Киносценарий действующие лица

ШТАБ ОБОРОНЫ

= За этой дверью — по вазону с широкой агавой мы узнаём бывший кабинет оперупол­номоченного.

За письменным столом

= сидит полковник Евдокимов в военном кителе с не­военными пуговицами.

Гай уронил чёрную стриженую голову на поперечный стол и как будто спит.

Сложив руки, сидит Магомет, спокойный, как гора.

В разных позах ещё в комнате — Климов, Богдан, Барнягин, Галактион Адрианович и пожилой нор­мировщик. Все — без номеров.

В углу стоит худощавый Антонас и очень строго смот­рит.

= Говорит Евдокимов:

— Я не знаю — какие могут быть претензии к штабу? Мы в осаде — восемь дней. Никакой свалки вокруг продуктов, никаких зло­упо­треблений на кух­не. Имеем месячный запас. Караульная служба — безупречна. Полный по­рядок!

переносимся к Барнягину:

— На хрена нам ваш порядок? При МВД тоже в лагере был порядок! Он на шее у нас — по­рядок! Нам не порядок, а свобода нужна!

— Но откуда нам достать свободу, майор Барня­гин? Может быть, в первую ночь мы ещё мог­ли разбежаться. Никто, одна­ко, этого не пред­лагал. А сейчас — момент упущен, перестре­ляют.

Климов, рядом с Барнягиным:

— Для свободы нам нужно оружие! — а мы его не ищем.

— Слушайте, друзья, ну нельзя же планировать операции, нахо­дясь на уров­не грудных детей. Значит, с ножами и пиками идти добывать пу­лемёты? — уложим половину личного состава. А что делать потом с оружием? Захватить руд­ники? Что это нам даст? Идти с боями на Кара­ганду? Утопия.

Пожилой нормировщик, рыхлый, растерянный:

— Товарищи! Товарищи! Да где вы читали, где вы видели, чтобы лагерные восстания удава­лись? Это же не бывает!

Он мучается, ломает пальцы. Галактион Адрианович, двинув бровями, го­ворит ему по соседству:

— А где вы вообще видели восстания? Они толь­ко начинаются.

= Евдокимов:

— Никаких активных и позитивных действий мы предпринять не способны. И недаром каждый день от нас уходит по несколько дезертиров. Эт-то показательно.

= Богдан кричит:

— Так шо нам — за бабьи сиськи трематься?.. Нас тут як тара­канов пере­душат! Треба яку-сь-то иньшу справу!..

Климов зло:

— Значит, «не надо было браться за оружие»?!

— За ножи? — да, не надо было! Прежде, чем всё это начинать, головой на­до было думать, м-мыс­ли­те­ли!..

— Хорошо, полковник. Но уже после ножей вы взялись руководить. Значит, вы видели вы­ход. Какой?

= Евдокимов всех обвёл глазами. Чуть подумал. Не по­тому, что не знает. Уси­ленно сдерживаясь:

— Давайте рассуждать трезво, товарищи. Побе­дить — мы во­обще не мо­жем. Никто из вас не возьмётся даже назвать, как это мы могли бы «победить».

= Нормировщик, очень волнуясь:

— Но нам три дня подряд предлагали выйти на работу — и надо было не от­казываться!

— А расстрелянных — в землю? А номера — опять на лоб?

= Евдокимов:

— Не надо нам гадать. Никаких фантазий нам не надо. Рас­суждайте логи­чески. Мы можем только смягчить по­ражение. И эту грозную передышку в несколько дней — ме­ня оч-чень беспокоит их молчание — надо ис­пользовать, дейст­вительно, не для того, что­бы за сиськи трематься, как я тебе, Богдан, и говорил! — а для переговоров! Чтобы наименее болезненно вер­нуть­ся в рамки... мир­ной жизни.

= Барнягин:

— То есть... просить гражданина начальника... разрешить нам вернуться на каторгу?.. Так??

За его спиной раскрывается дверь. Часовой:

— Товарищ полковник! Дежурный по дозорам — Мантров. Срочное сообще­ние!

Голос Евдокимова:

— Пусть зайдёт.

Часовой выскакивает, впускает Мантрова и Федотова. Они перепоясаны, подтянуты, Мантров — с номе­рами, Федотов — без. У Мантрова — его постоян­ное рассчи­тан­ное спокойствие, говорит как об обычном:

— Со станции слышен сильный рёв моторов. Это — не авто­машины. Или трактора, или...

оборачивается на Володю. Тот взволнован, решите­лен, переклонён вперёд:

— ...танки! Я различил стволы и башни. По шу­му — танков с де­сяток.

Гай резко поднял голову, лежавшую лбом на столе. Послушал Володю. Об­вёл присут­ствующих.

Встал. Богатырь. Ястребиный профиль. В тишине — тихо:

— Это — не бульдозеры, ясно... Полковник, вы неправы: начи-нали — не мы. Начинал тот, кто сдавал нас в плен, а вы­жившим на­вьючи­вал немыс­лимые сроки. Начинали те, кто на­шил на нас номера и запер бараки. Те начинали, кто...

разгорячается

… оплёл нас стукачами, бил палками и бросал в ледяные кар­церы. Ни­когда с сорок первого года — да с дня рождения самого — не было у нас никакого выбора! И сейчас его нет: надо го­товить бутылки горючие! И щели копать! И будем с танками драться!!

Он — пойдёт на танки! Это видно.

Музыка!

А Мантров (с ним в кадре)... ?

= Ночное небо светлее ночной земли, и рядом с баррика­дой видны два чёрных силуэта — сторожевой дозор. Ветерок чуть треплет спущенные уши их шапок.

А дальше, за проломом — разбросанные огоньки по­сёлка. Оттуда, издали, иногда прожектор быстро прошарит по земле, ослепит и погаснет. Мы успели раз­глядеть, что здесь — Федотов и Мантров.

Они долго молчат. Вздох:

— Да, Володька... Думали университет вместе кончать, а кончим вместе — жизнь... Вот попали в заваруху...

Молчат.

Пауза.

— Ну, не согласен. Выживают всегда — умные.

— Так может быть умные — не лучшие?..

Молчат.

— Почему ты думаешь?

— Вас просто телячий восторг соединил. А ведь она — чужой чело­век: като­личка, литовка.

— А та, которая нас всех сюда заложила, была комсомолка и рус­ская.

Молчат.

— Слушай, Вовка. Последняя, может быть, ночь. Пойди уж к ней.

— Ну, на часок.

— Н-н-нет...

— Если я тебя отпускаю?

— Не соблазняй.

Пауза.

— Так — давай!

— Вали!

И Володя уходит в нашу сторону.

Мантров некоторое время неподвижен. Ждёт. И вдруг...

Настороженная музыка. Что случилось??

быстро идёт

в пролом!

И мы за ним!

= Мы плохо видим его в темноте, у земли. Он крадёт­ся, он бежит!

Лёгкий топот его и срывчивое дыхание.

Пугающе-громко из темноты — взвод затвора и:

— Стой! Кто идёт?!

Мантров задыхается:

— Не стреляйте! Я к вам! Не стреляйте!

= Луч фонарика оттуда ему в лицо. И теперь видим, как он поднял руки:

— Не стреляйте! Я — добровольно!

= Группа военных в полушубках. Один выступил, слегка обыскал Мантрова при боко­вом свете фона­рика.

— Взять руки назад! Марш!

Увели вглубь, сквозь них. Фонарик, перед тем как погаснуть, косо сколь­з­нул по пла­кату:

КТО НЕ С БАНДИТАМИ...

Темно.

= Вдруг — яркий свет. Просторная комната. Портреты Ленина и Сталина. Десятка полтора офицеров — за длинным столом и кто где попало. Золотые и серебряные погоны. Широкие. И узкие судейские. Подпол­ковники, полковники. Военного вида и чи­новного.

= Яснолицый высоколобый подполковник с тремя ор­денами стоит посреди комнаты прочно, властно (портрет беспощадного Сталина пришёлся сзади него) и как бы рубит указательным пальцем:

— Так. Обстановка в лагере, настроение, планы, организационная струк­ту­ра, — это всё ясно. Благоразумие Евдокимова — учтём по ваше­му свиде­тельству. Непримиримость других чле­нов штаба — тоже. Но это не всё!

Быстрый оборот объектива вкруг комнаты, и он покач­нулся при этом.

= Мантров — бледный, у стены. Рядом стул, но он не сидит. Языком проби­вает сухие губы. Близ него на стене — военная таблица со штыковыми при­ёмами.

Тот же голос:

…Ведь вы были уважаемым бригадиром! Вы жили в самой этой каше и не могли не знать: кто резал людей? Кто посылал резать? Кто писал листовки? Кто руководил штурмом лагер­ной тюрьмы? Кто им выдал инструмент с хоздвора?

Обезумело смотрит Мантров. Таких несколько минут на жизнь, и можно потерять разум.

Голос всё громче, до крика:

…А уж о собственной бригаде вы расскажете нам всё! — всё! О каждом! Мне подсказыва­ют, у вас есть дружок и одноделеи Федотов — вот он нас очень интересует!

Мантрову — невыносимо. Его как штыком пригвоз­дили к стене. Он бьётся и кричит:

— Я не для этого к вам пришёл! Я пришёл потому... что я не одобрял восстания! Я не хо­тел умирать! Я хочу отбывать срок! Но я не обязан быть предателем! Я — не предатель!..

И — упал на стул. Заплакал.

В кадр вступил яснолицый подполковник:

— Ни-кто не смеет назвать вас предателем! Но помочь право­судию вам придётся.

по офицерским лицам. Они застыло смотрят на нас. Они уже победили! Серебро и золото! Изваянные самодовольства! Великое государство! Держава полумира! Кто — дерзнул?!

Срывающийся плач Мантрова.

Затемнение. Экран сохраняется тёмным.

А уже нарастающе, согласно гудят танки.

= в пасмурном рассвете мы видим дюжину боевых про­слав­ленных Т–34.

Мы застаём их в тот момент, когда из каждого люка ещё высунуто по по­следней го­лове в чёрном шле­ме. Танкисты — стальные герои с пла­катов. Они не движутся. Они будто даже не команды ждут, а прислу­шиваются,

как сквозь гудение танковых моторов

мощный хор мужских голосов-поёт им напутствие:

ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ!

ВСТАВАЙ НА СМЕРТНЫЙ БОЙ

С ФАШИСТСКОЙ СИЛОЙ ТЁМНОЮ,

С ПРОКЛЯТОЮ ОРДОЙ!

И — разом все прячутся, закрывая люки.

Громче танковый рёв.

Танки — пошли!

внизу по земле перед ними. Пошли!.. Пошли!.. По­шли на нас!..

Трясётся земля вокруг нас!

Красный всплеск из пушечного дула!.. Ещё!

Оглушающий выстрел! Второй!

= Развалены лагерные ворота! (Мы видим из зоны.) Ле­тят обломки!

В оркестре — мелодия карателей.

= Великолепная атака танков! Головной вырывается вперёд и въезжает в разбитые ворота, расчищая путь от остатков баррикады. От неё от­бегает сто­рожевое охранение.

Около нас — крики:

— Давят!..

Танки!..

Спасайся!..

Спокойно!

Как бы наискосок

= мы видим слева вдали первые танки и пустую линей­ку от нас к ним, — а справа крупно входит в эк­ран голова Гедговда. Он ободряюще улы­бается нам:

— Господа, не волнуйтесь! Ничего плохого не мо­жет быть! Ведь они же не звери!

И он проходит мимо нас, наискосок, навстречу перво­му танку — смешной, длинный, худой Бакалавр.

Рёв танков, трясенье земли.

Хор в небе:

Гедговд идёт по краю линейки, едва уступая танку дорогу, — и сбоку, дви­женьями рук, уговарива­ет его остановиться. Танк резко виляет, сби­вает Гедговда и, пере­ехав его одной гусеницей, мчится на нас...

проносится через экран мимо нас...

Мимо трупа Гедговда несётся второй танк, а сбоку сзади из щели — высовывается рука.

= Это Гай! Из щели бросает бутылку

= в прошедший мимо танк, под башню! Разбилась бу­тылка, но не горит. Ухо­дит танк!

= А сзади — третий! Мимо Гая! Теперь Гай весь вылез из щели, стал на ко­лено

= и в остервенелом азарте боя бросает вторую, третью бутылку

= в уходящий танк! Разлился огонь по броне! Запылал танк, уходя из кадра!

Но — грохот танка с другой стороны! Дрожит земля!

Это — сзади следующий! Гай обернулся — поздно!.. Давят Гая у самой ще­ли, и потом

грохочут над нами гусеницы!

= Около нас — месиво трупа Гая. Голова запрокину­лась в нашу сторону — почти уце­левшее лицо с тем же азартом боя.

Музыка карателей и гибнущих!

= И ещё один танк мимо нас!

И ещё один!..

И ещё!..

И бегут за танками солдаты-краснопогонники мимо нас, выставив авто­маты,

волнами,

волнами... Кто ближе к нам, у тех видим только са­поги.

И дальше всё время — рёв, лязг, стрельба.

Бежим и мы, обгоняя автоматчиков, боясь опоздать, опоздать.

Теперь мы лучше видим их лица, челюсти стиснутые.

Теперь — вслед за танками, между бараками,

и тут остановились, и оглядываем вокруг, и оглядываем вокруг

бессмысленное, беспорядочное убегание зэков — мужчин и женщин, в чёрном ла­герном.

Их секут из пулемётов и устилают ими просторный лагерный двор. Падают кучами, по нескольку вместе,

друг на друга вперекрест.

И отдельно падают.

Вот танк утюжит впритирку к долгой стене барака. Стальным боком своим он сдира­ет штукатурку, рвёт дранку, сдвигает оконные косяки — и стёк­ла сыпятся из окон,

звенят,

но никто не высовывается в решётки окон. Там — вагонки с жалкими арес­тантскими постелями и чёрная пустота.

= Даже не их, а дула их видим перед собой, как будто сами бежим с автома­тами.

Опять окно. Сквозь решётку пробивается лицо рас­трёпанной безумной женщины. Она кричит нам:

— Хай бы вы пропалы, каты скаженные!

Наша короткая очередь — и она готова. Припала к решётке, руки свеши­ваются нару­жу.

Дальше бежим,

неся дула перед собой.

это мы споткнулись

= о труп заключённого.

Бежим дальше. Угол барака.

За углом — открытое крыльцо, ступеньки на все сто­роны. Из дверей на крыльцо вы­бегает Володя Фе­дотов. Он — с пустыми руками, в отчая­ньи хочет броситься на нас. Одно наше дуло в его сторону поднялось...

Из тех же дверей выбегает Аура. У неё мальчишеская быстрота. Она взма­хивает ру­ками и загораживает жениха своим телом.

Выстрел! выстрел!

Убита! Не меняя позы, прямая, медленно начинает падать на нас.

Ещё одна открытая площадка между бараками. Чёр­ные туши двух танков проно­сятся мимо.

Беспорядочно лежат трупы. Раненые корчатся. Отпол­зают.

Поднимают голову — и снова кладут.

А вон, притиснувшись к углу барака, с ножом стоит Хадрис. Нам видно, кого он ждёт — автоматчи­ка, бегущего вдоль другой стены. Сравня­лись!

Удар ножа в шею! Подкосились ноги автоматчика. Хадрис вырвал себе ав­томат.

= Оглянулся, ища, кого бить.

= Увидел! Приложился. Очередь!..

Пушечный выстрел близ нас.

Пламя сбоку в кадр! Чёрный фонтан на месте Хадриса! Клочья!

= И нет уже ни его, ни угла барака.

Поворачиваемся дальше.

Один убитый краснопогонник. А второй пытается встать.

Тимохович без шапки, бритоголовый с характерным шрамом на лице идёт в обнимку с некрасивой не­молодой женщиной. У них медленные обре­чённые движенья,

= отчаянные глаза... Увидев

= танк, они делают несколько убыстрённых шагов и, так же обнявшись, па­дают под него.

= Переехал и ушёл из кадра.

Никто уже не убегает, не ходит и не преследует...

Трупы на снегу... Трупы на снегу...

Изодранная стена барака с отвисающей дранкой, с го­лой чернотой окон.

Та же женщина, убитая в решётке, со свесившимися наружу руками.

И на тех же ступеньках Володя Федотов — лежит, об­нимая, целуя убитую Ауру.

= Вот теперь-то по завоёванному полю бегут между тру­пов

= надзиратели! С палками! С железными ломиками! Во главе их — Бекеч с заломлен­ной лихо шапкой. Свирепые обрадованные лица! Истерич­ный «мат­росик». Угольный надзиратель.

Хор в небе:

ПУСТЬ ЯРОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ

= Какой-то драный хромой зэк лежал среди мёртвых, теперь вскочил — и бежать в барак!

Его настигли и избивают палкой! палкой! ломом! Свалился.

= А другие двое надзирателей на ступеньках барака вы­кручи­ва­ют женщине руки, она кричит.

Ударив по голове, сталкивают её ногой в спину со сту­пенек на землю.

= Ещё бегут надзиратели и палками добивают раненых.

Очень медленное затемнение.

И тогда — полная тишина.

= Подбородок, офицерский погон на шинели и фанер­ная дощечка в руках, а на ней —

за­конченные квадратики, какими точкуют брёвна. Каран­даш проводит чёрточ­ку на последнем из них.

Почти шёпотом:

— ...Пятьдесят шесть...

Отходим.

= Это лейтенант, начальник культурно-воспитательной части, предлагав­ший кино. Он стоит у края боль­шой ямы и считает убитых, сбрасы­ваемых в неё.

= Каждого убитого подносят четверо заключённых на куске брезента, при­битом к двум палкам. Они не поднимают голов, смотрят только на край ямы, чтоб не осту­питься.

Ссунув мёртвого в яму головой вперёд, уходят с пу­стыми носилками.

А другого стряхивают вперёд ногами...

Шорох и стуки падения.

= Там, в яме, окоченевшие, они торчат как брёвна — руками, ногами, локтя­ми. Мужчи­ны и женщины.

= Три бравых краснопогонника стоят по углам большой квадратной ямы. Валки све­жей глины окружают яму.

= Опять те же руки, дощечка и карандаш. Проводит чёрточку:

— ...Пятьдесят семь...

Замыкает квадратик:

…Пятьдесят восемь...

Шторка. Обычный экран.

= Тот кабинет в санчасти. Но за врачебным столом си­дит теперь пожилая толстая на­чальница. Она — с погонами майора медицинской службы. Волосы её окрашены в медный цвет. Гимнастёрка едва объемлет кор­пус. Рядом у того же столика си­дит оперуполномоченный.

Перед ними не навытяжку, но прямой, стоит Галак­тион Адрианович. В глубине, у двери, видим ещё надзирателя. Оперуполномоченный:

— Но именно их двоих нам надо взять на следст­вие и на суд!

Галактион Адрианович:

— Но именно этих двух выписывать из больницы сейчас нельзя. Один про­глотил столовую лож­ку — и позавчера мы ему сделали вторую опе­рацию. А у того — швы загноились.

= Женщина бьёт кулаком о стол:

— Так я их выпишу, если вы труситесь!

= Гадкая, слюной брызжет:

…Я тоже врач! Я всю жизнь в лагерях рабо­таю! И вы мне очки не вти­райте! А потом они будут ножи глотать, — а следствие будет их ждать?

= Оперуполномоченный. Смотрит пристально, чуть вверх (на стоящего врача):

— Он не трусится. Он просто до конца верен мя­тежникам.

= Галактион Адрианович старается, чтобы лицо его не дрогнуло. Будто это не о нём.

…И если он все операции кончил, я бы его сей­час уже арестовал.

Голос начальницы:

— Да забирайте его, пожалуйста! Дерьма такого найдём.

Чуть поднялась одна бровь. Медленно снял белую ша­почку с седой головы. Расстег­нул халат. Снял.

= Как в рассеянности обронил снятое белое на пол — и пошёл к выходу. На спине его курточки — но­мер. У двери надзиратель:

— Р-руки назад! Порядка не знаешь?..

= Так и остались халат и шапочка на полу близ ножек стола и туфель на­чальницы.

Затемнение.

И подземный рокот ударных.

= не сразу вырисовываются низко нависшие своды под­земного коридора, идущего вдоль экрана. Глыбы сводов занимают его верхнюю полови­ну. Багровые отсветы едва освещают каменные поверхности.

Ясный голос с высоты:

— Именем. Советского. Союза. Военный Трибу­нал Равнинного ла­геря МВД...

Струнные заглушают голос.

...К высшей мере наказания!..

Сбоку появляется в подземельи видный нам лишь по грудь — Пётр Климов. Опустив голову, с рука­ми, завязанными за спиной (это чувствуется по плечам), обросший, в лохмотьях, он идёт, как тень. Он плохо виден и не слышен вовсе — он скользит под этими глыбами вдоль толщи стены...

Тот же голос:

…Заключённого Климова!

Не рука — чёрная тень руки с пистолетом, будто пе­ресекшая луч ки­но­проектора, — вдвигается на экран, недолго следует за затылком жерт­вы и

выстрел! гул под сводами!

красная вспышка у дула, — стреляет в затылок. Тело Климова вздрагивает и ничком падает, не видно куда. Тень руки исчезла.

Те же струнные!

И оттуда ж, такою же тенью, вступает Иван Барнягин.

Голос:

…Заключённого Барнягина!

Выстрел. Гул.

Убитый Барнягин начинает поворачиваться к нам и рухает боком. Вниз. Исчезла и стрелявшая рука.

Струнные!

И беззвучной же медленной тенью тот же путь повто­ряет Володя Федотов.

Голос:

И — рука с пистолетом в затылок. Вспышка!

Выстрел!

Плечи Федотова взбросило, голову запрокинуло на­зад, и

мальчишеский стон вырвался в зал!.. Выстрел! Выстрел!

Ещё двумя поспешными вспышками его дострелива­ют, он оседает, исче­зает с экрана вниз.

голос:

Не слышно. Замирание всех звуков.

И вдруг — тот счастливый эстрадный мотивчик, с которо­го начались воспо­минания Мант­рова.

= Яркий солнечный день в лагерной столовой со столбами. Заглядывающие лучи солн­ца — в пару балан­ды. Всё забито — проходы и за столами. На дере­вянных под­носах разносят миски. А на помосте — играет оркестр.

= Первая скрипка — С–213. Он беззаботно водит смыч­ком, чуть покачи­вается. Его до­вольное жирное ли­цо улыбается.

Незатейливый весёленький мотивчик!

= У остеклённой двери на кухню, рядом с раздаточным окошком, стоит Абдушидзе в поварском колпаке, халате, с большим черпаком в об­нажённых воло­сатых руках. Он молодцеват, маленькие незакон­ные усики под носом. Перекладывая черпак из ру­ки в руку, широко раз­махивает правой:

— Привет, бригадир! Ну как? Отоспался с доро­ги?

И хлопает в рукопожатие с Виктором Мантровым. Мантров чисто побрит, улыбается сдержанно, по­жалуй печально.

Подходит ещё третий заключённый:

— Кокки! Виктор! А куда вас возили?

Абдушидзе с достоинством:

— На суд, куда! На суд! Свидетелями.

= Повар и бригадир. Миновали бури.

Эстрадный мотивчик.

Косая шторка. Обычный экран.

= У себя в кабинете сухой прораб в форменной инженерской фуражке, не садясь, нога на стул, кричит по телефону (в окне разгораются алые от­светы):

— Это — политическая диверсия!.. Это явный поджог!.. Их мало танками давить — их надо вешать каждого четвёртого!! Цех стоит три миллиона рублей! Если я сяду на скамью под­судимых, то я многих за собой потяну, обе­щаю!.. Да что наши пожарные? Это — калеки! У одной мотор заглох, у другой шланг дыря­вый!.. Мобилизуйте конвой, мобилизуйте ко­го угодно — помогите мне потушить!..

Бросает трубку, бежит к двери.

Музыкальный удар! Стихия огня!

= Пылает тот корпус, сплошь деревянный! Он охвачен с коротких и длинных сторон! Огонь, раздувае­мый ветром, хлещет вдоль стен, факелами проры­вается в окна! Огонь багровый с чёрным дымом. И кирпичный. Красный! Алый! Багряный! Розо­вый. Оранжевый. Золотистый. Пале­вый. Белый.

Ликует музыка огня!

Обнажились от крыши стройные рёбра стропил — и ещё держится их клетка, перед тем как рухнуть. Подхваченные восходящими струями горячего воздуха,

рёв этих струй в музыке

взлетают, рассыпаются и ветром разносятся по сторо­нам снопы искр, огненной лузги. Чем ярче пожар — тем чернее кажется пасмурное небо.

= Со всех сторон по открытому пространству, по серо­му обтаявшему снегу, по голо­ледице — сходятся заключённые. Они становятся широким кольцом — поодаль от пожара.

= Озарённые всеми оттенками огня — лица заключён­ных!

Мы непрерывно оглядываем эту вереницу, немного задерживаясь на зна­комых.

Очень хмур, очень недоволен полковник Евдокимов (опять в телогрейке и с номе­рами). Губы закусил. Широкоплечий, на полголовы выше соседей.

С–213. Трясутся толстые щёки. Вполголоса:

— Да что ж это? Что ж это? Надо тушить. На нас подумают, ребята!

Но не шевелятся соседи.

Прокалённые и перекалённые зэки. Раз горит — зна­чит, так нужно.

Даже злорадство на лицах: строили сами, сами со­жгли, ничуть не жаль.

Кишкин, озарённый огнём, декламирует с преувели­ченными жестами:

— Прощай, свободная стихия!

Соседи смеются.

Лица, лица. Ни на одном нет порыва тушить.

Непроницаемое лицо Мантрова. Он не напуган и не рад. Он вернулся к своему посто­янному умному самообладанию.

Но любованием, но волнением озарено лицо старика Меженинова в бле­щущих очках. Он шепчет:

— По-хороны ви-кингов!

Сосед:

— Почему?

= Светло-оранжевое торжество победившего пожара. Полнеба в нём.

Крыши нет — сгорела. Невозбранно горят стены це­ха — борта ладьи уби­тых викин­гов... И ветер гнёт огромный огонь — парусом!

Облегчение и в музыке. Смертью попрали смерть.

= А прораб, путаясь в шинели, шапка на затылке, бежит вне себя перед цепью непо­движных заключённых:

— Что за зрелище? Что вы стоите и смотрите? Подожгли — и смотрите?

Вслед ему на драной рыжей лошадёнке едет спокой­ный старый казах в санях с ло­патами.

Ближе.

= Прораб бежит и кричит:

— Надо тушить! Бригадиры! Мантров! Полыганов! Надо тушить!

Маленький Полыганов (с ним поравнялся прораб). Невозмутимо:

— А как — тушить?..

Прораб размахивает руками:

— Как тушить?! Вон лопаты разби... разби... раз­давайте людям! Снегом за­сыпайте!

Убежал дальше. Вместо него в кадр въезжает лошадь и голова казаха со щиплой бо­родёнкой, в рыжей шапке (сам казах сидит ниже). До чего ж спокоен казах! — как идол в степи.

Полыганов оскалился (не он ли и поджёг?..):

— Что ж, ребята, приказ — лопаты брать. Снег руби — и кидай туда. Ки­дай.

Их жестяной грохот.

= пожара. Уже падает сила огня. Уже стены местами вы­горели до земли. И — жалкие мелкие человече­ские фигурки копошатся вокруг.

Набирает силу звука — заупокойная месса.

Ближе.

= О, лучше б их не заставляли! Эти несовместимые с пожаром медленные подневоль­ные движения рабов.

Мы движемся, движемся перед их растянутым фрон­том. Они скребут лопатами лёд — и бросают жал­кие горсти его в нашу сторону, в нашу сторону.

Лица их, красные от огня, злорадны и скорбны.

Заупокойная месса!

= Маятник. Мы не видим, где он подвешен (над экра­ном где-то). А низ его очень мед­ленно проходит по экрану, самым видом своим обомшелым показы­вая, что счи­тает не часы. Он проходит в одну сто­рону, снимая с экрана догорающий пожар, заме­няя его скудным выжженным степ­ным летом, ко­торое мы видим через ко­лючую проволоку.

И проходит в другую сторону, заменяя лето пеленой и сугробами зимы (но неизменна осталась колю­чая проволока).

Качанье. Опять лето.

Качанье. Опять зима.

Последним вздохом умерла музыка.

= Последним качанием маятник открывает нам

обычный экран.

= Снизу вверх по нему медленно движется белая бума­га, на которой с канцелярской красивостью выпи­сано —

и голос Мантрова, содрогаясь, повторяет эти слова раз­дельно :

ПОДПИСКА О НЕРАЗГЛАШЕНИИ

Я, Мантров, Виктор Викторович, даю настоящую подписку при своём осво­бождении из Равнинного ла­геря МВД СССР в том, что я никогда и никому не раз­глашу ни одного факта о режиме содержания заклю­чённых в этом лагере и о со­бытиях в лагере, которым я был свидетель.

Мне объявлено, что в случае нарушения этой под­писки я буду при­влечён к судебной ответственности по Уголовному Кодексу РСФСР.

Бумага останавливается на последних строчках. С верха экрана над ней выдвигается ручка с пером. Виден обшлаг защитного кителя с небес­ным кан­том. Снизу на­встречу ей появляется тонкая нерв­ная рука Мантрова.

Берёт перо. Подписывается. На это время рука в ки­теле скрывается,

затем, сменяя руку Мантрова, возвращается с тяжё­лым пресс-папье

и неторопливо промокает, раскачивая, раскачивая

всё крупней

пресс-папье. Тоже как маятник.

Взрыв наглой эстрадной музыки, хохот саксофона.

= Белая скатерть во весь экран, и та же самая рука Мантрова тянется за рюмкой. Уносит её.

= Виктор пьёт. Опустив рюмку, смотрит горько...

= ...на первую скрипку. Тот играет и, кажется, насме­хается. Лицо у него та­кое же толстое и внешне до­бродушное, как у...

= что это? С–213? Нахально оскалился, покачиваясь в такт, подмигнул!

= Вот и весь оркестр. Нет, это почудилось. Никакого С–213. Ресторанные ор­кестранты.

= И весь ресторан на веранде. Розово-фиолетовые цве­ты олеандров загля­дывают в её пролёты.

= Альбина берёт Виктора за руку:

— Вам больно вспоминать! Не надо! Не надо!

= Муж золотистой дамы:

— Да и какой дурак это придумал — старое во­рошить? Сыпать соль на наши раны!

Ест с аппетитом.

Дама:

— Вспоминать надо только хорошее! Только хо­рошее!

= Альбину. Вот она, истина и жизнь! — хорошенькая девушка, цветок на груди.

Только хохочущая музыка раздражает, напоминает...

= Соединённые на столе руки — мужская и женская.

Похожи на те. И не похожи.

= Молодые встают:

— Мы хотим побродить.

Старшие кивают:

— Идите, конечно, идите.

= И Альбина, а за ней Виктор проходят между столи­ками

= под арку входа — Ресторан «Магнолия» —

и спускаются к нам по ступенькам, держась за руки.

Навязчивая музыка глуше и исчезает.

= Завернув по аллейке с розовой ватой цветов,

они останавливаются в уединённом уголке.

Альбина, волнуясь:

— И не надо ничего рассказывать! Я всё пони­маю! — мой отец умер в лагере. Но вы побе­дили все ужасы, вы оказались сильнее других!

Виктор:

Соединяются в поцелуе.

сверху вниз начинают сыпаться струйки жёлтого пес­ка. Сперва тонкие, отдельные,

потом всё шире и сплошней, — и вот уже густым об­валом,

тем самым обвалом, каким засыпало работяг в тран­шее, — закрыло от нас целую­щихся.

= Как будто чьи-то руки — пять пальцев и ещё пять — хотят выбиться из песка, но тщетно.

Поглощает и их.

Сыпется, сыпется жёлтый песок забвения.

Наискосок по нему, налитыми багровыми буквами, проступает строка за строкой посвящение фильма:

ВОССТАВШИХ ОТ РАБСТВА, —

ВОРКУТЕ,

ЭКИБАСТУЗУ,

КЕНГИРУ,

БУДАПЕШТУ,

НОВОЧЕРКАССКУ...

1959

Рязань

КРАТКИЕ ПОЯСНЕНИЯ
Сценарий написан осенью 1959 в Рязани. Он сгущённо ото­бражает ход лагерных волнений сперва в Экибастузе с 1951 на 1952 (до штурма БУРа), затем в Кенгире, в июне 1954 (эпизоды восстания и подавления). Первые написаны по личным впечатлениям автора, вторые — по рассказам знакомых зэков. Не рассчитывая, что когда-либо при его жизни фильм будет поставлен, автор применил повышенную наглядность и детальность указаний — с тем, чтобы сценарий непосредственно мог «смотреться» в чтении.

Никогда не был в руках КГБ.

Впервые напечатан в «вермонтском» собрании сочинений (Т. 8. Пьесы и киносцена­рии, 1981).

Никогда не экранизовался. В 1980-81 Анджей Вайда, работая в Европе, имел наме­рение снять фильм по этому сценарию, но не решился из опасения, что ему преградят путь на родину, в Польшу.

* «7-8 миллиардов пудов» — настрявший вдолбленный ло­зунг сталинских 30-х годов о советском обильном урожае.



жүктеу/скачать 453 Kb.

Достарыңызбен бөлісу: