Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

Брюсова с этим последним; до ссоры с ним Брюсов мирился; но я не сдавался: а

в чем корень ссоры? В том именно, чтобы прилично поставить журнал.

Так во многих вопросах журнальной политики мы разошлись; и решили, что

мы - в разных группах; и, в них оставаясь, мы будем друг друга всегда

уважать.

Уже было одиннадцать ночи, когда мать нас вызвала к чаю; и было за чаем

уютно втроем; Блок смешил юмористикой; часов в двенадцать вернулись опять в

кабинет: говорили о личном; в четыре утра он поднялся; и мне предложил

погулять; я его провожал на вокзал; его поезд шел в семь, как мне помнится;

медленно шли по светавшей Москве; близ вокзала сидели в извозчичьей чайной:

за чайником; после разгуливали по перрону; поезд: пожали друг другу с

сердечностью руки; он на прощанье сказал еще раз:

- "Никому не позволим стоять между нами".

Свисток: поезд тронулся по направлению к Клину (сходил на

Подсолнечной).

Так сердечно окончился двенадцатичасовой разговор (от семи до семи); в

нем не все для меня разъяснилось; остались неясны детали вчерашнего

поведения Блока; но было ясно одно: он отныне хотел быть со мною отчетливым;

на прошлом поставил я крест; им зачеркнута, в принципе, Щ. для меня.

Оставаясь в разных сражавшихся станах, мы все ж перекликнулись дважды

до встречи; во-первых: Блок сам напечатал в "Весах" свой отказ от Чулкова; и

во-вторых: мы сошлися в симпатиях к Леониду Андрееву;18 с этим последним

встречался в Москве я; а Блок - в Петербурге; Андреев, вернувшись в Москву,

поделился со мной впечатленьем от Блока.

С Андреевым скоро мои отношенья окислились ["Золото в лазури"270].

Помнится, что в сентябре на гастролях театра Коммис-саржевской смотрел

"Балаганчик"; и удивлялся великолепнейшему оформленью спектакля; и все ж

писал я в газетах, что сомневаюсь в возможности существования театра

символов ["Золото в лазури"270]; Блок соглашался со мною и в этом;

Коммис-саржевская, передавали, читала внимательно оба мои фельетона19.

Тем временем в Киеве устроили вечер нового искусства;20 приглашены

были: я, Соколов, Иван Бунин; в последнюю минуту Бунин остался в Москве; я

просил телеграммою Блока: участвовать в вечере с нами; и получил телеграмму

ответную: "Еду"21. Устроители встретили нас на вокзале, и сразу же понял я:

вечер - дешевка; перепугал стиль афиш; а уже расхватали билеты; громадное

помещение в оперном театре, в котором должны были мы выступать, не на шутку

пугало; и кроме того: я, бронхитом страдая, охрип; Блок еще не приехал.

Приехал в день вечера он, чуть сконфуженный, и уверял: киевляне-де нас

погонят с эстрады; остановился со мной он в одном коридоре отеля;

раскладывался: сняв пиджак, он намылил лицо, руки, шею; и брызгался,

перетряхивая волосами; ко мне повернул добродушно-намыленное лицо свое:

- "Думаю, - кончится тем, что погонят с эстрады". За чаем сказал:

- "Я ведь ехал к тебе, - не на вечер".

И вот наступил час позора: карета за нами приехала с распорядителем;

Блок, сев в карету, стращал; привезли, протащили сквозь давку: к кулисам;

вот и фанфара - оповещающая о начале; я вышел на сцену и закарабкался на

какой-то высокий помост, на котором поставили кафедру; оповестив о заданиях

нас, символистов (вступление к вечеру), был награжден тремя нищенскими

хлопками, сконфуженно смолкшими в точно вещающей нам тишине:

- "Провалился!"

Блок с перетерянным видом прочел "Незнакомку" 21; и - тоже молчание;

тут Соколов взревел своей звонкой трескучею чушью; в Киеве говорили:

- "Красивый мужчина!" - таким он прослыл среди киевских дам.

Через день в том же Киеве я читал публичную лекцию; в ночь перед нею со

мною случился припадок; я думал: начало холеры (гуляла она); одевшись, я

бросился к Блоку; он лег уже:

- "Что?"

- "Да начало холеры".

Он сел на постель и открыл электрический свет, наблюдая меня:

- "Нервный припадок; останься со мною; садись: я - сейчас".

И он стал одеваться; ко мне подошел, взяв за руки; и тер их:

- "Я думаю, - доктора незачем звать; мы с тобой просидим эту ночь; я

тебя одного ни за что не оставлю в таком состоянии..."

И не забуду я ласки, которой меня окружил он; перед ним разливался

словами; он слушал меня, бросив локоть на стол, бросив ногу на ногу, вращая

носком и склоняясь щекою на руку; во всей его позе увиделась прежде ему не

присущая мужественность; видно: много он перестрадал; в память врезался

профиль: нос, выгнутый, четкий; лицо удлиненное; четкая линия губ:

аполлоновский профиль! Вздохнув, он сказал:

- "Тебе трудно живется". И вдруг:

- "Знаешь что? Едем вместе со мной в Петербург: я к тебе ведь приехал;

ну а почему бы тебе не поехать ко мне?"

Почему не поехать? А - Щ.?

- "Решено: едем вместе?"

Но я осторожно коснулся весьма деликатного пункта.

- "Все глупости: едем!"

И понял тут я: с тем и ехал он в Киев, чтоб звать меня; он уговаривал;

я - поддался; что касается лекции, то он советовал вовсе ее не читать.

- "А билеты? Распроданы".

- "Ты читаешь по рукописи?"

- "Да".

- "Прекрасно: прочту ее я за тебя".

разделся; меня проводил, посидел у постели: с покуром; потом, не ложась,

принялся изучать мою рукопись, чтоб не запутаться в чтении; мог он меня

заменить: коль не Белый, так - Блок; мы для публики были в те годы вполне

заменимы.

Я к вечеру справился с недомоганием и решил сам читать; все ж за мной в

этот день он ходил по пятам; сидел в лекторской рядом; сюда тащил чай; сел

при кафедре, зорко следя за моим выражением лица, чтоб меня заменить, коли

что; эта лекция прошла с успехом; с нее мы поехали на вокзал (вещи были

отправлены прежде); он кутал мне горло; следил за вещами; попавши в вагон,

мы свалились как мертвые; ночь предыдущая прошла без сна; и лишь к двум

часам дня мы, проснувшись, попали в вагон-ресторан; там весь день просидели

за тихой беседой, глотая рейнвейн; в окна сеяло дождиком; там проносилась

Россия - огромная, сирая, жалкая; утром же были мы в Питере;23 лично отвез

он меня в "Hotel d'Angleterre";24 провел в номер:

- "Тебе будет близко отсюда ходить к нам; ну, я иду к Любе; а ты к нам

часа через три заходи: будем завтракать" .

Блок жил тогда на Галерной25, в угольном доме, полувыходящем на

площадь, в которую упирается Николаевский мост: во дворе; Любовь Дмитриевна

вовсе не удивилась явлению моему в Петербурге; она, прежде тихая,

затараторила с нервностью и аффектацией, преисполненная суетой; Александр

Александрович же был охвачен заботами: не до меня; жизнь супругов текла

по-иному; они разлеталися, собираясь за чайным столом, за обедом; и вновь

разлетались; казалось, Л. Д. улетает на вихре веселья от жизни с А. А.,

увлекавшегося артисткой Волохо-вой; он был очень порывист, красив: в

сюртуке, с белой розой в петлице, с закинутой головой, с чуть открытым в

полуулыбке ртом над пышно повязанным черным шелковым шарфом.

Л. Д. говорила:

- "Переезжайте к нам: здесь будет весело".

Слово "весело" наиболее часто встречалось в ее лексиконе, не

соответствуя моему тогдашнему настроению.

Помню лицо А. А., строгое, с вытянутым носом, в тенях, когда он читал

мне надтреснутым голосом:
И болей всех больнее боль

Вернет с пути окольного26.

Коммиссаржевской; раз вез он смотреть "Балаганчик" меня; но сперва затащил

он в буфет: пить коньяк; и меня удивил: опрокидывал рюмку за рюмкой; и -

стало мне ясно, что боль запивает; он был насквозь - боль.

Другой раз были мы на премьере, как помнится, "Пе-леаса и Мелизанды"

;27 его наблюдал издалека: в фойе; он стоял у стены и помахивал белою розой:

с какою-то дамою, на него налезавшей; он вскинул глаза в потолок,

обнаруживая прекрасную шею, с надменной полуулыбкой, которая у него

появилась в то время и так к нему шла; вырисовывался тонкой талией на

светлом фоне; и шапка дымящихся точно, курчавых волос гармонировала со

слегка розоватым лицом; став, блуждал он глазами, как будто кого-то ища, не

внимая прилипнувшей даме, и вдруг, во что-то вперяясь, переменился лицом, и,

откланявшись даме, он быстрыми, молодыми шагами почти бежал сквозь толпу

(развевая сюртук); мо?кет, издали ви-дел он Волохову.

Он напомнил мне портреты Оскара Уайльда; куда делись скромность и

детскость в тот вечер: совсем светский "лев".

Иногда мы сидели у Блоков в компании: он, Веригина, молодая артистка,

дружившая с Блоками, Любовь Дмитриевна, Волохова и я; Волохова была тонкая,

бледная, с черными, дикими и какими-то мучительными глазами, с худыми

руками, с поджатыми крепко губами, с осиною талией; черноволосая,

сдержанная, во всем черном, она импонировала; А. А. ее явно боялся; был дико

почтителен с ней; встав, размахивая длинной, черной перчаткой, она

повелительно, но очень тихо ему что-то бросила; он ей внимал, склонив

голову, руки по швам.

- "Ну, - пошла".

И, шурша черной юбкой, - в переднюю; Блок в той же позе за ней; ей

почтительно подал пальто; было в Волохо-вой для меня явно что-то лиловое

(может быть, - просто она, уходя, опустила со шляпы вуалетку лиловую).

Появлялся порой Ауслендер, с которым носились артистки28 и даже Л. Д.;

он ломался, картавил, изображая испорченного младенца; был в плюшевой,

пурпурной, мягкой рубашке; во мне создалось впечатление: дамы готовы

оспаривать честь: на колени сажать себе томного и изощренного "беби"; и даже

кормить своей грудью; признаться сказать: сочетание красного плюша, зеленых

кругов под глазами с истасканно-бледным лицом вундеркинда Ауслендера было

весьма неприятно.

Уж давно вызывали в Москву меня; Блок утверждал, что Москва мне

губительна: Брюсов меня-де затащит в "политику" группочки; Эллис,

Рачинский-де только нервят меня:

- "Переезжай сюда, Боря".

- "Истерика там у вас развелась".

Здесь ее - не было? Уж я не знаю, кто лучше: Ауслендер иль Брюсов; и я,

чтобы реже общаться с первым, себе выбрал участь: быть с Брюсовым; и не

раскаиваюсь.

Встреча с Блоком в действительности оказалась лишь радугой, -

предвозвещавшей о встрече, - а вовсе не встречей еще; настоящая новая

встреча осуществилась: три года спустя;29 встреча ж 1907 года скорее была

ликвидацией личной драмы меж нами; ее корень вырван был, - правда; но

разность во мнениях, в бытах, в обстаниях все ж перевесила готовность нас

лично друг с другом дружить; я, москвич, был притянут деталями умственной

жизни тогдашней Москвы, столь отличной в своем модернизме от

модернистических пошибов первой столицы; и искренно не понимал дружбы Блока

с людьми, мне враждебными, сам дружа с теми, кого Блок не мог выносить; так

судьба отношений была этим предрешена; социальные факторы все ж перевесили

личные.

встречался я; ему было не до меня (мучительные отношения с женою и с

Волоховой); мне же - не до него: я опять имел встречи с Щ.; я, как Фома,

таки палец вложил в рану наших мучительных отношений; и я убедился, что суть

непонятного в Щ. для меня в том, что Щ. пониманья не требует: все - слишком

просто, обид-нейше просто увиделось в ней.

Я-то?

Последнее мое правдивое слово к Щ.:

Сказав это слово, уехал в Москву, чтобы больше не встретиться с ней;

все ж мы встретились лет через восемь; и даже видались, обмениваясь

препустыми словами; вопрос был решен; и, стало быть, надо было при встречах

с приличием лишь отбывать разговор, как при "даме"; известно, что их

пропускают вперед, подают стуло им.

Поводом же к прекращенью общения с Блоком служила неосторожно

написанная мною статья о трех драмочках Блока; он страшно обиделся на очень

резкую форму статьи, обусловленную ситуацией нашей полемики с литературного

группою Блока; ["Обломки миров". Перепечатано в "Арабесках"32] не обменялись

мы после нее ни единою строчкою и перестали встречаться;33 передавали мне,

что Блок нещадно ругает меня, отзываясь о нашей полемике:

- "Гадость!"

Без личных разрывов и без уговора опять мы при встречах не кланялись;

встретились раз мы на вечере памяти Коммиссаржевской: Чулков, Блок и я;34

случай в лекторской свел нас в минуту, когда пустовала она; кроме нас -

никого; мы преглупо шагали, насупяся; Блок и Чулков по взаимно

перпендикулярным стенам; я ж - по диагонали; Блок, кажется, был в это время

в разладе с Чулковым, - не только со мной; я был в ссоре с обоими; мы, не

подавши друг другу рук, мрачно шагали; вот - вышел Блок - на эстраду; Чулков

и я, вероятно, из чувства корректности вышли за ним; и толпа придавила

спиною к Чулкову меня; эта стиснутость, до ощущения тела, была столь глупа,

что я вдруг повернулся к Чулкову:

- "Георгий Иванович, не желаете ли со мной объясниться?"

Тот - с вежливой твердостью:

- "Я предпочел бы, Борис Николаевич, не объясняться" .

Мы встретились лет через семь; с Блоком - ранее.

Все-таки двенадцатичасовой разговор мой с поэтом через голову нас

разделившей трехлетки считаю - окном в будущее отношений, не омраченных

ничем уже.

Об этом - ниже.

БРЮСОВ И Я

[О Брюсове см. "Начало века"]
Прояснились мои отношения с Брюсовым; он - антипод во мне Блока; и тот

же все солнечный луч освещает ландшафт жизни Брюсова, перебегая от места, в

душе моей занятого А. А. Блоком; напомню, что первая встреча с поэтом в

Москве происходит тотчас после полного помрачения отношений с В. Брюсовым;

только что фигура последнего виделась ярко, протягиваясь с улыбкой и

открывая двери в литературу; и вдруг в этом месте души встал туман, среди

которого какая-то тень, а не Брюсов, стояла зловеще; [О Брюсове см. "Начало

века"] как бы возмещая его, предо мною явился осол-нечный Блок; я к нему

притянулся.

И вот наступает период, когда между мною и Блоком упала тень Щ.; то

совпало как раз с ликвидацией путаницы между мной, N и Брюсовым; и

непроглядным туманом окутан мне Блок; тот же солнечный луч, освещавший

нас, - вновь передвинулся к Брюсову; образ его, засиявши, добреет; теперь не

боится уже он влияний моих на несчастную N, ему ставшую в ту пору весьма,

весьма близкой35.

И кроме того: обрекала судьба нас на плавание; миноносец "Весы" пускал

мины в эскадру журналов; я был офицером команды его; Брюсов был капитаном;

нужна была четкость меж нами; и кроме того, Брюсов мне потому говорил, что

являл в эти годы собой удивительное равновесие; после и до никогда не был он

так красив, четко выкруглен в каждом своем выявленьи, в себе сочетая

уверенность с мягкостью, мало присущей ему; он не выглядел дико дерзающим

Брюсовым, точно присевшим в засаду, чтобы неожиданно выкинуться на тебя;

казался спокойным, поэтом в расцвете таланта, физических сил и ума; нас

пленял своим мужеством, стойкостью и остротою под-гляда в феномен искусства

и трезвою практикою, позволявшей ему управлять миноносцем "Весы", ведь

последствия злоупотребления морфием не сказались еще; и не выявилась его

загубившая страсть: покорять и какою угодно ценою господствовать - над кем

угодно; тот спорт его скоро довел до азарта: под ноги свои покорять

седоволосых, дряхлеющих кариатид, ему чуждых во всем; он над ними смеялся в

интимной беседе; но именно в силу того, что они далеко от него отстояли, ему

было лестно, взымая с них дань уваженья, держать их в оковах; что толку в

ценителях? Эти и так в полонении; спорт в покорении старцев поздней сослужил

ему очень плохую услугу.

Неравновесие подчеркнулось в нем скоро; пока же ход жизни его нами

виделся взвивом к зениту грохочущей Фаэтоновой колесницы; взлет в

классические небеса с превращением личности Валерия Яковлевича в пьедестал

для "поэта" - пленял.

Стремление выдвинуть Брюсова крепло и потому, что нам было нужно, чтобы

его так именно воспринимала публика36, и потому, что очаровывать нас из

недели в неделю, из месяца в месяц, поддерживая личное очарованье частыми

забегами, всегда ненароком, - ко мне, к Соловьеву, к Эллису; предлог -

корректура или - предложенье рецензии; над корректурой и над рецензией с

дымком папиросы взлетал разговор о поэзии, символизме и лозунгах школы, если

уж "таковой быть угодно": "угодно" - его выраженье; с лукавой улыбкой, сияя

глазами, откидывался он при этом, цепко ухватываясь руками за кресло,

ка-чаяся корпусом; делалось преуютно от знанья, что он понимал: никакой

"школы" нет (лозунг, им у меня взятый); в замене им своего недавнего тезиса

(символизм - как именно школа) моим - тонкая игра в непритязательность и

признание меня как теоретика группы; он шармировал переливами всех оттенков

ума: от трезвой четкости до лу-кавейших искр шаловливого смеха.

Бывало - звонок; и - громкий голос в передней: - "Борис Николаевич, я к

вам на минуточку!" Отворялась дверь; и протягивалась его голова в

широкополой шляпе, с лицом, дышащим и здоровьем и силой, с заостренной,

черной бородкой; глаза прыгали, как мячи, со стены - на тебя, с тебя - на

письменный стол, быстро учитывая обстановку: и выраженье лица, и листы

бумаги, и поворот кресла, и новую книгу на маленьком столике, и количество

окурков, и клубы дыма; он делал вывод: ага, - курил, был мрачен, писал

рецензию для "Весов", читал Бальмонта; и все это учтя, вводил в первом же

слове беседы тональность, ответствующую твоему настроению; эта приметчивость

придавала незначащим его репликам пленительную отзывчивость под формой

сухости; и ей противостоять было трудно; фраза звучала порой комплиментом

тебе.

голову, он открывал в кресле лысину Эллиса:

- "Ах, и Лев Львович здесь?"

С несколько искусственной паузой и с несколько искусственным юмором

разводя руками и пожимая плечами:

- "Ну уж, - придется раздеться".

Мы, бывало, как школьники, вырывали из рук его палку и шляпу; он,

стремительно сдернув пальто, развертывал носовой свой платок (стереть с усов

сырость); и, сжавши пальцы, прижав их к груди, точно ими из воздуха что-то

выдергивал, он порывистыми шагами из двери - раз, два и три; руки быстро

выбрасывались, чтоб схватиться за кресло, над которым он, выгибая корпус,

раздельно докладывал о причине внезапного появленья; но Эллис выпаливал

шуткой в него; и он дергал губами, показывая свои белые зубы (улыбка);

глаза, оставаяся грустными, продолжали скакать по стенам, по предметам: с

меня - на Эллиса; с Эллиса - на меня; он парировал шутку и, отпарировав, -

дергал губами, кланяясь креслу, которое он сжимал; и возникал софистический

спор; в нем он бывал непобедимый искусник; спор возникал из защиты им не

убедительного на первый взгляд парадокса; словесно он побеждал всех, во

всем, если его, бывало, не взорвет бомба Эллиса в виде внезапного

изображения в лицах разыгранного парадокса; бывало, Эллис, ногою - на

кресло, рукой - к потолку, а глазами - в пол, изображает Блока, сжигаемого

на снежном костре (такова была строчка Блока);37 и Брюсов, сраженный

экспрессией позы, как раненый, падает в кресло, бросивши ногу на ногу и

вцепяся руками в коленку; припавши к ней носом, бородкой, хохлом, красный от

даже не хохота, а сиплого кашля - кхо-кхо, - бросит:

- "Вы победили, Лев Львович, меня".

Только Эллис один извлекал этот даже не хохот, - а - кашель; а то

вместо хохота - укус улыбки или - мгновенный оскал ослепительных, белых

зубов; глаза ж - строгие, грустные; я не видел у Брюсова смеха: вместо

него - Дерг улыбки; а в исключительных случаях лающий кашель, "кхо, кхо",

вызываемый Эллисом, за что последнему прощались грехи.

- "Удивительный человек, - мне говаривал Брюсов; и вдруг, взморщив

лоб, как обидясь: - А что написал опять? Плохо, ужасно!"

Нахохотавшися над "фильмою" Эллиса и бросив веселую тему, он, бывало,

пуская дымок, начинал воркотать: не то гулькать, не то клохтать; он

представлялся обиженным и безоружным:

- "Они обо мне вот что пишут".

"Они" - петербуржцы, Чулков, Тастевен из "Руна", Айхенвальд и т. д.

Посмотреть, так мороз подирает по коже: такою казанскою сиротою представится

он, что его оскорбивший Ю. И. Айхенвальд38, если б видел его в этой позе,

наверное б, кинулся, став "красной шапочкой", слезы его утирать; и тогда бы

последовало: рргам! и - где голова Айхенвальда? Съел "красную шапочку" волк;

это все знали мы; но вид Брюсова, жалующегося на беспомощность, в нас

вызывал потрясение; и вызывал механическое возмущение; мы, потрясая руками,

громили обидчиков Брюсова; он, изменяясь в лице, нам внимал во все уши; и

выраженье обиды сменялось в нем выражением радости; он наслаждался (иль

делал лишь вид, что в восторге) картиною декапитированного противника; он

начинал нам показывать зубы; и даже, став красным как рак, начинал он

давиться своим жутким кашлем, схватясь за коленку; и после с блистающими,

бриллиантовыми какими-то огнями больших черных глаз он выбрасывал руку от

сердца мне, Эллису:

- "Вот бы это вы и написали в "Весах"; мы отложим весь материал;

пустим в первую очередь вас: превосходно, чудесно".

И мы обещаем, бывало: а в результате - Иванов скрежещет зубами: пять

месяцев; Блок же заносит в своем "Дневнике": "Отвратительно: точно клопа

раздавили";39 а Брюсов, нас бархатно обласкавши глазами, пленит, уходя,

парадоксом, нарочно придуманным им; и мы долго еще шепчемся с Эллисом; Эллис

хватает руками меня:

- "Гениально!"

- "Достойно иссечь выражение это на мраморе!"

- "Как он при этом рукой схватил пепельницу!"

- "А как дергал губами?"

- "Как высморкался!"

В результате ж: я - с кафедры в уши бью публике: нет иного бога, кроме

символизма; и Брюсов - пророк его; Эллис - еще раз обходит всех Астровых,

сестер Цветаевых, знакомых партийцев, почтенных судейцев и Рубеновича,

Сеню, - с напоминанием: нет иного бога, кроме символизма; и Брюсов - пророк

его!

удивления нам, вдруг спохватится, схватываясь рукою за лоб:

- "Как! Уже три часа? В два меня ожидали у Воронова: в типографии..."

Вскочит; и, сунув нам руки с крепчайшим пожимом, - в переднюю;

молниеносно надето пальто; и - порывисто схвачена палка; и - след простыл.

Так вместо Блока в те годы передо мной стояла переосвещенная фигура

Брюсова, пленяя воображенье рельефом деталей; он их выбивал, как на мраморе,

в поте лица; и детали гласили нам: умница! Мысль, что та умница - крупный