Киносценарий действующие лица

Ф –111

= Костлявый прораб в своём кабинете у стола стоит и кричит в телефонную трубку:

— Товарищ майор! Я двадцать лет работаю с за­ключёнными, но ничего по­добного никогда не видел. Открытое неповиновение! Забастовки! Заклю­чённые не идут работать!! У нас Совет­ский Союз или Америка? Ком­бинат будет жа­ловаться в Главное Управление Лагерей! Это дойдёт, на­конец, до товарища Ста­лина!!

Телефон и трубка — те же, но

= вместо прораба — майор Чередниченко. Растерян­ность, угнетённость на его жирном лице. Капли пота на лбу. Он только кивает в трубку:

— Да... Да, да... Мы принимаем меры... Да...

Положил трубку и отёр пот.

Майор сидит в том кабинете и в том кресле, где Хадрис зарезал стукача. За столом заседаний — не­сколько офицеров МВД, среди них — в картин­ной нетерпеливой позе — Бекеч. Старший лейте­нант-оперупол­номо­ченный. Невзрачный офицер говорит:

— Так что культурно-воспитательная часть со своей стороны... Партийная линия есть пере­воспитание заключённых, и, оче­видно, даже в Особых лагерях мы не должны его запускать.

Майор:

— ...В ближайшие воскресенья я предлагаю... вплоть до того, что не вывести зэ-ка зэ-ка на работу, а если найдутся средства по финчасти, привезти показать кино. Идейно-выдержан­ное...

Воспитатель сел. Майор мычит, охватя голову:

— М-да... Соберу бригадиров, поговорю с брига­дирами, с-сукиными детьми! На что ж они по­ставлены, сволочи? Мы ж их бесплатно кор­мим! Приказ отдам строгий!..

Рядом с майором — капитан толстогубый:

— Не приказ, а сразу надо срока мотать! Надо группу отказчиков сколо­тить человек пятнад­цать — и вторые срока им мота­нуть!

= Бекеч (резко поворачивается):

— Разрешите сказать, товарищ майор?

= И вскакивает. Теперь мы видим майора в толстую складчатую шею, а по­бледневшего Бекеча в лицо:

— Я не понимаю, товарищи, о чём мы говорим? Здесь — старше меня по чину, и я прошу про­щения за резкость. Какое кино? Что поможет приказ? И какого раскаяния вы ждёте от бри­гадиров, если эти бригадиры, может быть, пер­вые наши враги? И разве дело в отказах от ра­боты? Нам вы­кололи гла-за! Нам отреза­ли у-ши! Мы перестали в лагере видеть, слы­шать, иметь власть! Мы посылаем надзирателя кого-нибудь арестовать — а барак нам его не отдаёт! А мы болтаем о каких-то воспи­та­тельных ме­рах! И радуемся, что заключённые режут друг друга, а не нас! Подож­дите, скоро будут ре­зать и нас! Первым убийством первого нашего осве­домителя заключённые начали войну про­тив нас! И это надо понимать. Товарищ на­чальник оперчасти! Как вы думаете устроить судебный про­цесс? Где вы возьмёте свидете­лей? Одни — уже на том свете. Другие сбе­жа­ли к нам в тюрьму и ничего не видят. Третьи затаили дыхание и боят­ся ножа — ножа! А не вашего второго срока!

Капитан (заносчиво):

— Ну, и что вы конкретно предлагаете?

— Мы предлагаем...

Под мелодию тюрьмы, гнетущие звуки,

= проступает внутрилагерная каменная тюрьма, БУР. Уже от­строено и вто­рое её кры­ло. И обносится (ещё не везде обнесена) деревянным запло­том. Давящая угрю­мость.

= От нас к тюрьме идут два офицера в зимней форме. Они проходят между столбами недостроенного за­бора

и звонят у железной двери. Это — Бекеч и оперупол­номо­чен­ный.

В двери отодвигается щиток волчка, его место засту­пает глаз.

Долгое громыхание отпираемых запоров.

Дверь открывается медленно, тяжёлая. Надзиратель сторонится, пропус­кая началь­ство в тамбур. А дальше —

= в ярко освещённый коридор с неоштукатуренными стенами из дикого камня и ка­менным полом. Ещё запертые железные двери налево и направо.

Надзиратель выбегает вперёд и

лязг, громыхание

отпирает одну из дверей.

Вступаем в неё.

Шторка.

= Тюремная канцелярия — по сути, камера с малень­ким окошком вверху, только нет нар, пол де­ревянный, стены оштукатурены и несгораемый шкаф.

За столом — Бекеч и оперуполномоченный. Перед ними стоит С–213.

— Значит, кормят хорошо?

— Не обижаемся, гражданин старший лейтенант. Погуще кла­дут, чем в об­щей столовой.

— И тепло в камере?

Лицо С–213. Круглое. Покойное. Счастливое.

— Спасибо, тепло. И матрасы дали. И домино дали.

— Значит, в козла режетесь?

— В козла.

— Добро! И на работу не гонят. И до конца сро­ка так?

Что ж, хоть бы и до конца, — наверно думает С–213.

— А вы не подумали там, в шестой камере, что если адми­нистрация лагеря спасает вас от но­жа, — так надо ей слу­жить!!

С–213 насторожился.

…Сейчас вот у нас идёт спор — не распустить ли вас по ба­ракам?

Сонное благодушие как сдёрнуло со стукача. Открыл­ся неглупый быстрый взгляд:

— Гражданин старший лейтенант! Ведь зарежут как поросёнка! Ведь не знаешь, где смерть ждёт...

— Так надо знать! —

= Это вскрикнул Бекеч и вскочил, презрительный:

…Надо узнать, где эта ваша смерть ходит! На чьих ногах?!

= Растерянное лицо стукача. Он умоляет. Он думает. Он ищет. Он хочет по­нять!

= Бекеч отрывисто:

— Подозреваемых. А может, тех самых, кто ре­жет. Будем под­брасывать к вам в камеру. По одному. И тут испугаетесь?

= Осенение великой мысли на лице стукача! Его паль­цы! Его зубы! Шепчет:

— Забьём! Задушим!

Спокойный голос оперуполномоченного:

— Нет. Лишить жизни — мы управимся и по су­ду. А ваша задача — до-пы-тать-ся! И запре­щённых приёмов — для вас нет. Узна­ете — бу­дете в лагере жить. А не узнаете — выки­нем вас на говядину!

Пошла мысль! принялась!

Шторка. Обычный экран.

= Камера. Двухэтажные нары с матрасами, над ними — обрешеченное кро­хотное окон­це.

Лязг открываемой и закрываемой двери.

Двери мы не видим, она рядом с нами, — но видим, как человек двадцать этой каме­ры с обоих «эта­жей», где они сидят и лежат, — все встре­пенулись, бросают доми­но, обернулись к нам,

и, будто из пещеры, подтягиваются, подбираются к краю нар — четве­роногие!

каракатицы!

спруты! Они не помещаются на экране сразу все, они стиснуты.

Общий хриплый возглас торжества.

Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:

— А, Гавронский! Сюда резать пришёл?

С–213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:

— Это ты резал?

Негромкий, но чёткий взлёт революционного этюда. Рёв:

— Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. За­душим на хрен!

Гавронский видит — спасенья нет! Гордо выпрямил­ся в нише двери:

— Предатели! Найдут вас и тут!

Гонор — это долг!

Остервенелые сливающиеся крики.

Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечно­сти!

= На экране — муть.

На полу, под нашими ногами, крики:

— Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!

— Рви его с мясом!

— Кто резал, говори!

Резкий крик боли.

Полная тишина.

Шторка.

= Прильнули ухом к стене и напряжённо прислушивают­ся — лётчик Бар­нягин и Гед­говд. Барнягин гро­зит нам — не шуметь!

Это он — однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.

Камера — такая же, но нары голые.

= Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слуша­ет там.

= Барнягин машет рукой, отходит:

— Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не по­делят гос­пода стукачи?

Какое ж у него располагающее, открытое лицо, вся­кий раз это поражает. Незажив­шие следы побоев, розовый шрам на лбу.

= Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалёку от двери. Своей не­брежной ско­роговоркой:

— Чёрт его знает, на наших глазах хиреют луч­шие традиции аре­стант­ского человечества. На­пример, культура перестуки­ва­ния заменена куль­турой стукачества.

— И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?

— Э, друзья! А сколько новостей мы узнаём из газет? Просеи­вай­те сами, де­лите на шестнад­цать, на двести пятдесят шесть...

= С нар:

— Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь в зону, все новости узнаешь.

Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощён, один скелет. Но весел:

— Да! В самом деле, как это интерес­но! — утоптанная песчаная площадка двести метров на двести — и мы её уже воспринима­ем как волю! И у меня ещё двадцать три нераз­мененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звёздам!

= Та же тюремная канцелярия, видим её всю, от входа. В дальнем конце за столом си­дят двое, занятые делом.

Это — лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы виде­ли за хирургическим столом. Он — в белом хала­те сверх телогрейки и в шапке с номером. Он под­писывается на листе. Бекеч:

— И вот здесь ещё, доктор.

Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладёт ручку. Показы­вает:

— А резолюцию о том, что вы отменяете вскры­тие, напишите здесь.

— Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его от­пра­вим, не завозя в морг.

Доктор пожимает плечами. У него очень утомлённый вид.

Шум открывшейся двери. Голос:

— Товарищ лейтенант! Тут — на освобождение, Ы-четыреста-сорок-восемь, Гедговд. Всё офор­млено. Вы­пускать?

Бекеч смотрит в нашу сторону:

— Заведите его сюда.

Голос надзирателя (глуше):

— Эй ты! Алё!.. Иди сюда.

Звук шагов входящего. Дверь закрылась.

Бекеч:

— Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?

— Да безделушка, три месяца.

Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда. Бекеч под­нимает палец:

— И толь-ко потому, Гедговд, что доказана твоя непричастность к группе Барнягина. Мы это учитываем. Мы — справедливы.

Пауза. Гедговд не отвечает.

…Надеюсь, ты усвоишь этот урок и больше бегать не будешь никогда. Обещаешь?

= Долговязый измученный Гедговд. Сзади него, у две­ри, надзиратель. Гед­говд шутит, но улыбка у не­го получается больная:

— То есть, как вам сказать, гражданин лейте­нант? Поручиться честным благородным сло­вом — не могу. Если опять... такой за­жига­тельный мо­мент. Парадоксально, но стремле­ние к свобо­де, оно где-то там...

тычет себе в грудь

…заложено... заложено...

— Это у вас, Гедговд, мы обнаружили спаи в вер­хушках? А ну-ка, подойдите, поднимите ру­башку...

= Все трое. Гедговд уже начинает расстёгиваться. Бекеч:

— Доктор, ведь он выходит, на это есть санчасть.

Врач встаёт:

— Пойдёмте со мной, Гедговд.

= Из него открывается и светится дверь — выход из тюрьмы. В спину видим выходя­щего врача с че­моданчиком, Гедговда с узелком.

За дверью свет раздвигается, но не вовсе: это — про­странство тюремного дворика. Он обнесен забо­ром в полтора человеческих роста. Сплошной де­ревянный забор уже окончен постройкой.

И ещё за одной дверью распахивается

Музыка широкая, тревожная.

Широкий экран.

= общий вид лагеря, освещённого перед темнотой не­естест­венным крас­новатым све­том. Край выходных ворот, потом — «штабной» барак, на стене его — щиты-пла­каты: «Строители пятой пятилет­ки!..» — дальше неразборчиво. На другом: «Труд для народа — счастье!» Дальше вглубь — бараки, бараки заключённых.

= Сильный ветер. Взмёл щепу у забора тюрьмы, там и сям — вихорьки пыли или уже снега, надувает и полощет белым халатом врача. Холодно.

Врач и Гедговд идут вдоль линейки.

А на западе — чёрные папахи туч, и в прорыв их — этот неестественный багровый послезакатный свет. И отчётливо видны на этом фоне — чёрные ко­робки бара­ков, чёрные столбы, чёрные вознес­шиеся пугала-вышки.

= Идут они, двое на нас. Красный отсвет на их щеках.

Врач:

— Гедговд! Я совсем вас не знаю. Но мне понра­вилось, как вы дер­жали себя с начальством. Я угадываю в вас несовременного че­ловека чести.

= На отдельном щите — объявление, написанное криво­вато. Ветер треплет его откле­ившимся углом.

В воскресенье в столовой

КИНО

бригад. Культурно-

воспитательная Часть.

Щит с объявлением минует (они идут дальше) — и в глубине видно кры­льцо сто­ловой. У всхода на не­го душатся заключённые. Два надзи­рателя сдер­живают напор.

Нестройные крики толкающихся.

= Надзиратель кричит:

— А ну не лезь! Не лезь! Сейчас нарядчик придёт — и только по списку бри­гад!

Мы — позади толпы и хорошо видим, как здесь про­ворно разувается Кишкин. Он по­кидает ботинки там, где разулся, и с помощью това­рищей вскаки­вает на плечи задних. Он быстро бежит по плечам, по плечам так плотно стиснутых людей, что им не раздвинуться.

= Кричит, простирая руки к надзирателям:

— Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!

И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели сме­ются. Киш­кин поворачивается и орёт толпе, тыча себя в грудь:

— Меня! Меня пропустите! Меня!

Лицо его — глупое, дурацки растянутое, язык выва­ливается.

= Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:

— Ну и Кишкин!.. Чего придумал!

Но смех замирает. Его сменяет недоумение. Растерян­ность. Стыд.

Уже не толкаются. Тихо стало. Кто-то:

— Дурак-дурак, а умный.

— Да поумнее нас. Пусти, ребята!

Движение на выход.

— Пусти!

Толпа разрежается.

— А какое кино?

— «Батька Махно покажет ... в окно».

= Толпа расходится. Пустеет около крыльца. Кишкин, как шут в цирке, боит­ся спрыг­нуть на землю и по­казывает, чтоб ему подали ботинки. Над­зиратели растеряны — они стали тут не нужны.

= Врач и Гедговд смотрят на всё это. За головами их — последняя красная вспышка в чёрной заре. Переглянулись, усмехнулись. Идут дальше. Врач:

— Я вспомнил там, в тюрьме, что вы не из брига­ды ли Климова?

— Да.

— На осмотр к нам вы... когда-нибудь потом. А сейчас прошу вас: пришлите ко мне как мож­но быстрей вашего бригадира! Только так...

…чтоб об этом вызове никто больше... и нико­гда!

Гедговд прикладывает руку к сердцу, кланяется:

— Галактион Адрианович! Я — верный конь Россинант...

= Яркий свет. Невысокая, но просторная комната. Два широких редко обре­шеченных окна и в той же сте­не — дверь. Спиной к окнам за длинным столом без возвы­шения сидит президиум: уже знакомые нам четыре-пять старших офицеров ла­геря. Одни в шапках, другие сняли их и по­ложили на красную скатерть стола, на котором ещё только графин с водой. В комнате не тепло: у майора шинель вна­кидку на плечах, дру­гие — в запоясанных шине­лях. Середина комнаты пуста, затем идут ряды простых скамей без прислона, на скамьях густо сидят заклю­чённые спинами к нам, все без шапок, все головы стриженые. Эти подробности мы ви­дим постепенно, а с самого начала слышим майо­ра. Он то отечески журит, то сбивается на злой тон:

— Не по существу выступаете, бригадиры! Не по сущест­ву, ре­бята. Эти ваши мелкие жалобы, что баланда пустая, овощи мороженые, что там денег за работу не платим, — это мы утрясём. В рабочем порядке. За­ходите ко мне в каби­нет... И не спрашиваю я вас, кто режет. Всё равно вы мне не скажете. Я сам узнаю. Я уже знаю!

Ведёт глазами по рядам. Бекеч — нога за ногу у края стола. Безучастен к выступле­ниям. Без фуражки волосы его распались и кажутся мальчишескими.

…Из вас покровителей — знаю!! Но хочу слы­шать от самих вас — отноше­ние ваше какое, что бандиты людей режут? Вы, опо­ра наша, — в чём поддержали? Листовки подлые вывеши­ваются — а вы хоть одну сорвали? Принесли ко мне на стол? И прямая ваша обязанность — заставлять ра­ботать! Проценты в лагерь нести! Иначе зачем вы есть, бригадиры? А вы разва­лили всю ра­боту! По тресту за прошлый месяц — тридцать процен­тов выполнения плана. Так зачем тогда и лагерь? Он себя не оку­пает.

Голос из гущи:

— И не надо!

Оборот.

= Вот они, бригадиры! Тёмный народ, бритые головы. Номера, номера... Те­логрейки за­пахнуты. Шапки топырятся из-под них или зажаты между колен. Угрюмо смот­рят лагерные волки. Правды от них не доищешься.

Голос майора:

— Что не надо! Пайки хлеба вам не надо? Не за­работаете, так и не будет! Вот, Мантров отмал­чивается. А умный парень. Хочу тебя послу­шать! Ну-ка, вставай! Вставай-вставай!

Гай и Климов во втором ряду. Глубже, у стеночки — Мантров. Нехотя он поднимает­ся, как всегда пря­мой, даже изящный. Голос чистый:

— Гражданин майор! Я — человек, к сожалению, очень откро­венный. Начну говорить — вам не понравится.

Голос из президиума.

— Говори! Говори!

— ...Вот вы, гражданин майор, начали сегодня с того, что грозили всех нас поснимать с брига­дирства. На это можно сказать только: по-жалуй-ста! Нам быть сейчас бригадирами оч-чень мало радости. Быть сейчас брига­диром — это каждое утро ждать ножа...

Касается белой своей гортани.

…вот сюда. В спокойных лагерях за бригадир­ские места де­рутся, а у нас Пэ-Пэ-Че предла­гает — никто не берёт. И если вы хотите вы­полнения пла­на — надо принять некоторые ра­зум­ные меры. Солёные арбузы — гнилые? Гнилые. Зачем же на них баланду варить? На­до подвезти капус­ты. И хоть рыба была бы на рыбу похожа, а не на ихтиозавра. И, конечно, ребятам обид­но: в общих лагерях — зачёты, в общих лагерях сколько-то на руки платят, а в особых — ничего. Два письма в год!.. На­до хода­тайст­вовать в высшие инстанции, про­сить каких-то мини­мальных...

= Начальник оперчекистской части (он развалился за столом, и кашне его серебристое сильно свеши­вается) :

— ...уступок??

Ровный голос Мантрова:

— ...изменений к лучшему. И всё опять наладит­ся. И мы обеспечим вам план.

Начальник оперчасти:

— Ишь, лаковый какой! Не с того конца тянешь! Может, вам ещё картошку с подсолнечным маслом? Вы — бордель свой прекра­тите!

— Я сказал, что думаю. Я предложил разумный план умиро­тво­рения.

Майор вздыхает:

— Я думал, ты умней чего скажешь, Мантров. Что я эти солёные арбузы вам — нарочно что ли искал? Отгрузили нам с базы два вагона — теперь их не спи­шешь, надо в котёл класть. Ещё кто?.. Тимохович!

= В дальнем углу поднялся

Тимохович. У него грубый шрам от угла губы. В на­бухших узлах — весь лоб, со склон­ностью к упря­мой мысли. Нетёсанный, говорит — как тяжело трудится. Тихо:

— Я часто соглашался раньше... как и все у нас считают... что мы, заклю­чённые Равнинного ла­геря, живём, как собаки.

= В президиуме оскалились, сейчас перебьют.

= Многие бригадиры обернулись, все замерли. Тимохо­вич очень волнуется, запина­ется:

…Но когда я хорошо подумал, я понял, что это не так.

= В президиуме успокоились.

= Бригадиры, бригадиры...

…Собака ходит только с одним номером, а на нас цепляют четыре... Собака отдежурила смену — и спит в конуре, а нас и после отбоя по три раза на проверку выгоняют... Собаке хоть кости мясные бросают, а мы их годами не видим...

…Потом у собаки...

Оглушающий звон разбитых стёкол.

Позади президиума на чёрном ночном стекле — раз­бега­ю­щиеся беленькие змейки трещин.

И сразу — рваные остроугольные дыры в стёклах первой и второй рамы.

Падение камня. Дозванивают падающие стёкла. Чей-то громкий злорадный вы­крик тут, в комнате:

— Салют!!

Смятение в президиуме. Бекеч вскочил.

= Камень на полу! — на пустой полосе между президиу­мом и бригадирами.

= Сжал челюсти Бекеч: ловить! И бросился в дверь как был, без шапки, воло­сы разме­тались.

Майор вскочил (шинель свалилась на стул). Президи­ум — на иголках, дёр­гается го­ловами. Назад на дыру. Перед собой — на камень. На брига­диров.

= Бригадиры как один — переклонились вперёд, впи­лись в президиум. Мол­чат зло­веще.

= Вьётся майор на председательском месте, крутит го­ловой в испуге.

= Молчат. Напряглись. А если кинутся? Растерзают.

= Президиум. Два окна позади, одно разбитое, другое целое. Трое уселись кой-как, майор наволакивает шинель на плечи, стоит и жалобно стучит кулаком по столу, как бы призывая к... тишине.

Только его стук и слышен в полной тишине.

Голос Тимоховича:

— Потом у собаки...

Майор — раздражённо и вместе с тем упрашивающе:

— Ну-ну, хватит... Не для этого собрались...

Снаружи.

= Ночная тьма. Равномерный умиротворяющий снег в полном безветрии.

Володя Федотов с радостным вдохновлённым лицом подкрадывается ко второму, ещё не разбитому, окну с кирпичом.

В комнате.

= Майор:

Удар! Звон стёкол!

И — второе окно! Кирпич — наискосок мимо голо­вы майора! И тот же го­лос:

— Салют!!

Стук паденья кирпича.

Рванулся президиум — бежать!

= Бригадиры как будто привстали. Кинутся сейчас!! От­режут выход! Рас­терзают!

= Жалкое бегство президиума. Толкают друг друга и стол. Графин опро­ки­нулся на пол,

звон разбитого графина!

серебристое кашне начальника оперчасти зацепилось за край стола и ос­талось там, свисая на пол. Майор запутался в падающей шинели и об­ронил её у дверей... И чья-то шапка на столе, за­бытая...

= Кусок пола во весь экран. Осколки графина. Лужа, подтекающая под стол президиу­ма. Кончик сви­сающего кашне. Камень. В другом месте — кир­пич. И шинель майора комком, отчётливо виден один погон.

Тишина.

Шум встающего человека.

Его ноги вступают в кадр, идут к выходу. Одна но­га наступает на шинель майора. Но­ги останавли­ваются.

Постепенно видим в рост и всего Гая, обернувшегося к нам:

— Ну что ж, ребята, сидеть? Время позднее...

И спины бригадиров, встающих со скамей.

Шум вставания, передвиг скамей.

Крупно.

Усмешка Гая! Но не ястребом кажется сейчас — Ахиллом:

…Заседание — окончено...

Музыка жёсткая!

= Приёмный кабинет врача. За столом — Галактион Адрианович в белом.

Вошёл и прикрывает дверь — Климов, держа шапку в руке.

— Подойдите ближе, Климов.

Климов подходит к самому столу, изучающе смотрит на врача. Он всё ви­дывал, его немногим удивишь. Оперев подбородок на составленные ру­ки, врач говорит сни­зу вверх, очень тихо, раздельно:

— Вчера в БУРе при мне умер ваш бригадник Чеслав Гавронский.

Климов вздрогнул, преобразился.

…Он умер избитый, обезображенный, с выдав­ленным глазом. Он просил передать вам, что это сделали стукачи из шестой камеры. Запом­ните — шестой. Ваших товарищей туда бро­сают, чтоб они раскололись, назвали руководи­телей и... ис­полнителей.

Всплеск музыки!

Ноздри Климова раздуваются, лицо — как будто он лезет на пулемёты:

— Доктор!!..

Двумя руками жмёт руку врача. На лице — зреющее решение:

— Доктор!.. Доктор!..

Затемнение медленное.

Музыка нарастающей революции!

= Внутренность большого барака. Электрический свет. Немногие лежат, большинство сидит на низах ва­гонок и, помалу откусывая от кусочков чёрного хлеба, пьют чай из кружек. Кто-то разложил тело­грейку, рас­сматривает, как латать.

= Быстро входит Богдан, с ним — двое парубков. Оки­нул взглядом:

— Шо? Вэчеряетэ? Пайку дорубливаетэ? А нашим соколам ясным у БУРе очи выкалуют?

= Богдан срывает номер со своей груди, бросает на пол, топчет:

…Наших ребят до стукачей садовлят — а ти им душу вына­ют?! А вы тут пайку ухопылы — та жуетэ? А ну, ссовывайся!

Подскакивают втроём к вагонке, сгоняют сидящих, сбрасывают на пол матрасы, щи­ты, —

= и вот остался уже только каркас вагонки — две стой­ки из толстого бруса и таких же два прогона. Мо­лотком выбивают клинья,

стук

и прогоны стали таранами. Раскачали их, примерива­ясь, — вот так будут бить тюрь­му! Богдан кри­чит:

= В бараке — разноречивое движение. Начинают разби­рать ещё несколько вагонок. Кто-то выбежал. Многие мнутся. Богдан быстро идёт по ба­раку и поддаёт кулаком в спины:

— До БУРа! До тюрьмы!..

= В дверях — Климов.

На лице его — одушевление боя:

— Да что ж вы делаете, четвёртый барак? Там за­бор ломают — а вы брюхо накачиваете? Ждё­те, чтоб и вас по карцерам распи­хали? Кто сво­боду любит — вы-ходи!!

= После оцепенения все бросаются разбирать вагонки

= или с пустыми руками, кто-то с кочергой от печки — бегут!

бегут!

— Из хоздвора! Тащи ломы!!

Повелительные призывы музыки.

Бегут на выход! на выход!

= По вечернему лагерю — бегут фигурки заключённых!

И все — в одну сторону!

В музыке — штурм, в музыке — мятеж!

На белом снегу и в полосах света от окон бараков хо­рошо видны фигурки бегущих. Они с брусьями, с палками. Уже и с ломами. Бегут! Бегут!

Музыка: лучше смерть, чем эта позорная жизнь! В этой волне нельзя остановиться! Готовы бежать с ними и мы!

в полутьме — отрешённые лица бегущих! Они слы­шат

этот марш, которому остановка — смерть!

= Вот виден и мрачный БУР, к которому сбегаются со всех сторон!

Громкое, на весь лагерь, натужное скрипение — это виз­жат десятки гвоздей,

= это выламывают доски из обшивки забора.

= В мощном заборе уже несколько проломов — и ту­да лезут, лезут!

= На телефонном столбе — заключённый

обрезает последний провод

и начинает осторожно (он без кошек, в простых бо­тинках) слезать.

Да это Володя Федотов!

Столб, с которого он слезает, близко от калитки в БУР. Один конец провода так и по­вис через забор тюрьмы. Связь перерезана!

Всё то же скрипенье. Стук ломов.

Перенос вбок, рывком.

= По линейке убегают двое надзирателей. За ними го­нятся зэки, швыряют вслед им камни, кирпичи.

Те успевают вбежать в узкую дверь внешней вахты, закрыть­ся —

и ещё пара кирпичей в тесовую стенку вахты

шлёп! шлёп!

Перенос рывком.

= Бьют стёкла, бегая вокруг штабного барака. В луче мелькает: «Строители пятой пяти­летки!»...

Звон стёкол.

= С крыльца сбегает Бекеч. Он озирается. Он бежит...

= ...в сторону вахты. Но наперерез ему — двое с ножа­ми! Круто повернув, Бе­кеч бе­жит...

= ...мимо забора хоздвора... закоулком тёмным мимо уборной... И те двое — за ним!

Встречаются зэки, но не мешают Бекечу...

А с ножами сзади гонятся... гонятся...

= Стремительно пересекая освещённое пространство, Бекеч бежит...

в самый угол зоны, к угловой вышке, на прожектор...

Нас ослепляет прожектор.

Выстрел с вышки над нашей головой.

= Преследующие замялись, отступают.

Голос Бекеча:

— Вышка! Не стреляй! Я — свой! Я — свой! Вышка, помоги!

= Поднырив под луч прожектора, видим, как Бекеч сбросил шинель, пере­крыл ею ко­лючую проволо­ку и неловко перелезает, нелепо балансируя, через угловой стол­бик предзонника. Спрыгнул с той стороны, упал, поднялся.

И, карабкаясь по откосой ноге вышки, схватился за ствол карабина, спу­щенный ему оттуда.

Поднялся на вышку (видим его ноги, взлезающие вы­ше экрана).

= Шинель так и осталась висеть на колючей проволоке.

= Комната тюремной канцелярии. Два надзирателя склонились над теле­фо­ном. Один (с угольным ли­цом, читавший приговор) кричит в трубку:

— Товарищ лейтенант! Решётки ломают!.. В две­ри долбят! Что делать?!.. Товарищ начальник режима!.. Товарищ Бекеч!..

Нет ответа!..

А марш! зовёт на штурм, наливается силой! В его тревож­ных перебеганиях

= перебегают, носятся заключённые за проломленным, а где и поваленным забором.

= Здесь ломами тяжёлыми бьют по решёткам! Отгиба­ют их ломами, как рычагами! Звуки ударов сливаются с ликованием марша!

= С неба вспыхивает странное освещение: яркое, дрожащее, бледно-зелёное.

Это с вышки бросили осветительную ракету — охра­на хочет видеть, что происходит в лагере.

= В этом мертвенно-зелёном свете видим, как бьют толстыми ло­мами в же­лезную дверь тюрьмы. Но она не поддаётся!

Марш обещает победу! Выше, выше! Вперёд, вперёд!

= Ракета померкла. Взгляд вдоль тюремной стены. Кто-то взобрался на спи­ну другого и, сравнявшись с окошком камеры, кричит:

— Яка камера? Яка камера?

Ослепительная розовая ракета.

= Голова спрашивающего — сбоку. И окошко тюрем­ное — в полэкрана. Хоро­шо видна вся глубина ниши — оттуда, ухватясь за решётку, подтянул­ся к нам — Иван Барнягин! В розовом свете ракеты сияет его лицо.

— Седьмая. А вам какую, братцы?

— Шосту!

Показывает пальцем. Померкла ракета.

= Но по крыше БУРа начинают ползать лучи прожекто­ров (ниже не пропус­кает их за­бор). Отражённый свет их белесовато освещает дворик БУРа.

Спрыгнувший кричит:

— Эй, хлопцы! Ось она, шоста! Ось камера шоста!

— Тащи сюда керосин!

— Солому — сюда, братцы!

А марш — своё!

= Белая ракета! Меж разбитых и отогнутых прутьев од­ной решётки вытаски­вается на­ружу — Хадрис. Двумя руками из окна приветствует освобо­дите­лей:

— Селям!

— Сколько вас там?

— Я один! Одиночка.

Ликует свобода!

Музыка оборвалась.

= Камера стукачей. Переполох! Абдушидзе кричит, по­казывая вверх:

— Лампочку бей! Лампочку бей!

Разбили. Темно.

Тревожный, неразборчивый гул. Стуки в дверь:

— Гражданин начальник! Гражданин начальник!

= Красная ракета! Красное небо за чёрными прутьями решётки. И вровень с окном поднимается сразу свирепое лицо:

— Господа стукачи?..

Замер стук в дверь.

…Господа стукачи! Гавронского замучили? Тараса — пытали?.. Народ приговорил вас — к смерти!!

В погасающем свете ракеты видно, как он поднимает ведро, отклоняется и вы­плескивает через окно. Хлюпанье. Крики:

— Ке-ро-си-ин!.. Спасите!.. Простите!.. Гражда­нин начальник!

Отчаянный стук.

Через окно бросают пучки горящей соломы — один! другой! третий!

= Теперь-то мы видим камеру! Загорается сама решёт­ка, откосы оконного углубления, и верхние нары с матрасами, с бушлатами...

...и по керосину вниз перекидывается огонь.

Всё в оранжевом огне! Но где же люди? —

хрипящие, кричащие, стучащие...

= Все столпились у выхода! Толкая и оттаскивая друг друга, они стараются втиснуться в дверную ни­шу, чтобы быть двадцатью, десятью санти­метра­ми дальше от огня! Они стараются спрятать от него голову! от­вернуться! закрыться руками! пальца­ми растопыренными! извиваю­щимися!

Вопли! стук! царапанье! плач!

В оранжевом озарении мы не видим их лиц, не разли­чаем тел, — видим одно стис­нутое обречённое ста­до, которое уже корёжит жаром.

И мелькает лицо С–213 в предсмертной муке.

= Соседняя камера. Выломанным столбом от нар аре­станты под руководст­вом Барня­гина бьют в дверь и хором ожесточённо приговаривают:

— Раз-два-взяли! Раз-два-дали!.. Е-щё разик! Е-щё раз!

= Надо видеть лицо Барнягина!..

Шторка. Вертикальный экран.

= Длинные высокие (от узости) коридоры тюрьмы, два напролёт через рас­крытые две­ри тамбура. Мало света — тусклые лампочки под потолком в проволочных предохранителях. Два надзирателя беззвучно ме­чутся, прислушиваясь к стукам и крикам. Приглушённые отголоски марша наступающих. Глухие внешние уда­ры в тюрьму.

= Угольный надзиратель, шепчет помощнику:

— Что мы с тобой вдвоём? Пропали! Я отопру шестую!

= Дверь с номерком «6»

Грохот замка.

отпахивается. Оттуда — снопы оранжевого света, дым, и люди падают друг через дру­га на пол.

Вой, ругательства, радость.

Шторка. Обычный экран.

= Входной тамбур тюрьмы.

Яростные удары в дверь, к нам.

Здесь столпились все освобождённые стукачи. Они во­оружены палками, досками, швабрами, кочерга­ми, лопатами. Обозлённые, обожжённые, крово­точащие и жалкие лица. Некоторые сзади влезли на ящики — выше других. У стены — два надзи­рателя с пистолетами в руках. Биться насмерть — выхода нет. Все молчат. Все с ужасом смотрят на

= железную дверь. Она подаётся. Засовы погнулись. Петли перекосились. В одном мес­те — уже щель, куда заходят ломы.

Яростные удары в дверь.

= Та же дверь — снаружи. В отсветах прожекторов (из-под крыши) видно:

это Гай долбит!! Ну и силища! Так дрались только у Гомера!

Не-ет, дверь не устоит! И лом — не лом, а на двух че­ловек — балка сталь­ная!

И нахлынул опять тот же марш!

Ещё немного! Ещё немного!.. Устал Гай, отходит со своим ломом.

Широкий экран.

= тогда дюжина зэков берётся за долгое толстое брев­но, разбегается с ним и с разгону бьёт:

б-бу!

Отходят с бревном. Видим среди них острую голову Гедговда. Он — без шапки, на лице — восторг. Потому ли, что он длиннее всех, — кажется, что от него — по­меха, а не помощь.

Разогнались —

б-бу!

пролом! Отходят.

Но раздаётся густой пулемётный стук из нескольких мест. Оборвалась музыка.

Бросают бревно! Падают! Все замирают.

А луч прожектора над головами начинает переползать туда и сюда.

Близкий крик:

— С вышек бьют, гады!.. По зоне лепят!

Пулемёты стихают.

Лежащие вскакивают. Но не успевают схватиться за бревно, как

= через распахнутую калитку забора кто-то кричит:

— Автоматчики!.. Автоматчики в зоне!

= Раскрыты двойные лагерные ворота.

И по пустынной линейке входят в лагерь две цепочки солдат.

Ощетиненные автоматами, они стараются держаться выпуклыми полу­кругами. Про­жекторы с вышек освещают им путь.

Мы отступаем.

Они идут — мертво перед ними.

Вдруг, по знаку офицера, — огни из стволов!!

Очередь!

И кончили.

Они продвигаются. В кадр попадают — слева БУР с изуродованным забо­ром, справа — штабной ба­рак с битыми окнами.

Они продвигаются. Они продвигаются. Сопротивле­ния нет. Заключённых нет.

Автоматчики развернулись в обе стороны.

= Бекеч (в военном бушлате вместо шинели) кричит у двери БУРа:

— Откройте! Я — Бекеч!

Изнутри голоса:

— Уже нельзя отпереть! Ещё ударьте! Вылетит!

Знак Бекеча. Автоматчики берутся за бревно и нехо­тя бьют им.

= Общий вид лагеря, как виден он конвойному офице­ру с линейки (его за­тылок на первом плане). В ла­гере один за другим погасают фонари на столбах.

Слышно, как бьют камнями то в жестяные щитки, то в сами лампочки.

И окна бараков гаснут одно за другим. Лагерь погру­жается в сплошную темноту. Окружный свет зо­ны слаб, чтоб его осветить.

Два пятна от прожекторов здесь, перед конвоем, ещё резче выказывают эту угро­жающую темноту.

К офицеру подходит Бекеч:

— Надо продвинуться и захватить мятежников, с десяток.

— Имею приказ только обеспечить вывод. Дальше комбат запро­сил инструк­ций, из Кара­ганды.

= Вот кого они выводят: униженной крадущейся шерен­гой, всё ещё с пал­ками, лопата­ми и кочергами, от­ступают за спинами конвоиров двад­цать человек, строивших жизнь на предательстве. Жалкий мо­мент жизни!

Надзиратели замыкают.

= Последняя цепочка автоматчиков втягивается в воро­та и сводит их за собой.

Вертикальный (узкий) экран.

= Коридоры тюрьмы напролёт.

Радостные крики под сводами.

И всплеск того же марша!

Сбоку, из входного коридора, вваливаются первые освободители — с брусь­ями, лопа­тами, ломами. Они растекаются в дальний и ближний концы ко­ридора!

= Среди передних бегущих — Гедговд. Он озарён вос­торгом. Он припадает к двери ка­меры, кричит:

— Барнягин! Ваня! Победа!

Сбоку проступает

толща стены, за ней

= часть камеры. Барнягин кричит:

— Отойди, Бакалавр! Отойди, долбаем!..

и командует своим, снова схватившим столб:

…Раз-два-взяли!

Хор:

— Е-щё дали!

= вместо их камеры — соседняя. Обугленные остатки нар, матрасов, тряпья. Расставив ноги, скрестив руки, посреди камеры стоит Климов. Мол­чит.

= А в коридоре суета, ломами взламывают дверные за­совы. Уже какую-то камеру от­крыли, оттуда вы­валили освобождённые. Объятья!

Крики.

= Внутренность столовой — столбы, столы. Множество заключённых митин­гует в со­вершенном беспоряд­ке. Несколько человек — на возвышении для ор­кестра. Вскидывания, размахивания рук.

Нестройный шум, крики.

И вдруг близ самого нашего уха чей-то очень уверенный громкий голос, привыкший повелевать (мы не видим говорящего):

— Ну, и что? р-ре-волюционеры!?..

Все обернулись, смолкли.

А он совсем не торопится:

…И есть у вас военный опыт? И вы представ­ляете, что теперь вам нуж­но делать?

= Что за чудо? Офицер? Генерал?.. В отдаленьи, у вхо­да, один, заложив руку за полу офицерской шине­ли, правда без отличий и петлиц, стоит вы­сокий, плечистый, в генеральской папахе

= полковник Евдокимов! Он — и не он!.. Что делает форма с человеком! Усме­шка на его лице:

…Бить стёкла, долбать забор — это легче все­го. А теперь что?

Настороженное молчание толпы, которой мы не видим.

Полковник всё уже сказал, и стоит с пренебрежитель­ной усмешкой.

Голоса:

Полковник быстро идёт сюда, к нам,

= в толпу. Люди раздвигаются перед ним.

= Властно взошёл он на трибуну, стал рядом с Гаем, Богданом, Климовым. Косится на них свысока.

Гай делает уступающее движение:

— Я — только старший сержант. Я не возражаю.

На кого не подействует эта форма, эта уверенность!

Полковник не снисходит митинговать. Насупив брови, спрашивает:

— Каптёр продсклада — здесь?

Голос:

— Через два часа представить отчёт о наличии про­дук­тов. Бух­галтер прод­стола?

Визжащий старческий:

— Здесь!

— По каким нормам?

— По тем же самым, по каким! Может, в осаде месяц сидеть!

Повелительно протягивает руку:

— Бригадир Тимохович! Соберите по зоне уби­тых. Подсчитайте побригадно, дайте сведения в продстол. В хоздворе выкопайте братскую могилу, завтра будем хоронить.

Голос:

Полковник Евдокимов грозно удивлён:

— То есть это какие — лозунги?!

Косится на Богдана:

…Свобода щирой Украине? Так завтра нас пу­лемё­та­ми по­кроют. Если мы хотим остаться в живых, наш лозунг может быть только один: «Да здравствует Центральный Комитет нашей партии! Да здравствует товарищ Сталин!»

Разноречивый ропот.

Вдруг — радостный вопль на всю столовую:

— Эй, политиканы! Стадо воловье! Что вы тут топчетесь?! Наши стенку пробили в женский лагпункт! К ба-абам!!!

Движение среди видимых нам первых рядов. Богдан, потом и Климов спрыгивают с помоста. Гул в толпе. Топот убегающих.

Полковник с досадой бьёт рука об руку:

— Ах, это зря!.. Это надо было остановить!..

Гай:

Евдокимов скривился:

— Бар-дак!.. Управление, связь — всё теперь к чёрту!

Гай, насунув шапку на самые глаза:

— Не у всех посылки, как у вас, полковник. Многим давно уже не до баб...

Громко:

= Широкий экран разгорожен посередине разрезом сте­ны, шириной в два самана. Слева — мужчины (мы видим их до колен) долбят стену ло­мами, кирками, ло­патами. Она, видно, замёрзла, трудно колется. Они рубят как бы дыру, арочный свод, стена дер­жится над ними, и её верха мы не видим. А спра­ва — сгущается стайка женщин в ожидании. Они тесно стоят, держатся друг за друга. Они с та­ки­ми же номерами — на шапках-ушанках, телогрей­ках, юбках. Они часто огля­дываются в опасении надзирателей.

Музыка! Жизни нерасцветшие или прерванные...

Женщины не только молодые, тут всякие. После не­скольких лет замкнутой женской зоны, обречён­ные на ледяной двадцатипятилетний срок, — как могут остаться спокойными к ударам мужских ло­мов в стену?

Это стучатся в твою грудь!

Это и любопытство.

Это и встреча с братьями, земляками.

Среди женщин мы можем угадать по лицам — украи­нок...

эстонок...

литовок...

= Уже первый лом один раз прошёл насквозь! Ещё не­множко! Ещё! Падают куски! па­дают!..

Есть проход! Мужчины бросают ломы и кирки, они протягивают руки в пролом и

стайка женщин бросается к ним! И протягивает руки!

Крупно.

= Соединённые руки! Соединённые руки! Союз мужчи­ны и жен­щины — старше всех союзов на земле!

= Бегут ещё! Одни туда, другие сюда, всё перемеша­лось! Надзирателей нет!

— Дёмка!

— Девочки, прыгай, не бойся!

— Вильность, дивчата!..

И ещё — не разбираем языка, и тем выразительней пере­ливание, мука и радость этих голо­сов.

Номера женской зоны закружились между номерами мужской.

Поцелуи — каменного века! — некого стыдиться, не­когда кокетничать!

= И Володя Федотов держит за локти какую-то девуш­ку с нерусским лицом, с чуть вы­сокомерным запрокидом головы.

— Ты не понимаешь меня, Аура?.. Но ты же в лагере немножко на­училась по-русски?.. Аура! Меня арестовали — я не только ещё не был же­нат, я...

Аура отвечает что-то по-литовски.

Они может быть и поцелуются сейчас, но мы этого не увидим.

= Опять они! Но уже сидя на вагонке. Теперь уж она без шапки, её волосы длинные рассыпались по володиной груди, он их перебирает и целует.

Доносятся хрупкие стеклянные звуки бандуры.

И соседняя вагонка видна. Мантров, отвернувшись у тумбочки, старается не смот­реть на этих двоих, хотя сидит прямо перед ними.

И на других вагонках, на нижних щитах и на верхних, сидят там и сям женщины. Как странно видеть причёски и длинные волосы в лагерном бараке!

Ближе бандура. Несколько тихих голосов, женских и мужских, поют:

— ВЫЙДИ, КОХАНАЯ, ПРАЦЕЮ ЗМОРЭНА,

ХОЧ НА ХВЫЛЫНОНЬКУ В ГАЙ…

А вот и старик-бандурист — наголо стриженный, как обесчещенный.

И крышка бандуры его с мазаной хаткой, с писаной неживой дивчиной.

И — живая, похожая, лежит на смежной верхней ва­гонке, поёт.

Её сосед встаёт, шагает по верхним нарам

к ближней лампочке. Выкручивает её и кричит:

— Эй, люды добры! Як майора Чередниченко нэма — так кто ж будэ электр­оэнергию экономыты? Геть их, лампочки ильичёвы, чи они вам за дэсять рокив у камерах очей нэ выелы?

= Общий вид барака. Вторую лампочку выкрутили. Третью.

А последнюю — украинка толстая.

Полная темнота.

И смолкла бандура посреди напева.

= День. На крыше барака сидят двое зэков в бушлатах и, как-то странно дер­жа руки, запрокинувшись, смотрят вверх.

Из их рук идёт вверх почти непроследимая нить.

Мы поднимаемся.

Явственней верёвочка. Вверх. Вверх.

Мутное зимнее небо. В лёгком ветерке дёргается са­модельный бумажный змей. На нём:

Жители посёлка! Знайте!

Мы потому бастуем,

что работали от зари до зари

на хозяев голодные

и не получали ни копейки.

Не верьте клевете о нас!

Отдалённая пулемётная стрельба. Резкий свист пуль по залу

в экран! в змея! одна из очередей проходит дырчатой линией через угол змея.

Но змей парит!

= Мы делаем круги над лагерем и спускаемся.

На крышах нескольких бараков — по два заключён­ных. Это — наблю­датели.

На вышках — не по одному постовому, как всегда, а по два.

На одной вышке стоит ещё офицер и фотографирует что-то в лагере.

А в зоне — несколько проломов: повален забор, ра­зорвана колючая прово­лока.

= За зоной против этих мест — торчит из земли щит с объявлением:

КТО НЕ С БАНДИТАМИ

— переходи здесь!

Тут не стреляем.

= А в лагере против этих мест — баррикады, натащены саманы, ящики.

И около каждой баррикады стоит двое постовых с са­модельными пиками (пики — из прутьев барач­ных решёток).

И против ворот, против вахты — большая баррикада.

И тоже стоят постовые с пиками: двое мужчин, одна женщина.

А за зоной

пехотные окопные ячейки. В них сидят-мёрзнут хму­рые пулемётные рас­чёты, смот­рят

= на лагерь.

Шторка. Обычный экран.

= На двери приколота бумажка: