Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

аудитории; все среднее в твоем представлении разлетается, как загораживающие

горизонт облака; из-под него выступают отдельные лица: друзей и врагов,

тупиц и умниц, - тех, для которых слова твои мудрены, и тех, для которых

слова твои слишком просты; эти последние перегнали тебя; первые - отстали;

отдельные лица тобой безотчетно соединяются в психологические коллективы, в

которых утоплено представление о средней, единой аудитории; такая -

отсутствует; ты имеешь определенный ландшафт, - тот, а не этот, с горами, с

провалами сознаний, с различными степенями ума, культурности, сметки; что

сталось с первоначальным планом твоим? Он - недействителен ни для одной из

перед тобой сложившихся групп; он действителен для средней статистической

цифры; но такой перед тобой нет: перед тобою живые люди; для одних этот

план - перелет; для других - недолет; ты должен в момент действия

перефасонить всю лекцию; изменить и распределение материала, и способ подачи

его (читающие по рукописи отрезаны от такой самокритики).

Первые пять минут ты ищешь среднего отношения к твоей мысли, как "за"

или "против"; энергия лекции уходит на ощупь; ты, пожалуй, болтаешь зря; но

это болтанье - предлог; под ним - действие ощупи; ощупавши в целом

аудиторию, ты ищешь опорных пунктов в отдельных, тебя понимающих личностях:

ты чалишь к ним; читаешь им; они тебе - остров в неизвестном море, полном

сюрпризов; став на остров твердой ногой, ты уже уверенно вглядываешься в

тебя обступающую стихию; собственно говоря: этот момент и есть начало

лекции; все, что до него, - предварительная разведка; мой дефект в том, что

у меня такая ориентировка берет минут двадцать; поэтому начало лекций моих -

всегда абстрактно; не то курсовая лекция, где состав аудитории постоянен,

изучен; там не приходится говорить "в кредит".

Ознакомившись с ничего друг с другом не имеющими общего коллективами

тебе поданной аудитории, ты начинаешь работать над каждым отдельным

коллективом по-своему, меняя методы; то разжевываешь простые истины от тебя

отстающим, порой нагоняя скуку на успевающих, с риском восстановить их

против себя; но зато испытываешь ни с чем не сравнимую радость, когда

отсталые вдруг гурьбою повалят к тебе; на сонно-враждебных лицах замелькают

улыбки, закачаются головы в такт с твоей мыслью; для лектора этот трудом

добытый союз с "непонимающими" его - пир.

Вот почему часто приходится мне повторяться на лекциях, до двадцати раз

твердя то же, но разной манерой; это - примериваешь способ подачи

какой-нибудь одной мысли; или подаешь ее разным коллективам, приноравливаясь

к языку каждого; иногда, потерпевши фиаско, перемобилизуешься на ходу, ибо

лекция для меня есть всегда бой с непонимающими, в котором понимающие -

резерв; но бывает и так, что резерв начинает скучать повторами очевидностей;

видишь людей с позеленевшими лицами, зевающих от скуки; на лицах написано:

"Довольно, поняли давно!" Они не видят, что именно в эту минуту

непони-мавшие с улыбками, так сказать, повалили к тебе; иногда "тонкая"

публика приходит слушать "тонкие" мысли; эти думают, что кафедра лектора

есть арена для красноречия и фейерверка афоризмов; а кафедра - тяжелая

работа с плугом, которым распахивается сознание не понимающих лектора. И

только покончив с непониманием, бросаешься афоризмами догонять опередивших

тебя; тут, бросив понявших, жаришь на афоризмах; и мыслишь намеками;

"понимающие" любят сами доканчивать твою мысль; предоставив им это

удовольствие, видя, что и они удовлетворены, возвращаешься к отставшим.

Кроме того: надо знать, когда аудитория в целом утомлена логикой;

тогда, бросив логику, надо покачать слушателей, как на качелях, - на мягких,

мало уму говорящих образах: и тогда говоришь от сердца; или же улыбаешься

шутками; лектору-педагогу надо уметь говорить не только к сознанию, но и к

подсознанию; сознание лектора - удесятерено; ему в миги чтения порой виден

самый процесс становления его мысли в отдельных слушателях; это накладывает

на него неожиданные задания; он должен статическое равновесие лекционного

плана превратить в динамическое равновесие; для этого ему нужно в процессе

чтения быть и артистом, проводящим в лекции ряд ролей; он должен выступить

по отношению к врагам и гневным Отелло, и хитрым Яго; он может погоревать

над упадком вкуса, как Лир над Корделией; но эти роли должны где-то

встретиться в композиции целого, чтобы в ролях-вариациях не утонула бы тема;

лекция не есть прочтение отвлеченного хода мыслей, а главным образом его

постановка, подобная постановке пьесы с заданием, чтобы в последних сценах,

абзацах лекции совершилось бы массовое действие: вступление на кафедру тебя

слушавшего коллектива, гласящего уже твоими устами; конец лекции,

вырастающий как итог опознания твоих мыслей, проведенных сквозь слушателей и

к тебе возвращенных, порою Для тебя неожиданен; в нем ты, резюмируя отклик

аудитории, порою превышаешь себя самого; аудитория тебя инспирировала 223.

И порою ощущаешь крах, подобный провалу постановки.

Лектор в течение каких-нибудь трех часов переживает все стадии

произрастанья семян: распашку, посев, выращивание колоса, цветенье и

созреванье плода, чтобы в конце лекции вкусить нечто от плода, который

приносит ему сдвинутая с точки косности аудитория; и плод этот сладок; и

связь с аудиторией - таинственна; и не раз я испытывал радость, читая

где-нибудь несколько лекций подряд; радость в том, что в ряде последующих

лекций часть аудитории первой лекции вернулась к тебе; иные из слушателей

сопутствуют всем твоим лекциям; ты обретаешь новый дружеский круг, личности

которого тебе неизвестны.

Вот что нудило меня много сил отдавать лекциям, всегда нарушавшим

писательскую работу и даже вытравившим из души несколько книг; и между

прочим трактат о символизме; последний не написан; но в ряде лекций была

дана постановка его 224.

Я - не скорблю.

Говоря о лекциях, следует упомянуть о причинах, их вызвавших; они,

во-первых, давали мне свободу в форме высказыванья; и в "Весах", и в газете

я был стиснут размером; "Весы" - журнал карликовый; были и другие причины,

которые временами тащили на кафедру; на вечера, лекции, чтения, устраиваемые

публично и в частных квартирах, смотрел я как на повинность; эти вечера

проводились якобы с "легальной" благотворительной целью; на самом деле сборы

шли в пользу тогда нелегальных организаций; так иные мои публичные лекции и

вечера устраивались военной организацией большевиков (на нужды революции,

ушедшей в подполье); вот главная причина необходимости вылезать из-за

письменного стола и являться на кафедру; в этой единственной форме помощи

революционному делу выявлялось мое сочувствие революции; но чтения в пользу

военной организации при великолепно поставленном шпионаже имели и риск; но

был стимул к тому, что я порой шел на лекции: через силу; многие

левонастроенные писатели охотно в те дни отбывали эту повинность; я же

подчеркнуто держался с левыми после того, как буржуазия мне показала свою

изнанку: и сидением в мамиконяновской газете, и участием в "Столичном утре",

и отстранением себя от постоянного сотрудничества в кадетских газетах.

Не помню, со сколькими устроителями, связанными с "нелегальными", я

имел дело; их было много; они являлись и исчезали бесследно; помню

черненького студента технического училища, который одно время устраивал мои

вечера; помню культурного экономиста, Семена Осиповича Загорского, который

что-то устраивал в пользу заключенных; он работал в меньшевистских

организациях; не помню постоянно менявшихся барышень-устроительниц; то одна,

то другая из них садилась или пропадала бесследно; кроме этого текучего

состава помню двух устроительниц лекций и вечеров в 1907 и 1908 годах: А. С.

Тинкер и О. Ф. Пуцято; первая более держалась вдали; вторая подчеркнуто

всюду шныряла с видом томной модернистки, занятой собой; я ее видел: и в

"Кружке", и у Зайцевых (в квартире последних она, кажется, временно

жила);224 поздней обнаружилась ее истинная физиономия: и жене Зайцева

пришлось ехать в Париж для дачи объяснений Бурцеву; О. Ф. Пуцято была

уличена, оказавшись провокаторшей;225 Зайцевы были потрясены; дружить с

провокаторшей - значит: и на себя бросить тень; Бурцев долго допрашивал В.

А. Зайцеву; провокаторша выбрала себе недурной обсервационный пункт: в

квартире Зайцева толпились писатели, считавшие себя левыми: и символисты, и

полусимволисты, и бытовики; с многими из них я в те дни отчаянно воевал;

счастье мое, что я держался вдали от квартиры Зайцева; стенные уши не могли

слышать высказываний, которые слышали стены моего кабинета (например,

сочувствие крайнему активизму).

Обе устроительницы были от большевистских организаций; Анна Семеновна

Тинкер - от боевой; а Пуцято - не знаю точно от какой; след А. С. Тинкер

пропал для меня к концу 1908 года; в 1932 году я с ней встретился неожиданно

для себя как с супругой В. Д. Бонч-Бруевича;226 мы вспомнили "минувшие дни";

только тогда объяснилось мне бесследное исчезновение А. С. из квартиры, в

которую я ходил по делам лекций; А. С. должна была скрыться в итоге

деятельности Пуцято.

На мне Пуцято отразилась неприятнейшим инцидентом с полицией, из

которого я едва выкрутился; открылось теперь, почему Эллиса мучили обысками;

и даже брали в Бутырки; не понимаю, почему не хватали меня, как и ряда

писателей, имевших с Пуцято общение; последняя бывала и в "Перевале"; думаю,

что в ее агентурных планах мы, участники вечеров, играли роль червячков для

приманки рыбки; рыбкою же могла быть молодежь (курсистки., студенты); до

времени, вероятно, она берегла свои "жертвы"; вдруг уличенная, оказалась уже

вне сферы охранки; во всяком случае: полиция знала, что я сочувствую

революции; но, вероятно, не знала, в чью пользу работал я; имя мое было

модным; меня, очевидно, не торопились трогать; я, скоро это сообразив, стал

с особенной осторожностью относиться к являющимся устроителям, если не знал

досконально их: разоблаченье Пуцято и потрясающее разоблаченье Азефа

достаточно убедили в том, что явление к нам из "подполья" в те годы - на 40%

явление охранного отделения; обнаружилось, почему сборы с нескольких лекций

моих были полицией конфискованы; между прочим: и сбор с лекции "Искусство

будущего", устроенной Пуцято; помнится, как эта последняя влетела ко мне,

поразив бледностью и синими кругами под глазами, не имевшими никакого дна

(эти глаза не внушали доверия мне и прежде); взволнованным голосом она

предупреждала, что и ко мне могут нагрянуть с обыском, - вероятно, для того,

чтобы в нашей среде не возникло сомнений на ее счет; помню волнение матери,

упрекавшей Пуцято в неосторожности; и помню выражение оскорбленности на

лице Пуцято, державшейся с аффектированным благородством.

Уже поздней в памяти моей вырастает квартира А. С. Тинкер, в которой не

раз я бывал (Триумфальная-Садовая, дом Пигит), зная, что квартира - ход в

нелегальную катакомбу; но я не знал, что немного позднее лечивший зубы мои

доктор Дауге - другой ход: в ту же катакомбу; за стеною комнаты, где он

сверлил мои зубы, происходили ответственнейшие совещания большевистской

партии 227.

Провал подпольной организации, произведенный Пуцято, был очень

чувствительный; средь писателей толка Зайцева не на шутку переполошились;

дело доходило и до третейских судов;228 но в Париже выяснилась

непричастность зайцевской группы к преступленьям Пуцято. А были моменты,

когда один глядел на другого, переживая ужас: не предатель ли перед ним; я

косвенно оказался прав в резкой полемике против мутной воды, в которой

плавали иные из модернистов; за полемику мне от всех доставалось, кроме

Гершензона и Белорусова: ведь в "мутные воды" заплыла-таки провокаторша.

Провокаторами кишела Москва.

Неизвестно откуда явившийся лектор, имевший успех, бегал с визитного

карточкою по всем лекторам; забежал и ко мне, прося быть оппонентом; он

наткнулся у меня на П. д'Альгейма; после его ухода д'Альгейм предупреждал:

- "Про него ходят слухи, что его уличили в провинции в том, что его

миссия устраивать в прениях инциденты и этим выявлять пред охранкою

молодежь, которую убирают потом".

Я тем не менее пошел на лекцию подозрительного господина, - не

оппонировать, а предупредить нескольких знакомых курсисток об этом "типе",

чтобы они в случае чего не шумели и предупредили публику; увидев в зале

шумную обычно курсистку, я просил ей шепнуть, чтобы она сообщила своим

подругам: не шуметь в случае инцидента; исполнив "миссию", я демонстративно

вышел из зала под носом лектора; аудитория была предупреждена; "скандал" не

удался; но после лекции к мной предупрежденной курсистке на улице подошел

неизвестный субъект и спросил ее иронически:

- "Что вас просил передать Белый?"

Вскоре ее "посадили"; в Москве разнеслась молва, что новоявленный

лектор - лектор из охранного отделения; и след его простыл из Москвы;

вскоре, будучи в Киеве, его встретил я фланирующим на Крещатике.

Лекции и вечера в пользу "организации" устраивались фиктивно от моего

имени; я подписывал несколько листов белой бумаги, на которой фактические

устроители писали, что надо; за меня они сдавали отчеты полиции о сборах и

прочем; техники устройства этих вечеров я не знал.

Вот что произошло: А. С. Тинкер организовала литературный вечер в

пользу военной организации большевиков; я подписал белые листы в свое время,

забывши о них; вечер прошел удачно; но Тинкер исчезла с моего горизонта;

прошло семь месяцев; в это время вонью над всею Россией лопнул Азеф;229 я

прекратил свои лекции.

Вдруг является квартальный надзиратель; и, к моему удивлению, просит

немедленно сдать полиции отчет в вечере, имевшем место полгода назад; какой

отчет? Я и не подозревал, что есть такие отчеты; квартальный дал мне

отсрочку в два дня; тотчас же по его уходе я бросился в квартиру Тинкер,

сетуя, что она меня подвела; мне отворила неизвестная брюнетка; и объяснила:

организация провалилась; одни - схвачены; другие - бежали; о делах моего

вечера ничего точного она не может сказать, но может дать адрес одной из

барышень, причастных к устроению вечеров: надо к ней идти с черного хода: ее

родители не знают о причастности дочери к организации; я так и сделал;

барышня, выскочившая на кухню ко мне, лепетала испуганно, что и знать не

знает, и ведать не ведает ни о каких отчетах, прося меня скорее уйти, чтобы

родители ее не накрыли со мной (родители ее, видно, были буржуи). Я понял:

провал - серьезен; А. С. либо бежала, либо сидит; отчета о лекции или нет

вовсе, или попал он в охранку. Я тоже подлежу ответственности; и я пошел к

знакомому мне юристу: изложил ему казус, прося дать совет, как вывернуться;

он был кадет; он мне доложил: меня могут привлечь по двум пунктам: как

мошенника, присвоившего себе деньги, или как политического; в последнем

случае - арест, ссылка; и кисло меня проводил со словами:

- "С этим шутить не любят!" Что делать?

Не без волненья я ждал квартального; когда он явился, то я прямо ему

заявил: отчетов я никогда не сдавал; это проделывали мои помощницы, барышни,

которых я даже и фамилий не знаю и адреса их; они - мои слушательницы.

Квартальный, понявший, в чем дело, насупился, мымыкая что-то, напоминающее о

сочувствии моему положению:

- "Вы - молодой человек... Эх... - махнул он рукой, подымаясь. - Если

дело зацепится в градоначальстве, то - плохо; а если у нас в участке", - и

он посмотрел на меня. Я ему сунул в руку: и он ушел, не обещая, не угрожая.

Этот инцидент от матери я, конечно, скрыл; и недели две ждал "дорогих

гостей"; они - не явились ко мне; но у Эллиса, тогда моего друга, был обыск.

С тех пор при редких своих явлениях к матери с налоговыми квитанциями

любопытный квартальный лез в мой кабинет, садился в кресло и начинал горько

жаловаться на свое несчастное положение (служба в полиции) и на режим

вообще; я, конечно, держал язык за зубами.

Лишь в 1932 году из разговора с А. С. Бонч-Бруевич (бывшей Тинкер) я

узнал, что провал - дело рук Пуцято.

Характерно: спрос на лекции мои шел слева; с разгромом остатков

организаций пресеклись лекции; являлись устроители, с которыми я боялся

иметь дело; вскоре никто не просил меня читать лекции; "нелегальные"

устроители, вероятно, сидели в подполье; и кроме того, в чаду огарни-чества

и в жирах буржуазного веселья мне было душно; салоны покинул я, затворясь у

себя; у меня создалось впечатление, что и читать-то некому; реакция

додавливала все лучшее; ряд личных горестных переживаний, ползших из

прошлого (в частности, новые неприятности с Блоками), усугубляли душевный

мрак; господствовал скепсис; в уединении я сочинял стихи, потом вошедшие в

"Урну":
Заснул - проснулся: в сон от сна.

И жил во сне; и тот же сон,

И мировая тишина,

И бледный, бледный неба склон;

И прошлого докучный рой...

Не превозмочь, не превозмочь...

Кольцом теней, о ночь, покрой!230

последствия операции (обескровленность); я разочаровался даже и в

литературной тактике, которой недавно еще отдавался; я с горестью видел: на

течении, мной любимом, наштамповывается ерунда случайными людьми; и ерунда

пройдет в будущее под флагом символизма.

Никогда не был я так стар, как на рубеже 1908 - 1909 года; меня

занимали, как игра в шахматы, игры в сплетения отвлеченных понятий; я

отдавался анализу кантианской схоластики, в нее не веря и тем не менее ей

отравляясь; как на шахматные турниры, ходил я на философские семинарии; а

после писал иронически:

С ученым спорит вновь ученый231.

"credo", окончился игрою в понятия; и из-под этой игры я искал того, на кого

бы мог опереться; и вдруг - неожиданно ко мне позвонил Михаил Осипович

Гершензон, с которым до этого времени я не был знаком.

МИХАИЛ ОСИПОВИЧ ГЕРШЕНЗОН
Встречи с М. О. Гершензоном начались с ноября 1907 года;232 его как

литературоведа я очень чтил; но его я боялся; он мне представлялся высоким и

тучным, в очках, провалившимся в кресло, обитое прочною кожей, - посередине

огромного кабинета; он потрясает седой бородой; у него лицо Натансона,

эсера; брезгливо обнюхивает издания "Скорпиона" с единственной целью -

сказать: эти книжки, книжонки, книжоночки, взятые вместе, не стоят и

четверти строки Пушкина; одно стихотворение Огарева их укладывает на

лопатки; если этот сердито-презрительный Гершензон, написавший прекрасные

книги, читает "Весы", то читает с единственной целью - воскликнуть:

- "Какой это ужас!"

Таким я увидел почтенного критика.

Раз раздается негромкий звонок: и горничная просит в переднюю; было

утро еще; я оканчивал туалет; кое-как застегнутый, все же выскочил я - и

едва не сбил с ног маленького, чернобороденького господинчика, лет, может

быть, около пятидесяти, может быть, сорока, может быть, - тридцати пяти, с

очень черной, густою курчавой бородкою; заросшие щеки; густые брови дико

нахмурены, образуя на лбу строптивую складку; он стоял, глубоко на лоб

нахлобучив барашковый колпачок; но и в колпачке оказался он ростом всего до

бровей мне; на его коричневом, смуглом личике перепучились не губы - сливы,

не закрытые вниз загнутыми усами; его небольшой, изогнувшийся нос и два

пристальных глазика, защищенных очками, стреляли смесью досады с растерянным

перепугом; очки же его с черным ободом мне напомнили колеса от комиссаровой

брички, с которыми их сравнил Гоголь;233 пришлось нагнуться, чтобы его

разглядеть; от этого сделалось мне конфузно: так грозно и так недоверчиво

метнул он на меня взгляд снизу вверх; будто он, перепутав свой адрес,

забежал не туда; но, забежав, решил стойко испытывать все угрожающие

неприятности, проистекавшие из этого досадного факта; он, точно защищая себя

от меня, бросил грозным рывком (так пускают парки паровозы) :

- "Пф... Пф... Гершензон... Заведующий "Критическим обозрением"..."

И тотчас же заторопился словами и мотом головки, блистая очками на

пуговицы моего пиджака, одною рукою всучившись в карман пальтецо, а другой,

сжимающей книжку, рубя по груди моей; казалось мне, будто всплескался,

всплевался вдруг закипевший кофейник, с усилием намеревавшийся выкинуть

вместе с душистой кофейной струей и черную гущу; я ж - растерялся; явление

Гершензона ко мне взволновало меня; растерялся же я оттого, что он

растерялся; но, растерявшись, он покраснел; покраснев, рассердился;

рассердись, вздернул черную головку в барашковом колпачке; в лопотании

горловых, низких звуков, бьющих из рта от сердца, а может быть из

"подложечки", я долго не мог разобрать, чем же я, собственно, перед ним

провинился; и отчего так взволнован он; вероятно, он кипятился желанием

скорее пролиться струею горячего кофе, чтобы быть снятым с огня: удалиться

стремительно; горячий кофейник, закупорившись у носика гущею, не струит,

только дрожит и капает в чашку, хотя переполнен до края; после же сразу

хлынет душистым даром; так и маленькая фигурка, рубившая своей книжечкой

меня по груди, сперва заявила сознанию моему о себе только гущей

взволнованных звуков:

- "Я тут рядом... Пф... Пф... Живу... Гершензон... Так вот я и...

пф... пф... зашел... Редактирую "Критическое обозрение"..."

Вдруг:

- "Не написали бы вы, Борис Николаевич, мне о книге Чулкова?"234

задрожало, как лучиками, морщинками; вот тебе и угрожающий! Угрожающий вид -

просто робость: он был то застенчив, то дерзок; продолжая цепляться за

пуговицы моего пиджака, привставши на цыпочки, чтоб до меня дотянуться, он

приткнулся ко мне блеском двух огромных очков, и заработали у лица моего

большие, темные, точно взбухшие губы:

- "Вы можете высказаться так, как хотите; так, как в "Весах"... Пишите

все!"

обдал одобряющий пых из широких ноздрей.

Тут я принялся пред ним извиняться, не понимая и сам, в чем же именно;

он же, вскипев, рассердись неизвестно на что, прокричал, отскочив от меня и

грозя мне рукой своей:

- "Делаете большое, культурное дело: разоблачаете распущенность".

Я от этого даже присел: за "большое культурное дело" от всех получал я

лишь град обвинений:

- "Да разве так пишут?"

- "Не говорите мне: Белый совсем исписался".

- "Его рецензии о Чулкове ведь верх неприличия!" Тут же строжайший,