Книга первая Москва · «Логос» · 2002 пролегомены p65 Розов Н. С

членам Международной социологической ассоциации (ISA), рас­пространенном в сети Интернет. Валлерстайн начинает с цитиро­вания предисловия Дюркгейма к журналу столетней давности ( 1898) :

Даже сегодня редко когда историки интересуются работой социоло­гов и чувствуют, что это для них важно. Слишком общий характер на­ших теорий, их недостаточная документированность приводят к тому, что ими пренебрегают: социологические теории не рассматриваются как философски значимые. И тем не менее история может быть нау­кой только в той степени, в которой она объясняет вещи, но нельзя объяснять без сравнения. Даже простое описание едва ли возможно иначе; мы не можем описать адекватно уникальный факт, что-либо, относительно чего у нас есть лишь несколько примеров при отсутствии достаточного общего видения <...> Таким образом, мы служим выяв­лению самой причинности истории, когда мы убеждаем историка вый­ти за пределы его обычной перспективы, заглянуть за рамки выбран­ной для исследования специфической страны или периода и заняться общими вопросами, вызванными теми специфическими фактами, которые он наблюдает. Но как только история начинает сравнивать, она становится неотличимой от социологии. И наоборот, социология не только не может обойтись без истории, но на самом деле нуждается в историках, которые должны быть социологами. До тех пор, пока со­циолог будет чужаком, вторгающимся в область историка, чтобы по­лучить интересующие его данные, он будет лишь скользить по повер­хности. Попав в незнакомую среду, социолог фактически неизбежно оставит без внимания наиболее значимые данные, либо они будут про­сто раздражать его. Только сам историк знаком с историей настолько, чтобы быть способным использовать исторические данные. Следова­тельно, далеко не будучи непримиримыми, эти две дисциплины име­ют естественную тенденцию к сближению, и все, кажется, указывает на то, что они предназначены соединиться (se confondre) в общую дис­циплину, в которой элементы истории и социологии будут совмещены и объединены. Кажется невероятным, что, тот, кто должен выявлять данные, не владеет методами сравнения, для которых именно эти дан­ные подходят; а тот, кто сравнивает данные, не имеет понятия, как они были получены. Развитие историков, которые знают, как смот­реть на исторические данные как социологи, равно как развитие со­циологов, владеющих всеми техниками историков, — вот цель, кото­рую мы должны преследовать в обоих случаях [Durkheim, 1898; цит. по Wallerstein, 1995].

Далее Валлерстайн обращается уже не к социологу, а к истори­ку Марку Блоку.

В 1928 он (М. Блок) написал Берру (своему издателю и также истори­ку. — Н.Р.) письмо, в котором он сожалел о узкой концепции истории, которой придерживаются столь многие историки и которую разделя­ют столь многие социологи. Он говорит затем о социологах: «Их вели-

кая ошибка, на мой взгляд, состояла в том, чтобы пытаться строить их «науку» рядом и поверх истории, вместо того чтобы реформировать историю изнутри». Вот это уж действительно пища для размышления о наследстве социологии. Совершили ли мы великую ошибку, не пы­таясь преобразовывать историю изнутри? [Wallerstein, 1995].

В заключительном аккорде Валлерстайн четко формулирует соб­ственную позицию [Ibid.]:

Я лично согласен с Дюркгеймом. Просто я не могу себе представить, что какой-либо социологический анализ может иметь силу без поме­щения данных полностью в рамки их исторического контекста, также я не могу себе представить, что можно проводить исторический ана­лиз без использования концептуального аппарата, который, как случи­лось, мы назвали социологией. Но если это так, есть ли вообще место для двух отдельных дисциплин? Это кажется мне одним из основных стоящих перед нами вопросов, поскольку мы обсуждаем будущее со­циологии и социальных наук в целом в двадцать первом столетии.

При всем уважении к Валлерстайну и поддержке призыва к со-циологизации истории и историзации социологии, я сомневаюсь в возможности и даже целесообразности полного слияния этих дис­циплин. Слишком высока вероятность утраты ценных специфичес­ких черт той и другой дисциплин в общем аморфном смешении. Мое альтернативное предложение состоит в конституировании про­межуточного звена — теоретической истории, которая использова­ла бы объяснительные методы и теории различных социальных наук (в том числе социологии) на фактическом материале, добытом тра­диционной, эмпирической историей (пусть даже оснащенной не­которыми методами социологического, экономического, демогра­фического анализа и т.д.). В чем же тогда специфика самой теоре­тической истории?

Теоретическая история отличается от остальных социальных наук прежде всего спецификой предмета. Грубо говоря, большин­ство социальных наук фокусируют внимание на синхронии соци­альной действительности: к тому, что происходит в современности, либо в рамках каждой из выделяемых эпох в истории. Теоретичес­кая история сосредоточивает внимание на диахронии — сдвигах между эпохами, переходах и трансформациях, их условиях и зако­номерностях.

Эта предметная специфика обусловливает следующие особен­ности теоретической истории. С одной стороны, она по необходи­мости интегративна, т. е. не может оставить без внимания ни поли­тику, ни экономику, ни право, ни культуру, ни социальную сферу,

ни технологию, ни экологию, ни демографию; более того, она вы­нуждена постоянно искать сущностную и концептуальную связь меж­ду этими и другими разнородными сферами. Отсюда следует необхо­димость широкого заимствования результатов, особенно обобщений, моделей, теорий из каждой из соответствующих «профильных» наук, а также особая роль методов концептуального синтеза. С другой сто­роны, теоретическая история оказывается дамой не только с широ­ким кругом «знакомств», но и с изменчивостью «симпатий». Поли­тология во всех ситуациях ищет и находит отношения и структуры власти. Экономика — производство и обмен; экология, теория и ис­тория технологий — формы взаимодействия человека с природной средой; демография - динамику количественных изменений попу­ляции; социология - социальные структуры, институты и взаимо­действия, а культурология — формы мировоззрения.

Теоретическая история никогда не порывает ни с одним из этих «фаворитов», но в зависимости от специфики изучаемой эпохи мо­жет по-разному расставлять ранги их значимости, а иногда при до­статочных основаниях возносить «второстепенные» сферы и уде­лять максимум внимания соответствующим наукам, например геогра­фии, религиоведению, психологии масс, медицине, истории науки, истории образования, теории массовых коммуникаций и т.д.

1.4. Карл Поппер против теоретической истории

Дискуссии между философами и историками [см. публикации в «Воп­росах философии»: Философия и историческая наука, 1988; Формации и цивилизации, 1989; Гуревич, 1990; Межуев, 1994] имеют два любопытных свойства:

1. 
   Глубокий разрыв в мышлении, причем не только относительно по­нимания задач исторического познания и сущности человеческой исто­рии, но в самих формах мысли и языка, что нередко приводит к досадно­му взаимонепониманию.
   
2. 
   Удивительный унисон, трогательное согласие в неприятии (в диа­пазоне от запальчивой критики до презрительного пренебрежения) рацио­нального, теоретического осмысления истории. Для историков, привыкших
   «в эпоху исторического материализма» укрывать свою научную и челове­ческую порядочность в приверженности чисто эмпирической истории, все
   рациональные схемы, модели, гипотезы и теории кажутся опасным воз­
   вращением к идеологическому догматизму. Для философов теоретичес­кая история представляется принципиально невозможной либо они ви-
   

дят в ней нежелательного конкурента в борьбе за право определения це­лостной структуры, «цели», «смысла» или «идеи» истории. Поэтому при всем разрыве в мышлении и общении эмпирическому историку и чураю-щемуся рационального теоретического мышления философу оказыва­ется легче и удобнее сосуществовать без теоретической истории: изредка поругивая друг друга, каждый из них волен беспрепятственно (и безответ­ственно?) продолжать привычную деятельность — искать и описывать но­вые данные, пополняя уже существующие громады фактологии, или ви­тать в небесах вольных спекуляций об «идее истории».

Данная часть работы вносит диссонанс в эту идиллию, указывая на значимость и возможность среднего, недостающего звена — теоретичес­кой истории. Именно теоретическая история должна представлять в це­лостных схемах, моделях, теориях обобщения эмпирических данных. Именно теория должна направлять поиск новых исторических сведений, цель которого не мифическая «полнота» (уже обусловившая кризис наи­более авторитетной в современности исторической школы — школы «Ан­налов»), а проверка и коррекция гипотез, развитие рационального теоре­тического познания человеческой истории.

Именно на основе результатов теоретической истории может и долж­на строиться философия истории, по крайней мере, признающая прин­ципы рационального мышления и познания (таковую и будем называть далее рациональной философией истории). Из частных эмпирических фактов истории действительно никакую «идею истории» не вывести [Ме­жуев, 1994], но на базе теоретически и эмпирически обоснованной структу­ры истории (в терминах эпох, фаз, стадий развития, цивилизаций, форма­ций, мировых систем и т.д.), на основе рационального знания о механизмах, тенденциях, закономерностях хода и путей истории рассуждения об ее «идее» или «смысле» становятся интеллектуально ответственными и даю­щими существенно большую надежду на плодотворность.

Наиболее сильную, последовательную и всестороннюю критику идеи теоретической истории и связанному с ней «историцизму» дал К. Поп­пер в своих двух известных книгах: «Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги» [Поппер, 1993, 1992]. Несмотря на то что этим кни­гам минуло уже более полувека, критика Поппера остается по существу не преодоленной ни в нашей (по понятным причинам), ни в зарубежной философской литературе. Данная статья посвящена обоснованию воз­можности теоретической истории, ее «апологии», говоря старинным фи­лософским языком. Эта апология строится как анализ и преодоление (опровержение или ограничение) критических положений К. Поппера, как ответ на его вызов теоретической истории, да и самой философии ис­тории в лице «историцизма».

Почему же объектом для «критики критики» выбраны книги Поппе­ра? Разве нет более ярких и яростных врагов по отношению к теоретично­сти, рациональному научному подходу, строгой логике в «науках о духе»? Мой ответ может показаться парадоксальным: дело в том, что я почти во

всем согласен с Поппером в отношении его критики историцизма и воз­можности теоретической истории. Кроме того, я поддерживаю Поппера именно в его отстаивании правомерности строгой логики, теоретичности и рационального научного подхода в социальных и исторических науках. Но чем ближе методологические позиции автора критики к нашим соб­ственным, тем более серьезное препятствие для нас представляет эта кри­тика. Положения Поппера не являются интеллектуальным препятствием, к примеру, для последователей Хайдеггера, рассуждающих о «несокровен­ности бытия» и подобных вещах, для приверженцев постмодернизма, ко­торые саму логику, дедукцию, теорию и все рациональное познание могут расценивать только как реализацию принуждающей, насильственной, «фаллической» природы власти. Равным образом, каким бы издеватель­ствам в соответствующих сочинениях ни подвергались рациональная на­ука, рациональная философия, теоретическая история, меня это нисколько не затрагивает. Но когда человек из моего «карасса» ясно и весьма убеди­тельно доказывает невозможность той философии и той науки, которыми я занимаюсь, то становится просто необходимым мобилизовать все силы для ответа.

Поппер не единожды, а многократно и с разных сторон отвергает возможность теоретической истории и критикует историцизм. Почему же недостаточно одного раза? Очевидно, Поппер замечает каждый раз некоторые «лакуны» в едином фронте своего наступления на истори­цизм. Поэтому общая структура его критики имеет сходство с цепью «тропов» скептицизма (Пиррон, Секст Эмпирик). Сходство становится особенно прозрачным, если модифицировать следующим образом из­вестное классическое рассуждение предшественника скептиков софи­ста Горгия:

а) законы исторического развития не существуют;

б) если они и существуют, то они непознаваемы;

в) даже если они познаваемы, то они тривиальны и ничего не объясняют.

Критика с подобной структурой такова, что, даже успешно пройдя че­рез первые «заслоны», каждый раз приходится заново отстаивать свою пра­воту для новых и новых «заслонов» — аспектов критики.

На мой взгляд, суждения Поппера, реконструированные и отчасти дословно приведенные ниже в 10 тезисах, являются ясными, сильными, очень убедительными и во многом истинными. В соответствующих 10 раз­делах этой части работы будут представлены аргументы в защиту теоре­тической истории и философское осмысление «хода истории» по каждо­му из тезисов. В конце статьи будут перечислены наиболее интересные современные направления теоретической истории в зарубежной и оте­чественной науке, а также сделаны методологические выводы — форму­лировки решений, значимых для дальнейшей разработки рациональной философии истории как исследовательской программы [Розов 1992, 19936], а также заключительные замечания о философской проблеме «смысла истории».

С общей смысловой направленностью рассуждений Поппера [Поппер, 1993, с. 173-174] можно согласиться, но с учетом следую­щих замечаний и уточнений. Поппер в соответствии со своим из­любленным критерием научности как фальсифицируемость жест­ко увязывает статус теории с ее проверяемостью и возможностью опровержения. Все конструкции, не удовлетворяющие этому кри­терию, он лишает права называться теориями и называет их исто­рическими интерпретациями, выбор которых относительно произ­волен. Мой вопрос заключается в следующем: в реальной научной практике, в частности, в образцовых для Поппера физических и других естественных науках, все ли теории и теоретические поло­жения обязаны быть проверяемыми сами по себе, непосредствен­но? Самый поверхностный анализ уже показывает, что в каждой науке есть слой общих теоретических утверждений, которые сами проверены быть не могут, зато служат логическими основаниями для более конкретных уже проверяемых теорий и утверждений. В физике такими примерами могут служить закон сохранения энер­гии и другие законы термодинамики, исходные постулаты кванто­вой теории и т.д.

Являются ли законы сохранения в физике «проверяемыми ги­потезами» в смысле Поппера? Нужно учитывать, что из общих тео­ретических положений вытекают логические следствия двух прин­ципиальных типов. Во-первых, устанавливаются абсолютные гра­ницы для возможных явлений, в этом смысле любые вечные двигатели оказываются за пределами установленных границ, уста­навливаемых законом сохранения энергии. Во-вторых, уже внутри данных границ при соблюдении определенных (как правило, иде­альных и в реальности недостижимых) условий общая теория объяс­няет (и предсказывает) характеристики перехода объекта из одного состояния в другое. Так, по закону сохранения энергии ее общее количество при переходе из одной формы в другую остается неиз­менным. В каком же смысле закон сохранения энергии проверяем? С одной стороны, все многочисленные и разнообразные попытки построить вечный двигатель оказались несостоятельными. Заметим, однако, что по этому критерию данный фундаментальный теорети-

4g Глава 1. НЕОБХОДИМОСТЬ И ВОЗМОЖНОСТЬ ФИЛОСОФСКОЙ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

ческий закон почтенной науки физики не отличается от того, что в сфере истории Поппер лишил права называться теориями и назвал полупрезрительно «историческими интерпретациями». Действи­тельно, попробуйте найти общество без воспроизводства соци­альных отношений и институтов, трансляции культурных образцов, технологического развития и т.д. С другой стороны, закон сохране­ния энергии проверяется в специальных экспериментальных ситуа­циях, когда производится как можно более точный подсчет количе­ства энергии замкнутой системы при переходе из одного состояния в другое. Принципиальным моментом для нас здесь является то, что закон сохранения никогда не проверяется сам по себе, непосред­ственно, а только через промежуточные слои теорий и эксперимен­тальных моделей, касающихся разных форм энергии: механичес­кой, тепловой, электромагнитной, световой.

Итак, между философскими предпосылками (интерпретациями в смысле Поппера) и собственно научными, проверяемыми теори­ями должно быть соединяющее их звено: общая теория или общие теоретические положения. В науке истории наряду с исходными точ­ками зрения (познавательными тенденциями) и интерпретациями (онтологическими предпосылками) могут быть также общие тео­рии или теоретические утверждения, которые не обязаны быть не­посредственно проверяемыми; в то же время пока еще нет принци­пиальных возражений против возможности появления в науке ис­тории теорий среднего уровня с их моделями, которые уже могут поддаваться проверке.

Вопрос об уровнях обобщения в истории обсуждался в нашей литературе. А.Я. Гуревич пишет: «Какого «масштаба» и «ранга» по­знавательные категории пригодны в нашем исследовании — обще­философские и предельно генерализующие или же «теории средне­го уровня», идеально-типические модели, которые строятся исходя не из глобальных конструкций, а вбирая в себя опыт исторического исследования? Я убежден в том, что историку необходима теория, но теория, не отрывающаяся от исторической почвы; то, в чем он нуждается, — не всеобъемлющая система, а комплекс теоретичес­ких посылок, поднимающихся над эмпирией, но ни в коем случае не порывающих с ней» [Гуревич, 1990, с. 42].

С А.Я. Гуревичем можно согласиться во всем, кроме одного — резкого неприятия наиболее обобщенного, философского уровня осмысления истории. В то же время консенсус может быть найден, если мы, философы, признаем справедливым требование истори-

7.4. Карл Поппер против теоретической истории

ков: ни при каком уровне обобщения не отрываться от богатства и разнообразия исторической реальности и ни в коем случае не дог­матизировать свои схемы, главным статусом и предназначением которых должна быть эвристичность.

7.4.2. Второй тезис Поппера: законы и тенденции истории

То, что в истории принимают за закон развития,

реально является лишь тенденцией, но тенденции не

имеют универсального, закономерного характера

и ничего не объясняют.

К. Поппер приводит свою, ставшую уже классической, схему объяснения (и предсказания) явлений через дедукцию суждений о яв­лении-следствии из суждений универсального закона и суждений о «начальных условиях» - явлении-причине [Поппер, 1993, с. 141-142]. Затем он распространяет эту схему на регулярные явления с наблюда­емыми тенденциями «роста» или «прогресса» и показывает, что на каждом шаге эти тенденции зависят от «специфических начальных условий», которые, вообще говоря, в любой момент могут перестать существовать [Там же, с. 148].

В данном пункте я полностью разделяю позицию Поппера, в том числе относительно критики «главной ошибки» историцизма. Рас­суждению Поппера я бы даже придал статус методологической нор­мы: как нельзя строить теоретическую историю. Итак, тенденции сами должны быть объяснены с помощью законов, и Поппер не воз­ражает в принципе против такой возможности [Там же, с. 143, 149, 175—178]. Это приводит нас к проблематике следующего тезиса.

1.4.3. Третий тезис Поппера: универсальные законы и законы среднего уровня

Сами тенденции, действующие в определенном историческом периоде,

вообще говоря, могут быть объяснены через так называемые «законы»,

ограниченные рамками данного периода. Однако при этом нарушается

один из важнейших постулатов научного метода, который состоит в том,

что «сфера истинности наших законов является неограниченной».

Специфические начальные условия, регулярность которых не­обходима для продолжения тенденций в определенном историчес­ком периоде, резонно объяснять через законы, действительность

которых ограничивается рамками данного периода. Иначе говоря, речь идет о локальных законах или законах (и соответствующих им теориях) «среднего уровня».

Однако Поппер видит в такой трактовке законов нарушение важнейшей нормы научного исследования. Приведем его аргу­ментацию.

Один из важнейших постулатов научного метода состоит в том, что сфера истинности наших законов должна быть неограниченной. Если бы наши законы сами были подвержены изменению, то изме­нение никогда нельзя было бы объяснить с помощью законов. Сле­довало бы допустить, что изменение является чудом. И тогда науч­ному прогрессу наступил бы конец, ибо новые и неожиданные на­блюдения не ставили бы нас перед необходимостью пересматривать наши теории: ad hoс-гипотеза, что законы изменились заранее, «объясняла» бы все, что угодно. Для социальных наук эти аргумен­ты справедливы в не меньшей степени, чем для естествознания [Там же, с. 119-120].

В данном случае с Поппером придется поспорить. Он недопус­тимым образом упрощает ситуацию, даже на своем излюбленном поле естественных наук. Оптические законы распространения све­товых лучей существенно различаются для кристаллических, жид­ких и газообразных сред. Если лед в сосуде тает, а затем вода испа­ряется, то получается элементарный наглядный пример изменения законов распространения света для данного пространственно-вре­менного отрезка, но никакого «чуда» при этом не потребовалось. Поппер мог бы возразить, что в любом случае действуют некие уни­версальные законы оптики, а характеристики среды являются ча­стными переменными. В принципе можно согласиться с этим те­зисом, но в научной практике вывод всего и вся из абстрактных универсальных законов хоть и подразумевается как абстрактная возможность, но никогда не реализуется. Берут сразу подходящие для ситуации законы среднего уровня и отнюдь не переживают из-за их «неуниверсальности».

Вместе с тем Поппер прав в том, что новые законы не должны возникать подобно «Богу из машины» или ad hoс-гипотезе. Сам переход от одних локальных законов к другим должен быть объяс­нен. Основой объяснения должны служить общие для них универ­сальные законы либо локальные законы высшего уровня. Очевид­но, что для человеческих популяций (сообществ) подобная, уже соб­ственно историческая изменчивость локальных законов является более принципиальной и значимой.

Поппер пишет: «Если мы говорим, что причиной смерти Джордано Бруно явилось его сожжение на костре, то не обяза­тельно упоминать при этом универсальный закон, гласящий, что все живые существа при высокой температуре погибают. Такой закон неявно подразумевается» [Поппер, 1993, с. 166—167]. В дру­гом месте:

В истории нет таких унифицирующих теорий, вернее, есть множество тривиальных универсальных законов, которые мы принимаем без до­казательств. Эти законы практически не представляют никакого ин­тереса и абсолютно не способны внести порядок в предмет рассмот­рения. Например, если мы объясняем первый раздел Польши в 1772 году, указывая на то, что Польша не могла противостоять объе­диненным силам России, Пруссии и Австрии, то неявно применяем некоторый тривиальный универсальный закон, такой как: «Если из двух армий, которые примерно одинаково вооружены и имеют при­близительно одинаковых полководцев, но одна из них имеет подавля­ющее превосходство в живой силе, то другая никогда ее не победит». (...) Такой закон может быть назван законом социологии военной вла­сти, но он слишком тривиален, чтобы поставить серьезные проблемы перед изучающими социологию или вызвать их интерес [Поппер, 1992, с. 305-306].

Тезис Поппера о тривиальности исторических законов, рав­но как приводимые им примеры, не является, к сожалению, силь­ным местом в его системе аргументации. Если человек способен усмотреть в явлении лишь тривиальные законы, то это никак не свидетельствует об отсутствии законов нетривиальных, интерес­ных и продуктивных в научном отношении. Множество людей до Галилея наблюдали падающие предметы и катящиеся по плос­кости шары, но ничего, кроме тривиальностей, они за этими яв­лениями не усматривали. «Чем тяжелее тело, тем оно быстрее па­дает — это природное сущностное свойство каждого тела» — что может быть тривиальнее этой «истины», восходящей еще к Ари­стотелевой физике? Галилей посмотрел на ситуацию иначе, и это