Книга I и книга II содержание Книги Первой Содержание Книги Второй олимп • аст • москва • 1997


Генрих Белль (Heinrich Boll) 1917-1985



бет140/212
Дата12.07.2016
өлшемі8.29 Mb.
#193350
түріКнига
1   ...   136   137   138   139   140   141   142   143   ...   212

Генрих Белль (Heinrich Boll) 1917-1985

Бильярд в половине десятого (Billard um halb zehn)


Роман (1959)

6 сентября 1958 г. В этот день одному из главных героев романа, ар­хитектору Генриху Фемелю, исполняется восемьдесят лет. Юбилей — хороший повод для того, чтобы оценить прожитую жизнь. Более пя­тидесяти лет назад он появился в этом городе, едва ли не в послед­ний момент подал на конкурс свой проект возведения аббатства Святого Антония и — безвестный чужак — победил остальных пре­тендентов. С первых же шагов в незнакомом городе Генрих Фемель хорошо представляет себе будущую жизнь: женитьба на девушке из какого-нибудь знатного семейства, много детей — пять, шесть, семь, — множество внуков, «пятью семь, шестью семь, семью семь»;

он видит себя во главе рода, видит дни рождения, свадьбы, серебря­ные свадьбы, крестины, младенцев-правнуков... Жизнь обманывает ожидания Генриха Фемеля. Тех, кто собирается на его восьмидесяти­летие, можно пересчитать буквально по пальцам одной руки. Это сам старик, его сын Роберт Фемель, внуки — Иозеф и Рут, и приглашен­ная Генрихом секретарша Роберта Леонора,

213


Второй сын, Отто, еще в юности сделался чужд своей семье, при­мкнув к тем, кто принял «причастие буйвола» (так в романе обозна­чена принадлежность к кругам немецкого общества, зараженным идеями агрессии, насилия, шовинизма, готовым утопить мир в крови), ушел воевать и погиб.

Жена Генриха Фемеля содержится в «санатории», привилегиро­ванной лечебнице для душевнобольных. Не принимая существующей действительности, Иоганна позволяет себе весьма смелые высказыва­ния по адресу сильных мира сего, и, чтобы уберечь, ее приходится держать взаперти. (Хотя Генрих Фемель, перестав лукавить перед собой, сознается, что согласен и всегда был согласен с мыслями и вы­сказываниями жены, но не имел мужества открыто заявить об этом.)

Роберт Фемель еще гимназистом дает клятву не принимать «при­частие буйвола» и не изменяет ей. В юности он вместе с группой сверстников вступает в борьбу с фашизмом (олицетворением фашиз­ма для них служит учитель физкультуры Бен уэкс, за покушение на которого один из подростков, Ферди Прогульски, расплачивается жизнью) и вынужден, жестоко избитый бичами из колючей проволо­ки, бежать из страны. Через несколько лет амнистированный Роберт возвращается в Германию к родителям, жене Эдит и родившемуся без него Иозефу. Он служит в армии, но его служба оборачивается местью за погибших друзей. Роберт подрывник, он «обеспечивает сектор обстрела» и без сожаления уничтожает архитектурные памят­ники, в числе которых построенное отцом аббатство Святого Анто­ния, взорванное им без особой надобности за три дня до конца войны. («Я отдал бы двести аббатств за то, чтобы вернуть Эдит, Отто или незнакомого мальчика...» — вторит ему и Генрих Фемель.) Жена Роберта, Эдит, погибает при бомбежке. После войны Роберт возглав­ляет «контору по статическим расчетам», на него работают всего три архитектора, которым Леонора рассылает немногочисленные заказы. Он обрекает себя на добровольное затворничество: на красной кар­точке, которую Роберт когда-то давно дал Леоноре, значится: «Я всег­да рад видеть мать, отца, дочь, сына и господина Шреллу, но больше я никого не принимаю». По утрам, с половины десятого до одиннад­цати, Роберт играет в бильярд в отеле «Принц Генрих» в обществе отельного боя, Гуго. Гуго чист душою и бескорыстен, не подвластен соблазнам. Он принадлежит к «агнцам», как погибшая Эдит, как ее брат Шрелла.

Шрелла — друг юности Роберта Фемеля. Как и Роберт, он был вынужден под страхом смертной казни покинуть Германию и возвра-

214

щается только теперь, чтобы повидаться с Робертом и своими пле­мянниками.



Шестое сентября 1958 г. становится поворотным днем и для Ген­риха Фемеля, и для его сына, В этот день, осознав ложность следова­ния логике собственного надуманного образа, он порывает с давно тяготившей его привычкой ежедневно посещать кафе «Кронер», от­казывается принять подарок от фашиствующего Греца, владельца мясной лавки, и символически заносит нож над присланным из кафе юбилейным тортом в виде аббатства Святого Антония.

Роберт Фемель в этот день демонстрирует своему бывшему одно­кашнику, Нетглингеру, приверженцу «буйволов», что прошлое не за­быто и не прощено. В этот же день он усыновляет «агнца» Гуго, берет на себя ответственность за него.

И для Иозефа Фемеля, внука Генриха и сына Роберта, молодого архитектора, этот день становится решающим. Увидев пометки отца на обломках стен аббатства Святого Антония, четкий почерк, знако­мый ему с детства, неумолимо свидетельствующий о том, что аббат­ство взорвал отец, Иозеф переживает кризис и в конце концов отказывается от почетного и выгодного заказа, от руководства восста­новительными работами в аббатстве.

Иоганна Фемель, которую по случаю семейного празднества от­пускают из лечебницы, тоже совершает решительный шаг — она стреляет из давно заготовленного пистолета в министра, господина М. (у которого «морда, как у буйвола»), стреляет как в будущего убийцу своего внука.

Подведены итоги прошедшей жизни. И для собравшихся в мас­терской старого архитектора (здесь, кроме хозяина, Роберт с новооб­ретенным сыном Гуго, Шрелла, Иозеф с невестой, Рут и Леонора) начинается новый день, 7 сентября.

В. С. Кулагина-Ярцева

Глазами клоуна (Ansichten eines clowns)


Роман. (1963)

Место действия — Бонн, время действия примерно совпадает с датой создания романа. Само же повествование представляет собой долгий монолог Ганса Шнира, комического актера или, попросту, клоуна.

215

Гансу двадцать семь лет, и он недавно пережил самый тяжелый удар судьбы — от него ушла, чтобы выйти замуж за Цюпфнера, «этого ка­толика», Мари, его первая и единственная любовь. Плачевное поло­жение Ганса усугубляется тем, что после ухода Мари он начал пить, отчего стал работать небрежно, и это моментально сказалось на его заработке. К тому же накануне, в Бохуме, изображая Чарли Чаплина, он поскользнулся и повредил колено. Денег, полученных за это вы­ступление, ему едва хватило на то, чтобы добраться домой.



Квартира к приезду Ганса готова, об этом позаботилась его знако­мая, Моника Сильвc, предупрежденная телеграммой. Ганс с трудом одолевает расстояние до дома. Его квартира, подарок деда (Шниры — угольные магнаты), на пятом этаже, где все окрашено в ржаво-красные тона: двери, обои, стенные шкафы. Моника убрала квартиру, набила холодильник продуктами, поставила в столовой цветы и зажженную свечу, а на стол в кухне — бутылку коньяку, си­гареты, молотый кофе. Ганс выпивает полстакана коньяку, а другую половину выливает на распухшее колено. Одна из насущных забот Ганса — добыть денег, у него осталась всего одна марка. Усевшись и поудобнее уложив больную ногу, Ганс собирается звонить знакомым и родным, предварительно выписав из записной книжки все нужные номера. Он распределяет имена по двум столбцам: те, у кого можно занять денег, и те, к кому он обратится за деньгами лишь в крайнем случае. Между ними, в красивой рамочке, имя Моники Сильве — единственной девушки, которая, как иногда кажется Гансу, могла бы заменить ему Мари. Но сейчас, страдая без Мари, он не может по­зволить себе утолить «вожделение» (как это называется в религиоз­ных книжках Мари) к одной женщине с другой, Ганс набирает номер родительского дома и просит к телефону госпожу Шнир. Прежде чем мать берет трубку, Ганс успевает вспомнить свое не очень счастливое детство в богатом доме, постоянное лицемерие и ханжество матери. В свое время госпожа Шнир вполне разделяла взгляды национал-социалистов и, «чтобы выгнать жидовствующих янки с нашей священной немецкой земли», отправила шестнадцати­летнюю дочь Генриетту служить в противовоздушных войсках, где та и погибла. Теперь же мать Ганса в соответствии с духом времени воз­главляет «Объединенный комитет по примирению расовых противо­речий». Разговор с матерью явно не удается. К тому же ей уже известно о неудачном выступлении Ганса в Бохуме, о чем она не без злорадства ему сообщает.

216


Чуть дальше Ганс в одном из телефонных разговоров скажет: «Я клоун и собираю мгновения». Действительно, все повествование со­стоит из воспоминаний, зачастую именно мгновенных. Но самые по­дробные, самые дорогие Гансу воспоминания связаны с Мари. Ему был двадцать один год, а ей девятнадцать, когда он как-то вечером «просто пришел к ней в комнату, чтобы делать с ней то, что делают муж с женой». Мари не прогнала его, но после этой ночи уехала в Кельн. Ганс последовал за ней. Началась их совместная жизнь, нелег­кая, потому что Ганс только начинал свою профессиональную карье­ру. Для Мари, истовой католички, ее союз с Гансом, не освященный церковью (Ганс, сын родителей-протестантов, отдавших его в католи­ческую школу, следуя послевоенной моде примирения всех вероиспо­веданий, неверующий), всегда был греховным, и в конце концов члены католического кружка, который она посещала с ведома Ганса и зачастую в его сопровождении, убедили ее оставить своего клоуна и выйти замуж за образец католических добродетелей Гериберта Цюпфнера. Ганса приводит в отчаяние мысль, что Цюпфнер «может или смеет смотреть, как Мари одевается, как она завинчивает крыш­ку на тюбике пасты». Она должна будет водить своих (и Цюпфнера) детей по улицам голыми, думает он, потому что они не один раз долго и подробно обсуждали,- как будут одевать своих будущих детей.

Теперь Ганс звонит своему брату Лео, который избрал для себя духовное поприще. Ему не удается поговорить с братом, так как в этот момент студенты-богословы обедают. Ганс пробует узнать что-нибудь о Мари, названивая членам ее католического кружка, но они только советуют ему мужественно перенести удар судьбы, неизменно заканчивая разговор тем, что Мари не была его женой по закону. Звонит агент Ганса, Цонерер. Он грубоват и хамоват, но искренне жалеет Ганса и обещает вновь заняться им, если тот бросит пить и проведет три месяца в тренировках. Положив трубку, Ганс понимает, что это первый человек за вечер, с которым он охотно поговорил бы еще.

Раздается звонок в дверь. К Гансу приходит его отец, Альфонс Шнир, генеральный директор угольного концерна Шниров. Отец и сын смущены, у них небольшой опыт общения. Отец хочет помочь Гансу, но на свой лад. Он советовался с Генненхольмом (конечно, всегда все самое лучшее, думает Ганс, Генненхольм — лучший теат­ральный критик Федеративной республики), и тот советует Гансу пойти заниматься пантомимой к одному из лучших педагогов, совер-

217


шенно оставив прежнюю манеру выступлений. Отец готов финанси­ровать эти занятия. Ганс отказывается, объясняя, что ему уже поздно учиться, нужно только работать. «Значит, деньги тебе не нужны?» — с некоторым облегчением в голосе спрашивает отец. Но выясняется, что нужны. У Ганса всего одна марка, завалявшаяся в кармане брюк. Узнав, что на тренировки сына требуется около тысячи марок о месяц, отец шокирован. По его представлениям, сын мог бы обой­тись двумястами марками, он даже готов давать по триста в месяц. В конце концов разговор переходит в другую плоскость, и Гансу не уда­ется снова заговорить о деньгах. Провожая отца, Ганс, чтобы напо­мнить ему о деньгах, начинает жонглировать единственной своей монеткой, но это не приносит результата. После ухода отца Ганс зво­нит Беле Брозен, его любовнице-актрисе, и просит, если получится, внушить отцу мысль, что он, Ганс, страшно нуждается в деньгах. Трубку он кладет с ощущением, «что из этого источника никогда ни­чего не капнет», и в порыве гнева выбрасывает марку из окна. В ту же секунду он жалеет об этом и готов спуститься поискать ее на мостовой, но боится пропустить звонок или приход Лео. На Ганса снова наваливаются воспоминания, то подлинные, то вымышленные. Неожиданно для себя он звонит Монике Сильве. Просит ее прийти и в то же время боится, что она согласится, но Моника ждет гостей. Кроме того, она уезжает на две недели на занятия семинара. А потом обещает прийти. Ганс слышит в трубке ее дыхание. («О Господи, хоть дыхание женщины...») Ганс снова вспоминает свою кочевую жизнь с Мари и представляет ее теперешнюю, не веря, что она может совершенно не думать о нем и не помнить его. Затем идет в спальню, чтобы загримироваться. Со времени приезда он не заходил туда, боясь увидеть что-нибудь из вещей Мари. Но она не оставила ничего — даже оторванной пуговки, и Ганс не может решить, плохо это или хорошо.

Он решает выйти петь на улицу: усесться на ступеньки боннского вокзала таким, как есть, без грима, только с набеленным лицом, «и петь акафисты, подыгрывая себе на гитаре». Положить рядом шляпу, хорошо бы бросить туда несколько пфеннигов или, быть может, сига­рету. Отец мог бы достать ему лицензию уличного певца, продолжает мечтать Ганс, и тогда можно спокойно сидеть на ступеньках и дожи­даться прихода римского поезда (Мари и Цюпфнер сейчас в Риме). И если Мари сможет пройти мимо и не обнять его, остается еще

218

самоубийство. Колено болит меньше, и Ганс берет гитару и начинает готовиться к новой роли. Звонит Лео: он не может прийти, так как ему нужно возвращаться к определенному сроку, а уже поздно.



Ганс натягивает ярко-зеленые брюки и голубую рубашку, смот­рится в зеркало — блестяще! Белила наложены слишком густо и по­трескались, темные волосы кажутся париком. Ганс представляет, как родные и знакомые станут бросать в его шляпу монеты. По пути на вокзал Ганс понимает, что сейчас карнавал. Что ж, для него это даже лучше, профессионалу легче всего скрыться среди любителей. Он кла­дет подушку на ступеньку, усаживается на нее, пристраивает в шляпе сигарету — сбоку, будто бы ее кто-то бросил, и начинает петь. Не­ожиданно в шляпу падает первая монетка — десять пфеннигов. Ганс поправляет едва не выпавшую сигарету и продолжает петь.

В. С. Кулагина-Ярцева

Групповой портрет с дамой (Gruppenbild mit dame)


Роман (1971)

Лени Пфайфер, урожденная Груйтен, немка. Ей сорок восемь лет, она все еще красива — а в молодости была истинной красавицей:

блондинка, с прекрасной статной фигурой. Не работает, живет почти что в нищете; ее, возможно, выселят из квартиры, вернее, из дома, который некогда принадлежал ей и который она по легкомыслию по­теряла в годы инфляции (сейчас на дворе 1970 г., Германия уже сыта и богата). Лени — странная женщина; автору, от лица которого идет повествование, доподлинно известно, что она «непризнанный гений чувственности», но в то же время он вызнал, что Лени за всю жизнь была близка с мужчиной раз двадцать пять, не более, хотя многие мужчины и сейчас ее вожделеют. Любит танцевать, часто танцует полуголая или совсем нагая (в ванной); играет на фортепьяно и «до­стигла некоторого мастерства» — во всяком случае, два этюда Шу­берта играет великолепно. Из еды больше всего любит свежайшие булочки, выкуривает не больше восьми сигарет в день. И вот что еще удалось узнать автору: соседи считают Лени шлюхой, потому, очевид­но, что она им непонятна. И еще: она чуть ли не ежедневно видит на

219


экране телевизора Деву Марию, «всякий раз удивляясь, что Дева Мария тоже блондинка и тоже не такая уж юная». Они смотрят друг на друга и улыбаются... Лени — вдова, муж погиб на фронте. У нее есть сын двадцати пяти лет, он сейчас в тюрьме.

По-видимому, выяснив все это, автор и задался целью понять Лени, узнать о ней как можно больше, причем не от нее — она слишком молчалива и замкнута, — а от ее знакомых, друзей и даже врагов. Так он и начал писать этот портрет десятков людей, в том числе тех, кто вовсе не знает Лени, но может рассказать о людях, не­когда для нее важных.

Одна из двух близких подруг героини, Маргарет, сейчас лежит в больнице, умирая от какой-то страшной венерической болезни. (Автор утверждает, что она куда менее чувственна, чем Лени, но просто не могла отказать в близости ни одному мужчине.) От нее мы узнаем, например, что Лени лечила слюной и наложением рук и своего сына, и его отца — единственного мужчину, которого она по-настоящему любила. Маргарет же дает первые сведения о человеке, оказавшем сильнейшее влияние на Лени, когда она, еще подростком, жила и училась при монастыре. Это монахиня, сестра Рахиль Гинцбург, существо совершенно феерическое. Она проходила курс в трех лучших университетах Германии, была доктором биологии и эндо­кринологии; ее много раз арестовывали еще во время первой миро­вой войны — за пацифизм; христианство приняла тридцати лет (в 1922 г.)... И представьте себе, эта высокоученая женщина не имела права преподавать, она служила уборщицей при туалетах в монастыр­ском интернате и, против всех правил приличия, учила девиц судить об их здоровье по калу и моче. Она видела их насквозь и воистину учила их жизни. Лени навещала ее и годы спустя, когда сестру Рахиль изолировали от мира, заперли в монастырском подвале.

Почему, за что? Да потому, что общий фон группового портре­та — флаг со свастикой. Ведь Лени было всего одиннадцать лет, когда наци пришли к власти, и все развитие героини прошло под знаком свастики, как и все события вокруг нее. Так вот, с самого начала своего владычества наци объявили католическую церковь вторым вра­гом Германии после евреев, а сестра Рахиль была и католичкой, и ев­рейкой. Потому начальство ордена отстранило ее от преподавания и спрятало под фартуком уборщицы, а затем — за дверью подвала: ее спасали от гибели. Но после смерти сестры Рахили, как бы опровер­гая «коричневую» реальность Германии, реальность войны, арестов,

220

расстрелов, Доносов, на могиле монахини сами собой вырастают розы. И цветут вопреки всему. Тело хоронят на другом месте — розы цветут и там. Ее кремируют — розы вырастают там, где нет земли, где один камень, и цветут...



Да, странные чудеса сопутствуют Лени Пфайфер... Маленькое чудо происходит и с самим автором, когда он приезжает в Рим, чтобы уз­нать побольше о сестре Рахили. В главной резиденции ордена он зна­комится с очаровательной и высокоученой монахиней, она расска­зывает ему историю с розами — и вскоре покидает монастырь, чтобы стать подругой автора. Так-то вот. Но увы, для самой Лени чу­деса, даже светлые, всегда имеют скверный конец — но об этом чуть позже, сначала зададимся вопросом: кто, кроме Рахили, взращивал эту странную женщину? Отец, Губерт Груйтен — есть и его портрет. Простой рабочий «выбился в люди», основал строительную фирму и стал стремительно богатеть, строя укрепления для гитлеровцев. Не очень понятно, ради чего он наживал деньги — все равно «бросал их кипами, пачками», как говорит другой свидетель. В 1943 г. учинил совсем непонятное: основал фиктивную фирму, с фиктивными оборо­тами и служащими. Когда дело раскрылось, его едва не казнили — приговорили к пожизненному заключению с конфискацией имущест­ва. (Интереснейшая подробность: разоблачили его потому, что в списках русских рабочих-военнопленных оказались имена Раскольникова, Чичикова, Пушкина, Гоголя, Толстого...) Правда, Груйтен пус­тился в эту эскаладу после гибели сына Генриха, служившего в оккупационной армии в Дании. Генриха расстреляли вместе с его двоюродным братом Эрхардом: юноши пытались продать какому-то датчанину пушку; это был протест — продавали за пять марок.

А Лени... Она потеряла брата, перед которым преклонялась, и же­ниха — она любила Эрхарда. Может быть, из-за этой двойной поте­ри и пошла кувырком ее жизнь. Может быть, потому она и вышла внезапно замуж за человека совершенно ничтожного (он погиб через три дня после свадьбы; автор тем не менее дает очень подробный его портрет).

Сверх всех несчастий после осуждения отца Лени перестала быть богатой наследницей, и ее послали отбывать трудовую повинность.

Снова маленькое чудо: благодаря какому-то высокому покрови­тельству она попала не на военное предприятие, а в садоводство — плести венки; венков в те годы требовалось много. Лени оказалась та­лантливой плетельщицей, и владелец садоводства Пельцер не мог на

221

нее нарадоваться. А кроме тоги, влюбился в нее — как большинство ее знакомых мужчин.



И туда же, в садоводство, приводили на работу военнопленного лейтенанта Красной Армии Бориса Львовича Колтовского. Лени полюбила его с первого взгляда, и он конечно же не устоял перед юной белокурой красавицей. Узнай власти об этом романе, обоих бы каз­нили, но благодаря очередному чуду на влюбленных никто не донес.

Автор приложил огромные усилия, чтобы выяснить, каким это об­разом русский офицер избежал концлагеря «со смертностью 1:1» и был переведен в лагерь «с чрезвычайно низкой смертностью 1:5,8»? И сверх того, из этого лагеря его не посылали, как всех, тушить горя­щие дома или разбирать завалы после бомбежек, а отправляли плести венки... Оказалось, что отец Бориса, дипломат и разведчик, служа до войны в Германии, завел знакомство с неким «высокопоставленным лицом», обладавшим огромным влиянием и до, и после, и во время войны. Когда Борис попал в плен, его отец ухитрился сообщить об этом знакомцу, и тот сложнейшим путем нашел Бориса среди сотен тысяч пленных, перевел его — не сразу, шаг за шагом, — в «хоро­ший» лагерь и пристроил на легкую работу.

Возможно, из-за контакта с «лицом» Колтовского-старшего ото­звали из его резидентуры в Германии и расстреляли. Да, таков уж рефрен этого повествования: расстрелян, погиб, посажен, расстре­лян...

...Они могли любить друг друга только днем — на ночь Бориса уводили в лагерь, — и только во время воздушных налетов, когда по­лагалось укрываться в бомбоубежище. Тогда Лени и Борис уходили на соседнее кладбище, в большой склеп, и там, под грохот бомб и свист осколков, они и зачали сына. (По ночам, дома, — рассказывает Мар­гарет, — Лени ворчала: «Почему они не летают днем? Когда же опять прилетят среди дня?»)

Опасная эта связь продолжалась до конца войны, причем Лени проявила несвойственную ей хитрость и изворотливость: сначала нашла фиктивного отца будущему ребенку, потом все же сумела за­регистрировать дитя как Колтовского; самому Борису заготовила не­мецкую солдатскую книжку — на тот момент, когда уйдут наци и появятся американцы. Они пришли в марте, и четыре месяца Лени с Борисом прожили в нормальном доме, вместе, и вместе лелеяли ре­бенка и пели ему песни.

222


Борис не захотел сознаться, что он русский, и оказался прав: скоро русских «погрузили в вагоны и отправили на родину, к отцу всех народов Сталину». Но уже в июне его арестовал американский патруль, и Бориса послали — как немецкого солдата — на шахты в Лотарингию. Лени исколесила на велосипеде весь север Германии и в ноябре нашла его наконец — на кладбище: в шахте произошла ката­строфа, и Борис погиб.

В сущности, здесь конец истории Лени Пфайфер; как мы знаем, жизнь ее продолжается, но жизнь эта словно определяется теми, дав­ними, месяцами, проведенными рядом с Борисом. Даже то, что ее пытаются выселить из квартиры, в какой-то мере с этим связано. И то, что ее сын, родившийся в день чудовищной многочасовой бом­бежки, угодил в тюрьму за мошенничество, тоже соотносится с лю­бовью Лени к Борису, хотя и не вполне ясным образом. Да, жизнь продолжается. Однажды Мехмед, турок-мусорщик, стал на коленях просить Лени о любви, и она сдалась — по-видимому, из-за того, что не может вынести, когда человек стоит на коленях. Теперь она снова ждет ребенка, и ее не волнует то, что у Мехмеда в Турции остались жена и дети.

«Нужно и впредь стараться ехать в земной карете, запряженной небесными конями» — вот последние слова, услышанные от нее ав­тором.

В. С. Кулагина-Ярцева



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   136   137   138   139   140   141   142   143   ...   212




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет