Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

повернулся, навел револьвер на погоню, тем самым остановивши ее; такими

забавами развлекался тайно от Метнера наш секретарь Кожебаткин; и Шпетт

бывал в курсе подобных забав.

Скоро помню себя ночующим у Сизова, который предупреждал - против

"Чухолки":

- "Будь поосторожней с ним; этого чудака не поймешь: не то шутит, не

то серьезничает; пока ты был за границей, он говорил про тебя: "Белый

изобразил меня Чухолкой; вот я за это привью ему бациллу холеры". Занимался

же он в эмбриологическом институте в те дни. Кто его знает, Боря; он -

полусумасшедший какой-то".

Иногда засиживался я у А. М. Кожебаткина, насильственно им приобщаемый

к коньячку, на который, как мухи, слетались молодые художники; Кожебаткин

подпаивал их; он выпрашивал у них этюдики; а когда художники приобретали

известность, "этюдики" продавалися Коже-баткиным за крупную сумму, становясь

доходной статьёй: Кожебаткин был очень горазд эксплуатировать.

Каково ж было мне тут "приконьячивать"! Выпив лишнюю рюмочку, сколько

раз я высказывал Кожебаткину сетования на Метнера, чтобы потом стыдиться

такой откровенности и вспоминать стихотворение Баратынского, как мы бежим от

ставшего постылым лица конфидента11.

В этих посидах я предавался, отсутствуя, странным фантазиям; я

припоминал, чем специфическим мне отра-зилися ощущенья Египта; не

смейтеся, - мне вспоминались кофейные зерна; когда жарят их,

распространяется своеобразнейший запах; я мысленно раздроблял меж зубами

кофейные зерна; я вникал в запах их, и особенно в жареный вкус их во рту,

переживая жару, духоту, напёк солнца; мне чудилось что-то синее, подобное

синей одежде феллашки коричневой; что-то вставало мне от мулаток в тяжелых

запястьях; и - да простят мне аналогию ощущения - я вспоминал цвет Египта и

запах Египта.

Пребыванье в Москве оставило во мне неприятнейшее впечатленье12, мной

не скоро осознавшееся в те времена и доходившее порою до вспышек таимого

бешенства от восприятия только что близких людей просто рожами; такою, если

хотите, "рожею" стал Метнер, недавно еще - близкий друг.

Перерождению наших внутренних отношений вполне соответствует и

изменение для меня его внешнего облика; помню прекрасно: весной 1909 года

простился я с любящим, верящим мне, тонко-отзывчивым другом; летом стрясся

над Эллисом музейский инцидент, так разбивший меня; тотчас же вслед за ним

последовала телеграмма от Метнера: "Есть возможность начать свое дело!" Я

было хотел отказаться; но Петровский подбил меня к организации "Мусагета";

осенью Метнер-редактор явился в Москву; но я так и ахнул.

Явился он бритым; надменное, вспыхивающее беспричинною злостью лицо его

как разрывалось; но маска спокойствия стягивала в гримасу его; оно

вытвердилось нездорово; сузились, потускнели недавно живые глаза,

производившие впечатление голубых; они стали маленькими и налитыми кровью;

не знаю с чего, вдруг надулися ноздри, а губы решительно стиснулись; лоб с

налитыми височными жилами стал точно бычий; и подчеркнулись напруженные

черепные шишки. Не Эмилий Карлович Мет-нер, а... минотавр; не человек, а...

животное бешеное в человеческом образе на тебя дико выскочит, когда забежишь

к нему в логово; и непонятно забесится внутренней злостью; увидев его,

понял, что что-то погибло меж нами в минуту, когда осуществилась заветная

мысль и моя, и его об издательстве. Но долго не понимал я причин, исказивших

десятилетнюю дружбу. И подумал, что оскорбил его своим правдивым письмом,

ему писанным из Радеса.

Теперь, продумывая в который раз пережитое в то время, мне все стало

ясно; было много причин, подававших поводы к ссоре.

Так, пребывание в мае 1911 года в Москве есть уже состоявшийся разрыв с

"Мусагетом"; но сознание этого было столь тяжело, что я, стиснувши зубы,

недообъяснив-шись, все бросив в Москве, бежал в Боголюбы.

К счастью, в те дни не осознавал я и десятой доли того, что происходило

со мною; если бы осознал, вряд ли нашел в себе мужество продолжать жить так,

как жил; понял бы я, что меня разбивает тяжесть моей трезвости и совершенной

конкретности; меня давил быт, впервые увиденный во всех мелочах; до сей поры

я над ужасом быта скользил; материальная стиснутость, зависимость от

каких-нибудь нескольких сотен рублей, теперь впервые раскрыла мне

безвыходность моего положения: не иметь возможности обеспечить Асю

элементарными жизненными удобствами и видеть всю ее беспомощность в тех

условиях, которые мог я ей предоставить; будь у нее пламенная любовь ко мне

и решимость бороться за нашу жизнь, все это пережилось бы иначе; но теперь

вижу, что у нее не было никаких стимулов отстаивать нашу жизнь; она пассивно

как бы ждала, что все сложится само собой; менее всего сознавала она, что

для этого нужен и с ее стороны какой-то творческий импульс; я со всей

трезвостью видел ее несознательность в этом смысле; эта трезвость была для

меня раздавливающим меня молотом; я видел: то, что готовится нам в ближайшие

месяцы, - ад, мука, бессмыслица; и весь был вперен в созерцанье чудовища,

которому имя "быт"; главное, - я был заперт в себя, потому что ни с кем не

мог поделиться сущностью моих страхов; и невольно, бездомно шатаяся по

Москве, переживал субъективнейше все, к чему прикасался; переплавлялось как

бы самое существо моих восприятий; пустяшнейшее впечатление отлагалось в

вовсе новое качество; все мелочи стали выглядеть страшным оскалом; отовсюду

вытягивались вместо знакомых, даже друзей, лишь неведомые прежде уроды, от

которых я вынужден был защищаться и о которых не мог никому ничего я

поведать; мое сознание уподоблялось прижизненно умершему, сошедшему в

царство теней и утратившему самую способность объясняться с зловещими, его

обступившими ликами; я жил в обстании чудовищных образов, люто вгрызавшихся

в меня; в тех мучениях, которым не было имени, переплавлялась самая

субстанция переживаний моих; но, глядя из будущего, я мог бы в те дни

впервые сказать себе, что самопознание точно раскаленными щипцами изрывало

мое существо; до того рокового лета жил, был, мыслил некто, которого

называли Борис Николаевич Бугаев, одевшийся в некий призрачный кокон,

называемый Андреем Белым; но вдруг этот Белый вспыхнул в процессе

самовозгорания, суть которого была непонятна ему; от Белого ничего не

осталось; Борис же Бугаев оказался погруженным в каталепсию, подобную

смерти; он умер; и ел, спал, двигался наподобие мумии; в себе самом слышал

он отдаленные отзвуки некой жизни, к которой возможен пробуд; но - как

пробудиться? Во всяком случае, не Ася пробуживала; она сама была как во сне;

жила мумией. Таково приблизительно было мое состоянье сознания, когда я

тронулся из Москвы к ней.

Как дьявола раздумие,

Висел всегда, висит поныне

Безумие, безумие.

еще; и никакие, казалось, силы не могли развеять это оцепененье.

В Боголюбах ждало меня письмо Блока13, с которым я деятельно

переписывался из Африки, как о том упоминает тетка Блока, Бекетова: "С

североафриканского побережья, куда уехал... Борис Николаевич, Александр

Александрович стал получать частые и длинные письма"14. Первую неделю я

только радовался своему возвращенью на лоно природы; мотыльковые цветики

пестрили мне дни; желторой курослепов уже откачался на мае; заизумрудил

ночами, в днях серый, мизерный Иванов жучок; многодре-вые чащи качались;

тянулись к востоку закатные проясни, не угасая, переходя в лучезарное утро;

тихоглавые липы сквозили жарищею синей у домика; мы шутливо дружили с В. К.

Кампиони, который все-то поддразнивал нас: "У, у, декаденты паршивые", -

будто обругивал, а выходило пренежно; иль с крыльца, приложив руку ко рту,

зычным басом кидался в пространство, стараясь казаться свирепым; но

прислушивался к тому, чем мы жили; шутливый смешок соединялся в нем с

искренним уважением к нам; под грубостью прятал тончайшую душу и никому не

мешал; во мне вызывал алогично он образ седого и добродушного

старика-капитана с "Arcadia", руку бросавшего с борта в просторы ветров; и

просторы Волынской губернии, ветром хлеставшие в нас, напоминали мне простор

моря, безбытицу, нас уносившую некогда от всего нам известного; так же

дружил я с С. Н. Кампиони, и мне были близки неустрашавшие и веселые порывы

ее; боголюбское общество: Кампиони, его помощник, похожий на Балтрушайтиса,

сестры Аси - Наташа и Таня, Наташин муж, Поццо, скоро присоединившийся к нам

из Москвы, брат сестер Миша15, Аришенька - няня, да наезжающие из волости

гости, соединявшиеся уютными вечерами в том домике, куда сходились: обедать

и ужинать; возвращавшийся к вечеру после объезда лесов иль с охоты В. К.,

опершися локтями на стол, присаживался за шахматы к Асе, разглаживая

кудрявую бороду.

Лето это казалось значительным нам; мы вынашивали возможности снова

бежать за границу, чтобы мне писать новый роман, чтобы Асе кончать курс

гравюры в Брюсселе у старика Данса; я уже застрачивал "Путевые заметки";16

жили мы ожиданием чего-то большого, придвинутого вплотную; я позднее, из

Швейцарии, вспоминал это время в написанном фельетоне "Гремящая тишина";17

Боголюбы, Луцк, Торчино ведь попали в громовую полосу русско-австрийского

фронта; летом 1911 года на окраине города расквартировали гусар, звенящих

саблями, шпорами и кричащих кровавого цвета рейтузами; с появлением их

потянулись военные слухи, и какое-то беспокойство охватывало на прогулках в

полях; я, Наташа и Ася прислушивались к дальним рокотам, напоминающим гром

иль гре-менье телеги по выбитой и пылявой дороге.

- "Ты слышишь?"

- "Слышишь?"

- "Да, гремит".

Гром? Безоблачно небо. Орудия? Но - откуда? Телега поехала по дороге?..

Дорога пустая, протянута вдаль. Нет источника грохота, а - погромыхивает;

слышу - я, слышит Ася; Наташа вслушивается средь порхающих васильков

созревавшей пшеницы; вот - грохнуло; обрывается наш разговор; мы молчим:

ру-ру-ру.

- "Слышишь?"

- "Да, да, погромыхивает". Что это было?

От этих вот рощ листоплясом подымется ветер; и яс-норогий закат

объясняет пространство под облаком; он разгасится венцами перстов; и

начинаются замерки; воз-вращалися с поля, прислушиваясь к полету времен;

фыркают лошади; и мчится в ночное мальчишка верхом, растопырившись пятками и

бросаясь локтями: гоп, гоп мимо нас. И - вновь грохнуло.

Раз уже в сумерках шли мы домой; сине-серая дымка июльского вечера

стлалась; вот на приступочке белого домика, видим, сидит загорелый,

кудластый лесничий, сконфуженно чешет затылок, поглядывая украдкой на нас.

- "Вот ведь - черт: подъезжает телега; гремит колесом; выйду я,

жду-пожду - никого... а - гремит! Что за черт?"

- "Мы давно это слышим".

- "Вы слышите?"

- "Что там?"

- "Гремит..."

И В. К. Кампиони, полусконфуженный и рассерженный, только разводит

руками; и, плюнув, - уходит с крыльца.

Я описываю восприятия эти, нас волновавшие в мирных волынских полях,

как предчувствие грохота, долженствовавшего здесь разразиться; ведь домик

лесничего

и большой, через год лишь отстроенный дом, - все разрушено было:

австрийскими пушками (погибли и книги мои, и коллекции африканских

безделиц); здесь длились бои. И общее впечатление этого лета: гремящая

тишина; тишина - зрела "громами": упадающей эры; "гремело" не здесь, а над

миром; грохот - слышали; вот стихотворение, написанное мной в эти дни:
И опять, и опять, и опять -

Пламенея, гудят небеса...

И опять, и опять, и опять -

Меченосцев седых голоса18.

К августу я вплотную вошел в "Путевые заметки"; утра, вечера я согбенно

сидел над столом, обалдевший, не выходя на прогулки и имея объектом все ту

же оцепеневшую Асю, лежавшую передо мной на диване и покрывавшую себя клубом

дыма; и как бывает: когда в думах, забывшись, вперяешься в то же стенное

пятно, изучая его машинально, выступают в нем образы, ассоциируемые с

работой; и так образ Аси передо мной разрастался, при-мышляясь невольно к

работе; мы встретились в годы, когда моя жизнь мне казалась разбитой; я

думал о смерти; и вот, глядя на Асю, - подумалось: лучшее, что могу, это -

блюсти ее жизнь, служить ей поддержкой; и дружба росла оттого, что Ася могла

на меня опираться; отсюда и бегство с ней; я утешался иллюзией; в умении

стать ей опорой я обретал смысл всей жизни; он рос до ощущения почти роковой

пригвожденности; и приходилося жить чувством рока; других надежд не было;

читал ее облик я несколько лет; и различно прочитывал, умаляя и -

переоценивая.

Ненормальна была ее жизнь; мало что читавшая и даже невежественная в

проблемах культуры, далекая от всякой общественности, она росла в обстановке

развала большого имения и впадения в нищету аристократа-помещика А. Н.

Тургенева, ее отца, имевшего родственников от камергеров до... бунтарей;

соедините традиции декабристов с анархизмом Бакунина (мать Аси - дочь одного

из братьев Бакунина)19, Муравьевых от "левых" до "вешателя"20, Чернышевых и

прочей когда-то знати, и вы получите дикий хаос воззрений деклассированного

дворянства; вот чем надышалась в деревне она; природная восприимчивость,

соединенная с болезненной чуткостью, не могла заменить ей сознанья и знаний;

тяжело пережив разрыв матери и отца, она попадает к д'Альгеймам, отказавшись

жить с матерью; отец, соединяся с другой, жизнь кончает в кругу эсеров,

сближался с террористами; и умирает за несколько дней до готовившегося его

ареста; Ася же, попавши в дом тетки, певицы Олениной-д'Аль-гейм, всецело

поддается влиянью утонченного стилиста, когда-то бывшего в кружке Маллармэ,

П. И. д'Альгейма, и механически нашпиговывается всевозможной французской

утонченностью от символистов до мистиков; она умеет с естественной грацией

дымить папироской, очаровательно улыбаясь, и отпускать то мистические, то

скептические сентенции с чужого голоса; читатель, скажите, не правда ли:

грустное зрелище; и зрелище это представляла собой Ася; в ней чувствовалась

неизбывная боль из-под ангелоподобной улыбки (недаром мы когда-то ее и

сестру ее прозвали "ангелятами"); но "ангелята" - показ; а под ними -

растерянность, горькие слезы и стон.

Вот с этим-то растерянным, болезненным и теперь меня пугающим существом

я связал свою жизнь в эпоху разуверенья в себе! Невеселые перспективы

вставали.

И здесь отступление.

Я подхожу к той полосе жизни, в которой судьба мне вычерчивает три

лица, особенно связанные со мной до 1915 г.; человеческие отношения

развертываются различно в зависимости от того, происходит ли этот разверт в

дуэте, в трио, в квартете и т. д.; этим летом я натыкаюсь на трио, от

которого завишу впоследствии; это трио есть: А. М. Поццо, Наташа и Ася;2'

внешние обстоятельства жизни скоро слагаются так, что мы вчетвером

оказываемся за границей, связанные кругом интересов, сначала в Берлине,

потом в Швейцарии; позднее ж судьба так убирает от меня этих лиц, что,

прояви я усилия с ними встретиться, это было б отрезано.

Но об этом потом.

Итак, надо же наконец хоть как-нибудь охарактеризовать это трио.

Во-первых, А. М. Поццо. Я его-знал давно, с 1904 года; он выскакивал

беспрестанно из дымящихся уст Рачинского: "А вот, - паф-паф, - А. М. Поццо",

или: "Такие лица - святися, святися, - как А. М. Поццо"; вопреки этим

выкрикам А. М. Поццо ничего мистического в себе не носил; это был

застенчивый, рассеянный, с утрированно скорбным или утрированно

романтическим на-хмуром, с улыбкой не то "несказанного" благородства, не то

просто искательной студент-юрист, неглупый, культурный; сальных свечей он не

ел; но и звезд с небес не хватал; появившись из уст Рачинского в 1904 году,

он скоро зажил в "Доме песни" д'Альгеймов как "свой"; он вообще делался

"своим" в утонченных домах с необыкновенной, естественной легкостью; когда

же "Дом песни" стал местом встречи романтикою и молодостью разогретых душ и

там, в "Доме песни", начались романтические приключения между мною и Асей,

Наташей и многими молодыми людьми, то А. М. Поццо оказался влюбленным в

Наташу; это кончилось одновременным "побегом" моим с Асей в Сицилию, его с

Наташей - в Италию; вот и все, что пока надо; в памяти моей А. М. Поццо

встает как нечто, до сей поры не нашедшее для меня своего разрешения; ни

цвета, ни вкуса, ни окончательной изваянности нет в его облике; он мне

полная противоположность, например, Эл-лиса; я Эллиса не видел уже 20 лет;22

но знаю твердо: кем бы ни сделался Эллис, он переживает максимум

определенности; если он большевик, то - левейший; если католик, то -

проповедующий святой костер; яркие краски, яркие тона; Поццо - нигде, ни в

чем не может быть ярок; но - утонченно-тускл; и оттого-то из суммы всех моих

отношений с Поццо: нежно-интимных, братских, негодующих, кислых и т. д.,

удержались лишь полутона; так что основной характеристикой Поццо, каким он

остался мне, я принужден считать парадоксальную: у меня нет характеристики

Поццо.

величины в созвездии, именуемом "Тургеневы"; в д'альгеймовских кругах о

Наташе ходили легенды; еще до знакомства у меня создалось впечатление: то

Наташа, сев на диван, заново переживает проблему Раскольникова: можно ль

убить? То: Наташа читает святую Терезу; один видел в ней оригинал творений

Боти-челли; другой отмечал в ее уме резец Микель-Анджело; словом, задолго до

встречи о ней наслышанный, я побаивался ее, несколько косился и не

разглядывал; теперь же, соединенный с ней и узами родства, и одним кровом,

увидел в ней нечто еще неясное для меня, чрезвычайно болезненное; признаюсь,

из глаз ее на меня несколько раз блеснул подозрительный и не очень

дружелюбный ко мне огонек, заставляющий с ней держать ухо востро. Вот что

отложилось в сознании из моих боголюбских тогдашних переживаний; и стало

ясно, что трио - чреватое, очень трудное для меня.

Даже Ася! Помимо свойств, мной отмеченных в ней, она поразила меня в

это лето ростом в ней медиумических свойств, не в переносном, а в самом

буквальном значении слова; не отрицаю, всякий жест ее был непроизвольно мил,

но с позой будто бы глубины, в которой не было глубины собственно, с умением

меблировать эти позы цитатою или ссылкой на высокомудрые афоризмы oncle

d'Alheim, в которых французские символисты и мистики встречались с классиком

Лафонтеном; с такой милой грацией кокетничала она культурными ценностями,

что можно было подумать: она знает то, о чем говорит; а она не знала того, о

чем говорила; в этом "умном" позировании не было никакого ума, никакого

знания, никакой ответственности; votum доверия, к которому взывала она, был

тот, что она - "милая девчонка"; и она это знала; в том ее хитрость.

В этой хитрости и обнаруживалось в ней то свойство, которое я хочу

назвать медиумизмом; в него, так сказать, въедался уже медиумизм подлинный,

вплоть до веры в спиритические стуки и прочее; так, в домике, в котором мы

поселились, она будила меня по ночам и заставляла прислушиваться; она

переживала ряд стуков, воспринимаемых ею как спиритические феномены, уверяя

меня, что просыпается от этих стуков и видит-де на черном фоне ночных

занавесок фосфорические искорки, что-де из печки соседней пустующей комнаты

вылезает кто-то, шлепая босыми ногами и чмокая губами: ну, - домовой; а

прислуги ей нашептали, что еще когда плотники работали над. окончанием

домика, то они-де убегали отсюда по ночам, так как из древней полешутской

могилы кто-то сюда-де таскается; и поднимались легенды о вурдалаках,

свойственные Полесью; Ася непроизвольно вгоняла себя в эти специфические

настроения; она побледнела и отощала к августу; и сидела на своем вечном

диване как загипнотизированная, прислушиваясь к глухому миру, поднимавшему в

ней свои вой; каково было мне с ней бороться, особенно вечерами, когда мы,

отсидев за веселым вечерним чаем в шумной компании, подымались и шли полем

по луне в наш неуютный, мрачный, запертой дом; я знал, что в Асе заговорит

сейчас ее болезнь; мы вступали на крыльцо; зловеще взвизгивал старый ключ,

когда я касался замка; не забуду, как раз я чиркнул спичкой во мраке, и под

абажуром раздался хриплый, злой, чисто стариковский, шамкающий взвой, от

которого Ася сделалась белей полотна, да и я вздрогнул от неожиданности:

- "Что за черт?"

Прожужжала огромная муха.

От Аси к Наташе, от Наташи к Аришеньке, дальше к прислуге передавались

рассказы: зашептались о тайне нашего домика; Наташа приходила к нам

ночевать, чтобы удостовериться в глотаньи слюны застенного губошлепа; а мне

одна богомольная старушка рекомендовала почитывать в пустой комнате увещание

Василия Великого, обращенное к бесам;23 вот до чего уходили мы себя с Асей к

концу боголюбского лета; говорю - мы, ибо каково было мне переживать Асю в

себе и не мочь в ней унять стихий ее, другим не видных, при мне же

бунтующих; а предстояла длинная, сирая жизнь вдвоем; немудрено, что она

оказалась исполнена долгими и часто ненужными путаницами и искажениями

действительности.

Это роковое для меня по последствиям лето скрасилось мне первым

сближением с матерью сестер Тургеневых, С. Н. Кампиони; она выступила передо

мной не как теща, а скорее как старшая сестра; с дочерьми она находилась в

чисто товарищеских отношениях; мы с нею шутили, что она "вот уж не теща!".

Она вносила в наши планы много веселой чепухи, экстравагантности, способной

"вот уж не распутать", а скорее окончательно все перепутать; вообще, старшая

пара этого сумбурного, гостеприимного дома, - почтенный лесничий-меньшевик,

горлан, собаковод, и супруга его, вросла дружно в сознание мое и А. М.

Поц-цо; и мы, перед безрадостным отъездом в Москву с думами о дальнейшем

устройстве, не без азарта и вызова отпраздновали наше вступление в

предстоящую жизнь; нам с Асей нужно было отыскать себе зимнее помещение под

Москвой; Наташе с Поццо предстояло найти квартиру; у Наташи ожидался ребенок

в конце октября; обе пары не имели денег; оставалось этот тяжелый период

брать на ура.

Я ведь не сознавал еще всей степени трагизма своего положения; когда

мы, год назад, замышляли наши бегства из Москвы, для меня не виделось ясно

будущее; возвращение из-за границы впервые показало действительность: я

ощутил себя проданным в рабство - не какому-либо отдельному московскому

кружку, а русской буржуазии в ее целом; но социальная сторона моего томления

была мне закрыта, а между тем я должен был бы себя сравнить с Артуром Рэмбо,

некогда новатором в искусстве, революционером формы, пламенным коммунаром 71

г. , в тот период, когда реставрационные тенденции буржуазии заставили-таки

и его от свободнейших утопий перейти к... исканию золота; золота прежде

всего, чтобы жить; и вот он "уходит на жестокую, бесплодную борьбу за

золото, которое... ищет на Кипре, в глубине Абиссинии... - за золото,

которое... наконец находит незадолго до своей смерти";25 так же судьбы

недавно передового русского искусства отныне попадали в лапы крепнущей

русской буржуазии.

В предисловии к книге Ж.-М. Карре "Жизнь и приключения Жана-Артура

Рэмбо" стоит: "Артур Рэмбо один из "проклятых поэтов", которыми гордится

французская поэзия. Но в проклятии, тяготевшем над ним, нет ничего

"божественного"... ничего личного. Это было проклятием времени, в котором он

жил"26.

пред тем еще творчески свободным искусства; с 1908 - 10 года упали иллюзии;

лапа капитализма легла на те сферы, в которых работали мы; итог впечатлений,

привезенный мной из-за границы, - кризис жизни, культуры, сознания

буржуазной Европы, которой Россия была неотъемлемой частью, - подтверждал

мои домыслы, обостряя мне зрение невероятно; естественно, что, вернувшись из

путешествия, я не узнал той России, Из которой выехал; не узнал, потому что

до путешествия я Россию не видел такой (а она уже стала такой); этот привкус

мне открывшегося теперь впервые и пережил я как нечто глубоко враждебное

мне; отныне я обречен был встречать не "близких знакомых" (Морозову,

Метне-ра, кн. Трубецкого и т. д.), а социальных врагов, поработителей моей

свободы; так оно и было; процесс социального осознания длился до революции,

во время и после нее; он был источником моего скоро начавшегося разрыва со

всем прежним кругом.

Особенно трудно было мне спускаться в мою преисподнюю в силу того, что

я не сознавал еще, что не какой-нибудь тот или другой "кружок" или "салон"

мне враждебен, а все, все эти салоны и "тоны" - части моей тюрьмы; это скоро

сказалось, когда в поисках тысячи рублей я должен был проделывать

невероятные усилия; а почтенные люди (и Рачинский, и Морозова, и Метнер, и

как их еще) со всех сторон просовывали нос в проблему той "тысячи", чтобы не

выпустить меня с нею за границу; все эти люди московского общества поняли

инстинктивно: Андрею Белому надо добыть себе денег, чтобы бежать из их

власти; он таки - добыл, и - вырвался; через год буржуазная Москва

преисполнилась негодования: Андрей Белый изменил себе, изменил искусству и

отдается каким-то дурацким фантазиям, вместо того чтобы быть с нами. Прошу

заметить, что в это время Андрей Белый напряженно работал над лучшей в ту

пору для него книгой27, которой в Москве ему не давали писать.

Доживая последние дни в Боголюбах, я готовился ехать в Москву, чтобы в

ней натыкаться на неизбывные трудности; я чувствовал себя обраставшим как бы

отло-женьями тяжести, которые я не мог приподнять к поверхности жизни; я

потерял способность объясняться с людьми; это была реакция на ряд для меня

огромных узнаний, которые все менее влагалися в слово; пережитое за

последние два года оказалось более значительным, чем я мог это предполагать;

при объяснении с людьми я находил свою точку зрения бесконечно удаленной от

их точек зрения; вокруг меня росла пустота; в силу косноязычия я был обречен

медленно выдавливаться из привычек, быта и круга интересов людей, с которыми

я прежде водился; трудность моя усугублялась тем, что я лишь поздней осенью

осознал истинные корни моей немоты; я выпадал, так сказать, из всех форм

быта буржуазной культуры; а культуры, которую я мог бы противопоставить ей,

у меня не было; интерес к Востоку, будирование европейской цивилизации - это

был беспомощный вызов по отношению к тому, что должен бы я предпринять; в

сущности, волил я революции быта, революции сознания, которая развертывается

лишь по мере того, как углубляется революция социальных отношений; последней

не было; и я обречен был погрязать в своих безъязычных состояниях, мучиться

ими, быть недовольным; и - только.

Никогда не забуду того серенького, холодного дня, когда мы с Брянского

вокзала прогрохотали с сундуками и картонками в Никольский переулок, дом

Новикова: в квартиру матери; и вот что нас встретило: в переднюю вышла

высокая, бледная, с безразличным лицом тетя Катя и недоумевающе посмотрела

на нас: "Вы? А - Саши нет. И я не знаю, как... право..."28

Тут читатель воскликнет: тетя Катя! Какая такая? ни в "На рубеже", ни в

"Начале века", ни в "Между двух революций" нет никакой тети Кати; откуда

взялась? Кто она? Читатель, она - то самое; во-первых, - тетя моя, и

во-вторых, - тетя 29, проживавшая у нас в квартире и зорко следившая за мной

и событиями моей биографии, описанными в первой части настоящей книги; а что

о ней не удосужился я сказать, так в том не моя вина, а свойства ее

жизненных выявлений: быть невидимой, неописуемой, подобно тончайшей пылевой

слойке, ежедневно вве-ваемой в комнату из открытой форточки и обратно

вывеваемой в мировые пространства воздушного купола; я мог бы десятки лет

описывать происшествия нашего дома, лиц, в нем бывающих, и не зацепиться за

тетю Катю; ибо она поступает так, как "вообще" поступают, говорит так, как

"вообще" говорят ("Днем светло, ночью темно" и т. п.); и никогда, ничем не

остановит внимание; в ней - "отсутствие всякого присутствия" чего-нибудь

индивидуального; она проявляет себя даже не как "тетя вообще", а как

"родственницы вообще", и того менее; этот дар ее к небытию сильно окрашивал

воздух нашей квартиры какими-то ощутимыми едва ль не мистически - да простят

мне! - тонами, вызывая непроизвольный вздрог жути; я однажды изобразил ее в

моей первой "Московской симфонии", в сцене прихода к философу, зачитавшемуся

Канта, родственницы в черном платье, которая угашенным голосом перечисляет

ему печальные обстоятельства своей жизни: смерть сына, свое одиночество,

после чего философ с ужасом садится на пол, а автор в ужасе восклицает:

"...все кончено для человека, севшего на пол!"30 И потом изобразил ее в

"Котике Летаеве" под видом заводящейся в межкресельной пыли "тети Доти":

капелька из рукомойника капает что-то-те-ти-до-ти-но31.

Почему же я осенью 1911 года, вступив в нашу квартиру, зацепился за

тетю Дотю, - виноват, - за тетю Катю? Да потому, что в минуты величайшей

пустоты и серости веяло мне "что-то-те-ти-до-ти-но".

В своем роде тетя Катя - явление замечательное; и раз она выскочила на

поверхность воспоминаний, нельзя не посвятить ей несколько слов, тем более

что она проходит невидимо по всем четырем томам.

Тетя Катя переселилась к нам после смерти бабушки; и с той поры

неукоснительно сопровождала все события жизни квартиры, которыми сильно

интересовалась она, без того чтобы кто-нибудь мог это заметить; ибо, как

сказано, сама она была незаметна; тетя Катя множество лет служила на Службе

сборов; со службы являлась в 4-м часу и без единого слова проходила в свою

унылую комнату с пуком бумаг, который раскладывала перед собой на столе; пук

этот составляли пустые листы бесконечной "ведомости", которую заполняла она,

вставляя изредка палочку в клеточку; эти палочки в клеточках - предмет

десятилетнего моего созерцания; этим занятием заполняла она пустые часы с

половины четвертого до поздней ночи, отрываясь к обеду и вечернему чаю;

появлялась с заспанным лицом; и молча отсиживала; разговаривала она вообще

мало, а при маме в особенности, потому что единственным содержанием ее

сообщений была мама:

- "Саша поехала в Крым... У Саши в Крыму вскочил прыщик... Саша пишет,

что скоро вернется в Москву..."

Мама, бывало, ей иронически:

- "Что ты все обо мне... Ты бы о себе рассказала" - или: "Это я так

думаю, а не ты".

В ответ на это раздавалось:

- "И я так же думаю".

- "Думаешь то же, что я. У тебя нет своих мыслей". Так сестры

пикировались чуть ли не ежедневно.

Но вот странность: у каждого человека на письменном столе поставлено

изображение кого-нибудь близкого; у тети Кати за всю жизнь я не видел такого

изображения; на столе тети Кати стоял большой собственный портрет тети Кати;

перед ним сидела она, и на него глядела она; портрет изображал тетю Катю в

зрелом возрасте, когда мелковатые, мягко-незначительные черты ее, уж

ствер-дясь, ссохнувшись, приобрели жесткий вид; точно она, прихмурившись, из

портрета грозилась на всякого мало-мальски веселого человека: "Я вот, ух,

тебя как!" Тетя Катя никогда никого не любила; в молодости на всякую попытку

к ухаживанью она отвечала исступленным фырканьем, напоминавшим фырканье

неприятной индюшки; и тетя Катя терпеть не могла все, что отзывалось

сердечным увлечением; стоило кому-нибудь в кого-нибудь влюбиться, как этот

кто-нибудь делался предметом ненависти тети Кати; само собой разумеется, наш

отъезд с Асей в Африку был источником бурного, но таимого негодованья ее;

неприязни.свои выявляла она не открыто, а, так сказать, исподтишка; она

любила, притаясь в своей комнате, например, ненужно напугивать дочь нашей

горничной, белокурую девчурочку пяти-шести лет, к которой питала слабость

мама; та, бывало, бежит мимо открытой двери, против которой тетя Катя ставит

свои палочки в клеточки; из открытой же двери яростный шепот: "Я тебя, у...

у... у!" И рев девчушки.

Можно было б сравнить тетю Катю с пресловутою не-дотыкомкой Федора

Сологуба; но это сравнение было б натяжкой; в недотыкомке все-таки есть

черты, хотя б инфернальные; у тети ж Кати не было никаких черт,

следовательно, - и инфернальных; она была - безличный помйг серенького

денечка; и - ничего больше.

Не требует объяснения тот факт, что она глубоко возненавидела Асю, хотя

бы за то, что последняя была мне дорога; и, разумеется, эту ненависть она ни

в чем не высказывала; она только не упустила случая доставить нам

неприятность, когда мы, влетев с вещами в переднюю, на нее наткнулись в

отсутствие мамы; мама только и мечтала о том, чтобы мы с Асей жили у нее

(что она не любила Асю, это дело другое); и о запрете ее остановиться нам с

дороги в ее квартире не могло быть и речи; но тетя Катя - дело иное; в духе

ее, тети Катиных, ужасиков (все ее действия - ужасики!) было тут-то и

сделать нам подковырку; появление нас с Брянского вокзала в Никольском

переулке в тот неприятный, серый денек живет в моей памяти как сиротливый

укол; нам оставалось тотчас же, схватив вещи, броситься в меблированные

комнаты (Троицкой на Тверском бульваре); и в ответ на изумление матери, что

мы миновали ее, ссылаться на уже совершившийся факт.

Уф! Отдана дань. Невзначай зацепившись за бытиё тети Кати, сказал-таки,

что у меня была тетя Катя, тетя моя!

Иногда бывает так, что события жизни отбираются не по принципу закона

причинности, а по эстетическим (красочным, звуковым и т. д.) признакам;

вдруг все пойдет так, что покажется: некий декоратор стал подмалевывать

события жизни, чтобы они окрасились здесь - гри-перль, там - гри-бискр; так,

грустное стояние в передней Никольского переулка, сменившееся трехнедельной

полосой пребывания в номерах Троицкой и явившееся водоразделом целого

московского периода жизни, - это стояние скликается мне с заказанным Асею

себе черным бархатным платьем; оно является в номера Троицкой; и Ася в нем

просто внушает мне жуть: безбокая, с грудью, напоминающей дощечку, с

черно-зелеными провалами больших, точно молящих о пощаде глаз; глядя на нее

такую, какой она делалась в этом платье, не раз у меня чуть ли не слезы

навертывались: девочкино усталое личико с жалкой улыбкой, и - платье, и -

огромная, широкополая черная шляпа, которую водружала она на себя; все тут

нелепо; мы собирались притаиться в деревне, в глуши, под Москвой; так к чему

же портнихи и вид кикиморы из салона; нет, видно, эта наружность для того,

чтобы сопутствовать мне символическим образом: совою, или вороном,

сопровождающим мое печальное странствие по дебрям жизни:

Von der Stadt gezogen32.

роящихся над Расторгуевом;33 здесь Ася вновь впала в оцепенение,

напоминавшее транс, вгрызаясь в книгу Блаватской: "Из пещер и дебрей

Индостана";34 а я провалился в лейтмотив романа "Петербург", теперь

официально заказанного мне Петром Струве для "Русской мысли"35.

В Расторгуево попали мы благодаря хлопотам К. П. Хри-стофоровой, ведшей

переговоры со своими друзьями, какими-то Депре, которые и дали согласие на

то, чтобы мы сняли их дачу, уверяя, что она - зимняя; в конце сентября -

начале октября трудно себе было представить более уютный уголок; три тихих

комнаты, правда, со слишком уж легкими, летними креслами, давали простор для

заду-ми; мы обзавелись расторопной прислугою, Сашей, дровами и всем, что

необходимо для зимнего времени; дни начинали мелькать; раз в неделю к

крыльцу подъезжала пролетка за мною, отвезти меня на станцию, чтобы к

последнему вечернему московскому поезду ждать меня и везти обратно по

перелескам, травным лугам; было уютно в вечерних туманах катиться домой,

видеть издали огонек и знать, что тебя ждет ужин, Ася и тихие разговоры, в

которых я изливал свои московские, надо сказать, невеселые впечатления; Ася

с сонной ленцой отказывалась бывать в городе; в Расторгуеве на нее нашел

стих ходить в моих коротких тунисских штанах и выглядеть настоящим

мальчишкой, с тою, однако, разницей, что лицом на мальчишку ни капли не

походила она; стиснутые брови и пристальный взгляд, вперяемый сквозь меня

куда-то в неизмеримые дали, подсказывали мне, что в ней углубляется тот же,

мною не раз подмечаемый, транс, заставлявший меня вздрагивать и ожидать

печальных и роковых событий, которые она словно выколдовывала из хаоса

жизни; менее всего она жила "нашей" жизнью; вот уж ни капли не силилась

создать ее; и предоставляла мне свободу думать о ней что угодно; но и я в

эти дни менее всего думал о ней; ко мне подкрадывалась тема романа, который

предстояло мне, так сказать, осадить из воздуха; и вещий, хмурый,

болезненный облик Аси мне представлялся символом ворона, закружившего над

моей головой:

Von der Stadt gezogen.

непосредственные отношения между нами; во время путешествия она было

занялась меня волновавшими темами: арабами, краеведением и т. д.; и теперь,

чтобы толкнуть ее на активный поворот ко мне, предстояло сызнова придумывать

стимул к "нашей" жизни; и я, сильно озадаченный "никчемностью" наших

отношений, принялся в свободные промежутки времени изучать способы

передвижения по Тигру (!?) для проезда в Багдад, с мыслью проникнуть в

Бассору... Можно было б воскликнуть: "Эк их дернуло! От хорошей жизни в

Бассору не попрешь!" Все ж этим я занимался "постольку поскольку".

Содержанием реальной работы было писание романа.

Его я замыслил как вторую часть романа "Серебряный голубь", под

названием "Путники"; об этом-то и был разговор у нас со Струве; при

подписании договора не упоминалось о том, чтобы представленная мною рукопись

проходила цензуру Струве; Булгаков и Бердяев, поклонники "Серебряного

голубя", настолько выдвинули перед Струве достоинства романа37, что не могло

быть и речи о том, что продолжение может быть забраковано; мне было дано три

месяца: октябрь, ноябрь, декабрь - для написания 12-ти печатных листов, за

которые я должен был получить аванс в 1000 р.; на эти деньги мы с Асей

предполагали поехать в Брюссель; мой план отрыва от Москвы получал

"вещественное оформление"; роман во всех смыслах меня выручал; последние

переговоры о мелочах я вел с Брюсовым, ставшим руководителем художественного

отдела в "Русской мысли"; он пригласил нас с Асей к себе на Мещанскую и

угостил великолепным обедом с дорогим вином; наливая нам по бокалу, он с

милой язвительностью проворкотал гортанно, дернувшись своею кривою улыбкою:

- "Русская мысль" - журнал бедный, и мы вынуждены непременно

кого-нибудь поприжать. Борис Николаевич, вы - бессребреник, святой человек.

Ну право, на что вам деньги! Так что прижмем мы уж - вас".

Тут выяснилось, что плату за печатный лист мне положили неприлично

малой (чуть ли не 75 р.);38 помню этот мрачный обед, колкие любезности

Брюсова и фигурку Аси, напоминающую палочку; она была в своем зловещем

черном платье и так невесело улыбалась сквозь злость, что мне делалось не по

себе; вообще она вызывала во мне в этот период жалость до слез; в сожалении

главным образом изживалась тогда моя любовь к ней.

Обед у Брюсова - преддверие к долгим осенним ночам, во время которых я

всматривался в образы, роившиеся передо мной; из-под них мне медленно

вызревал центральный образ "Петербурга"; он вспыхнул во мне так неожиданно

странно, что мне придется остановиться на этом, ибо впервые тогда мне

осозналось рождение сюжета из звука.

Я обдумывал, как продолжить вторую часть романа "Серебряный голубь"; по

моему замыслу она должна была начинаться так: после убийства Дарьяльского

столяр, Кудеяров, исчезает; но письмо Дарьяльского к Кате, написанное перед

убийством, очень замысловатыми путями таки попадает к ней; оно - повод к

поискам исчезнувшего; за эти поиски берется дядя Кати, Тотраббеграаббен; он

едет в Петербург посоветоваться со своим другом, сенатором Аблеуховым;

вторая часть должна была открыться петербургским эпизодом, встречей

сенаторов; так по замыслу уткнулся я в необходимость дать характеристику

сенатора Аблеухова; я вглядывался в фигуру сенатора, которая была мне не

ясна, и в его окружающий фон; но - тщетно; вместо фигуры и фона нечто трудно

определимое: ни цвет, ни звук; и чувствовалось, что образ должен зажечься из

каких-то смутных звучаний; вдруг я услышал звук как бы на "у"; этот звук

проходит по всему пространству романа: "Этой ноты на "у" вы не слышали? Я ее

слышал" ("Петербург");39 так же внезапно к ноте на "у" присоединился внятный

мотив оперы Чайковского "Пиковая дама", изображающий Зимнюю Канавку; и

тотчас же вспыхнула передо мною картина Невы с перегибом Зимней Канавки;

тусклая лунная, голубовато-серебристая ночь и квадрат черной кареты с

красным фо-нарьком; я как бы мысленно побежал за каретой, стараясь

подсмотреть сидящего в ней; карета остановилась перед желтым домом сенатора,

точно таким, какой изображен в "Петербурге"; из кареты ж выскочила фигурка

сенатора, совершенно такая, какой я зарисовал в романе ее; я ничего не

выдумывал; я лишь подглядывал за действиями выступавших передо мной лиц; и

из этих действий вырисовывалась мне чуждая, незнакомая жизнь, комнаты,

служба, семейные отношения, посетители и т. д.; так появился сын сенатора;

так появился террорист Неуловимый и провокатор Липпанченко, вплоть до меня

впоследствии удививших подробностей; в провокаторе Липпанченко, конечно же,

отразился Азеф; но мог ли я тогда знать, что Азеф в то самое время жил в

Берлине под псевдонимом Липченко; когда много лет спустя я это узнал,

изумлению моему не было пределов; а если принять во внимание, что восприятие

Липпанченко, как бреда, построено на звуках л-п-п , то совпадение выглядит

поистине поразительным.

С того дня, как мне предстали образы "Петербурга", я весь ушел в

непрекращающийся, многонедельный раз-гляд их; восприятие прочего

занавесилось мне тканью образов, замыкавших меня в свой причудливый мир; но

я ничего не придумывал, не полагал от себя; я только слушал, смотрел и

прочитывал; материал же мне подавался вполне независимо от меня, в обилии,

превышавшем мою способность вмещать; я был измучен физически; но не в моих

силах лежало остановить этот внезапный напор; так прошел весь октябрь и

часть ноября; ничто не пробуждало меня от моего странного состоянья; как во

сне помню лишь несколько событий: приезд в Расторгуево "редактора" Метнера и

"издательницы" "Пути" Морозовой; так отразились в моем сознании маститые эти

визиты; именно "визиты", потому что ничего дружеского не почувствовалось в

их посещении; представители буржуазного общества ради каких-то тактических

соображений нашли нужным нас с Асей посетить; и только. Другое событие,

ближе задевшее и даже взволновавшее нас, - рождение у Наташи девочки;41

третье же, просто потрясшее меня, - случай с С. М. Соловьевым, который в

припадке острой меланхолии покушался выброситься из окна (несчастная

любовь);42 скоро обнаружилось у него психическое заболевание, и он был

отвезен в лечебницу д-ра Каннабиха.

Но то были короткие вздроги, не могшие расколдовать меня от осаждающих,

вполне бредовых образов, вызванных темами "Петербурга"; и я надолго зажил

исключительно ими, так что утрачивалась грань между вымыслом и

действительностью; можно сказать, - невеселая осень.

Наконец пришлось-таки пробудиться; грянул трескучий мороз; стены

мгновенно промерзли; в углах на аршин поднялись разводы инея; мы со всем

скарбом, бросив Расторгуево, оказались в Москве, в небольшой комнатке

неуютной квартирки Поццо43, где быт Кампиони, Поццо и прочих "родственников"

таки нас с Асей давил; у нас не было отдельного помещения, где могли бы мы

изолироваться; в таком грустном обстании вставал прямой вопрос, как мне

работать над "Петербургом", который надо было срочно сдавать в декабре; все

же выход нашелся; по совету Рачинского я уехал в Бобровку44, куда Ася должна

была скоро приехать; очутившись в пустом доме (хозяйка только наведывалась,

проживая в имениях родственников), я опять погрузился в мрачнейшие сцены

"Петербурга", там написанные (сцена явления Медного Всадника, разговор с

персидским подданным Шишнарфнэ и др.); должен сказать, что я усиленно

работал над субъективными переживаниями сына сенатора, в которые вложил

нечто от личных своих тогдашних переживаний; сиро было мне одному в

заброшенном доме в сумерках повисать над темными безднами "Петербурга"; в

окнах мигали помахи метелей, с визгом баламутивших суровый ландшафт; в

неосвещенных, пустых коридорах и залах слышались глухие поскрипы; охи и

вздохи томилися в трубах; через столовую проходила согбенная фигура того же

глухонемого с охапкою дров; и вспыхивало красное пламя в огромном очаге

камина; я любил, сидя перед камином, без огней, вспоминать то время, когда

здесь, в этих комнатах, задумывался "Серебряный голубь"; и ждал с

нетерпением Асю; суровое молчание дома тяготило меня.

И вот - она.

Но она испугалась бобровского дома:

- "Не переношу этих старых помещичьих гнезд, обвешанных портретами

предков. Не люблю этих шорохов, скрипов".

Если принять во внимание, что мною написан здесь ряд кошмарных сцен

"Петербурга", то обстановка нашего быта слагалась неважная; Ася томилась, не

зная, чем ей заняться; приезд на несколько дней А. С. Петровского нас

разгулял; но он уехал; и та же конденсированная жуть молчания, одиночества;

Ася не выдержала и, бросив меня, уехала к сестрам в Москву, еще раз

доказавши, что нам с ней нечего делать; я же не мог оставить своего поста,

ибо сидел с утра до вечера, оканчивая заказанную мне порцию, которую тотчас

же должен был сдать "Русской мысли" для получения следуемой мне тысячи

рублей; и тут-то я напоролся на инцидент со Струве, надолго разбивший меня.

ИНЦИДЕНТ С "ПЕТЕРБУРГОМ"
Помню, с каким пылом я несся с рукописью "Петербурга" в "Русскую

мысль", чтоб сдать ее Брюсову; рукопись сдана;45 но Брюсов, точно

споткнувшись о нее, стал заговаривать зубы вместо внятного ответа мне; он

говорил уклончиво: то - что не успел разглядеть романа, то - что Струве,

приехавший в это время в Москву, имеет очень многое возразить против

тенденции "Петербурга", находя, что она очень зла и даже скептична; то,

наконец, что "Русская мысль" перегружена материалом и что принятый Струве

роман Абельдяева46 не дает возможности напечатать меня в этом году; все эти

сбивчивые объяснения раздражали меня невероятно; прежде всего, я считал, что

заказанный мне специально роман не может не быть напечатанным, что такой

поступок есть нарушение обязательства: заставить человека в течение трех

месяцев произвести громаднейшую работу, вогнавшую его в переутомление, и

этой работы не оплатить; Брюсов вертелся-таки, как пойманный с поличным;

разрываясь между мною и Струве, то принимался он похваливать "Петербург", с

пожимом плечей мне доказывая: "Главное достоинство романа, разумеется, в

злости, но Петр Бернгардович имеет особенное возражение именно на эту

злость"; то он менял позицию и начинал доказывать, что роман недоработан и

нуждается в правке;47 это ставило меня чисто внешне в ужасное положение; я

был без гроша; и, не получив аванса, даже не мог бы продолжать писать; в

течение целого месяца я атаковывал Брюсова, все с большим раздражением,

приставая к нему просто с требованием, чтобы он напечатал роман; много раз

наши почти безобразные с ним разговоры происходили в редакции "Русской мыс-.

ли" в присутствии бородатого Кизеветтера, туповато внимавшего нам и, пуча

глаза, потрясавшего хохлом; неоднократно я, как тигр, настигал Брюсова в

Обществе свободной эстетики, где я устраивал ему сцены в присутствии И. И.

Трояновского и Серова; Брюсов особенно корчился здесь, потому что симпатии

членов комитета "Эстетики" были на моей стороне; и все видели, что старинный

соратник мой по "Весам" явно отвиливает от меня; я, наконец, кидался к С. Н.

Булгакову с жалобой на Струве; С. Н. недоумевал, хмурился и приходил от

поведения Струве в негодование; в то время я еще не видел, в чем корень

ярости Струве на "Петербург"; и только потом стало ясно, что я, как всегда,

нетактично дал маху, попавши не в бровь, а в глаз Струве; у меня в романе

изображен рассеянный либеральный деятель, на последнем митинге сказавший

радикальную речь и тут же переметнувшийся вправо;48 и по виду своему, и по

политической ситуации это был живой портрет Струве, который увидел себя,

тогда как у меня не было и мысли его задеть; тем больнее в него я попал; он

был в бешенстве; кончилось тем, что он мне на дом лично завез рукопись и, не

заставши меня, написал записку, в которой предупреждал: не может быть речи о

том, чтобы "Петербург" был напечатан в его органе; более того, он не

рекомендует вообще печатать роман где бы то ни было;49 в этом предупреждении

слышалась доля угрозы, что, буде так, он камня на камне не оставит от

"Петербурга"; очень жалею, что вскоре я письмо потерял, ибо одно время я

хотел его напечатать как предисловие к роману, т. е. принять вызов Струве:

пусть-де рассудит нас будущее; как бы то ни было, эта месячная борьба со

Струве и Брюсовым убила меня; я был почти болен, не зная, что делать, как

жить.

нежное, деликатное письмо Блока; он пишет, что слышал о моем бедственном

положении, и умоляет принять от него эти деньги и спокойно работать над

продолжением "Петербурга";50 он-де только что получил от покойного отца

наследство и на несколько лет-де вполне обеспечен; оставалось принять

благородную помощь друга; письмо Блока поддержало меня морально; и я уехал

на праздниках в ту же Бобровку, продолжать свой роман несмотря ни на что;

отказ Струве лишь подхлестнул мое самолюбие.

Не тут-то было: я - в Бобровку, а вслед за мною письмо; и такого рода,

что я опрометью из Бобровки в Москву;51 письмо - анонимное, наполненное

всякими инсинуациями против Аси; к ужасу моему, автора письма я узнал; это

определило непреклонность решения вырваться из России скорей, какою угодно

ценой; российская почва проваливалась под ногами; воздух Москвы отравлял; и

тут - сердечнейшее приглашение от Вячеслава Иванова: он-де и его друзья

сильно заинтересованы "Петербургом" и жаждут прослушать роман; есть-де ряд

серьезных мотивов приехать нам с Асей; этот вызов нас, по последствиям, -

огромная помощь, подобная 500 р., присланным Блоком; я попадаю на

подготовленную агитацией В. Иванова почву;52 "Петербург" мой весьма

популярен; у В. Иванова на "башне" ряд чтений моих, на которых присутствуют

Городецкий, Толстые и даже затащенный сыном редактор "Речи" И. В. Гессен;53

все рассыпаются в комплиментах; история, только что перешитая мною со Струве

и Брюсовым, оборачивается против них; я получаю ряд предложений от

издательств, желающих тотчас же напечатать роман;54 в результате этого

успеха я продаю роман издателю Некрасову;55 ура! обеспечен побег за границу!

Добыта нужная до зареза тысяча. Но ставший бардом "Петербурга" Е. В. Аничков

и Вячеслав Иванов настаивают: роман - богатейшее приобретение для нужного

петербуржцам журнала; Аничков берется достать несколько тысяч; и вызывает

спешно Метнера в Петербург; если он пожертвует несколько тысяч рублей со

своей стороны, то средства для журнала налицо; спешно приехавший Метнер,

конечно же, не обещает ничего точного; этим журнал повисает в воздухе;

впоследствии Метнер жестоко меня обвиняет в том, что я продал роман

Некрасову; что же мне оставалось делать, коли издательство, хваставшееся,

что оно существует для меня, проворонило "Петербург", к которому выказывало

систематическое невнимание; Метнеру, кажется, роман вовсе не нравился;

Вячеславу Иванову, Аничкову и ряду других петербуржцев обязан я - не Москве,

не друзьям "мусагетским", где мне советовали писать романы в духе

Кры-жановской; так в спешном порядке осуществлялись лихорадочные

подготовления к отъезду за границу; последние дни были омрачены инцидентом

добывания лишней тысячи, нужной, чтоб продлить пребывание в Брюсселе и

вообще за границей; я обязывался написать для "Пути" монографию о поэзии

Фета;56 спор шел о том, дать ли мне тысячу сразу или высылать порциями; мои

друзья-"путейцы" и "мусагетцы" были весьма озабочены составленьем

подробнейшего бюджета; они высчитывали, сколько мне нужно, чтобы прожить

месяц; и так набюджетили, что решили: на двести рублей можно-де великолепно

прожить; да, можно бы, но - минус папиросы! Про папиросы забыли они; узнавши

об этих расчетах, рвал и метал П. д'Аль-гейм, с пылкостью защищавший мои

интересы и даже одно время мечтавший достать мне свободную тысячу; но - для

чего? Чтобы, пригласив знатоков моего бюджета, угостить их обедом, стоящим

ровно тысячу; и этим их "проучить"; на такое безумие я не пошел.

Нас провожали прекисло;57 друзья-благодетели разобиделись прежде срока;

через полтора только месяца в Москве затвердили: Белый-де, предавши заветы

свои и забыв символизм, потерял вдруг талант (в это время как раз я писал

"Петербург"); это брюзгливое настроенье - уже атмосфера унылых проводов нас

за границу; я насолил москвичам простым фактом отъезда; уезжая ж, я знал,

что в Москву не вернусь; но как это сделать - стояло в тумане.

КОММЕНТАРИИ

Первая часть воспоминаний "Между двух революций" - "Омут" - печатается

по единственному изданию, подготовленному при жизни автора и вышедшему в

свет после его смерти: Белый Андрей. Между двух революций. Издательство

писателей в Ленинграде, 1934 (книга была выпущена в апреле 1935 г.). Тираж

издания имел два завода; первый завод включал составленный Д. М. Пинесом

пространный указатель имен с краткими характеристиками лиц, упоминаемых в

книге; во втором заводе (без указателя имен) в тексте было сделано несколько

купюр цензурно-конъюнктурного характера. Основная часть тиража книги была

выпущена вторым заводом. В настоящем издании воспроизводится текст первого

завода.

была закончена автором, печатается по тексту, подготовленному К. Н. Бугаевой

и опубликованному в кн.: Литературное наследство, т. 27 - 28. М., 1937, с.

413 - 456, - с восстановлением пространных купюр, сделанных в этой

публикации, по рукописи: ГПБ, ф. 60, ед. хр. 15.

К работе над первой частью третьего тома воспоминаний Белый приступил в

Лебедяни в сентябре 1932 года, продолжал ее затем в течение нескольких

месяцев в Москве. Первая часть книги была завершена 23 марта 1933 года.

Первоначально предполагалось печатать ее в издательстве "Федерация", затем

(как и "Начало века") в ГИХЛе, однако Белый был связан также договорными

отношениями и денежным авансом с "Издательством писателей в Ленинграде",

которому не смог представить в срок роман "Германия" (книга не была

написана; см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год.

Л., 1981, с. 76 - 79). В письме от 22 ноября 1933 года С. Д. Спасский

предложил Белому представить в "Издательство писателей в Ленинграде" взамен

романа "Германия" очередной том мемуаров, подчеркивая: "...правление

заинтересовано в том, чтобы привлечь Вас к издательству ближе, и хочет

получить Вашу рукопись для издания" (ГПБ,ф. 60, ед. хр. 67). Белый охотно

пошел на это предложение; 29 ноября 1933 года он отвечал Спасскому: "3-ий

том готов совершенно (...) считаю его наиболее удачным из 3-х томов

воспоминаний (...) рукопись может в любое время быть отослана" (собрание В.

С. Спасской, Москва). Первая часть "Между двух революций" тогда же была

отправлена в Ленинград. Редакционно-издательская подготовка ее проходила уже

без участия Белого (писатель скончался 8 января 1934 г.). Обозначение "Часть

первая. Омут" было опущено издательством при публикации книги. До выхода

книги в свет два фрагмента из нее появились в периодике, один - при жизни

Белого ("Жан Жорес" - Новый мир, 1933, Љ 10, с. 123 - 133), другой -

посмертно ("Брюсови я" - Литературный Ленинград, 1934, 8 октября).

Рукопись первой части "Между двух революций" сохранилась в архиве

Андрея Белого в нескольких вариантах, позволяющих проследить

последовательность авторской работы над текстом: первоначальный черновой

автограф и диктованный текст (рукой К. Н. Бугаевой) с авторской правкой,

сокращениями и вставками {ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 12); перебеленный

автограф с густой правкой, местами превращающей первоначальный слой белового

текста в черновой (там же, ед. хр. 13); список рукой К. Н. Бугаевой с

авторской правкой преимущественно стилевого характера - текст, в целом

соответствующий опубликованному (там же, ед. хр. 14).

Над второй частью "Между двух революций" Белый начал работать в Москве

в начале сентября 1933 года, по возвращении из Коктебеля, где его настигла

болезнь, прогрессировавшая в последующие месяцы и ставшая причиной смерти.

23 июня 1933 года Белый сообщал Н. А. Табидзе: "Через 1/2 года, а может,

гораздо раньше я кончаю 3-й том воспоминаний (...)" (Вопросы литературы,

1988, Љ 4, с. 280; публикация П. Нерлера). Однако это намерение осуществить

не удалось: были написаны в первоначальном варианте лишь 1-я и начало 2-й

главы. Последний фрагмент текста ("Инцидент с "Петербургом") Белый

продиктовал К. Н. Бугаевой 2 декабря 1933 года; несколько дней спустя, после

сильного приступа головных болей, он был помещен в клинику. Вторая часть

"Между двух революций" - последняя работа, над которой трудился Белый перед

смертью. Зафиксированный текст ее имеет самый предварительный характер

(рукопись, продиктованная Белым К. Н. Бугаевой, содержит лишь незначительные

следы авторской правки).

К. Н. Бугаева пишет о Белом в пору его работы над этой книгой: "Сам же

он, говоря о продолжении III т. своих "Воспоминаний", называл их по-разному:

то "2-я часть III тома", то кратко: "Воспоминания, том IV-ый", не обозначая

этого "тома" никаким хотя бы и предположительным названием. Название

отсутствует и в сохранившемся черновом наброске плана, где намечен лишь

порядок глав (четырех) и указаны названия входящих в состав глав отрывков"

(ЦГАЛИ, ф. 391, оп. 1, ед. хр. 57, л. 45). Приводим план 2-й части третьего

тома воспоминаний (именно так этот текст характеризуется Белым во "Введении"

к нему):
I (глава)

1. Италия.

2. Палермо. Нажива. Фашизм [Справа приписано: смешение стилей,

грубоватость, безвкусица, экспанс (?) (немецк.)].

3. Монреаль.

4. Тунис.

5. Радес.

6. Берберия.

7. Кайруан.

8. Мусульманская культура.

9. Мальта.

10. Сред(иземное) море.

11. Каир.

12. Др(евний) Египет (пир(амиды), сф(инкс)).

13. Англия и Франция. Культура.

14. Иерусалим.

15. Архипелаг.

16. Константинополь.
II глава

1. Боголюбы.

2. Расторгуево ("Петербург").

3. Бобровка.

4. История со Струве.

5. Отъезд.

6. Брюссель.

7. Бельгийцы.

8. Кёльн.

9. Встреча с Элли(сом).

10. Буа-ле-Руа.

11. Штейнер.

12. Мюнхен.

13. Базель. Фицнау. Штутгарт. Мюнхен.

14. Берлин.

15. Боголюбы - Гельс(ингфорс) .

16. Отъезд.
III (глава)

1. Мюнхен - Дрезден - Лейпциг - Христиания.

2. Нюренберг - Штутг(арт). Аугсбург.

3. Гетеанум (постройка).

4. Скульптура.

5. Швеция.

6. Война. Проблема наций.

7. Антимилитаризм.

8. Швейцария (эс-эры).

9. Гете.

11. Быт жизни.

12. Лугано.
IV (глава)

1. Мытарства отъезд(а) (?).

2. Переезд.

3. Картина России.

4. Разумник.

5. Москва накануне революции.

6. Любомудры.

7. (...) [Запись густо вымарана].

8. Жизнь у Разумника (Клюев, Есенин, Мстиславский).

9. Февральская революция.

10. Москва и Сергиев.

11. Лето.

12. Детское Село.

13. Окт(ябрьский) перевор(от).

14. Выводы.
(ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, ед. хр. 17, л. 2-2 об.).

Работа над 2-й частью третьего тома велась Белым в целом согласно этому

плану. Написанный текст соответствует плану I главы (некоторые разделы плана

отражены в нем очень бегло, но не исключено, что Белый предполагал расширить

текст в ходе последующей доработки) и разделам 1 - 4 плана II главы.

Последующие разделы плана II главы охватывают события в жизни Белого с весны

1912 года до лета 1913 года: пребывание в Брюсселе с А. Тургеневой (апрель -

май 1912 г.), поездку в Кёльн и знакомство с Р. Штейнером (6 - 7 мая), жизнь

у д'Альгеймов в Буа-ле-Руа под Парижем (июнь 1912 г.), последующее

пребывание в Германии и Швейцарии, связанное со слушанием лекций Штейнера и

занятиями антропософией (июль 1912 - февраль 1913 г.), жизнь с А. Тургеневой

в Боголюбах (март - июль 1913 г.) и поездку в Гельсингфорс на курс лекций

Штейнера (15 - 25 мая 1913 г.). В III главе Белый предполагал описать свою

жизнь за границей в антропософской среде в 1913 - 1916 годах: разъезды по

Европе, связанные с лекционными курсами Штейнера (август 1913 - февраль 1914

г.), жизнь в Швейцарии - в Дорнахе близ Базеля (март 1914 - август 1916

г.) - и участие в строительстве антропософского "храма" (Гетеанума), начало

первой мировой войны и отношение к ней со стороны антропософов, поездки в

Швецию (июль 1914 г.) и по Швейцарии (Лугано - Бруннен; апрель - май 1916

г.), свою работу над книгой "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении

современности" (1915). IV глава должна была описывать жизнь Белого в 1916 -

1917 годах: возвращение из Швейцарии на родину (август 1916 г.), последующую

жизнь в Москве и общение там с "любомудрами" - религиозными философами,

пребывание в Петрограде и в Царском Селе у Иванова-Разумника, поездки в

Сергиев Посад, восприятие Февральской революции. Изложение событий должно

было завершаться воспоминаниями об Октябрьской революции, которую Белый

встретил в Москве.

Список условных сокращений см. в первой книге мемуаров - "На рубеже

двух столетий".
Подстрочные примечания в тексте принадлежат Андрею Белому.

Часть первая. Омут