Киносценарий действующие лица

Угол зоны, обращённый к бегущим. Вот с этой угло­вой вышки и стрелять! — но не­сподручно: она с двух внешних сторон обшита от ветра. Из­гибаясь, бьёт часовой.

= А грузовик уходит! уходит!

Выстрелы слабеют вдали.

= Индукторный телефон старого образца. На него пада­ют руки военного — на трубку и на ручку. Круть, круть, круть! — говорящего не видно всего:

— Конвойный городок! Конвойный городок! С третьего объекта — побег! На машине в сто­рону рудника Дальнего! Дайте знать на рудник Дальний! Вызовите мотоциклы! Всем — в ружьё!!

Косая шторка открывает широкий экран.

= Наискось вырывается наш грузовик.

Он несётся, несётся, несётся! — мимо последних строений посёлка.

Он уходит, уходит, уходит! — уже по степной дороге. И две фигуры видны нам сзади в кузове. Их швыряет, они скрючились, держась за борта и крышу каби­ны. Один слишком высок.

= А теперь — спереди. Две головы — над кабиной. Два лица — в кабине, через ветровое стекло. Их на­пряжение обгоняет бег автомобиля: убежать! успеть! уйти!

= Двое в кабине — во весь широкий экран. За рулём — тот крупнолицый, главарь. Что за щедрая сила у этого человека! Крутит руль и стонет:

— Э-э-эх, где вы, мои крылышки? Когда надо — вас нет!..

Сосед его — за плечо:

— Слушай, Ваня! Рудник Дальний — объедем! Они до дороги — достанут! Объедем по цели­не!

— Не! На целине скорость потеряем! Дуну вет­ром!

Сосед стучит назад в стекло:

— Эй вы, шпана! Ложись! Ложись! Прицепился, чёрт долговязый...

на нас несётся грузовик. Мы видим его всё меньшим, меньшим. Его от­чётливо видно: чёрненький, сза­ди от него — хвост серо-белой пыли, перед ним — серо-белая лен­та дороги.

= Мы видим его с охранной вышки — меж двух её стол­биков и под её на­весом.

Мы чуть опережаем его дулом нашего карабина.

= Мы видим его увеличенным в наш оптический прицел и выбираем место цели — пе­редний скат. Сейчас мы его...

Оглушающий выстрел около нас.

= Ствол карабина рвануло и увело.

Тем временем — выстрелы неподалёку.

И в прицеле нашем видно, как грузовик уже заносит поперёк дороги.

Бьём и мы!

И вместе с выстрелом несёмся на грузовик. Шофёр-лётчик выпрыгивает, смотрит на пробитый скат.

И назад смотрит, откуда приехали,

на нас. Ну что ж, берите, гады. Крепкие руки из-под закатанных рукавов лагерной курточки скрестил на груди.

Его товарищ выскочил из кабины и показывает:

— Топоры наши!..

Лётчик кивает головой:

— Закинь их подальше...

И те двое выскочили из кузова. Гедговд мечется:

— Ах, ну как же это? Как же это досадно получи­лось... Побежим напрямик! Побежим!

Лётчик лишь чуть повёл глазами туда, куда машет Гедговд.

= Сколько глазу хватает — открытая степь. Песок. Ред­кими кустиками трав­ка. Да «вер­блюжья колюч­ка».

= Четверо у грузовика. Обречённые. Один навалился ничком на капот.

А сзади зрителей, ещё не близко, нарастает рёв мотоцик­лов.

Лётчик оборачивается:

— Слушайте, кто вы такой?

Гедговд снимает блин фуражки и делает подобие го­стиного поклона:

— Вообще я довольно вздорный человек. Я бо­юсь, что вы подбиты из-за моего несчастного гороскопа. Сатурн — в восьмом квадра­те. И мне не следовало прыгать в вашу машину. Я — недоучка, философ, два факультета Сор­бон­ны. Русский эмигрант, везде лишний. Алек­сандр Гедговд, по прозвищу «Бакалавр».

Лётчик протягивает широкую ладонь:

— Будем знакомы. Герой Советского Союза май­ор авиации Иван Барнягин.

А рёв мотоциклов уже за самой нашей спиной.

Барнягин смотрит, прижмурясь, как они несутся:

— Ну, ребята, сейчас будут бить. Насмерть. И ра­неными в кар­цер. Валите на меня, всё равно...

Уже кричат, чтобы перекрыть мотоциклы:

— Кто останется жив — привет товарищам! Да здравствует сво­бода!!

Все четверо они впились, как

= летят мотоциклы. Их восемь. Сзади каждого — авто­матчик. Все на нас!

Разъезжаются вправо и влево, чтоб охватить нас коль­цом. Остановились с разбегу. Автоматчики соска­кивают и, замахнувшись прикладами, бе­гут на

Обычный экран.

нас!!

Крики:

Бьют. Здесь, в зрительном зале, бьют. Слышны удары по телам, паденья, топот, кряхт, хрип, тяжёлое дыхание бьющих и избиваемых. Крики боли. Ругательства и ли­кование.

Кучевые облака — храмы небесные, снежные дворцы — медленно проплы­вают голу­бым небом.

Стало тихо.

Небо отходит в верхнюю часть экрана, а снизу высту­пают верхушками столбы строи­тельных лесов

и сами леса. Двое заключённых мерно несут по по­мосту вдоль стены носил­ки с диким камнем.

Они несут так медленно, как плывут эти облака.

Они идут — и всё здание постепенно показывается нам в медленном пово­роте. Это — тюрьма-кре­пость. Одно крыло её уже построено: неошту­катуренный массив ди­кого камня, только дверь не­большая и оконца крохотные в один рядок. Не по­жалели камня.

Второе крыло лишь теперь и строится. Мы поднялись с подносчиками и видим, что возводимые стены тюрьмы — толще метра. Сверху видно, как на клетки малень­ких камер и карцеров разделена будущая тюрьма.

Грохот камня, высыпаемого из носилок.

= Подносчики высыпали камень около худощавого юноши Р–27, кладущего стену. Вы­сыпали, постоя­ли. Ещё медленнее пошли назад. Как будто разду­мывают: да надо ли носить?

И Р–27 кладёт стену с той же печальной медлен­ностью, с той же неохотой. Камни бы­вают боль­шие, он их не без труда поднимает на стену дву­мя руками, выбирает им место.

= А в небе плавает коршун.

= А вокруг — и без того зона. Колючка, вышки.

Степь.

= Р–27 тешет камень молотком, чтобы лёг лучше.

= Каменщики и подносчики в разных местах вокруг возводимых стен. Все работают с такой же надрывной неохотой.

Круто сверху.

От лагерных ворот подходит к тюрьме воронок — та­кой же, как в городах, но откро­венного серо-чёр­ного цвета. Его подают задом к двери тюрь­мы. Все на постройке замирают:

у груд камней, внизу, откуда нагружаются носилки;

на трапах;

на лесах у косо-ступенчатых стен. Бригада напряжён­но смотрит, как

= открывается задняя дверца воронка, отпадает поднож­ка, выскакивают трое солдат, и из кабины выходит лейтенант в зелёной фуражке.

= Навстречу им открывается окованная железом дверь тюрьмы. Оттуда вы­ходит над­зиратель с большим ключом (его голубые погоны с белыми лычками — мяты) и ещё другой в матросской форменке без нашивок, на груди обнажён угол тель­няшки.

= Лейтенант кричит внутрь воронка:

— Вы-ходи!

И по одному, сгибаясь при выходе, а потом распрям­ляясь с усилием и бо­лью, выходит четверо бегле­цов. Все они избиты до крови и досиня. У троих руки связаны за спиной. Первым идёт Барнягин с заплывшим гла­зом, с лиловой полосой по лбу. Но голову закинул и кивает строи­телям.

Потом — Гедговд, кровоточа ртом, с распухшей гу­бой. Спина его долгая не рас­прям­ляется.

У третьего рука висит плетью, одежда с плеча содрана, там рана.

= Шагов двадцать им до раскрытых дверей тюрьмы. Надзиратель-«морячок» ногой под­даёт проходя­щим, и лицо его при этом искривляется радост­ной психопати­че­ской истерикой.

Надзиратели вошли вслед за арестантами. Дверь за­перлась.

Солдаты вскочили в воронок, и он отходит к воротам.

= Общий вид всё так же неподвижных строителей.

= Острое мучение на чутком лице Р–27. Это его избили вместе с беглецами.

Припал ничком на стену, уронил голову.

Звякнул

= упавший мастерок.

Обнимает дружески товарища:

— Ну брось, Володька! Володька...

Володя поднял голову. Что же можно «бросить», ес­ли тебя только что изби­ли сапо­гами?!

— Виктор! Как мы можем так низменно жить? Зарабатывать у палачей пайку хлеба! Сто грамм каши лишней на ужин! — и чем? Что строим тюрьму для себя самих?!..

Уголок номера на его фуражке чуть отпоролся и треп­лется ветерком. Боль­ше нечему развеваться на этих стриженых головах.

Мантров омрачился. Вздохнул:

— Я не напрашивался на эту работу, ты знаешь. Я добивался вывести бри­гаду за зону. А назна­чили сюда...

Р–27 с негодованием:

— Хотя бы у блатных мы переняли немножко гордости, цыплячьи револю­ционеры! Ведь блатные не положат ни камешка на стену своей тюрьмы! И не натянут ни одной нитки колю­чей проволоки! Трёх лет ещё не прошло — студентами какие мы гордые речи произноси­ли! Какие мы смелые то­сты поднимали — пе­ред девчёнками! А здесь — наделали в шта­нишки?..

Мантров, проверив, чист ли камень, садится боком на стену:

— Но прошло три года, и пора становиться муж­чинами. Здесь по­старше нас, поопытней, — а что придумали? Вот, Герой Со­ветского Со­юза... А что придумал он? Куда бежал? На что рассчитывал? Таран! — своими боками… Или полковник Евдо­кимов. Академию Фрунзе кончил, два раза упоминался в сводке Ин­формбюро. И говорит: я из окружения пол­дивизии вывел, а вот что здесь делать — не знаю...

— Но из нашей трезвой трусости! Из нашего бес­памятного раб­ства! — ка­кой-то же выход дол­жен быть!!

— Самообладание, мой друг, — вот наш выход. Ясность ума. И са­мооб­ла­дание. Только тогда мы можем рассчитывать пережить срок. Выйти на волю. Захватить ещё кусочек мирной жиз­ни, пока не начнётся новая война.

Нет! нет! нет! нет! не то!

— Да как ты не понимаешь? Да не нужен мне мир! И никакая воля мне не нужна!! И сама жизнь мне не нужна!! — без спра­ведливости!!

Стеклянный печальный звон бандуры. Неторопливый пе­ребор струн на мотив «Выйди, ко­ханая...»

= По экрану, в длину его, медленно проплывают двух­этажные вагонки, ва­гонки, вагон­ки, печь белёная, барачные окошки в решётках (за ними — тьма). Заключённые лежат, лежат, на первых «этажах» ещё и сидят. Раза два мелькают шахматисты. Ред­кие читают. Кто спит, кто так просто лежит. Слу­шают, смотрят на...

Звуки ближе.

...бандуру. На втором этаже вагонки поставлен её ящик. Откинута и стой­мя держит­ся крышка. На ней изнутри — умильно-лубочный пейзаж: белая мазаная хатка с вишнёвым садочком за плетнём, на улочке — верба погнутая, и дивчина в лентах с писаным лицом несёт на коро­мыслах вёдра. Но в благородном звоне бандуры у нас не улыбку, а грусть об утраченном вызывает этот наивный ри­сунок.

Струны бандуры перебирают пальцы двух рук. Это играет старик со стри­женой седой головой. Там, наверху, он поджал ноги, сгорбился над бандурой. Он сам — не плачет ли?..

На соседней с бандуристом койке — мордастый па­рень, Ы–655. У него грубое лицо, но умягчённо он слушает бандуру. И у него в таком селе такая дивчина.

(Выйди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвылыноньку в гай!..)

по большому бараку, а потом и теряем бандуру из виду.

Но она всё играет, надрывая душу. Потом тише.

= Внизу сидит старик с головою льва, только без гривы. Щёки небриты, сильно зарос­ли. Высокое чело, оголённое возрастом темя. Он — в оч­ках, штопает шерстяной носок.

Близкий голос:

— А за что, Дементий Григорьич, могли посадить вас, безвред­нейшего бота­ника?

Дементий Григорьич поверх очков покосился на спро­сившего. Улыбнулся:

— Ботаников-то и сажают, вы газет не читаете?… Впрочем, я не за бота­нику. Я раньше успел...

Штопает носок.

…Будь это лет сорок-полсотни назад, я вполне мог бы послу­жить персо­нажем для чеховского рассказа. Учёная размазня, собирающая свои герба­рии где-то в захолустной России. Писал бы труд о каком-нибудь «леукан­темум вульгарис». Ну и де­вушка, конечно, — передовая, непонятая... Ка­кое-нибудь мучи­тельное прово­жанье между ржи, при луне. Кажется даже, та­кой рассказ у Чехова есть. Но в наше время новеллы имеют дру­гие сюжеты. Я наказан за реликтовое чувство: за нелепое же­лание защи­щать родину. Тюрьма моя началась с того, что я за­писался в народное ополчение. Кто не по­шел — продвинулся по службе, преуспел. А ополчение бросили с палками на танки, сда­ли в плен и от издыхающих в плену отказались...

Занимается своим носком.

Косая шторка, зайдя за диагональ экрана, останавлива­ется чёрной чертой.

В нижнем задавленном углу, окружённое сизыми клубами затемнения, остаётся освещённое лицо ботаника. Он — штопает.

А наверху, на просторе экрана — светлая чистая ком­ната. Портрет мар­шала Сталина на стене. Пира­мидка с карабинами и автоматами. На несколь­ких скамьях, друг за другом, сидят солдаты, сняв фуражки на колени. Бритые головы. При­выкшие к исполнению лица. Очень серьёз­ные, как перед фотоаппаратом. Скомандуй им залп — и тотчас будет залп.

Плавный поворот объектива.

Солдаты — затылками, а лицом к нам — их полит­рук. Толоконный лоб!

— ...ознакомить вас с некоторыми судебными де­лами заключён­ных, чтобы вы понимали, кого вам поручено охранять. Это — отбросы обще­ства, это — гады, задохнувшиеся от ненави­сти, это — политическое отребье, недостойное того хлеба и каши, которые им даёт советская власть. Я вот в канцелярии лагеря выбрал дела наугад...

Политрук берёт папку из стопы перед ним, раскры­вает...

…Меженинов Дементий Григорьевич. По спе­циальности бота­ник. Про­крался в аппарат Академии Наук. Получал огромную зарпла­ту. Спраши­вается — чего ещё ему не хвата­ло? Так нет! — он отравлял семенные фонды! Подрывал прогрессивную сис­тему академика Лысенко и тем спо­собствовал гибели урожаев! А во время войны пошёл и предал родину!..

Откладывает папку в негодовании, берёт сразу две, одна вложена в другую.

…Или, пожалуйста, его бригадир Мантров Вик­тор, и в той же бригаде одноделец Мантрова — Федотов Владимир.

= В тёмном задавленном углу гаснет лицо Меженинова, вспыхивает умень­шенный тот же самый кадр, ка­ким смотрели на нас со стены тюрьмы Федотов и Мантров.

А мелодия бандуры не угасла, она порой доносится едва-едва.

…Оба — двадцать седьмого года рождения! Советская власть их вспоила, вскормила, до­пустила к высшему образованию. Так вы ду­маете — они бы­ли благодарны? Они создали подпольную антисоветскую группу, писали клеветнические сочинения и ста­вили своей за­дачей свержение власти ра­бочих и крестьян, ре­ставрацию капитализма! Растленные бандиты, они по ночам выходили на улицы, грабили про­хожих, насиловали и убивали девушек! Так если такой побежит — что? Жалко ему пулю в спину?!

= Лица замерших солдат. Сведенные челюсти. Нет! Пу­ли не жалко! Озве­релый авто­матчик позади них на плакате.

= В нижнем углу погасли мальчики-однодельцы. В свет­лом овалике вспых­нуло насто­роженное, смотря­щее вверх лицо Чеслава Гавронского.

Голос политрука:

…Да в любой бригаде! Да кого ни возьми! Вот, например, некий пан Гав­ронский, лютый враг своего народа, презренный эмиг­рантский наймит, профессиональ­ный убийца из Армии Краёвой. Вы знаете, что такое Ар­мия Краёва? Это фашист­ская агентура, которую Гитлер нам оставил на территории Польши, чтобы убивать из-за угла!

Солдаты не просто неподвижны: они наливаются яростью, они, кажется, перекло­няются вперёд — и сейчас бросятся колоть и топтать заклю­чённых.

Там смолкает всё. Звук в нижнем углу,

говорит Гавронский, воодушевлённо глядя вверх:

— С тех пор как Гитлер напал на Польшу, а в спину нам ударил Советский Союз, — Армия Краёва не выпускала оружия. Мы ещё хотели быть друзья­ми Советов...

Но ещё громче:

— Да замолчите вы со своей проклятой музыкой, пока я её не перекалечил!

Всё стихло.

= Тот же арестантский барак.

Последний звон струны

= бандуры, случайно зацепленной пальцами. Старик снял руки с бандуры, смотрит сюда.

Все смотрят сюда, на

= гражданина надзирателя. Это он кричал. Здоровый, черночубый, и лицо угольное, в угрях. Рядом с ним — Возгряков, низенький заключённый с под­слеповатым испорченным глазом и покатым лбом питекантропа. Тряся пальцем, он тянет гнусаво:

— Я давно-о говорю, гражданин начальник, — эту бандуру в печке истопить. Не положено здесь музыкальных инструментов!

Но надзиратель не ведёт головой:

— Внимание, заключённые! Прослушайте судеб­ное постановление!

Он поднимает бумагу (чуть краешком она становится видна в низу экрана) и мрачно веско читает нам:

…Военный Трибунал Особого Равнинного лаге­ря МВД СССР, рассмотрев дело по обвинению...

…заключённых 4-го ОЛПа Равнинного лагеря МВД Тару­ниной Марии, 1925 года рожде­ния, прежде осуждённой к десяти годам по статье 58 один-А, и Скоробогатовой Светланы, 1927 года рождения, прежде осуж­дённой к десяти годам по статье 58 десять...

Загнанные, с исподлобным страхом. И ко всему при­тер­певшиеся — равно­душно. И облегчённые, что приговор — не им. И затаив дыхание. Пря­ча гнев. И не пряча его. Со страданием. С ненавистью.

Бандурист слушает — как будто всё это слышал ещё от дедов. Дивчина с вёдрами кажется испуганной? или удивлённой?

…в том, что они уклонялись от честного отбы­тия срока заключения и вели у себя в бригаде и в бараке разлагающие антисоветские разгово­ры...

Мы и раньше видели этого сурового арестанта Т–120: поджав ноги, он мирно играл в шахматы на ниж­ней койке. Сейчас нет его партнёра. И сам он не смотрит на шахматы: он впился, слушая. У него тот украин­ский тип лица, который бывает от при­меси, должно быть, турецкой крови: брови — чёрные мохнатые щётки, нос — ятаган.

…нашёл упомянутых заключённых виновными в предъявленных обвине­ниях и приговорил...

Рядом с Т–120 приподнялся, взялся за косую пере­кладину вагонки и как бы повис весь вперёд — Володя Федотов. Каждое слово приговора — про­жигает его.

…Тарунину Марию, 1925 года рождения, и Скоробогатову Свет­лану, 1927 года, — к двад­цати пяти годам Особых лагерей!

Весь кадр косо передёрнулся.

= И опять — подслеповатый зэк, слушающий преданно, и надзиратель. Кон­чил читать. Опускает бумагу. Смотрит на барак:

— Ясно?

О, молчание! Какое молчание!..

Всплеск музыки!

…вихрем проносится на нас, захватывая полэкрана, — потрясённая! с за­кушенными губами!

И — нет её. Надзиратель небрежно, углом рта:

— Выходи на проверку!

И повернулся, уходит. Подслеповатый Возгряков кричит, тряся над голо­вой фанер­ной дощечкой:

— На проверку! Бригадиры! Выводите народ на проверку!

= Тот угол барака, где шахматист горбоносый и Федо­тов. Федотов — не в себе:

— Друзья! Девчёнок, не видевших жизни! За сте­ной! Здесь! А мы всё тер­пим? Политический лагерь, да? Гай!

Гай (это Т –120) ещё смотрел туда, откуда читали. Ждал, что ещё не всё прочли?.. Вдруг резким взмахом ударяет по шахматам, фигуры разле­та­ются.

— Не то, что — девчёнок! А ты задумайся...

Ярость! Извив ищущей мысли пробивается через его лоб:

…Ведь их не случайно взяли — их прода­ли! ведь это кто-то каждый день...

чуть пристукивает согнутым пальцем

…закладывает ду­ши наши! Ведь это кто-то стучит, сту­чит...

Ясные удары: тук-тук. Тук-тук.

Голос:

— Можно.

= В маленькой голой комнатке с обрешеченным окном сидит за голым сто­лом надзи­ратель, читавший при­говор. К столу подходит Возгряков и кладёт перед над­зирателем маленькую мятую бумажку:

— Вот, гражданин начальник, списочек: у кого ножи есть. Трое их. Потом вот этот завтра на развод понесёт письмо, чтоб на объекте через вольного передать. На живот положит, под ниж­ней рубашкой ищите. А ещё один — у не­го я подметил бумагу в зелёную клетку, на ка­кой было написано воззвание. Надо зав­тра изъ­ять — не та ли самая бумага?

Надзиратель просмотрел списочек:

— Здорово. Этого гада с зелёной бумагой надо размотать. А ножи большие?

— Не, вот такие, сало резать.

— Ну, всё равно посадим. Деловой ты у меня старший барака, Возгряков. С тобой можно работать. Кем ты был до ареста, а?

Подслеповатый Возгряков усмехается, отворачивает­ся от надзирателя в нашу сто­рону. Глубоко взды­хает. По ничтожному лицу его с постоянно слезя­щимся боль­ным глазом проходит отблеск вели­чия.

— Я был...

Садится на скамью как равный.

... страшно сказать, какой большой человек!

Крупно.

= Его лицо, искажённое многими годами лагеря, меж губ сильно проре­женные зубы.

…Я в ГПУ был, по нынешнему счёту, — пол­ковник. Меня Мен­жинский знал, меня Петерс любил... Сюда меня Ягода за собой потащил. И вот гно­ят шестнадцать лет... Не верит мне Лав­рентий Павлович... Не верит!..

Шторка.

= Кабинет попросторнее. Обставлен хорошо. У окна (свободного от решётки) — вазон с раскидистой агавой. За письменным столом в свете на­стольной лампы — стар­ший лейтенант. Близко к нам — спина сидя­щего заключённого. Он говорит с гру­зинским акцентом:

— А Федотов на днях прямо призывал к сапратив­лению! Кричал: девчёнок ря­дом засуживают — зачем терпим?

Видим говорящего спереди, узнаём, что он был близ Федотова в бараке. Сидит неза­висимо, свободно жестикулирует. Он высок, строен и щё­голь: подстрижены ви­сочки, выхолены брови.

…И ваабще настроение Федотова — крайне антисоветское.

Голос:

— Мантров — хитрый, никогда не говорит. А Фе­дотов — открыто.

Тот же голос:

— Ну, например. Ну, ещё конкретное высказыва­ние Федотова.

— Ну, пажалуста, канкретно. Говорит: если власть тридцать пять лет на месте сидит, так мы против неё — не контр­революционеры, а — револю­ционеры.

= Старший лейтенант за столом. Очень заинтересован:

— Но конкретно, он советскую власть называет? Ведь мы сейчас должны протокол написать, Абдушидзе!

— Ну, может советскую власть прямо не называл, но МВД — ка­кая власть? Зачем мне врать, гражданин старший лейте­нант? Я не за деньги вам работаю, па сачувствию.

— И ещё — за досрочку, Абдушидзе. За досроч­ное освобождение.

И опять так же: тук-тук. Тук-тук.

Резкий нетерпеливый ответ:

— Да! Войдите!

— Ну, что пришёл? Почему так поздно?

Мы ещё не видим вошедшего,

только слышим его задыхающийся шёпот:

— Гражданин начальник режима! Готовится боль­шой побег чело­век на двенадцать!

Начальник режима рванулся и с места бегом, развевая наброшенной ши­нелью, —

= сюда! Лицом к лицу с С–213, первой скрипкой лагер­ного оркестра. Но не добродушно-сонное выраже­ние у секретаря прораба. Яркие тёмные глаза его возбуждены:

— Во втором бараке... из той комнаты, где бри­гада Полыганова... лазят ночами под пол и ко­пают... я установил... копают под зону!!

У маленького лейтенанта — короткие волосы светло­го чубика чуть спа­дают на лоб. Это — мальчишка, очень довольный, что он — офицер и как бы на фронте. Он еле успевает выговаривать вопросы:

— Бригада Полыганова? Какая комната?

— Десятая.

— Кто да кто бежит?

— Точно не знаю. Как бы ещё и не из бригады Климова.

— Давно копают? Сколько прокопали?

— Слышал — дня на два осталось.

Лейтенант скрестил руки на груди. Думает. Отрыви­сто:

— Ладно, иди!

С–213 отступает из кадра как бы немного кланяясь, прося не забыть до­носа и его самого.

Звук двери (ушёл).

Только теперь лейтенант бежит к телефонной трубке. Колено поставил на стул:

— Ноль три... Жду... Начальник оперчекистской части? Говорит начальник режима Бекеч. Имею срочные сведения...

Затемнение.

= Не сразу поймёшь, что на экране. Наискосок по нему — подземный лаз. Он просторен настолько, чтобы полз по нему один. Туннелик укреплён бо­ковыми столбиками и верх­ними поперечинками. На потолке даже горит электрическая лампочка. Ла­герное метро! Сюда, к нам, ползёт человек, толкая перед собой фанер­ный посы­лочный ящик, напол­нен­ный землёй. Он ползёт, и за ним, в дальнем конце, от­крывается второй человек, который там лёжа, не прерыва­ясь, копает ко­роткой лопатой.

А здесь, впереди, откатчика земли встречают руки то­варища. Полный ящик сменён на пустой, и первый откатчик ползёт с ним в глубь к ко­пающему, а ящик с землёй

поднят в просторный барачный подпол с кирпичными столбиками там и сям. Скрю­ченная тёмная фигу­ра заключённого относит ящик, высы­пает землю в кучу.

Сверху открывается щель треугольником (отодвину­тый люк). Оттуда:

— Орлы! Через пять минут даю смену.

Заключённый снизу, так же приглушённо:

— Михал Иваныч! Юстас твёрдо говорит — зону прошли. Машины с дороги здорово слышно.

— Ну, молодчики. Ещё два ящика и вылезайте.

Люк закрылся.

Но мы проходим линию пола наверх.

= Михаил Иваныч Полыганов, небольшого роста, сред­них лет мужичок с жё­стким волчьим выражением старого лагерника

поднимается от закрытого люка и ещё с одним помощником надвигает на него стой­ку вагонки.

= Комнатка подходящая — всего из двух вагонок. Кто спит, а кто готовится идти — не одевается, а раз­девается (наверху должна быть одежда без земли).

Очень тихо.

Полыганов прислушивается к двери в коридор.

А в оркестре — удар!!

Шторка.

= Группа солдат с двумя собаками и станковым пуле­мётом полукругом оцеп­ляет место у лагерного за­бора, снаружи.

= Лейтенант Бекеч. Как это интересно! И при ночных фонарях видно его ре­шительное полководческое лицо.

Он становится на колени. Ухом к земле. Другому офицеру, конвойному:

— Слышно, как царапают. Послушай.

= Мы тоже — очень близко к земле. И вровень видим: солдат, присевших в засаду. Со­бак с насторожен­ными ушами. Готовый к бою пулемёт.

— Сегодня уже не успеют. А завтра мы их голень­кими возьмём!

= Уже взошло розовое солнце. По степи идёт колонна заключённых, опус­тивших голо­вы, человек на шестьсот.

= Против солнца видно, как от тысячи ног поднимается до пояса пыль до­роги. И висит.

В стороне — домики посёлка.

= Гуще обычного оцепление конвоя вокруг колонны.

И сзади ещё идёт резервных десятка полтора солдат.

= Видим всю колонну наискосок спереди, в первых ше­ренгах — Климова и Гая. Сбоку в кадр и в цепь конвоя входит офицер с надменным злым лицом. Подняв руку, он кричит:

— Стой, направляющий!

Остановилось всё оцепление и колонна. Заключённые подняли лица.

…Внимание, конвой! Патроны до-слать!!

Гремят затворы, почти одновременно все.

Смятение по колонне. Оглядываются, переглядыва­ются. Офи­цер кричит:

…При малейшем шевелении в колонне заклю­чённых — откры­вать огонь без дополнитель­ной команды! Ору­жие — к бою!

= Все конвоиры выставили стволы.

…Заключённые!!! Ложись, где стоишь! Ложи-ись!

= Колонна дрогнула. Одни неуверенно начинают присе­дать и уже ложатся (среди них — С–213).

Но соседи одёргивают. Колебания.

Гай и Климов показывают: не ложись!

Не ложатся. Поднялись и кто лёг. С–213 на одном колене.

Все стоят. Дико смотрят на конвой.

И вдруг из крайнего ряда — здоровый парнюга с глу­пым лицом —

нет, с лицом затравленным! — нет, с обезумевшим от ужаса! —

поднял руки вверх!

и выбежал из колонны! — и бежит, бежит на конвои­ров!

Он сумасшедший просто! Благим матом ревёт:

— Не стреляйте!! Не стреляйте!!

= Колонна напряглась! — но не шевельнулась!

= Офицер убегает и кричит:

— Бей его! Бей его!

= Тот конвоир, на которого бежит безумец, отступает и одиночными выст­релами

Выстрелы.

в грудь ему!.. в грудь!.. в живот! Из телогрейки пар­ня, из спины с каждым выстрелом вылетает кусок ваты! кусок ваты! клочок ваты!

Уже убит. Но ещё бежит... Вот — упал.

= Колонна! — сейчас вся бросится на конвой!

Крик офицера:

— Ложи-ись!.. Огонь! Огонь!

Пальба.

— На землю!.. Ложи-ись!.. Все ложись!!..

Нет! Стоит один!

Пальба беспорядочная.

= Лежат ничком. Плашмя. И скорчась. С–213, жирнощёкий, смотрит зло из праха на­верх — как про­должает стоять

Р–863, Гавронский. Вскинутая голова! Грудь, под­ставленная под расстрел! Гонор — это честь и долг!

С презрительной улыбкой он оглядывает стреляющий конвой и опускается из кадра нехотя.

Пальба реже, а всё идёт.

Конвоиры и сами некоторые трясутся и бьют всё ни­же, всё ниже. Это и есть «когда ружья стреляют сами».

Один конвоир ошалел и ещё кричит:

— Ложись! Ложись! Ложись!

Стихло.

Пыль висит над колонной от паденья тел.

= Убитый парень у ног конвоиров.

= Сквозь конвойное оцепление входит Бекеч со спис­ком. Минута его исто­рии!

— Кого называю — встать! И выйти! Полыганов!

= Из навала тел поднимается маленький Михаил Ива­ныч. Весь перёд его уже не чёр­ный, а от пыли се­рый.

…Вон туда!

= показывает ему Бекеч за свою спину. И выкликает дальше:

…Шиляускас! Цвиркун!..

Мы отходим, отходим.

Голос Бекеча слабей. Вот уже не слышен.

Только видно, как встают по его вызову заключён­ные и, взяв руки за спи­ну, перехо­дят в отдельный маленький строй, где их строят лицами в ту сто­рону, откуда пришла колонна. Они «арестованы». Их окружает ре­зервный конвой.

Шторка. Обычный экран

= Два заключённых (передний из них — Меженинов, сейчас он без очков) в затылок один другому не­сут длинную кривую ржавую трубу. Задний (Евдокимов, не­старый мужчина с крупным носом, крутым выра­же­нием) спрашивает:

— Слушайте, доцент! А не поменять ли нам пле­чи?

Останавливаются. Меженинов:

— Ну, командуйте.

— Раз-два-бросили!

Скидывают с плеч трубу и увёртываются от неё.

Стук и призвон трубы.

Разминают плечи. Кряхтят. Задний показывает куда-то:

— Объясните мне, пожалуйста, член-корреспонден, куда смот­рит, напри­мер, Госплан? По­чему в безлесной пустыне такую громадину...

…отгрохали из чистого дерева? Ведь это дере­во везли сюда за три ты­сячи километров!

Голос Меженинова:

— Полковник! Какой вы стали ужасный критик! А небось, ходя в погончиках, считали, что всё действительное ра­зумно?

вокруг двух фигурок на гребне здания.

Это Климов и Гай сидят на самом коньке. Вблизи них никого.

Но оживлённый плотничий стук.

Гай:

— Павел! Чем ждать, пока в БУРе или на камен­ном карьере за­гнёшься, — лучше бежать! Что-то делать!

— Не бежать надо, Петя!

— А что-о?!

Вдохновение на лице Гая:

— Не нам от них бежать! А заставить, чтоб они от нас побе­жали!!

Климов пытается угадать мысль Гая.

Весёлый голос поёт неподалёку:

— МАБУТЬ, В ТЭБЕ, ЧОРНОБРОВ,

И оглядясь:

…Ну, ходимть, бригадиры, до Богдана! Голушки будем йисты!

От него видим,

как Гай и Климов, сидя, съезжают по крыше сюда, вниз, и спрыгивают на чердак.

= Здесь темнее. Двое уже сидят, остальные усаживают­ся под скосом крыши, в уголке чердака. Здоро­ваются.

— Селям, Магомет!.. Здравствуй, Антонас!

— Шо ж, паньство, можливо буты спочинать? От мусуль­ман­ского центра — е, от литовского — е, у русских ниякого центра нэма, Петька будэ тут за усю Московию. А у нас, щирых украин­цев, руки завсе на ножах, тильки свистни!

Плотничий стук — отдалённым фоном.

Крупным планом, иногда перемещаясь, объектив пока­зывает нам

то двух, то трёх из пяти. Эпическое лицо кавказско­го горца Магомета, до­ступное крайностям вражды и понимания (он уже очень не молод). Смуглого стройного литовца Антонаса — какими бывают они, будто сошедши с классического ба­рельефа. Румяного самодовольного Богда­на. Климова. Страстно говорящего Гая:

— Друзья! Вы видите — до какого мы края... Нас доводят голодом, калечат в карцерах, тра­вят медью. И собаками травят. И топ­чут в пы­ли. Срока наши не кончатся никогда! Милосер­дия от них... ? — никогда! Мы тут новые, но десять поколений аре­стантов сложили кости в этой пустыне и в этих рудниках. И мы — тоже сложим! Если не поднимемся с ко­лен! МГБ нас как паук оплело, пересеяло нас стукачами большими и малыми. Мы потому брюхом на земле, что сами на себя каж­дый день и каждый час доносим начальству. Так ка­кой же вы­ход? Чтоб мы могли собираться! Чтоб мы могли говорить! Чтоб мы жить мог­ли! Выход один:

Лицо Гая. Он страшен.

…Нож в сердце стукача!!

Магомет. Литовец. Климов. Бандеровец.

Да это трибунал!

…Пусть скажет нам Бог христианский, Бог мусульманский, Бог нашей совести — какой нам оставили выход другой?!

Они воодушевлены! Их тоже уже не разжалобишь!

…Не сами ли стукачи поползли за смертью?!..

Музыка возмездия!

= В серых тревожно шевелящихся клубах — экран. Меж них в середине — беззащит­ная, равномерно дышащая грудь спящего. Сорочка с печа­тью «Ла­герь №...». Кромка одеяла.

И вдруг взмётывается (крупная) рука с ножом.

Удар в грудь! — и поворот дважды.

Снова взлёт руки. С ножа каплет кровь. И струйкой потекла из раны.

Клубится, клубится экран, как дым извержения.

Удар!! — и поворот дважды!

И в музыке эти удары!

Взлёт руки. Она исчезла. Серое и красное на экране.

Протяжный болезненный человеческий крик:

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а...

Клубы расступаются. Виден весь убитый, лежащий на нижнем щите ва­гонки. И кровь его на груди, ру­башке, одеяле.

= И вокруг — ещё спавшие, теперь в испуге поднимаются с вагонок люди

от крика:

— ...А-а-а-а... !

Комнатка — на семь тесно составленных вагонок. За обрешеченным окном — темно.

Это кричит — старик-дневальный в дверях, обронив швабру и мусорный совок. Это он первый увидел убитого и криком поднял спящих. Теперь, когда он не один перед трупом,

крик его стихает.

= Все молча смотрят на убитого. Непроницаемые лица.

Жалости — нет.

Шторка.

= В той же комнате. Всё — так же. Перед трупом стоит Бекеч. Два надзи­рателя. Режу­щим взглядом обво­дит Бекеч

— И ни-кто? Ниче-го? Не видел?!

заключённых. Они:

— Мы спали... Мы спали, гражданин начальник...

Дневальный:

— Только подъём был! Гражданин надзиратель только барак от­перли! Я за шваброй пошёл. Прихожу, а уж он...

Бекеч сощурился:

— Тебя-то я первого и арестую! Ты мне назо­вёшь, кто не спал!

Короткое затемнение.

Те же серые клубы по экрану.

Та же музыка возмездия.

И тот же взмах руки с ножом. Вынутый нож кровото­чит.

= Больничная палата, ярко освещённая. За обрешечен­ным ок­­ном темно. На пяти койках — боль­ные. С шестой выносят на носилках тело.

Голос:

— В операционную! Быстро!

• 
  И вы?! То-же-ска-жете-что-не-ви-дели?!.. —
  

= оставшихся оцепеневших больных в своих койках.

…Не слышали, как здесь убивали? Десять но­жевых ран, — и вы хрипа не слышали? Тум­бочку опрокинули, — а вы спали?

Больные — при смерти от страха, но не шелохнутся. Глаза их остано­ви­лись. Ещё раньше остановились, чем пришёл Бекеч их пугать. Крик Бекеча возносится до тонкого:

— Спали?! Одеялами накрылись, чтоб не видеть?

Шторка.

= Операционная. Врач с седыми висками из-под белой шапочки. Сосредо­точен на ра­боте. Его молодой помощник (больше виден со спины).

Очень тихо. Редко, неразборчиво — команды хирурга.

= Операционный брат чётко, поспешно, беззвучно вы­полняет приказания. У окна сто­ит Бекеч, следит пристально. Белый халат — внаброску, по­верх его кителя.

Хирург чуть поворачивается в сторону Бекеча. Не­громко:

— Он умирает.

Бекеч порывается:

— Доктор! Очень важно! Хотя бы полчаса созна­ния! Десять ми­нут! Чтобы я мог его допро­сить! — кто убийца?

Неразборчивые команды. Иногда — стук инструмента, по­ложенного на стекло. Тишина.

Хирург наклонился и замер. Выпрямился. Бесстрастно:

— Он умер.

= В предоперационной — хирург и его помощник. Они уже сняли маски, расстёгивают халаты. Видны но­мера у них на груди.

Молодой увлечённо:

— Галактион Адрианович!.. Простите мою дер­зость, но во время операции мне показалось, что вы ещё могли бы... Почему вы не... ?

Посмотрел на собеседника.

В сторону вниз.

Опять на собеседника:

— Сколько вы сидите, Юрочка?

Молодой врач:

— Два года. Третий.

— А я — четырнадцать. Я — четырнадцать...

Пауза.

Шторка. Широкий экран.

Гул многих голосов. Это гудит строй арестантов.

= Здание барака со светящимися обрешеченными окош­ками, и ещё два яр­ких фонаря над его крыльцом.

Спинами к нам — заключённые. Тёмные спины, по­строенные по пять, пе­ред тем как их загонят в ба­рак. Сзади сплошали, не построились, раз­брод.

Ещё сзади к ним подкрадывается надзиратель-«моря­чок». Вдруг взмахи­вает корот­кой плёткой и

по шее одного! по шее другого!

Крик ужаленных.

Все бросаются строиться. «Морячок» смеётся. У него истеричный смех, и все черты истеричные.

= И там, на крыльце, под фонарями, смеётся кто-то ма­ленький, с дощечкой в руке:

— Давай их, надзиратель! Давай их, дураков!

над головами строя. Это — Возгряков, старший бара­ка. Он трясётся в полубеззубом смехе. И каран­дашом стучит по фанерной дощечке:

— Ну, разбирайся! А то запрём барак и уйдём. Будете тут сто­ять!

= Первые ряды, как видны они с крыльца Возгрякову. Молодой мрачный ин­гуш раз­двигает передних и продирается вперёд. Омерзение на его лице.

= Возгряков:

— Ты куда? Тоже плётки... ?

= Но ингуш с ножом!!

= На мгновение — Возгряков. Ка-ак?..

= И ингуш с ножом, взлетающий по ступенькам. На нас!

Всё завертелось: Возгряков!

Ингуш! Взмах ножа!

Всё перевернулось!

Хрип. Топот. Стук упавшего тела.

= Труп Возгрякова на ступеньках навзничь, головою вниз. Безобразный ос­кал застыл на лице. Глаза — открыты. С бельмом один. Под ухом — кровь. В откинутой руке он так и зажал счётную дощечку.

= Арестанты сплотились вокруг крыльца. Вот они, сжа­тым полукольцом, од­ни головы да плечи стисну­тые. И друг через друга, друг через друга лезут посмотреть на убитого (он лежит ниже и ближе экра­на). Весь экран — в лицах.

Любопытство. Любопытство. Отвращение. Равноду­шие.

Больше ничего.

И вдруг, расступись, все разом подняли глаза...

= на ингуша. Он с крыльца острым взглядом кого-то ещё увидел в толпе. И поигрывает ножом. На­прягся к прыжку вниз.

= Там надзиратель-«морячок» отбегает задом от толпы, пятится, как собака от кнута.

= Но не его ищет ингуш!

= Вон кто-то метнулся из толпы и побежал прочь. Чёр­ная фигурка заклю­чённого, как все.

= И ринулся за ним ингуш!! Ему кричат вдогонку:

— Хадрис! Хадрис!

Шарахнулся в сторону «морячок». Хадрис пробежал мимо.

= Убегает жертва.

= Гонится Хадрис.

И мы за ними!

Пересекли ярко освещённую пустую «линейку».

Через канавку — прыг!.. Через канавку — прыг!..

Вокруг барака!.. За столбы цепляясь, чтобы круче по­вернуть!

На крыльцо!.. В дверь!..

Экран сужается до обычного.

= По коридору!

Двери... Двери...

Убегающий толкает плечом, заперто. И — мимо!

Надпись: «Начальник лагерного пункта». Толкнул. Подалась. Вбежал.

Но закрыть не успел — и Хадрис туда же!

= Кабинет. В глубине за столом — брюзглый майор (что сидел у прораба) в расстёг­нутом кителе.

Вскочил:

И заметался, увидев

= нож, поднятый Хадрисом за головой. Медленно наступает Хадрис по одну сторону продол­говатого стола заседаний, но­га­ми расшвыривая стулья.

= Убегающий стукач — вокруг стола майора и цепляется за майора:

— Спасите меня! Спасите, гражданин начальник!

Между ними — опустевшее кожаное кресло майора. Майор отрывает от себя руки стукача:

— Да пошёл ты вон! Да пошёл ты вон!

и отбегая другой стороной стола заседаний, поднял руки:

— Только меня не трогайте, товарищ! Только ме­ня не...

= В круглом кресле майора запутался стукач, ногами не протолкнётся мимо стола:

— А-а-а-ай! —

последний крик его перед тем, как

рука Хадриса наносит ему верный удар в левый бок.

Только этот один удар. И вынул нож.

И в кресле начальника лагеря — мёртвый стукач.

= А Хадрис возвращается, как пришёл.

= Перед ним — открытая дверь в коридор. Майор убе­жал.

= Хадрис выходит в коридор. Пусто. Медленно идёт, читая надписи:

«Цензор»

«Начальник Культурно-Воспитательной Части»

«Оперуполномоченный». Толкает дверь. От­крыл. Вошёл.

В комнате кричат по телефону:

— Всех свободных вахтёров — сюда! И вызови­те конвой по тревоге!

= Это — кабинет с агавой, где мы уже были. По ту сто­рону стола — трое. За­горажи­ваются.

= Это майор звонил (всё так же расстёгнут китель, во­лосы растрёпаны) — и бросает трубку

= мимо рычажков.

= Рядом — старший лейтенант со стулом в руке (они в зоне без пистолетов)

и истеричный «морячок». Дёргается, размахивает плёткой:

— Не подходи! Не подходи!

Он несёт кровавый нож на ладони и

сбрасывает его перед собой.

Стук ножа о стекло.

— Это были два очень плохие люди, —

тихо говорит Хадрис. Он уже никуда не торопится, стоит прямой.

= Накровянив, нож лежит на столе, на стекле. Его хва­тает

= «морячок». Те трое позади стола как за баррикадой.

Старший лейтенант:

— Кто послал тебя? Кто тебя научил??

— Мне — Аллах велел. Такой предатель — не надо жить.

Порывистый стук.

= Распахивается та же дверь. Высокий Абдушидзе вбе­гает согнутый. Где его щегольст­во и самоуверен­ность? Он умоляет, извивается — на том мес­те, где недавно сто­ял Хадрис:

— Гражданин оперуполномоченный! Спасите, ме­ня зарэжут! Спа­сите! В пастели рэжут, на сту­пеньках рэжут — я не могу там жить! Я вам па-совести служил — спасите меня!

— Я не совсем понимаю, Абдушидзе, — как же я тебя спасу? В дру­гой лагерь отправить — у нас этапов не намечается. Здесь у себя на стуле поса­дить — не могу, мне работать надо.

— Гражданин оперуполномоченный! На адну ночь в барак не пойду! Меня знают! Меня убьют! Посадите меня в БУР! За­прите зам­ком! Там не тронут!

— Вот как?..

Рассеянная улыбка. Водит пальцем по долгому листу агавы.

…Это идея. И ты согласен добровольно там си­деть?

Голос Абдушидзе:

— Жить захочешь — куда не полезешь, гражда­нин старший… уполномо­ченный...

Набирает номер телефона:

— Начальник тюрьмы? Слушай, какая у тебя са­мая сухая тёплая камера?.. Так вот эту шестую ты освободи. И пришли ко мне взять одного чело­вечка...

= Кабинет Бекеча. Добродушный доносчик С–213 со слезами:

— Гражданин лейтенант! Ещё день-два они поню­хают и поймут, что полы­гановских — продал я... А я у матери — один сын. И срок скоро кончается...

Плачет. Бекеч остановился в резком развороте:

— Дурак! На что ты мне нужен в тюрьме? Сейчас ты — сила, ты — кадр! А в тюрьме — дармо­ед. Что мне тебя — для бес­клас­сового общест­ва обере­гать?

Плач.

— Ну ладно. Иди в барак и жди. Через час после отбоя придут два над­зирателя и тебя арестуют. Строй благородного! Ещё с то­бой порабо­таем!

= Лежит на нижнем щите ва­гонки грузный, крупный мужчина. Он — в пере­поясанной телогрейке, в ватных брюках и сапо­гах (редкость среди за­ключённых). Его нога, дальняя от нас, закинута на раскосину вагонки, ближняя, чтоб не на одеяло, свешивается в про­ход.

Он — не на спине, а немного повёрнут к нам, и мы узнаём его — это Евдокимов, ко­торый нёс трубу. Он говорит лениво, веско, абсолютно:

— Хре-еновина всё это, м-молодые люди. Ро­мантический банди­тизм. Корси­канская парти­занщина. У меня немалый военный опыт, но и я не могу представить, с какой стороны эта между­усобная резня приблизит нашу сво­боду?

— Полковник, я вам скажу!..

— Да нич-чего вы мне, стьюдент, не скажете! Может быть, режут стука­чей, а может быть — достойнейших людей? Кто это фактически докажет — стукач? не стукач? Вы при его доносе присутствовали? Нет! Откуда ж вы знаете?

— Полковник прав! А за что зарезали повара сан­части? За то, что он бан­деровцам отказал в ри­совой каше? Палачи! Грязные сред­ства! Это — не революция!

Голос Федотова дрожит:

— Вы меня в отчаяние приводите! Если так...

= Полковник:

— Вы — юноша, очень милый, чистый, очевид­но — из хорошей семьи, и вы не можете быть сторонником этих бес­смысленных убийств!

Федотов быстро переклоняется к нему и шепчет:

— А что вы скажете, если я сам, сам принял в них участие?!

Полковник, колыхаясь от смеха:

— Ха-ха-ха! Так не бывает! Рука, державшая пе­ро, не может взять кухон­ного ножа!

— Но Лермонтов владел и кинжалом!..

— Вы-ыходи на развод!! —

Шум общего движения, ворчание, скрип вагонок.

И уже первые зэки идут на выход мимо надзирателя.

= Вид с крыльца. Свинцовое утро. Ветер. Небо с низ­кими быстрыми тучами. От крыль­ца к линейке тянется поток арестантов. Все они — уже в ват­ном, потёртом и но­вом, больше — сером, ино­гда — чёрном. И летних картузиков ни на ком не оста­лось, а — матерчатые шапки-«ста­линки».

Идут на развод, но многие сворачивают в сторону — туда, где стоит газет­ная вит­рина с крупным вы­линявшим заголовком «ПРАВДА». Вокруг этой «Правды» — толчея, не пробиться.

И мы там,

через плечи смотрим, читаем меж голов — листовку:

Марш освобождения!!

ДРУЗЬЯ!

Стукачи дрогнули, но хозяева — в креслах.

Они плетут нам новые сети. Будьте едины!

Вот наши требования:

1. 
   Свободу узникам БУРа!
   
2. 
   Отменить карцеры и побои!
   
3. 
   На ночь бараков не запирать!
   
4. 
   Восьмичасовой рабочий день!
   
5. 
   За труд — зарплату!
   

Тираны! Мы требуем только справедливого!!

= Федотов сам не свернул, но с улыбкой смотрит, как сворачивают к газет­ной витрине.

Его глаза блестят. Он запрокидывает голову, глубоко вдыхает, вдыхает и говорит ни­кому:

Музыка смолкла.

— Ах, как хорошо у нас в лагере дышится! Что за воздух стал!

С ним поравнялся кто-то и суёт ему незапечатанный конверт:

— Володька! На, прочти быстро, что я пишу, и пойдём вместе бро­сим.

Федотов изумлён:

— А я при чём ?

— Как при чём? Читай-читай! Что я не оперу пишу, а домой. Вместе за­печатаем и бросим. Теперь все так делают. Чтоб за стукача не по­счи­тали.

Федотов весело крутит головой, просматривает пись­мо на ходу:

— И я в цензоры попал! Нет, что за воздух?! Ты чувствуешь — что за воздух!

Они быстро идут. Автор письма заклеивает конверт и при Федотове бро­сает его в почтовый ящик на столбе.

= Густая толпа на линейке. Оживление. Смех. В толпе курят, ходят, протал­киваются, играют (удар сза­ди — «узнай меня!»), беспорядочно стоят во все стороны спина­ми. Потом спохватываются и перед самым пересчё­том и обыском разбираются по пять.

Мантров сбочь линейки стоит рядом с дюжим нарядчи­ком. Тот с фанерной дощеч­кой, пересчитывает каждую бригаду и записывает. В молодом прият­ном лице Мантрова — обычное самообладание.

= Нарядчик сверяется с дощечкой:

— Мантров! У тебя на выходе — двадцать один. Меженинова ос­тавишь в зоне.

Мантров поднимает бровь и усталым движе­нием кисти показывает:

— Дементий Григорьич! Вы — останетесь.

= Строй бригады (уже первая пятёрка проходит). В нём — Меженинов.

Его большое лицо, крупные черты, брови седые. Дав­но не брит. Мягкие глаза его сверкнули твёр­достью:

— Почему это я должен остаться? Для кого?

Голос нарядчика:

— Ничего не знаю. Распоряжение такое.

Но Меженинов, кажется, понял и знает. Непреклонно смотрит он чуть по­дальше, на...

= лейтенанта Бекеча. В нескольких шагах от линейки недвижимо стоит

Бекеч. Он скрестил на груди руки. Нахмурился. Шап­ка барашковая боль­шая, сам маленький. Молодой Наполеон?

= Меженинов возвышает голос:

— Передайте, нарядчик, тем, кто вам велел: ду­рак только к ним сейчас пой­дёт! Сегодня оста­нешься — а завтра на койке заре­жут.

Всё слышал Бекеч. Ещё хмурей. Неподвижен.

Нарядчик, навёрстывая заминку, пропускает быстро пятёрки:

— Вторая! Третья! Четвёртая! В пятой два. Сле­дующая бригада!

= Бригаду Мантрова (в ней и широкая спина полковни­ка Евдокимова) видим сзади, как она пошла на обыск, распахивая телогрейки. Пять надзи­рателей в армейских бушлатах, перепоясанных поясами, стоят по­перёк линейки и встречают заклю­чённых объятьями Иуды.

Шторка. Широкий экран.

= Во всю ширину экрана видны по грудь четверо из од­ной пятёрки: Ме­женинов, Фе­дотов, Евдокимов и Мантров. Пятый изредка виден пле­чом, иногда скрывается и Федотов. И сзади них мелькают ли­ца — лишь настолько, что мы чувствуем тол­щу колонны, идущей не похо­ронно, как в начале фильма, а скорей размашисто. Явно ощущается ходьба. За головами — свинцовое недоброе небо.

Меженинов рассказывает полковнику и Мантрову:

— В зелёном начале моего срока на тихой тёплой подкомандировке опер­часть вербовала меня в стукачи. Удивляюсь сам — это не было лег­ко, но я устоял. Был сослан в штрафную бри­гаду — на каменный карьер, мрачней­шие бан­диты. И полгода тянул среди них... ! Устояв­ши раз, устоявши два, — падать под конец как-то жалко.

Полковник усмехается:

— Всё-таки, доцент, вы в вызывающей форме от­ка­зались! При остатке сро­ка в год — можно на этом и погореть.

Мантров внимательно прислушивается к их разгово­ру. Федотов же не слышит. Он упоён, смотрит вперёд и никуда. Когда объектив больше повора­чивается в его сторону —

слышно дуновение маршеобразной музыки.

Меженинов:

— На этом нас и ловят. В начале — мы боимся чересчур долгого срока, в конце — дрожим за освобождение. Это — психология на­бора 37-го года. С ней гнулись и подыхали. А я — сторонник вот этих новых боевых ребят. Тем более сейчас! — чего дро­жать? Простая ра­зумная отговорка: боюсь, мол, что меня за­ре­жут!

Резкий окрик:

— Ра-зобраться по пять! Раз-говорчики в строю!

Меженинов:

— …Процедура чекистов, которой мы трепетали всю жизнь, вдруг оказа­лась такой неуклюжей: арест, протоколы, следст­вие, суд, пересуд. А здесь возмездие мгновенно: удар ножа! На рассвете. Все видят, что это — пострашней! И никто не толь­ко стучать не пойдёт, — не пойдет и мину­ты с ними бесе­довать!

Полковник возмущён:

— Вы — интеллигентный человек, а отстаиваете какую-то ди­кую резню!

Меженинов:

— Прекрасное время! Где это есть ещё на земле? — человек с не­чистой со­вестью не может лечь спать!! Какое очищение!

Маршеобразные мысли Федотова.

Окрик:

Полковник:

— Ав-вантюра!

Меженинов:

— Но мы доведены и припёрты. А что бы вы предложили другое?

Полковник:

— Да если бы мне только дали сформированный современный полк...

Он приосанился. Он видит сейчас тот полк. Он уже по­чти им командует...

…я б этим псам показал!

Меженинов:

— Но тот, кто сформировал бы полк, нашёл бы ему командира и без вас, учтите... Нет, не ждать вам полка. Надо учиться дей­ствовать там, где живёшь.

Окрик:

= Остановилась колонна беспорядочной толпой. И во­круг — конвоиры с ав­томатами и карабинами на­перевес. Степь кругом. Небо чёрное. Сер­жант орёт:

— Что это идёте, как стадо баранов?

Из толпы:

— А мы не в армии!

— Присягу не давали!

— Сам баран!

Сержант:

Первая пятёрка отделилась и прошла вперёд шагов десять.

…Стой! Вторая!

Мы — ближе к толпе.

В ней — движение, гул:

— Не давайте ему считать, не давайте!

— Не иди по пятёркам!

— Прите все!

Голос сержанта:

— Третья!

= Третья пятёрка не отделяется, как первые две, а еле ноги переставляет, и сзади к ней льнут, льнут ста­дом, нельзя считать!

Смех в толпе. Крик сержанта:

— Сто-ой! Ра-зобраться по пятёркам!

Толпа продолжает медленно густо идти. Нагоняет пер­вые две пятёрки. Ос­тано­вилась.

Из толпы:

— Хрен тебе разобраться!

— А ху-ху — не ху-ху?

Крик сержанта:

— Не разберётесь — до вечера здесь простоите!

Из толпы (кричащие прячутся за спинами):

— Хрен с тобой! Простоим!

— Время не наше — казённое!

— Пятилетка — ваша, не наша!

Мгновенный перенос (рывком).

Лицо сержанта. Он рассвирепел, себя не помнит. Взмах:

— Оружие — к бою!! Патроны — дослать!!

Лязг затворов.

Грозная музыка.

Объектив кружится медленно.

Под чёрным небом мы видим конвоиров, готовых в нас стрелять. Дула на­ведены! Челюсти оскалены!

= И мы видим толпу, готовую броситься на конвоиров. Их шестьсот человек! Если в разные стороны ки­нутся... ! Наклонились вперёд! А Гай даже руки приподнял для броска! Радостью боя горит худо­щавое лицо Федотова!

Что-то сейчас будет страшное! Что-то непоправимое!

В музыке растёт-растёт-растёт это столкновение!

И вдруг отрезвлённый голос сержанта:

— Марш, направляющий.

Общий выдох.

Заключённые вышли из стойки, повернулись. Опять пошли как попало. Оживление в колонне.

= Опять во весь экран — та же наша четвёрка в ходьбе.

Никого не видит Федотов, смотрит далеко вперёд и вверх.

Ветерком — его радостный марш!

В двадцать глоток — раскатистый хохот.

= Это на скатке брёвен развалились в разных позах за­ключённые и хохочут в лицо вольному десятнику — жалкому потёртому человечку, стоящему пе­ред ними. Он уговаривает:

— Ребята! Цемент погибнет! Четыре тонны це­мента. Ну, дождь вот-вот!

К нему выскакивает круглый придурковатый Кишкин, Ф–111. Номер на груди его поотпоролся, болтается:

— Десятник! Что ты нас, дураков, уговарива­ешь? Разве знает собака пят­ницу?

Хохот.

…Нам расчёту нет. Не платят.

Сзади на брёвнах всё так же развалились зэки. Кишкин впереди изги­бается перед десятником:

— Расценки единые, да у нас семья большая. Гражданина майора Черед­ниченко надо накор­мить? А капитана-кума? А лейте­нантов двад­цать? А надзирателей — сорок? А конвоя ба­та­льон? А колючая проволока зна­ешь теперь почём?

С брёвен возгласы:

— А пули?..

— Масло ружейное!..

— Забор деревянный!

— БУР каменный!..

— Даже вот номера писать — и то художников держим! И как баланс ни крутим — всё мы начальничку должны, не он нам!

Громкий голос:

— В чём дело, десятник? Почему цемент не уби­раете под навес?

— Заключённые работать не идут, товарищ про­раб...

— Как не идут?! Заключённые — не идут!! — что за новости? Переписать номера, кто не идёт, всех посадим!!

И ушёл, костлявый, не ожидая, чем кончится.

Ему кричат вдогонку:

— Уже в БУРе места нет, не посадишь!

Десятник достал замусленную книжку и карандаш. Ему зло кричат, выпя­чивая грудь:

— Пиши!.. Пиши!.. Списывай!..

= Кишкин срывает свой номер, отворачивается, наги­бается и, двумя руками держа но­мер на неприлич­ном месте, пятится на десятника,

на нас, пока его номер не займёт всего экрана: