Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Не задумываясь, я ответил:

- "Конечно же!"

Как же не согласиться?85

А были дела: роман, "Весы", заседанья, статья для гоголевского

юбилея;86 и вот я - пленник д'Альгеймов; верней, - их племянницы; я усажен в

огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле - Ася; с

добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная

морщина чернит ее лоб; она вцели-вается в меня, стараясь карандашом передать

на картон линию лба; и это - не удается ей; бросив работу, она закуривает; и

какая-то особенно милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины;

начинается часовой разговор: вдвоем; забыты: и линия лба, и гравюра; вся

суть в разговоре; гравюра давно уже стала предлогом для этих привычных

посидов; из двух-трех сеансов вполне алогически вырос прекраснейший

солнечный месяц необрываемой беседы вдвоем.

Иногда в дверь просовывается любопытно-лукавая головка П. д'Альгейма;

он делает вид, что зашел невзначай; с напускною серьезностью он опускается

рядом в глубокое кресло; и, горбясь, сидит в нем, моргая в окно и отряхивая

серый пепел; в нем что-то от барса; и он косолапится, точно медведь; он

заходит отсиживать с нами, чтоб не говорили, что "Белый" часами сидит,

затворившись с племянницей; в сущности, он понимает нас; функции "дяди"

смешны ему; вид у него постаревшего и подобревшего Мефистофеля или, пожалуй,

старого отставного капрала; он щурится мимо, в окно; он, пуская дымок, для

проформы лишь спрашивает:

- "Э Брюссоф? Кё фэ т'иль?" [Итак, - Брюсов? Что делает он?]

И, отбывши повинность, встает, на прощанье бросая племяннице с нежною

ласкою:

- "Петит!" [Крошка!]

всем порывам, коли они были чисты; Ася с Наташей лежали глубоко на сердце

его; он старался воспитывать их, окружить их своею культурою, но не

препятствовал будущему; начинающийся мой роман с Асей тональностью ему,

видимо, нравился; и у д'Альгеймов без уговора считалися мы парой; Петровский

и Поццо водились больше с Наташей; последняя появлялась везде; даже у

Метнеров, что весьма не нравилось дяде; Наташа его беспокоила; Ася же - нет;

она в Брюсселе жила в полном затворе у старого Данса; а приезжая в Москву,

попадала вполне в атмосферу д'Альгеймов; Ася в эти годы была дикая: из

конфузливости; она не бывала нигде; лишь при мне раскрывалася она вся; и

д'Альгейм в ней ценил ее дикость; а Метнер, конечно, косился на наше

сближенье, бросая порой невзначай замечанья, клонящиеся к тому, что Ася -

таки тип моей не понравившейся ему "королевны" ("Северная симфония").

- "Предупреждаю вас: королевна еще туда-сюда в книге; но не она -

героиня вашего романа; ее тональность - болезненный эстетизм; у Аси -

аскетизм из уныния и слабого тонуса жизни; вот если бы вы встретили женщину

типа "Сказки" [Героиня драматической "Симфонии".], то ликовал бы за вас".

Вопреки песням Метнера - Ася была в эту пору мне импульсом жизни;

Наташа казалась - болезненной; Метнер в моем предпочтении Аси увидел не

жизнь, а победу д'Альгейма; воспринимал он абстрактнейше дружбу мою: точно я

вместо Зиммеля стал читать, скажем, Огюста Конта; он, с этого времени что-то

в себе затаивши, нахмурился; хмурость с годами росла.

В мае решили мы (Ася, Наташа, я, Поццо, Петровский) удрать из Москвы:

провести вместе несколько дней среди зелени; мы попали в Саввинский

монастырь, близ Звенигорода; остановились в гостинице; пять прекраснейших,

солнечных дней нас сблизили с Асей; она была великолепнейшая лазунья: увидит

забор или дерево, и - за-карабкается; она лазила по вершинам деревьев;

первые разговоры о том, что, быть может, пути наши соединятся, происходили

на дереве (почти на самой вершине); на ней мы качались, охваченные порывами,

гнущими дерево; свежие листья плескали в лицо.

Мне запомнился наш разговор - на дереве, свисающем над голубым, чистым

прудом, испрысканным солнцем; запомнились и отражения: вниз головой; из

зеленого облачка листьев, в мгновенных отвеинах ветра, - я видел то локоны

Аси, то два ее глаза, расширенных, внятно внимающих мне; и запомнился

розовый шелк ее кофточки; вдруг ветви прихлынут к лицу: ничего; под ногами -

двоился, троился отточенный ствол, расщепляемый легкой рябью; запомнились

спины склоненных под нами Наташи и Поццо, сидящих глубоко внизу: на

зелененьком бережку (они тоже задумывались о путях своей жизни: Наташа

впоследствии стала женой А. М. Поццо).

Вспоминается и другая картина: и ночь и луна; средь бушующих черных

кружев листвы чья-то тень, мне не ясная: Ася; схватившись рукою за сук, она

свесила голову; черное кружево, нас овеивая, закипая серебряной искрою

лунного отблеска, точно всплеснет; и вот листья отвеяны; стали

темно-оливковыми - под луной, освещающей их; а над нами - глубокое и

темно-синее небо; далеко за полночь; смотрим на небо; луна закатилась; но

вызрели звезды.

Так под небом и месяцем вставал предо мною отрезок из лет, освещенных

мне жизнью весьма необычной.

В деревне мы прожили всего несколько дней; но они отделили меня

навсегда от унылого прошлого; собрались мы уехать; но подали счет; оказалось

же: заплатить-то и нечем; и пришлось А. Петровскому ехать в Москву за

деньгами, оставив две пары "романтиков" в залог монахам, заведующим

гостиницей.

В день возвращенья в Москву был концерт М. Олениной; помню, она, в

белом платье, с приколотой розой к открытой груди, с невероятною силою пела:
Сияй же, указывай путь,

Веди к недоступному счастью

Того, кто надежды не знал87.
Программу концерта, наверно, продумал д'Альгейм; и, наверно, продумал

ее для меня и для Аси; он таки постоянно устраивал своим близким знакомым

сюрпризы; и включал в программу жены те романсы, которые, по его

представленью, должны были ответствовать душевному состоянью друзей. В этих

милых сюрпризах опять-таки сказывался романтик старинного стиля.

Но вот приходит известие: бабушка Аси, Бакунина, проживавшая у своей

дочери [Мать Аси, урожденная Бакунина, по первому мужу Тургенева, по второму

Кампиони, жила около Луцка с мужем, лесничим], - при смерти; Ася поехала к

матери на Волынь, чтобы проститься с больной; оттуда она должна была ехать в

Брюссель - оканчивать школу гравюры у Данса (ей оставалось там жить еще не

менее полутора года); перед прощаньем условились мы: разлука пускай будет

нам испытанием; ею проверим себя и друг друга; и коли окажется, что в нашей

тяге друг к другу есть что-то серьезное, то мы по окончании ей класса

гравюры соединим наши жизни.

Вскоре же по отъезде Аси88 имел я серьезнейший разговор с П.

д'Альгеймом, более влиявшим на судьбу племянниц, чем мать; в результате

этого разговора я получил душистый по тону ответ: д'Альгейм не только не

будет препятствовать моему сближенью с племянницей, но и способствовать ему;

он мне предложил предстоящей зимой ехать в Брюссель:

- "Но вам придется считаться со стариком Дансом; он средневековый,

строгий, сумрачный; он держит Асю как в монастыре; изредка бедняжка гостит в

Шарлеруа у мадам д'Эстре, дочери Данса. Так что вам придется видаться с

"петит" - в присутствии старика или экономки-старухи, которая - о, о, -

мегера! Ну да ничего: где нет препятствий к свиданьям - там нет аромата", -

пустился он мне развивать философию жизни.

Близился уж июнь; я опять переехал в Дедово, к другу; с обитателями

Дедова, Коваленскими, отношенья как будто наладились; но чувствовался

холодок от Сережи; мое увлечение Асеи встречало в нем отклик живой (сам же

он увлекался сестрой ее, Таней); но проблема самопознания в моей трактовке

была ему даже враждебна; замкнулись невольно мы; к нам являлся и Эллис,

притрясы-ваясь в таратайке, в мухрысчатом сюртучке, в том же все котелке; он

в это время дорабатывал книгу о символизме; писал в музее он; он все

нервничал, чего-то боялся; и даже: кричал по ночам; производил, в общем,

жалкое впечатленье: на ладан дышал.

Время мое было занято писаньем романа; и лето казалось неважным; и в

Дедове было неважно; отдушины - письма от Аси, сперва из-под Луцка; потом

уж - из Брюсселя; я отвечал ей длиннейшими письмами, над которыми просиживал

ночь напролет; к августу появилась в письмах ее нота вялости; они стали

реже.

Я был охвачен рядом новых тревог и забот, отрезавших надолго от

И первая тревога - инцидент с Эллисом.

ИНЦИДЕНТ С ЭЛЛИСОМ
В последний свой приезд в Дедово Эллис был так неумерен в словах, так

ругался, такие высказывал мысли о прессе, что я вынужден был одернуть его:

- "Если ты будешь и далее продолжать разглагольствовать в этом же

направленьи, то - помни: тебе будет плохо!"

Он задергал плечом; и - уехал.

А через несколько дней я читаю в газетах: литератор Л. Л. Кобылинский

попался в музее с поличным - вырезывал страницы из музеиских книг; в газетах

стоял просто грохот; Сережина бабушка, Александра Григорьевна Коваленская,

очень любившая Эллиса, мне говорит:

- "Поезжайте скорее в Москву... Разузнайте, в чем дело: опять,

вероятно, травля!"

Лечу: и - попадаю в разгар "инцидента".

Считаю его характерным; натура противоречивая, Эл-лис всегда отличался

почти потрясающим бескорыстием; он отдавал людям с улицы все, что имел; он

годами позабывал об обеде; давно уже книги свои он пожертвовал неимущим; но

он был ужасно небрежен по отношению к книге как таковой; и дать ему книгу -

значило: или ее получить перемаранной заметками на полях, с дождем

восклицательных знаков, иль - книги лишиться, - не потому, что присвоит ее:

затеряет ее; не раз у себя на столе находил занесенные Эллисом книги,

исчерченные карандашными вставками; приходя же к друзьям, он без спроса брал

книги их; часто зачитывал; над ним трунили; он сам над собою трунил; и,

разумеется, никому и в голову не приходило, что порча книг Эллисом есть

преступление; с той же рассеянной, непохвальною легкостью он работал в музее

над книгою о символизме;91 к несчастию для него, его посадили в отдельную

комнату; и кроме того: в эту комнату его допустили с комплектом его же книг,

только что подаренных ему "Скорпионом" специально для нужных вырезок и

вклеек в рукопись; пользовался же он двойным комплектом: музейским (для

справок) и "скор-пионовским" (для вклейки); и раза два, перепутавши книжные

экземпляры, выкромсал ножницами - из экземпляров музейских; именно: он

испортил вырезками страницу в моей книге "Северная симфония" и страницу в

моей же книге "Кубок метелей"; служитель музея случайно увидел, как он

вырезывал; и когда ушел Эллис, по обычаю оставляя портфель работы, со всеми

вырезками, то служитель отнес портфель к заведующему читальным залом,

фанатику-книгоману, Кваскову; Эллису сделали строжайший выговор: конечно, за

неряшество, а не за воровство; и лишили права его работать в музее. Квасков

с возмущением рассказывал об этом факте; пронюхал какой-то газетчик; враги

"Весов" вздули до ужаса инцидент; неряшество окрестили именем кражи;92 можно

было подумать, читая газеты, что Эллис годами, систематически, выкрадывал

ценные рукописи. Министр Кассо, прочитав заметку о "краже" в музее,

воспользовался этим случаем, чтобы спихнуть с места директора, профессора

Цветаева (у них были счеты); он требовал: дать делу ход.

Теперь о Цветаеве: этот последний питал к Эллису ненависть; Эллис

являлся почти каждый день на квартиру его - проповедовать Марине и Асе, его

дочерям, символизм; и папаша был в ужасе от влияния этого "декадента" на

них, - тем более, что они развивали левейшие устремленья для этого косного

октябриста: они называли себя тогда анархистками; в представленьи

профессора, Эллис питал их тенденции: ни в грош не ставить папашу94. С

другой стороны: дама, в которую папаша влюбился, по уши была влюблена в

Эллиса; и здесь и там - торчал на дороге профессора "декадент"; оскорбленье

свое он и выместил как директор Румянцевского музея. И кроме всего: он желал

выкрутиться перед его не любившим министром; он потребовал строжайшего

расследования с тенденцией обвинить Эллиса.

Результат осмотра книг, читанных Эллисом в музее (за многие годы), был

убийственен для Цветаева: кроме двух страниц, вырезанных из "Симфоний" на

виду у служителей, с оставленьем им на руки своего портфеля (вместо того,

чтобы унести портфель с "уворованным"), - никаких следов "воровства",

которого и в замысле не было; Эллису ль "воровать", когда его обворовывали

редакции нищенским гонораром, когда он всю жизнь обворовывал сам себя

отдаванием первому встречному своего гонорара и после сидел без обеда.

Пришлось же позднее Нилендеру отнимать у Эллиса деньги, чтобы их ему

сохранить на обеды.

И этого человека "маститый" профессор Цветаев хотел объявить злостным

вором.

Личная месть и угодничество перед Кассо, от которого разбегались в

участника клеветы; пока над Эллисом разражалась беда, комиссия по

расследованью "преступленья" сурово молчала, укрепляя мысль многих о том,

что материал к обвинению, должно быть, есть.

На Эллиса рушились: и личные счеты министра с Цветаевым, и ненависть

последнего, и ненависть почти всех писателей за "весовские" манифесты;

оповещение о воровстве печаталось на первой странице;95 оно облетело в два

дня десятки провинциальных газет; а опровержения не печатались; через два

месяца постановление третейского суда, снявшего с Эллиса клевету, было

напечатано петитом на четвертой странице "Русских ведомостей"; и осталось не

перепечатанным другими газетами;96 и тот факт, что судебное следствие

прекратило "дело" об Эллисе вслед за следствием музейной комиссии, и тот

факт, что третейские судьи (Муромцев, Лопатин и Малянтович) - признали

Эллиса в воровстве невиновным, - не изменили мнения: казнили не "вора", -

сотрудника журнала "Весы".

Не забуду дней, проведенных в Москве; я с неделю метался: от А. С.

Петровского к скульптору Крахту, от Крахта к С. А. Полякову, в "Весы"; из

"Весов" - в музей; оттуда - к Эллису, к Шпетту, к Астрову; Эллиса ежедневно

таскали на следствие: в комиссию при музее; а элемент, мною названный

"обозною сволочью", неистовствовал во всех российских газетах, взывая к

низменным инстинктам падкой до сенсации толпы; гадючий лозунг: "Все они

таковы" - раздавался чуть не на улице, где сотрудников "Весов" ели

глазами;97 передо мною вставала картина толпы, убивающей Верещагина ("Война

и мир"); нас прямо ставили вне закона, особенно тогда, когда закон дело

прекратил, а где-нибудь в Харькове, Киеве и т, д. продолжали писать;

- "Эллис - вор!"

Когда впервые в Москве в эти дни я настиг несчастного виновника шума,

он был невменяем; бегал по улицам без котелка, то махая безнадежно рукою, не

пробуя даже бороться: "Бесцельно!" То, палку хватая, бросался кого-то он

бить. Но - кого? В эти дни обнаружилось: бить надо многих; я - тряс его за

руку:

- "Слушай, а опровержения - где?"

- "Не имеют права, должны".

- "Это ж право - трех дней".

- "Где ты был? Что ж ты медлил?" Обнаружилось: в первый день обвинения

он не видел газет; а все друзья его были на даче; немногие из "хороших"

знакомых, попавшихся ему в этот день, лишь конфузливо опускали глаза; и - от

него наутек:

- "Понимаешь, ничего я не знаю: встречаю N: он - чего-то конфузится;

и - до свидания; вижу М: делает вид, что меня не узнал... И понял я, что

что-то случилось; но лишь на другой день утром прочел клевету: к вечеру

доставил опровержение; на третий день оно не появилось в печати: на

четвертый день я уже не мог требовать, чтобы письмо мое напечатали".

Опускаю подробности этого гнусного дела: музейное следствие (протоколы,

допросы, комиссии), судебное следствие тянулись недели; пока же - громчайшая

статья, полная клевет, в "Голосе Москвы" (орган октябристов) - под

заглавием: "Господин Эллис" .

Характерно: до этого инцидента в музее действительно уличили вора,

вырезывателя ценнейших гравюр, их сбывавшего; и вот этому вору Влас

Дорошевич посвятил фельетон, силясь его оправдать;100 об Эллисе - никто: ни

гугу; а мы лишены были права голоса: друзья-де лицеприятны.

Еще деталь: прокиснувший в либеральной "порядочности" Сергей Мельгунов,

года упражнявшийся на страницах "Русских ведомостей" в морали и добродетели

(ныне эмигрант), будучи еще гимназистиком, столовался у матери Эллиса; он

был на "ты" с ее сыном; совершенно растерянный оттого, что газеты не

захотели печатать его, Эллис вспомнил: бывший его товарищ ответственное лицо

в "почтенной" газете; опрометью он ворвался в редакцию; увидевши

Мельгунова, - к нему, простирая руки свои с восклицанием:

- "Выручи!"

Но благородный эн-эсовский столп добродетели101, выпятив грудь и убрав

свои руки за спину, с ледяною жестокостью лишь процедил:

- "Извините, пожалуйста, - я ничем не могу вам помочь" .

Повернувшись, он вышел из комнаты: инсценированная непреклонность была

подла; не было ведь доказано, что просящий о помощи - вор; следствие еще

только приступало к разбору; что сделали "Русские ведомости", чтобы честно

пролить свет на весь инцидент и хотя б только этим помочь оклеветанному? Они

напечатали снятие вины с Эллиса - петитом; и - через два месяца; напечатали,

потому что документ был подписан председателем Первой Государственной думы;

Мельгунов, не желавший марать свои руки о "грязное" дело, числился

"благородным" в газете; а Муромцев, себя "замаравший" участием в деле,

котировался тою ж газетою как "благор-ррр-род-нейший", перевешивая

Мельгунова количеством "р"; постановления третейского суда с такой подписью

нельзя было спрятать в карман; и его напечатали; но - петитом; и - на

четвертой странице; никто не прочел.

Ненависть к "декаденту" была так сильна, что и фамилию Муромцева со

всеми "р" смалили в петит; в чем сила? Да в том, что первое известие о

"воровстве" Эллиса появилось в "Русских ведомостях"; снятие с Эллиса клеветы

в той же газете ставило ее в неловкое положение.

Через несколько недель я удостоился видеть Муромцева, получив от него

приглашение посетить его дом; с дочерьми его я играл некогда мальчиком;

приглашение имело связь с инцидентом, который уже разбирал Муромцев,

привлеченный к нему братьями Астровыми; эти-то знали Эллиса и в его

бескорыстии, и в рассеянной невменяемости, и в способности против себя

ненужно восстановить всех; Астровы имели вес в кадетских кругах; при их

участии нашелся-таки противовес клевете; видные деятели наконец принялись

выгораживать Эллиса, особенно когда зарвались октябристы; травля Эллиса

тучковской газетой превосходила все меры 1 02.

Тогда-то Н. И. Астров, с которым Муромцев считался, ввел последнего в

детали дела и убедил войти в президиум третейского суда меж журналистом

"Голоса Москвы" и Эллисом103.

Муромцев меня не расспрашивал о подробностях ему уже знакомого дела; во

время беседы он пристально меня изучал; я помнил его чернобородым красавцем;

теперь предо мною стоял седой старик в великолепной позе мягкого величия; из

беседы с ним убедился я: он будет держать руку Эллиса; и я - успокоился.

Не то чувство охватывало меня в первые дни инцидента; следствие хранило

молчание; профессор Цветаев топил; пресса - выла; Эллис же был невменяем; и

я не мог добиться четкого объяснения от него.

Тронул скульптор К. Ф. Крахт, живее всех взволнованный этим делом; он

даже устроил у себя в студии совещание друзей Эллиса; в этой студии поздней

собирался кружок, Эллисом названный "Молодым Мусагетом"; здесь были иные из

будущих "центрофугистов";104 бывали: Марина Цветаева и молодой Пастернак.

У Крахта познакомился я с Кожебаткиным и В. Ф. Ах-рамовичем, скоро

связавшимся с "Мусагетом"; Кожебат-кина подсунул нам Эллис как

незаменимого-де секретаря; Ахрамович сперва был корректором в "Мусагете";

привлекал его ум; привлекало живое отношение к делу; когда обнаружилось, что

"незаменимого" секретаря нельзя держать в "Мусагете", засекретарствовал

Ахрамович105, оказавший живую помощь издательству, а мне, в частности, и

большую услугу: умелым секретарством в нашем ритмическом кружке .

Возвратился я в Дедово - вовсе больной, потрясенный; и - вдруг

телеграмма от Метнера: есть деньги на издательство или журнал; согласен

ли?107 Просит ответа, но под влиянием инцидента с Эллисом - первая мысль:

какой там журнал? До него ль? И Соловьев соглашался со мной:

- "Я заранее должен сказать: мне - некогда будет касаться журнала; и я

далек от всяких издательств; на меня не рассчитывайте".

Вообще Соловьев в нужную минуту выявил эгоизм и в отношении Эллиса, и

по отношению ко мне; я, удрученный таким холодным ответом, чуть не послал

Метнеру телеграммы: "Не надо". Но, вспомнивши о Петровском, Ни-лендере,

Киселеве, поехал в Москву: за советом.

- "Нет, Боря, нельзя отклонять предложенья: издательство - нужное

дело", - волновался Петровский.

Вообще он меня горячо взбадривал и поддерживал; тогда мы послали

Метнеру лапидарный ответ: "Нужно"; Метнер тотчас же разразился огромным

письмом, прося строго обдумать план действий: книгоиздательства или -

журнала; и просил прислать смету, проекты; он писал, что еще на месяц

задержится и чтобы мы разработали детали дела; он отвиливал от черной

работы; мы принялись за организацию издательства "Мусагет", отклонивши

журнал; я переехал из Дедова, унося печальное чувство: наши идейные пути с

Соловьевым вполне разошлись;108 и с той поры не было уже между нами былой

жизненной связи; в заседаниях он не участвовал, нас избегая; участвовали:

Рачинский, Петровский, Сизов, Киселев, я, Нилендер, Борис Садовской, Эллис,

Кожебаткин, призванный в секретари, и Ахрамович, ставший корректором.

Сентябрь протекал в разработке плана издания109, сметы и отыскания помещенья

редакции; уже подготовлялись и рукописи; явился и Метнер; официально

редактор и издатель был он; редакционною тройкою - я, Метнер, Эллис;

ближайший совет при редакции составляли Рачинский, Сизов, Киселев и

Петровский; Метнер настаивал, чтобы меж редакторами состоялось следующее

соглашение: "veto каждого - безапелляционно; любое решение осуществлялось

лишь согласием трех; и это впоследствии явилось подводным камнем работы;

когда редакторы оказались лебедем, щукой и раком, то и не оказалось вопроса,

на котором бы мы сошлись; "veto" стало каноном жизни издательства, и все

культурное будущее оказалось в сплошных "нетях"; на "нет" нельзя строить; а

"да" - не оказывалось.