Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама

фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить

образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился "Кубок метелей"; он

выявил раз навсегда невозможность "симфонии" в слове68.

Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Маллярме;

Мюнхен - вовсе не творческий город - такой, как и старая, наша Москва, из

которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в

Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской

живописи - безвкусица.

Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться

заданием: -

- вдруг!.. -

- письмо Щ., я -

"бесчестен", свой "Куст" [См. "Золотое руно", 1906 г., Љ 10-11 69]

напечатав в "Руне";0 а - "Куст" - бред, мной написанный летом, - в эпоху,

когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря - не заря,

огородница - не огородница; некий "Иванушка", ее любя, бьется насмерть с

"кустом"-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова

вернуться к былинному ладу; и - все!

Ни намеков, ни йоты "памфлета"; сплошная депрессия, как и стихи

"Панихида", как бред с "домино"; жалко; бред, о котором забыл, - напечатали.

И не в "бесчестности" каялся я, потому что "бесчестность" - предлог для

"бесчестной" нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово

не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его

всаживать в спину - бесчестно.

Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в

домино; но убийство и самоубийство - изжиты, отрезаны, раскритикованы; а

"домино" уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже

физически, как зараженная ядами "трупа", во мне.

Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. - Аш и плясы

художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:
Возясь, перетащили в дом

Кровавый гроб два арлекина.

И он, смеясь, уселся в нем...

И пенились, шипели вина...

Склонились арлекина оба -

И полумаску молотком

Приколотили к крышке гроба71.

разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург,

столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб,

в подсознании жили - Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным,

как заживо, - в гробе.

Куда мне бежать? В Петербург? Нет, - отрезано: данным ей словом; в

Москву? Нет... Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а

не Вагнер; взвизг ярости - моя статья: "Против музыки": [Неперепечатанная

статья в "Весах"72] музыка - лжива, когда ею подлость прикрыта;

отослано... - мало; пишу манифест "Оскорбителям": [См. "Весы", 1906 г., Љ 12

73] в нем меценаты - мои палачи: "Посылаем вам наше... проклятие" [См.

"Художник - оскорбителям"74]. Мало: и люди пера - хороши; встали: крашеный,

в мушках, Кузмин, Арабажин с своим "социализмом", Иванов с "и нашим и

вашим"; пишу я в "Руно" свой памфлет; [Неперепечатанная статья в "Золотом

руне" (заглавие забыл)75] "домино" продолжает шептать:

- "Ты убей".

- "Не убью".

- "Так убью тебя - я".

Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским - мне пишут; в Париже они: мне

дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу;76 и убеждают приехать в

Париж;77 точно сон этот день: и - свидание с Пипером78, и - неожиданно

взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь "домино"; но -

слова - не откупорили; надо было откупорить кровь.

Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел:

Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с

единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он

приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я - успокаивал;

вспомнилось:

- " Брат!"

Поезд остановился: граница!79

ПАРИЖ
Мюнхен - меньше, оглядней; Париж - неогляден: не дан в композиции; он

есть борьба композиций; сказать: "Я в Париже" - сказать: "Я - нигде". Это -

фраза; здесь каждый живет лишь в одном из "Парижей"; средь них есть "Париж"

одиночек, мансардников, анахоретов; в нем интерференция грохотов, светочей -

как тишина межпланетного мрака.

Берлин - очень грохотен; в нем плац-парады пошлятины - стиль, а не

морок; в Париже - спектр грохотов перетирается в мороки улиц; разврат здесь

пестрей; добродетель - возвышенней; меж Тюльери и меж Лувром80, которые

точно планеты остывшие, - хаосы новых возможностей; едва ты попал сюда, как

завербован одним из "Парижей"; коль Мюнхен - Луна, а Юпитер - Берлин, то

Париж есть система планет, предстающих пылинками; ты можешь жить на Луне, на

Юпитере, можешь вращаться в пространстве меж ними, летя под землею в метро

из квартала в квартал, под кварталами, тебе ненужными; можешь всю жизнь

пролетать под пятами тебе неизвестных людей, улиц, башен, церквей и театров,

проваливаясь на Луне и выкидываясь на Юпитере; связь между ними - провалы и

взлеты: не улицы города.

Целого - нет сперва: только "Парижи"; Париж же - лишь скобки, иль он -

пустота; в ней всплывают: квартал за кварталом; ты к ним переносишься, точно

в болиде; а можно в болиде прожить, не увидев "Парижей"; болид твой -

мансарда.

Я в Мюнхен привез восприимчивость к цвету предметов и к уличным звукам;

Париж в меня вляпался новыми цветностями; вдруг: возник мне Литейный

проспект с Мережковскими; и показалось: причинность нарушена; где она, если

в ней "так как" - плакат на стене с "Дюбонне" [Реклама напитка], если в ней

консеквенция есть... Александр Бенуа, заседающий в "Мире искусства"? Так как

"Дюбонне" - моя первая встреча с Парижем, конечно, А. Н. Бенуа - моя первая

встреча с живым человеком; от этого вдруг перепуталась вся география; или

Париж - в Петербурге? Или Петербург - часть Парижа? В Париже воскресли мне

все впечатленья Литейного после того, как я голову драл перед башнею Эйфеля,

поотдыхавши в отельчике (в доме свиданий, вернее), куда завлекают с вокзала

портье, высылаемые ловить рыбу; пока не устроишься ты у "себя" (на

второй-третий день), ты затерян меж пестреньких ковриков лишь показных

коридориков с "шиком", куда открывается комнатка с душным двухспальным

"престолом" ; здесь стены глядят на тебя срамным шиком; за ними ж в постели

катаются: скрипы и выкрики (стены сквозные). Все - марево!

Утро: туман, сине-серая зелень и подленький крап декабря на вагонные

стекла - ландшафт под Парижем; в виске - винт мигрени; приехали в грязное,

мрачное и черно-серое ройще стен, меж которыми бегало много сутуленьких,

маленьких и суетливых брюнетиков е усиками, в котелках, без плащей и без

трубочек (в Мюнхене средний прохожий есть широкополая шляпа, плащ, трубка);

как много красивых и быстрых брюнеток с осиными талиями, с очень живыми

глазами. Отельный портье, отхватив мои вещи, квитанцию от багажа, меня

вывлек, засунув в каретку.

Так вот он - Париж!

Бледно-серые здания Мюнхена моются добела; здания, хмуро покрытые

копотями, здесь казались мне черными; черный такой, невысокий Париж, - Париж

центра; он вышел навстречу мне, точно в халате и в туфлях: во всем

неприбранстве своем; Мюнхен - плац-парад зданий; но тут я отметил: орнамент

не очень высоких угрюмо-копченых домов благороднее вычурных вырезов линии

Мюнхена; темные здания из черно-серого неба, рои черных пятен: пальто,

дамских тальм, вуалеток и зонтиков; отблеск витрин; вечерами же радуги

прыскающих электрических букв, освещая орнаменты зданий, как - звезды,

бросающие световые хвосты, осаждают из черного бархата неба Париж, этот

грохот космических бурь.

К этой жизни нет подступа!

В Мюнхене с первого дня я, купивши баварский костюм и засунув в рот

трубку, освоился: с немцами - немец; Париж же, в висок мне ввинтивши

мигрень, обстав "шиком" срамного отельчика, по коридорам которого пары

спешили кататься и хрюкать в атласах двухспальных постелей, - растер в

порошок; я, едва разыскав Мережковских, увидел не их, а двух призраков,

явленных издали81, среди миражей, которыми шел, как сквозь бледные пятна, -

к меня ожидавшему доктору, с бородой ассирийца, точившему нож; через месяц

он вышел из мрака: весь в белом, напрягши свои волосатые голые руки; меня

ему подали - голого: он, потрепав по щеке, вразумительно бросил:

- "О, о, - повр месье!" - Характерно, что первое доброе слово за этот

период страдания - он произнес, а не те, кто себя лицемерно друзьями

назвали; не Блок и не Щ. пожалели меня; даже, даже не Эллис, а этот, меня

увидавший не Борей, не "Белым", а только ему неизвестным "месье"; он увидел,

что этот "месье" - просто "бедный"; он тут же прибавил: "Вы много страдали".

От этого брызнули слезы из глаз; он, схватив колпачок с хлороформом, накрыл

им лицо; и тут все завертелось; и я - как низринулся в небытие; волосатый

силач с бородой ассирийца, схватив острый нож, им вспорол мою опухоль:

хлынула красным атласом горевшая кровь.

Вот - реальность.

Все прочее - призраки!..

Я позвонился: передняя - белая; горничная в черном платьице, в

беленьком чепчике; вижу из двери: на белой стене рыжеватая женщина в черном

атласе, с осиною талией, в белой горжетке, лорнетик к глазам приложив,

протянула не лапку, а палочку черной широкой спине, перед нею склоненной с

прощальным расклоном; кто? Сара Бернар? [Знаменитая парижская драматическая

артистка]

"Зина" Гиппиус.

Все - точно издали.

Тут же склоненный к руке Александр Бенуа, на крутом повороте - в

переднюю; он налетел на меня всей широкой скользящей фигурой с вперед

наклоненною лысиной; остановился: пенсне, бородой - в потолок.

- "Вы?"

- "Боря?"

Лишь черные пятна на белом: Бюро похоронных процессий; Бальмонт,

Мережковский и Минский; все - те же, все то же, как издали, как на Литейном;

в глазах еще - утро: равнина, туман, серо-синяя зелень, крап дождика;

острые, острые боли; сестра Философова, бывшая здесь, Зинаида Владимировна,

обещала устроить мне комнату в тихом простом пансиончике.

Я - В ПАНСИОНЧИКЕ

неосвещенного зала сидел я; китайские тени метались мне издали: Минский,

Барцал, Мережковский, Бальмонт, Бенуа, Философов, мадам Иван-Странник

[Псевдоним жены Е. В. Аничкова], присяжный поверенный Сталь, Шарль Морис

[Поэт-критик], Зу-лоага [Известный испанский художник], Мародон,

иллюстратор, Поль Фор, брат известнейшего Себастьяна [Поль Фор - поэт, брат

анархиста], седой Поль Буайе [Известный профессор русского языка в Париже],

столь знакомый по детству, когда он был черным, историк, старик Валишевский,

И. Щукин, Аладьин; однажды с экрана отплясывал вальс Манасевич-Мануйлов

[Журналист, подозрительный делец и охранник] с рогатыми дьяволами кабаре "De

l'enfer"; и все гасли, вспылав; верещала мне в ухо, хрипя, телефонная

трубка; я ей отвечал, пред глухою стеной раздвигая свой рот и раскланиваясь

перед крашеным ящичком.

Жил же я бытом безбытицы комнатки, спрятанной в пыльные рвани

коричневых тертых ковров, из которых один занавесил стеклянную дверь на

балконец в два шага: над "рю Ранелаг";83 выйдешь - видишь: зеленую заросль

Булонского леса; декабрь, а в ней - песенка зябликов; пусты аллеи; часами

броди: никого; угол леса - глухой: как и рю Ранелаг; ночью здесь нападают

апаши; одни офицеры на серых, пятнистых конях галопируют в зелени золотом

кепки и красной рейтузою; запах листов я вдыхаю с балконика, кутаясь в

мюнхенский плащ, пока друг мой, Гастон, в своем темно-зеленом переднике, сев

при камине, бросает брикеты; жар теплится ночью и днем - стоит бросить

два-три черных шара: в оскал огневой; часов на шесть пропав, прихожу поздней

ночью; хоть не зажигай электричества: красная пасть дышит жаром; зареют

железные жерди; подбросишь четыре брикета; разденешься (хоть без рубашки

ходи), завернешься, уснешь; утром пасть обросла серым мохом; дунь - он

разлетится, а красная пасть еще теплится.

Неугасимый огонь!

Я бросаю в него горсти глиняных трубочек; каждая стоит два су; [Су -

пять сантимов, т. е. по тогдашнему курсу не более двух копеек] ее выкуришь,

бросишь в камин; и она раскаляется добела.

Темный, коленчатый мой коридорик; в него загляни: как дыра лабиринта;

она отделяет меня от всего, что я в жизни любил, ненавидел; как будто

коричневый, грифо-головый мужчина, с жезлом, прощербленным на старых

гробницах Египта, не дверью захлопнул, плитой гробовой завалил; дверь

завешена той же коричневой рванью; такой же ковер вместо пола; в коврах,

заглушающих звуки, живу; проживаю столетья в разлапых коричневых креслах над

рваною скатертью столика, перед которым разъямил-ся мой хромоногий диван;

полковра отняла деревянная, с теплой, малиновой полупериной постель; она

выглядит как саркофаг, из которого мумия, я, поднимаюсь три шага отмеривать:

между камином и дверью; лишь сумерки вытянут под ноги крест теневой

переплета балконного, я занавешусь балконным ковром; и - как в

междупланетной кабине закупорен; выход один: дымовую трубу заткнуть нечем;

потухни камин, - сквозь трубу, из камина, закаркавши, выпорхнет ворон.

Я сам вылетаю в трубу: к Николаю Копернику, - в черную бездну, чтобы

под созвездьями видеть соблестья Парижа; так думаю я, сидя в кресле,

вперяясь в камин; и помигивают, точно красными крыльями, тихие, неосвещенные

стены.

в кафе. В этом старом, изношенном логове, похороненный в дыре коридора, я

выбил отверстие в космос; с восьми - сижу дома я; здесь иногда, потушив

электричество, мягко шагаю иль думаю в красную пасть; и мне кажется: вот из

углей разовьется не пламя, а плащ Мефистофеля, чтоб над Парижем лететь мне -

туда: в мировое пространство; здесь я продолжаю с собой разговор, мною

начатый ночью, когда над Невой я стоял; миг - и я бы низвергнулся.

Стопочка красных тетрадок лежит на столе: "Ревю сэндикалйст" Лягарделя

[Теоретик синдикализма84], подсунутая эмигрантами; с синдикалистом,

вагоновожатым, и. я заседаю порой в винной комнате, где я закусываю мясом

кролика и запиваю стаканом "шампаня"; он - не "Редерёр": но он - пенистый;

мой собеседник с усищами (в ухе - серьга) мрачно тянет зеленый абсент и

ругается: к дьяволу Комба, парламент, буржуев, политику!

Синдикализм - это бегство по кругу: ты думаешь, что убегаешь в анархию;

а ты - с Леоном Доде; [Сын писателя - помесь монархиста с анархистом]

Лягардель пишет хлестко, - не с ним я; претят мне кофейные скрежеты Фора

[Себастьян Фор - анархист], которым дивуется Гиппиус; Фор: это - номер

эстрады, иль - танец апашей, которым щекочет себя буржуа; выявляется:

"Юманите" [В то время орган Жореса] - орган мой; по утрам я выскакиваю, чтоб

его получить на углу "рю Мо-зар", очень бойкой, галданистой улички.

Вечером слушал застенные шумы; сосед, как шакал, визжал утром:

цзвизжит; и - утихнет: за кофеем; этот солидного вида рантье, гладя рыжий

свой ус и пропятив брюшко, клевал носом, качавшим пенсне золотое, спуская-ся

к завтраку; и молодая жена его, юбкой вертя, опуска-лася с ним; сосед тоном,

как шляпой, старался закрыть: дыру в лысине; в первую ж ночь он меня

ошарашил отчаянным завизгом:

- "By з'антандэ?.. Юн вуатюр" [Слышите?.. Пролетка!]. Тарарыкнуло

где-то.

За стеной топотошили голые женские ноги; вот женщина взвизгнула: бил

ее, - что ли? Просунувши ухо в дыру коридора, я ждал: не прийти ли на

помощь? Вот скрипнула издали дверь; сизоносый хозяин шел свечкой ко мне,

захватяся рукой за штаны незастегнутые: он склонился под ухо:

- "Месье нервно болен! Но вы не пугайтесь... Он мухи не тронет...

Порядочный, - очень: со средствами... Но - что прикажете? Нервы".

Потом я привык к этим завизгам - так, как в Аджарии к плачам

шакальим:86 под утро при первом же грохе далекой пролетки сосед, как

будильник, бил голосом в стену мою:

- "Экутэ! Юн вуатюр! Же ву дй, кё - с'эт'эль! [Слушайте! Пролетка!

Это - она!] Мне однажды открылся ключ к выкрикам: родственник,

Жюль, посылал перед утром к соседу пролетку, которая, - нет, вы не

смейтесь, читатель, - пылала страстями к бедняге, пытаясь его...

изнасиловать; грохотом оповещала об этом она; подъезжала: он - вскакивал; я

ж, пробудясь, - засыпал.

Мой сосед был ужаснейшим эротоманом; с женой говорил на такие позорные

темы, что мне оставалось закладывать уши; однажды жена, выбрав время, когда

его не было, стала стучаться ко мне за каким-то предметом; его получив, все

стояла она на пороге, глазами давая понять, что ей, собственно, нужно; я

стал на пороге, открыв свою дверь, извиняясь, что занят; она - удалилась.

Да, нравы!

Сосед исчезал после кофе, чтоб зашагать ночной бред; он являлся с

достоинством: к завтраку; строго и здраво ответствовал он на вопросы; и даже

рассказывал ярко о бразильянских боа (он в Бразилии был), чтоб опять

зашагать по Парижу до ужина, вечером мучить жену, затихать к девяти,

голосить в семь утра.

И мне думалось:

"И хороши ж оба мы: сумасшедший с покойником!"

Изредка вечером шел из "гробницы" я в "пестри" ночного Парижа, чтоб,

краски собрав, их додумывать перед огнем; проходил гробовым коридором и

черным винтом крутой лестницы; несся в "метро" под землею: к Монмартру, чтоб

видеть рубиновый огненный крест "МуленРуж"; ["Красная мельница", на крыльях,

приподнятых над ней, горели рубиновые огни] я слонялся; билет покупал: видел

бреды из перьев, измазанных краскою губ и ресниц черно-синих; кидалися голые

ноги, и бедра, и руки, и груди - из ярко-кровавого газа: под пеною перьев

своих; горбоносые, козлобородые фрачники в белых жилетах, в цилиндрах, рукой

опираясь на трости, стояли в фойе; попадал в кабачок, где на гроб, не на

стол, подавал мне хохочущий дьявол ликеры.

- "О, пей их, несчастный!" [В бутафорском "кабачке Ада" лакеи, одетые

дьяволами, на "ты" с посетителями]

Испив, возвращался под черное небо, в котором катались колеса огней,

рассекавшихся иглами блеска в ресницах; у носа же бился поток котелочков и

сине-зеленых и желто-оранжевых перьев красавиц ночных в вуалеточках черных:

и все - как одна; и от блеска я щурился; вспыхивал морок электромагнитных

явлений под нервной ресницей.

Париж - пестроцветен, сливая в одно стиль ампир, стиль Яуи, дуги

готики, и горисветы Монмартра, и блуз-ников синих; "Парижи" ссыпаются; и,

разрушая друг друга, - рвут мозг парижанину; здесь впечатлений -

убийственный ливень; бежишь, как под зонтик; импрессия - необходимый ракурс

восприятий; и росчерк в Париже реален: в период истории, когда утопии и

социализма наивного, и бурбонизма сломались; задания импрессионистов

сказались тогда реализмом, разбившим условность: романтики, как и искусства

мещан; так импрессия "троилась новою оптикой; ей защищались, как зонтиком

"ли очками, чтоб хаос глаза не разъел; основания к субъективизму реальны в

Париже; Мане и Моне своей краской связались - с Ватто, а рисунком своим - с

Фрагонаром и даже с Шарденом; в Париже лишь импрессионизм - революция,

освобождающая культуру хороших традиций французских художников; "новые" в

лице Мане [1832-1883 г.], Ренуара [Род. в 1840 г.], Моне [Род. в 1840 г.],

краскопевца Сезанна [Род. в 1839 г.], Дегаза [Род. в 1834 г.] классичны; а

"Сецессион" - обезьяна, которая лишь нанизала очки Эдуарда Мане на свой

хвост.

чего кричал Герцен, Мане отразил своей новой системой очков; и Золя и Бодлер

восхищались Мане; защищали глаза, чтоб не видеть, сжимая ресницы до искры из

глаз; и слагалась из игол реснитчатых - новая улица; пересеченьем ресниц

защитился и я от ее разъедающей пестрости; пересекая цилиндры, вуалетки,

цветистые перья и трости, себе говорил: "Ренуар"; а когда на меня с

разблиставшейся сцены кидались рои голых тел из порхающих газовых дымов, - я

видел Дегаза.

Искусство из подлости здесь подымало меня, но не Лувром, - французскими

импрессионистами; понял: в Париже великая школа они.

ЖАН ЖОРЕС
Погуляв, поработав, к двенадцати я опускался в укромную зальцу

коричневых колеров, как и ковры, - коридориков, лестницы; посередине стоял

общий стол; вдоль окошек - отдельные столики; их занимали: хозяин-вдовец с

взрослой дочкой; он был с добротцой, без "политик"; весьма уважал

социалистов и руку жал парочке бледных кюре, столовавшихся здесь; как

летучие мыши, влетали они в своих черных сутанах и в шляпах с полями;

шушукали о конфискации Комбом церковных имуществ; держались отдельно, но

кланялись вежливо; столик в углу занимал сумасшедший рантье с миловидной

женою; пыталась со мною кокетничать: бедная.

Общий же стол пустовал: три прибора; на нем размещались: месье Мародон,

иллюстратор романов, ходивший обедать и завтракать; мы - познакомились; я

посетил его; рядом садилась приятная барышня, русская немка из Риги; мы с

ней по-французски общались; меж блюдами я перелистывал "Юманите" [Орган

социалистов, редактировавшийся Жоресом.].

И соседка спросила меня:

- "Почему вы читаете эту газету?"

- "Она симпатичней других мне".

- "Вы чтите Жореса?"

- "О да!"

Тут хозяин, смеясь, просиял; а соседка кивнула:

- "А знаете? Он же ведь завтракал с нами последние месяцы после того,

как жена его в Тарн из Парижа уехала; месье Жорес живет рядом; оставшись

один, стал ходить сюда завтракать - перед Палатой; недавно уехал он в Тарн".

- "Он вернулся, - кивнул нам хозяин, - он будет здесь завтракать:

завтра".

- "Везет вам, - смеялась соседка, - о, это такой человек!.. Впрочем,

сами увидите".

- "Месье Жорес, - о!" - хозяин, махая руками, давился почтеньем.

Не видя Толстого, младенцем я знал, что бессмертен он; сфера бессмертия

определялась, как функции: есть - вестовой, понятой, даже городовой; есть -

"толстой" в каждом городе; вдруг появился в квартире у нас бородатый старик;

и тогда мне открылось: он есть Лев Толстой, знаменитый писатель.

Из детства мне вырос Жорес; он - оратор; а позже открылось мне: он -

социалист; но он - стопятидесяти-летний старик, современник Руссо,

Робеспьера, Сен-Жюста, которых Танеев чтил; умерли эти; Жорес же -

живехонек; перемешались в мозгу: социализм, революция, книга о ней,

сочиненная Жаном Жоресом;87 поздней, разбираясь в газетах, я видел: Жорес,