошев был тогда, пожалуй, единственным крупным политическим деятелем, кого арестовывали, не сняв предва­рительно с должности. И пришедшие, должно быть, хорошо понимали, чем все это может для них обернуться, окажись арест ошибочным. И вели они себя соответственно, не допус­кая ни малейшей грубости. Предъявили санкцию на арест и ждали, когда Токчоро соберется. Все происходило, как в не­мом кошмарном сне.

Во главе этой троицы был некто Ландри. Только его я и за­помнил. Скорей всего потому, что жили мы по соседству. Наш дом находился на Лагерной, а его на Первомайской, все­го в каких-нибудь 150-200 метрах от нас. В том же дворе жи­ли братья Токбаевы, с которыми я дружил.

Бывая у них, я часто мимоходом встречался с Ландри. И хотя знал, что он работает в НКВД, никогда его не боялся. Да­же когда по ночам стали исчезать люди, а утром их родных и близких начинали сторониться, даже тогда мое отношение к Ландри не переменилось.

Помню еще, что ни разу не видел его улыбающимся. Ли­цо Ландри соответствовало его застегнутой на все пуговицы одежде. От этого человека не исходило ощущение угрозы. Сам по себе он не был страшен. Как не страшен сам по себе самолет, пока в него не положат бомбы.

Может быть, поэтому ненависть к Ландри, вспыхнувшая после ареста зятя, через какое-то время погасла. Да и мать многое тогда мне объяснила. Мальчишки ведь обычно делят людей на тех, кому можно во всем доверять, и тех, кому сле­дует объявить войну. В своей категоричности мальчишки не знают полутонов. А мать-то понимала, что такие, как Ландри, люди подневольные, они выполняют чужой приказ. Что с них взять?

По ее словам, ненависть есть порождение слабости, а си­ла заключается в умении прощать. Если уж не самих носите­лей зла, то хотя бы его исполнителей. Точно также, по ее сло­вам, обстоит и с теми, кого обидели, обманули. Они на голо­ву выше своих обидчиков и обманщиков, ибо именно на их стороне правда. Мать была необразованной, но мудрой, и о сложных вещах умела судить настолько точно и здраво, слов­но взвешивая все на весах нравственности, что я и потом, став уже взрослым, удивлялся этому ее дару.

Арест зятя сперва обескуражил нас. Думалось, что через день-другой там, куда Токчоро забрали, во всем разберутся и его отпустят. Но угнетало резко изменившееся к нам отноше­ние окружающих. Большинство из них вело себя так, будто вина Токчоро Джолдошева уже доказана, а, следовательно, и мы, его родственники, тоже не без греха, тоже под подозрени­ем. И, значит, мы уже вовсе не те, кем были вчера, когда поль­зовались вниманием и уважением, а переходим в иное каче­ство, автоматически попадаем в разряд недостойных, мимо которых можно пройти, лишь презрительно смерив взглядом и не здороваясь.

Причем, если бы все это происходило постепенно, то к это­му можно было бы привыкнуть, не воспринимать столь болез­ненно. Но перемены обрушились на нас как-то сразу, букваль­но с утра следующего дня. И не только, как говорят, на быто­вом уровне.

Мою сестру, Акиму Джолдошеву, сразу изгнали с послед­него курса Киргизского государственного педагогического института, как жену "врага народа". Напрасно она обращалась в местные директивные органы с просьбой о восстановлении. В лучшем случае ей сочувствовали, но, пожав плечами, гово­рили, что ничем помочь не могут. А чаще всего предпочитали вообще с ней не разговаривать. Даже те, кто еще недавно гор­дился своим знакомством с семьей Джолдошевых.

Ведь Токчоро всегда был на виду, результаты его работы были зримы, заметны всем. Только в последние месяцы перед арестом он добился открытия в республике постоянно действующего русского театра, куда приехали из Москвы вы­пускники ГИТИСа. Впервые жители Фрунзе увидели картин­ную галерею, которая впоследствии превратилась в Музей изобразительных искусств. Знать, умели писать картины вы­пускники изобразительной студии при Союзе художников, раз их картины постепенно "дорастили" галерею до музея. А сама эта студия была создана в начале той осени 1935 года. И опять-таки - благодаря усилиям Токчоро Джолдошева.

Хождения по инстанциям, где Акима, естественно, про­сила не столько за себя, сколько за мужа, изматывали ее. До­мой она возвращалась разбитая и подавленная. После арес­та Токчоро вся ответственность за семью легла на ее плечи. А семья была большая: кроме нас с матерью, у нее с Токчо­ро было еще трое своих детей - восьмилетний Джалкын, шестилетняя Чолпон и совсем крошечная Джениш, которой едва миновал годик. Всех надо кормить, одевать, обувать. Мать, конечно, вела все домашние дела, занималась детьми. Акиме теперь приходилось думать о заработке. Она стано­вилась кормилицей семьи.

Аресты следовали один за другим. По соседству с нами, на Дзержинке, располагались дома тогдашних руководящих ра­ботников, известных писателей, деятелей культуры. Еще недавно кто-то из них сторонился нас, кто-то сочувствовал, а нынче, глядишь, и к ним постучалась беда. И уже они оказы­ваются в том же положении, что и мы.

Почти одновременно с Джолдошевым попал в руки сле­дователей НКВД близкий ему по духу поэт Аалы Токомбаев. Их жены, Акима и Зейнеп, были подругами. Да и проб­лемы, с которыми они столкнулись, оказались схожими. Главная из них - поиск средств существования. Как-то они, узнав, что на ликеро-водочном заводе требуются работни­цы, отправились туда вместе. Там действительно нужны бы­ли работницы для мытья бутылок из-под лимонада. Все это тогда делалось вручную. Работа не из легких, но - работа! Они с радостью согласились.

Однако как только в отделе кадров выяснили, кто они та­кие, им тут же был дан от ворот поворот. Без всякого объяснения причин. Отказали - и все. Получалось, что Акима и Зейнеп недостойны даже мыть бутылки. О таких ситуациях говорят: хоть смейся, хоть плачь. Но им было не до смеха. Они тогда плакали от огорчения.

ока свидания с Токчоро были разрешены, зять посто­янно просил приносить газеты и читал, читал, пытаясь понять, что же вокруг происходит и на что ему и его товарищам можно рассчитывать, надеяться. Но подобные вопросы газеты оставляли без ответа. Разве что кому-то уда­валось прочесть это между строк... От надежды тогда оста­вались рожки да ножки.

Сестра неустанно ждала Токчоро дома. Это я, мальчишка, мог позволить себе уснуть, могли позволить себе спать ее еще маленькие дети, а она нет, не могла. Все ждала, прислушива­ясь к малейшему скрипу, шороху, разговору на улице, готовая в любую минуту выскочить и встретить мужа. Помню, прос­нешься среди ночи - а она сидит. Словно солдат на дежурстве. Если и засыпала, то спала настолько чутко, что и сном это состояние нельзя было называть.

Больше всего мучила неопределенность. Вязкая, как боло­то. Токчоро, подобно многим, и не оправдывали, и не осужда­ли. И это тянулось неделями, месяцами. Хотелось ясности, чего-то окончательного: если виноват, то вот он, приговор, а если нет, то чтобы выпустили, перестали издеваться над человеком.

По утрам я мчался к газетному киоску, покупал газеты и относил их в здание НКВД, что находилось на улице Пушки­на, для передачи моему зятю.

Уже в подростковом возрасте, став "воспитанником контр­революционера", я твердо усвоил, что теперь с меня другой спрос, нежели с моих сверстников, что я ни в чем не должен допускать ни малейшей промашки, что мне во всем следует быть, как говорится, правее самого правого. Нелегкое это бре­мя - чувствовать себя как бы под увеличительным стеклом по­дозрительности. Но если уж так случилось, то оставалось только два варианта: или, дав к тому повод, позволить себя сломать, стать изгоем, или повсюду проявлять взвешенность, осмотрительность, не поддаваться ни на какие соблазны и провокации, способные сделать меня уязвимым. Естественно, я предпочитал второй вариант.

Время моей беспечности, хоть и весьма относительной, кануло раз и навсегда. Когда мои одноклассники сговарива­лись подшутить над учителем, прогулять урок или хорошень­ко поколотить какого-нибудь зарвавшегося паренька из сосед­ней школы, я находил причины оставаться в стороне. Отка­завшись от всякого рода шалостей, больше времени отдавал учебе и спорту. Я также не мог позволить себе прийти непод­готовленным на урок, не выполнить поручение классного ру­ководителя, небрежно заполнить ученический дневник.

В жизни очень важно видеть, оценивать себя, свои действия со стороны. Одно "я", внутреннее, наблюдает за вто­рым, реальным, подсказывает ему, одергивает, когда это быва­ет нужно. Благодаря этому облегчается самоконтроль. Так я приучил себя сдерживать эмоции, не затевать пустые ссоры, с достоинством пресекать спесивые выпады задиристых ребят. Поскольку я был сильнее большинства из них, они быстро оставляли меня в покое. Гораздо позднее мне встретилась понравившаяся фраза: "Кричащий в гневе смешон, молчащий в гневе страшен". Следовать же этому принципу я невольно стал еще с юности. И не помню, чтобы когда-нибудь срывал­ся на крик. Даже в критических ситуациях, когда оппоненты вели себя вызывающе по отношению к общему делу или ко мне. Тихим словом можно поставить на место кого угодно. Все зависит от того, какое слово и как оно произнесено.

Обо всем этом я рассказываю вовсе не для того, чтобы похвастаться своей выдержкой, а для того, чтобы показать, как любые обстоятельства, которыми оглоушивает нас жизнь, можно использовать для укрепления своего характера, своей жизненной позиции. Самый первый инстинкт, инстинкт само­сохранения заставляет нас либо согнуться под пятой обстоятельств, либо подняться над ними, став таким образом непо­двластным этим обстоятельствам. Обстоятельства всегда влияют на человека, но от него самого зависит, как и насколько они влияют.

Может показаться странным, но я заметил, что именно дети, жены, близкие "врагов народа" становились куда боль­шими патриотами, преданные интересам своей страны, чем остальные, во всяком случае, те, кто укорял их за "крамоль­ную", родственную связь.

После бесплодных обращений в ЦК и правительство Кир­гизии, моя сестра написала письмо в Москву, Надежде Конс­тантиновне Крупской. Жена Ленина, работавшая заместителем наркома просвещения Российской Федерации, возможно, встречалась с Токчоро Джолдошевым и знала его деловые ка­чества. Несмотря на определенную опалу, в которой она сама к тому времени находилась, Надежда Константиновна отк­ликнулась на письмо. Благодаря ее участию, Акима была вос­становлена в педагогическом институте. На решение других вопросов, которые Акима тоже поднимала в письме, Крупс­кая уже не могла повлиять. Но и восстановление в институте было для нас большой радостью. Любой сдвиг к лучшему по­рождает надежду, что за ним последуют и другие подвижки в эту же сторону.

Токчоро, которому еще разрешались свидания с родными, тоже обрадовался восстановлению Акимы. Он воспринял это как добрый знак, как свидетельство того, что в мрачных ту­чах, сгустившихся над Джолдошевыми, появился, наконец, хоть небольшой, но просвет.

Правда, просвет этот оказался недолгим. Нас лишили то­го четырехкомнатного дома, в котором мы обжились и к кото­рому успели привыкнуть. Сначала мы были потеснены: в двух наших комнатах поселилась чужая семья. А затем нам и вовсе указали на дверь. Дескать, выметайтесь поскорей. Ку­да? В сарай, что специально для нас освободили от дров и еще какого-то хлама.

Находилось наше новое место обитания, язык не повора­чивается назвать этот сарай жилищем, на улице Краснооктябрьской, чуть выше Лагерной. В крепком, добротном доме, что был метрах в двадцати от сарая, жил работник НКВД. Та­ким образом, мы оказались вдобавок как бы под постоянным надзором. Хотя и неофициальным.

Перевезти наше имущество было пара пустяков. Един­ственное, что никак не сочеталось с нашим пристанищем, то бишь сараем, так это библиотека. За многие годы Токчоро удалось собрать столько редких книг, что дух захватывало. Получая зарплату, он чуть ли не половину тратил каждый раз на пополнение библиотеки. В ней были и давние издания, прошлого века, и современные. Увлекаясь художественной литера­турой, особенно русской клас­сикой, он, кроме того, собирал книги по истории, науке, куль­туре.
Благодаря домашней библиотеке, я и пристрастился в школьные годы к серьезному чтению. Сложив по-киргизски ноги калачиком, мог часами читать книги, рассказывающие о разных странах, об исследованиях географического и эконо­мического характера. Приключенческая литература интересо­вала меня меньше, чем книги, которые давали богатую пищу для ума.

И вот теперь, переселившись в сарай, мы вынуждены бы­ли остаться без этой библиотеки. Акима, да и мы с матерью, сильно переживали. Ведь книги, помимо всего прочего, были частью жизни, частью души Токчоро. Но сам он попросил нас не расстраиваться. "Надо с достоинством относиться к то­му, что не можешь изменить", - как всегда философски, зак­лючил он во время очередного свидания с Акимой. И посове­товал, зная о нашем бедственном положении, чтобы мы обме­нивали книги на хлеб, другие продукты, в которых наша семья очень нуждалась.

Библиотека и здесь оказала нам большую помощь. Она спасла нас от голода. Ведь в это время Акима еще не смогла найти работу.

Свидания с Токчоро внезапно прекратились. Безо всякого на то объяснения. На все наши расспросы следовал стандарт­ный ответ: свидания запрещены. Надолго ли? Неизвестно.

Уже в 1937 году нам сказали, что зять осужден и выслан в Сибирь без права переписки. И ничего более - ни сроков, ни конкретного района. Лет через десять после этого к нам приехал какой-то неприметный человек с маленькими водянис­тыми глазками. По его словам, он довольно-таки часто видел­ся с Токчоро Джолдошевым, тот по-прежнему находится на поселении в Сибири. К сожалению, без права переписки. Пе­реночевав у нас, этот человек исчез.