Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

организован настоящий экспорт юношей в Марбург и Фрейбург, где маститые

минотавры съедали их без остатка и ими распоряжались, в то время как "свой",

московский философ, Лопатин, сидел без последователей.

На кого мог старик опереться? Религиозными философами брезгал он: союз

с ними бывал иногда для тактических целей; пять лет назад он бы им объел

головы; а теперь - жалко жался к ним; прочие шли своими путями: Ильин - от

Фихте к Гегелю; Викторов проповедовал Авенариуса; Самсонов - Липпса;

Челпанов держался отдельно; а единственный свой, "молодой человек",

Топорков, оказался волком в овчарне.

Лопатин точил крокодиловы слезы в жилет профессора римского права,

Хвостова, читавшего все новинки врагов Лопатина и пересказывавшего их ему;

сам же Лопатин - уже никого не читал: он познакомился с "Theorie der

Erfahrung" Когена265 тогда, когда книга была изгрызена всей философской

Москвой, молчаливо взывавшей, чтоб старик все-таки отчитался внятно в

причинах ненависти к Когену; тогда-то он и провозгласил: "Вперед от Канта!"

Но вперед звучало как "вперед - в могилу!".

Между тем его враги все росли: появились последователи - Наторпа,

Кассирера, Кинкеля (когенианцев), Кона, Ласка и Христиансена

(риккертианцев); вылезали на свет гуссерлианцы и даже поклонники Бенедетто

Кроче; не сесть же, в самом деле, верхом на услужливо поднесенного Эрном

Сковороду:266 Лопатин и рвал и метал, не понимая ни слова в модернистической

схоластике; когда же в Москве появился молодой Гессен, вылетевший из гнезда

Ласка, низавшего ожерелья из тугих терминов, Лопатин даже перетерялся; после

реферата Гессена, в котором не было ни единого слова вне лексикона Ласка,

он, прице-пяся ко мне, взявши под руку, жалобно в ухо мне зашептал:

- "Поняли ль вы хотя бы одно слово? Я - ничего не понял".

Пришлось сознаться: реферат произвел и на меня впечатленье, что юркий

философутик, человек-змея, показывал ловкость прыжка из четвертого этажа на

тротуар без разбития себе носа - в лозунге "форма формы формы есть то же,

что форма формы, которая - не форма, а норма".

- "Хо, хо, хо", - завеселился Лопатин, перетирая руки.

Но должен сказать: смех не звучал победительно.

Я года присутствовал при съедании схоластиков одной масти схоластиками

другой масти; "кассирерианцы" и "ласкианцы" съедали, жестоко, как термиты, -

всё, оставаясь такими же сухими и тощими; между прочим съедали они и

схоластику Льва Лопатина; с ними мне приходилось считаться, чтобы не сдать

своих позиций; и термины их я изучал, упражняяся в их жаргоне; в этом и

состояла моя партия в шахматы: мимикрировать жаргон Риккерта, чтобы

впоследствии его языком опрокинуть его же твердыню: ценность - "норма

долженствования"; Шпетт, меня видя насквозь, мне шутливо грозил:

- "Я приду в "Кружок" сорвать с тебя маску!" Приходилось бронировать

себя; а от злости Лопатина даже не приходилось: партия его была сыграна; в

существе неправые неокантианцы с правотой загрызали его.

Самым левым в тогдашнем "паноптикуме" мне казался Густав Густавович

Шпетт, только что переехавший к нам из Киева и с огромным успехом читавший

на женских курсах (на Педагогических и на курсах Герье); он только что

выпустил свою книгу "О проблеме причинности у Юма";267 он в юмовском

скептицизме, как в кресле, уселся с удобством; это было лишь формой отказа

его от тогда господствовавших течений; он особенно презирал "нечистоту"

позиций Бердяева и с бешенством просто из-Д&вался над ницшеанизированным

православием; он показывал едко на помаду Булгакова, изготовленную из

поповского духа и воспоминаний о своеобразном марксизме; более, чем

кто-либо, он видел бесплодицу когенианцев и риккертианцев, приведшую к

оригинальной позиции Ласка, у которого она, как скорпион, всаживала жало

хвоста в свою голову; в самом деле: "трансцендентальный эмпиризм" Ласка

средствами трансцендентального идеализма зарезал позиции этого идеализма, не

подозревая даже об этом. Менее всего питал симпатии Шпетт и к

эмпириокритицизму; он был ходячей иронией слева, - так, как Лопатин был

бессильною злостью справа; азарта ради Шпетт готов был поддразнить

кантианцев заодно с Лопатиным, отстоя от него далеко.

В своих выступлениях он собственной позиции не развертывал вовсе; он

ограничивался протыканием парадных фраков иных позиций: рапирою Юма; когда

его просили высказать свое "credo", он переходил к бутылке вина; и

развертывал перед нами свой вкус, свою тонкость; он и нас понимал, как

никто; и, как никто, отрицал в нас философов, утверждая: философы мы, когда

пишем стихи; а когда философствуем, то питаемся крошками чужих кухней; мои

философские выступления он считал игрой в прятки (сел за куст, а - виден

отвсюду); и утверждал философичность "Золота в лазури".

Никогда нельзя было разобрать, где он шутит, где - всерьез: перед

зеленым столом; или - за бутылкой вина в три часа ночи; академический Шпетт

был - одно; Шпетт застольный товарищ - другое; иногда мы думали: второй -

хитрая разведка первого; иногда - обратно: Шпетт, наносящий тебе удар за

зеленым столом, есть попытка друга вывлечь тебя из заседанья к интимной

беседе.

такой опаской по отношению к нам: в академических выступлениях.

Хитрой, талантливой, увертливой и пленительной "бестией" завелся этот

Шпетт среди нас, средь философов, в "Доме песни" д'Альгеймов, у Метнеров .

Его академическая карьера взлетала, меж тем как карьера его патрона,

Челпанова, протекала где-то на унылых философских задворках. С какою-то

галантною миной, граничащей с откровенной иронией, Шпетт держался Челпанова;

Шпетт виделся всюду.

Челпанов - нигде.

Передо мной возникает лицо Густава Густавовича: круглое, безбородое и

безусое, принадлежащее - кому? Юноше иль - старику? Гладкое - как

полированный шар из карельской березы; эй, берегись: шибанет тебя шар! Как

по кеглям ударит! Лицо было невелико: не губы - губки; не нос, а - носенок;

не быстрые, коричневатые, с розоватым отливом глаза, а - два юрких носика -

мышьих: обнюхивали твой идейный ландшафт, выбегая стремительно из мозговых

полушарий, шмыгнувши в глаза твои, из них вбежать в твою черепную коробку; и

там поднять суетливое шелестение со скептическим писком; таково было

впечатление, когда открывалася дверь и из нее вопросительно выглядывала

остриженная небольшая, тяжелая голова; после уже являлась и вся коренастая,

кряжистая фигура, держа вперед голову; поглядывал исподлобья улыбочкой,

метя, к чему прицепиться.

Он ступал эластично и мягко; но вкладывал в шаг свой пуды; садился

молчать с чуть дрожащей улыбкой на розовом, молодом, гладком личике,

выпуская взглядом "мышат"; языком щекотал, как рапирой; заигрывал, но

оставался далеким от игр, им затеянных, напоминая свинцовый и косный ком,

играющий поверхностным отблеском, не проникавшим в его душевную жизнь; тогда

казался старообразным; и в шутках его была грубость:

- "Не люблю я деревни, - говаривал он. - Там нет ресторанов; ведут

тебя в поле; нет пепельниц; некуда стряхнуть пепел".

Или:

меня в какую-то точку, - Борис Николаевич проводит вполне интересные мысли в

интимном кругу; а примется выступать на докладах, тотчас же надевает

изношенный фрак, взятый им напрокат в гардеробе у Риккерта!"

И мышиные носики сунутся в дырки из зрачков; и нюхают впечатленье от

слов; личико постареет, отяготится, темнеет, став цветом пары, в которую

облекался он: ходил в коричневой паре с желто-шафранным оттенком;

подмигивает, бывало, Рачинскому:

- "Григорий Алексеевич меня понимает небось!" Рачинский, когда-то

словесно "поровший" меня за декадентские образы, фыркает дымом на юркости

Шпетта:

- "Паф, паф! - вылетают из уст его клубы. - Кант, Риккерт, Кант,

- "Вы, Борис Николаевич, - настоящий художник; помните, как писали

когда-то: "И ухнул Тор громовым молотом по латам медным, обсыпав шлем

пернатый золотом воздушно-бледным..."269 Трубецкому-то невпрочет, а я его

накачиваю... - Паф-паф-паф! - Ах, вернулись бы, Борис Николаевич, к

"Золоту, - паф, - в лазури"..."

- "Ну вот, - заюркает глазиком Шпетт, - и я говорю!"

И ко мне:

- "Твое дело - стихи; здесь ты на месте; и здесь ты - философ; нет, -

мало тебе быть поэтом; тебе подавай еще фрачную пару от Риккерта, чтобы в

грязь не ударить перед Савальским".

И тут пускается крепкое слово по адресу когенианца Савальского:

- "Ну, скажи, - зачем тебе фрак?"

И шутливо грозил, если еще раз приду я во фрейбургском "фраке", то он

при всех разорвет на мне этот фрак, чтобы под ним обнаружить колпак

"сумасшедшего", из стихотворения моего, которое он любил:

Сумасшедший колпак

["Золото в лазури"270].
И угрозу свою он однажды исполнил; я читал доклад у Морозовой; за

зеленым столом сидели: Северцев, Лопатин, Хвостов, Трубецкой, Кистяковский,

Булгаков, Кубиц-кий, Эрн, Фохт, Ильин, Метнер, Рачинский, Савальский и

многие прочие; Лопатин, не нападая, мне вкрадчиво предлагал вопрос: в чем же

спецификум символизма как направления, если и Шекспир символист? После него

говорил Трубецкой; и ставил вопросы случайные Северцев; только

трудновразумительный когенианец, Савальский, поставил мне трудный вопрос,

став на длиннейшие терминологические ходули; я ответил ему, став на такие же

ходули, но выструганные в правилах философии Риккерта; уже после Рачинский

смеялся, описывая, какую неразбериху порол Савальский и какою неразберихою я

ответил Са-вальскому:

- "Вы понимаете, - фафакал он дымом, - Савальский говорил по правилам

Когена так, что ни одной живой душе не понять. А Борис Николаевич, сделав

вид, что он понял Савальского, принялся ему отвечать еще чище того, громоздя

трехъярусный термин на трехъярусный термин, да еще имел смелость спросить

Савальского: "Поняли ли вы меня?" И тот: "Да, я вас понял". Что же ему

оставалось ответить? Не поняли ж Савальского и Бориса Николаевича -

Трубецкой, Лопатин, я, Метнер, Савальский. Да и сам Борис Николаевич себя не

понял".

Во время этого труднопонимаемого обмена мыслей о деталях методологии

стенке, легко, с полуулыбочкой; но вкладывал в шаг свой пуды; а мышиные

носики, ерзая затаенным ехидством, уже торчали из дырок зрачков; отвечая

Савальскому, я косился на Шпетта; вот он вкрадчивым голосом попросил слово;

и рапира его, передо мной заблистав, закружила сознание; "трах": я был -

проткнут.

Потом говорил с добродушием Шпетт:

- "Борису Николаевичу на философской дуэли приходится рвать его фрак;

ничего: он приходит домой, его штопает; и является сызнова в нем".

Но я в те года, сомневался в том, что Шпетт прав, утешал себя мнением о

своих турнирах профессора Кистя-ковского, испытаннейшего и старейшего

риккертианца; после одного выступления он ко мне подошел:

- "Вы поняли в совершенстве дух семинария Риккерта; долго ли вы у

него обучались?"

- "Да никогда: я во Фрейбург не ездил; и в лицо не видывал Риккерта".

- "Этому трудно поверить: то, что сейчас вы сказали, есть тема

специального семинария".

Когда надо мной трунил Шпетт, то я себя подкреплял Кистяковским.

Шпетт щеголял скептицизмом; и объявил, что Юма не поняли; выставив

вперед голову, по Юму доказывал все, что угодно ему; в эти минуты напоминал

он омоложенного старика; а точеная его голова, точно из карельской березы,

уподоблялася кегельбанному шару; увидевши кегли, идеи, готов был всегда он:

схватившись руками за собственный шар и сорвав его с плеч, шибануть им по

кеглям.

но вот выходил Шпетт, как Давид, облеченный наготой скептицизма; он,

сорвавши с себя, пускал шар кегельбанный: "трах" - лоб Голиафа кололся;

любил я утонченный шпеттовский ум, им любуясь, но не понимая, за что ратует

он; а в интимной беседе вдвоем пробуждался романтик в нем (на короткое

время!), вздыхающий по "Баладине" Словацкого271, читающий с увлечением

Мицкевича; Шпетт со всеми нами сошелся; опять-таки: на короткое время; любил

Э. К. Метнера, называя "Милей" его.

Но он мне двоился; не мог я понять, чем он тянется к нам: устремленьем

моральным иль тем, что мы - не мыслители; он в быту выбирал собутыльников;

дружил с Кожебаткиным, с Сергеем Есениным, предпочитая порой анекдотики

важным беседам; и думал я: он выбрал себе "аргонавтов" как клубное место; я

выбрал клубом себе философию, а он - искусство.

Он становился премоден на курсах Герье; здесь сражал философских

курсисток рядами он; и десятками расплодились "шпеттистки" (о, бедный Борис

Александрович Фохт!); очень многие носили тогда на груди медальончик с

портретом Шпетта; рассказывали: и на лекциях он кубарями вертит системы

философов.

Любил в эти годы он выпить; и, выпив, шалил; говорили: еще в бытность в

Киеве должен он был оппонировать в университете на диспуте; он пил накануне

всю ночь; пил и утром; явился на диспут внезапно уже после того, как его в

бессознательном состоянии уложили в постель; к ужасу Челпанова, он попросил

слова; автоматически возразив, не провравшись ни в чем, был друзьями он

выведен и уложен в постель; проснувшись, он и не помнил, что был он на

диспуте.

По окончании докторского экзамена (у Гуссерля, кажется) он устроил в

маленьком городишке немецком пирушку, по немецкому обычаю пригласивши

экзаменаторов и друзей; но перепутал и дни, и часы; явившися в ресторан и

увидевши убранный, но пустующий стол, он бросился бегать по городу, нанимая

извозчика за извозчиком; их всех собравши, уселся на первого; махая рукой, в

сопровождении десятка пустых пролеток, летал с шумом и гиком по улицам

провинциального городка; профессора, их супруги, доценты с недоумением

наблюдали из окон, как перед роем летевших пролеток пустых новоиспеченный

герр доктор Шпетт летел в черном цилиндре и белом крахмале; все извозчики

городка принимали участие в манифестации этой; и, принесясь к ресторану,

приняли участие в пире вместо герров доцентов и докторов.

Так мне рассказывали про него, вероятно преувеличивая, но в правилах

немецкого каламбура; вкусивши вина, и при мне Шпетт пускался в опасные

шалости; раз, возвращаясь со мной на извозчике в три часа ночи по опустевшим

улицам, он, вдруг выскочив из пролетки, подкравшись, как кошка, к старому

городовику, выхватил из его кобуры револьвер (в эти годы полиция была

вооружена) и шутливо стал угрожать ему им, напугав старика; после же вернул

ему револьвер с рублем; хорошо, что попал он на безобидного городового,

обрадовавшегося рублю; незадолго до этого за шутки подобного рода платили

жизнью.

С Веньямином Михайловичем Хвостовым, являвшимся в философский кружок, у

державших экзамен по римскому праву, в салоне Морозовой была скромна; и

держала себя несравненно культурней, чем Л. М. Лопатин; Хвостов читал

Риккерта, Когена, Наторпа; и никого не преследовал за изучение их; он

молчал, тяж-ковато посапывал, и он за собою водил в кружок слушательницу

своих лекций; каких философских был взглядов он, трудно мне было понять; но

он верил в высокое назначение женщины; тут мы сходились; не знаю, читал ли

он меня или нет; но он знал о моем отношении к женщине.

Он однажды, подсевши ко мне, завел речь о значеньи сонетов Петрарки и

средневековой "даме" рыцаря; его глаза заблистали; и вот с косолапым

доверием бухал мне в ухо такими интимными мыслями, которые не

соответствовали его виду "грозы"; подоплека его была нежная.

Он был в политике трусом; источник же трусости - вовсе не мысль о

карьере, а о судьбе женской гимназии его жены;272 гимназия была ему дорога,

так как в ней он мог проводить взгляд на женщину; с университетом расстался

легко он, не выдержав самоуправств министерства.

С Хвостовым дружил; наоборот: молодой, одержимый, бледный, как скелет,

Иван Александрович Ильин, гегель-янец, впоследствии воинственный

черносотенец , - возненавидел меня с первой встречи: ни за что ни про что;

бывают такие вполне инстинктивные антипатии; Ильина при виде меня

передергивало; сардоническая улыбка змеилась на тонких и мертвых устах его;

с нарочитою, исступленною сухостью, бегая глазками мимо меня, он мне

кланялся; наше знакомство определялось отнюдь не словами, а тем, как молчали

мы, исподлобья метая взгляды друг в друга.

По-моему, он страдал затаенной душевной болезнью задолго до явных

вспышек ее; он старался все выглядеть сухо и зло оттого, что, быть может, в

душе его протекали какие-нибудь бредовые процессы; этот талантливый философ

казался клиническим типом; в эмиграции он мог стать Горгуловым;274 у него

были острые увлеченья людьми; и ничем не мотивированные антипатии; ему место

было в психиатрической клинике, а вовсе не за зеленым столом. Рассказывали:

в многолюдном обществе он, почувствовав ненависть к Вячеславу Иванову, стал

за спину его и передразнивал его жесты, что в державшемся подтянуто

гегельянце уже выглядело бредом с укусом уха Николаем Ставрогиным275.

Чем-то ставрогинским веяло на меня от И. А. Ильина; чем серьезней

бывали его выступленья, тем более меня ужасал кривой дерг его губ и вздрог

высокого, тонкого, стильного стана и бледного профиля с добела белокурой

бородкою Мефистофеля.

Черная кошка пробежала меж нами в те годы; в 1915 году я все порвал с

Метнером, ставшим другом его; придравшися к книге, полемизировавшей с

Метнером276 (а на самом деле схватясь за предлог проявить свою инстинктивную

ненависть), И. А. Ильин разослал внезапно ряд писем (Булгакову, Гершензону и

многим другим) с клеветой на меня; он и мне прислал копию; я же был в

Петербурге; и не мог ознакомиться с содержаньем его, потому что в мое

отсутствие к матери забежал Гершензон и потребовал, чтобы я не распечатывал

письма; вернувшись, я его вернул Ильину в нераспечатанном виде; текст письма

был передан Трубецкому, который стал между нами невольным третейским судьей;

Трубецкой объяснил получателям писем, что он, ознакомившись с текстом книги

моей, не нашел в ней ничего предосудительного. Мне потом объясняли: Ильин

вычитал в книге моей против Метнера гадкие инсинуации, де порочившие честь

его друга; вернее, не вычитал, а вчитал в нее свою гадость; мне и тогда было

ясно, что передо мной душевнобольной 277.

Не могу перебрать всех философов, бывших в кружке; кантианцы являлись

когортами; риккертианцы (Богдан Кистяковский, Степпун, Гессен) не слишком

водилися с более многочисленными когенианцами (Фохт, Кубицкий, Савальский,

Гордон, Делекторский, Тростянский, М. П. Поливанов и прочие).

С последними далековат был я в те года; Фохт, меня ненавидевший в

юности, после помогший учиться, теперь стал вдали: ни вражды, ни сочувствия.

С риккертианцами отношения сложились тесней; позднее они обратились к

издательству "Мусагет", где работал я, с просьбою издавать русский выпуск

международного философского журнала "Логос", долженствовавшего выходить: в

Германии, Италии и России; журнал возглавлял Генрих Риккерт; русский отдел

возглавляла тройка: Степпун, Яковенко и Гессен под номинальным

руководительством профессора Богдана Кистяковского, которого сочинение по

философии права гремело в Германии; в Москве Кистяковский был как-то затерт;

он не был популярен здесь, за пределом тесного кружка фрейбуржцев, чтивших

его вместе с Риккертом.

В наружности этого скромного, серьезного человека было что-то

диковинное; великан этот, косолапый и бледный, с огромной опущенной головою,

с редкими желтыми волосами, с длинной такого же цвета всклокоченной бородой,

оттененной кровавого цвета губищами, напоминал собой смесь жирафы с

гориллою; мог бы давить и размером и весом; но гнулся, конфузился;

перетерянные голубые глаза не глядели в глаза, опускаясь, моргая; во всем

спотыкался: в словах, в интонациях, в жестах, боясь оторвать сапожищем своим

платье дам; а когда начинал говорить, гымк и скрежет лишь слышался, точно

себя обрывал каждой фразой; такого беспомощного оратора я и не видывал; не

представляю себе, как читал свои лекции; и говорил он с акцентом.

А - крупная умница; его любил Гершензон; мне он был симпатичен, являя

полнейший контраст с своим братцем, Игорем Кистяковским, тупым и

бесчувственным карьеристом, нечистым в делах; и Богдан Александрович

относился с брезгливостью к братцу, жалуясь моей матери:

- "Я стараюсь у Игоря не бывать; неприлично как-то профессору, мне, из

моей обстановки являться в такие роскошные комнаты; Игорь не понимает, что

стыдно, безвкусно и глупо такие квартиры устраивать".

Жил Богдан просто: и, кажется, замкнуто, появляясь часто у Гершензона

лишь.

Прения в философском кружке, в Религиозно-философском обществе - форма

разбитости жизни:

А жизнь прожить не сумел 279.

способствовать карьере Брюсова, не нуждавшегося в моей помощи; позднее

выяснилось, что "Весы" не были необходимы ни мне, ни Брюсову; и без них

каждый из нас сумел бы найти себе место; "Весы" были необходимы Эллису и

греку Ликиардопуло;280 Эллису - для манифестов; Ликиардопуло же без "Весов"

не выплыть далеко: он так умел представить, где нужно, себя ответственным

лидером, сшив для этого сногсшибательный фрак, что и в прессе, и в

Художественном театре вообразили: он и есть "весовская" линия (был же он

только техник редакции); из "Весов" попал он в секретари Художественного

театра 981, откуда и выплыл в прессу, где на весь мир прогремел: поездкою по

Германии (во время войны); да еще: "Весы" были необходимы морально С. М.

Соловьеву.

Ликиардопуло я уже тогда раскусил; с Эллисом и с Соловьевым - считался;

они ближе всех подошли к перипетиям с Щ., оказывая почти ежедневную помощь;

в месяцах оба они взвинчивали меня на бои, в иные минуты казавшиеся мне

сплошным донкихотством; передо мною взвился занавес, за которым вперилась

горгона, ка-меня все мое существо: ка-пи-та-лизм! Я постиг его не в

абстрактнейших тезисах, а во всей силе тысяч капилляров, которыми тянет в

себя нашу кровь; я понял тщету - переменить жизнь с налету: от личного

творчества.

В созерцании этого зрелища я и стал "мистиком", ибо я пережил свой