Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

О том, что случилось дальше, вспоминать не хочется.

Я пишу этот дневник, заново проживая свою жизнь. Каждый день, каждую грусть, каждую беду и каждую радость я проживаю заново, но уже по другому. В первый раз проносилась по собственной жизни, как по горному серпантину, не ведая, что ожидает за поворотом. События, вчера казавшиеся необыкновенно важными, неделю спустя начисто забывались, не оставляя на судьбе ни малейшей царапины. Другие, мимолётно зацепившись за рвущееся вперёд сознание, неожиданно возвращались обратно, выворачивая жизнь на изнанку.

Возврат в прошлое дарит особую свободу; возвращаться только туда, куда хочется ещё раз вернуться, посмотреть только на то, что хочется ещё раз увидеть.

В те дни я не хочу и могу возвращаться. Ещё раз потерять Шарля... Нет. Второй раз этого не пережить.

Он вышел из дома по обычным делам... и больше никогда не вернулся... был растоптан какой-то взбесившейся лошадью, напуганной гудками начинающего автомобилиста. А ему бы ещё жить и жить! Разве шестьдесят шесть это возраст?

Больше ни слова об этом. Не хочу и не могу.

Мы остались с Марселем осиротевшими, растерянными и одинокими. Только потеряв Шарля, поняли; всё в нашем доме и в нашей жизни держалось на нём одном. Он был крепостной стеной, за которой мы чувствовали себя непобедимыми. Стена рухнула, на дав ни минуты на подготовку. Обнажёнными и беззащитными отдала на милость всем ветрам и врагам. Марселю в тот год исполнилось двадцать, и отец был его кумиром. И моим тоже.

Я часами сидела в кабинете мужа и разбирала его архив. Перечитывала заново старые публикации и новые, незаконченные работы. Постепенно возникло желание написать о нём книгу, поместив туда фотографии последних лет. Это было единствен-ной возможностью пожить рядом с ним ещё немного.

Время бессмысленно ползло по выжженной солнцем равнине, а за книгу я так и не взялась. Поняла, должно пройти время, прежде чем смогу объективно думать о муже и писать о нём, а не о себе.

Со временем, оглядываясь назад, поняла, что из этой затеи вообще ничего не выйдет; прожив с Шарлем почти четверть века, по-настоящему я его так его и не поняла. Он, подобно Марселю, прикрывал чувства панцирем всезнающей иронии. Свои чувства обнаружил один единственный раз, повествуя о Маргарите. А еще, после рождения сына не скрывал отчаяния и страха.

Все эти годы он был замечательным учителем, помощником и защитой, вырастил и воспитал меня по своему вкусу, заменив сбежавшего в свою жизнь отца, но... Наши супружеские отношения так и не состоялись. Я так и не смогла заменить ему Маргариту. Как он, при его темпераменте, прожил все эти годы? Были ли в его жизни женщины, восполнявшие то, чего недополучал дома? Мы никогда не задавали друг другу вопросов, но … временами он загорался внутренним светом, не имеющим ко мне никакого отношения, а потом опять угасал, посвящая все силы и время работе.

Услужливая память, возвращая в прошлое, сожалела о сотне упущенных возможностей проявить инициативу в наших отношениях, но, робея перед реальной жизнью, я предпочитала страсти на сцене. В итоге... состоялась как актриса, как мать, как преданный и благодарный друг своему мужу, но как женщина... осталась никогда не проснувшейся «спящей красавицей».

Моё окружение настаивало на скорейшем возвращении в театр, утверждая, что только работа сможет отвлечь от раскопок прошлого. Я поверила и вышла на сцену, но... чувства молчали.

Чужие жизни, чужие страсти, чужая публика... Зачем всё это, когда собственная жизнь, обещавшая когда-то так много радости, к сорока четырём годам потеряла смысл и значение.

Казалось, Шарль, убегая в потусторонний мир, по ошибке прихватил с собой мой вдохновение. Во всяком случае оно бесследно пропало.

Несколько месяцев, пользуясь приобретёнными навыками, пыталась обходиться без него: играла на сцене, не живя на ней, а потом... взяла бессрочный отпуск и опять заперлась дома.

Марсель, видя моё состояние, протянул руку помощи — принёс заказ клуба авиалюбителей на серию репортажей о полётах на новых двухместных самолётах.

— Мам, нам нужны очень хорошие фотографии, а ты стала большим специалистом по съёмкам движущихся объектов. Но этого недостаточно. Фотографии должны сопровождаться толковым текстом. Тебе придётся напрячь голову и ознакомиться с материей. Надеюсь, это поможет тебе немного отвлечься.

— Но ведь я ничего не понимаю в технике!

— Слишком много понимать и не надо. Главное, твои тексты не должны быть безнадёжно дилетантскими. Нужно, описывая события происходящие на взлётном поле, правильно пользоваться терминологией. Завтра я познакомлю тебя со своими друзьями и с нашим новым самолётом.

— Сынок, а зачем вам эти репортажи?

— Сама знаешь, что такое охрана авторских прав. Любое новое достижение должно быть надёжно задокументированно. Интервью, подтверждённые подлинными снимками с места событий — самая надёжная документация. Не отказывайся. Поверь, это пойдёт тебе на пользу.

Марсель торжественно разложил передо мною несколько книжек по истории авиастроения с описанием первых успехов и катастроф, постигших отважных испытателей.

Пару дней спустя я уже стояла на лётном поле, с ужасом созерцая хрупкую стрекозу, на которой предстояло подняться в воздух моему сыну.

Маленькая эскадрилья дружно приветствовала начинающую журналистку, спеша заразить её своим восторгом и энтузиазмом:

— Вот увидите, через несколько дней сами запроситесь в самолёт. Стоит один раз пережить это чувство... скольжение в воздухе между небом и землёй... и Вы уже никогда не сможете от него отказаться.

Хрупкая конструкция, беспомощно развалившись по середине поля, не вызывала ни доверия, ни симпатии, но... в угоду молодым энтузиастам, пришлось изобразить оптимизм и бесстрашие.

Наконец, пилоты оставили меня в покое, дав возможность слегка осмотреться и привыкнуть к местности. Позабыв о журналистке, они что-то бурно обсуждали, постоянно изображая напряжённо выпрямленными ладонями стремительное движение вверх к небу и плавное возвращение на бренную землю. Вооружась недавно купленной профессиональной камерой, позволявшей, в отличие от обычных фотоаппаратов, делать короткометражные фильмы продолжительностью в пять-семь минут, я углубилась в первые съёмки.

Марсель, готовясь к старту, картинно выпрямился перед нелепой этажеркой, торжественно взмахнул руками и натянул на голову круглый шлем. Хрупкое сооружение покачнулось под его весом, но устояло. Едва успокоившись и придя в равновесие, оно недовольно заурчало, судорожно зашаталось из стороны в сторону и медленно сдвинулось с места. Перепрыгивая с кочки на кочку, оно уверенно набирало скорость, неотвратимо приближаясь к краю взлётной полосы. У меня захватило дыхание: только бы не пропустить самое главное, только бы поймать этот волшебный момент, это чудо — отрыв от земли!

Доскакав до края взлётной площадки, хрупкое насекомое злобно заурчало, закашляло и... несколько раз натужно фыркнув, остановилось, уткнувшись головой в траву и задрав хвост к безнадёжно далёкому небу.

Мальчики метнулись к упрямому животному, а я остановила камеру. Похоже, сегодня им уже не взлететь.

Провозившись с мотором около получаса, эскадрилья пришла к тому же выводу.

— Мадам Альварес, Вы уж извините, но похоже сегодня для всех неудачный день. Давайте попробуем повторить через недельку. К этому времени мы наверняка устраним неполадки.

— А может кочки виноваты? Мне всё время казалось, самолёт перепрыгивает через них из последних сил?

Дружный хохот инженеров-испытателей явился высочай-шей оценкой моей технической грамотности.

— Не тревожьтесь, мадам. К Вашему следующему посещению мы устраним не только неполадки в моторе, но и кочки.

Как и было обещано, через неделю я получила повторное приглашение на испытания. На этот раз самолёт послушно взметнулся в небо и, покружив около получаса в пронизанном лучами солнца голубом пространстве, благополучно опустился на траву. А мне удалось поймать и запечатлеть эти исторические моменты.

Команда энтузиастов поместила репортаж об удавшемся испытании в журнале авиаторов, а несколько дней спустя передала столь важные для них материалы во все центральные газеты. Им требовалось как можно скорее «застолбить» участок и оформить патент на изобретение.

Эта история принесла пользу не только пилотам, но и репортёру. Главный редактор «Фигаро» пригласил меня на должность внештатного корреспондента, отдав на откуп новые выставки, театральные премьеры и конечно же авиацию. Публикации проходили на конкурсной основе: несколько внештатных работников представляли свои пробные материалы, из которых редакция отбирала наиболее удачные.

Далеко не все мои репортажи имели честь появиться в печати, но время от времени и им улыбалась удача.

Статьи о Сезонах русского балета Сергея Дягилева в Париже оказались козырной картой.

Первое знакомство с дягилевскими балетами состоялось 1909 года. Шарль был тогда ещё жив. Труппа Дягилева прибыла в Париж в апреле и немедленно начала подготовку зарезерви-рованного для сезонов театра Шатле. Одновременно с этим в напряжённом режиме проходили последние репетиции. В тот год мы пересмотрели весь репертуар — пять балетов, поставленных Михаилом Фокиным, тогда только начинавшим карьеру хореографа. Премьера балетных сезонов обернулась настоящим триумфом. Критики, захлёбываясь цветастыми фразами, изо всех сил стремились перещеголять друг друга:

«Красный занавес подымается над праздниками, которые перевернули Францию и увлекли толпу в экстазе вслед за колесницей Диониса...

«Невозможно вдоволь насмотреться на Нижинского и Карсавину... А уникальные декорации и костюмы, выполненные Рерихом, Бакстом и Бенуа...

«Мы никогда не видели подобной красоты. Русский балет привёз на гастроли настоящую сенсацию...»

«Сверхчеловеческое мастерство артистов и в центре всего — Нижинский, который выпрыгивает так высоко, что кажется уже никогда не вернётся обратно...»

В первый сезон я увидела Вацлава Нижинского двадцатилетним юношей. Он был ровесником Марселя, правда значительно меньше него ростом. Не более 160 сантиметров. И ноги... таких непомерно развитых мышц я не видела ни у одного танцора. А вот лицо.. лицо, эффектно загримированное на сцене, в жизни оказалось слишком длинным, грубоватым и самодовольным. Ещё бы! Весь Париж носил его на руках. Он, подобно Айседоре Дункан, отбросил всё, что когда-то учил, и отправился на поиски собственного способа выражения художественной истины. Он двигался тем же путём, каким за три года до него шёл Пикассо, создавая свои первые кубистические картины.

Нижинский летал над сценой уже три сезона, и все эти годы я не могла отвести глаз от его фантастического полёта. И лишь одно тянуло к земле этого непревзойдённом артиста: его непомерный эгоцентризм. Нижинского интересовал только он сам. Рядом партнеры могли творить чудеса, терять голову и умирать под звуки музыки, не встречая с его стороны ни отдачи, ни взаимодействия. Он танцевал свои роли только для себя.

Наибольшие эмоции в сезоне 1912 года вызвал «После-полуденный отдых фавна». Идея создать балет на античную тему пришла Дягилеву во время поездки в Грецию в 1910 году. Впечатлившись изображениями на античных амфорах, он заразил своим энтузиазмом Нижинского. Хореография поставленного ими балета — с приземлёнными, нарушающими каноническое представление о сольном мужском танце, движениями — вызвала бурю противоречивых откликов. Многие, например, парижская «Фигаро», упрекали «Фавна» в непристойности:

«Мы имели неподходящего фавна с отвратительными движениями эротической животности и с жестами тяжкого бесстыдства. Справедливые свистки встретили слишком выразительную пантомиму этого тела плохо сложенного животного, отвратительного de face и ещё более отврати-тельного в профиль»

Роден воспринял это совершенно иначе:

Меня представили Нижинскому перед генеральной репетицией. Узнав, что мы в некотором смысле коллеги, молодой человек не только дал разрешение на съёмки, но и согласился на короткое интервью.

— Мёсье Нижинский, я лично полностью разделяю мнение мёсье Родена. Тем более, ему самому потребовалось несколько десятилетий, чтобы быть понятым широкой публикой. К сожалению всё новое требует времени. Помогите же парижанам как можно скорее понять и принять эротику в танце.

Вацлав, слегка выставив вперёд правую ногу, замер в позе Фавна, облокотившегося на невидимую колону:

— Понимаете, ведь у страсти как таковой, нет пола. У красоты его тоже нет. Красота, как известно, в глазах смотрящего, а страсть — в душе вожделеющего. Каждый, кто смотрел на меня, видел воплощение собственной страсти.

— Вы хотите сказать, что выражаете в танце чувственность, бурлящую в каждом из нас. Просто мы ещё слишком зажаты и консервативны, чтобы показывать эти чувства открыто?

— Да, вы поняли меня совершенно верно. Я танцую свою мечту — то главное, что жжёт мою душу. А люди смотрят на меня и видят души собственные. У нас всех чертовски много общего. И когда кому-то удается показать это общее, его объявляют гением.

— А Вы сами никогда не сомневались в своей гениальности?

— Признаться честно, когда начинал — ещё не был в этом полностью уверен, но сейчас... думаю, иду по правильному пути.

В словах Нижинского не было ничего нового, и тем не менее, ответ произвёл впечатление. Вспомнились собственные сомнения и страхи в начале карьеры. Ведь и мне тогда едва исполнилось двадцать. Откуда взялась у этого юноши столь непоколебимая уверенность в себе? Неужели это и есть печать гения?

Гордо вздёрнутый подбородок, высокомерный прищур глаз... я поверила бы в его слова, если бы не подрагивание, вышедшей из под контроля правой ноги, и пальцы, теребящие край полупрозрачной туники.

— Мёсье Нижинский, мне очень хочется задать последний вопрос. Драматическим артистам необходимо, позабыв о публике, взаимодействовать друг с другом на сцене, как в жизни. Проникаться чувствами партнёра, заряжаться его энергией. Только тогда мы не играем а живём. Неужели в балете это не так важно?

Мой оппонент, скорчив забавную рожицу расшалившегося фавна, ответил, ни секунды не раздумывая:

— А гений всегда эгоистичен. Он творит прежде всего для самого себя. Собственно, последнего гения, который не был эгоистом, звали Иисус Христос.

И, развернувшись на носках в полупоклоне, Вацлав исчез за кулисами.

Я добавила самые удачные фотографий к этому интервью, не изменив в нём ни единого слова. Мёсье Нижинский, я благодарю Вас за откровенность! Именно она, обойдя менее удачливых соперников по перу, помогла мне попасть во все центральные газеты.

Неожиданный успех открыл перед начинающей корреспонденткой двери на все театральные премьеры.

В последние годы театры переживали новое рождение. Отброшенный в прошлое классический репертуар, уступил место современным формам выражения — экспрессионизму и символизму; пьесам о неудовлетворённости, заставляющей искать и не находить счастье в повседневной жизни, об уничтожении самого себя в поисках совершенства. Критики называли это драматургией молчания, намёков и недомолвок. Основной темой стал протест человека против всевластия рока.

Готовя репортажи, я не рядилась в мантию всезнающего критика, никого не бранила и не превозносила до небес. Какое уж тут всезнание! Самой бы разобраться с новыми формами. Просто брала интервью у актёров, режиссёров и авторов, задавая вопросы по заранее разработанной методе. Пусть они разъясняют нам, консервативной публике и журналистке, то, что мы ещё не успели понять и принять.

Хвала создателю, я была не единственным консерватором в театральном мире, бессознательно цепляющимся за старые, классические формы. В эти годы он страстно увлёкся романом Льва Толстого «Анна Каренина», написанным более тридцати лет назад. Почему именно сейчас роман привлёк столь пристальное внимание режиссёров и кинематографистов? В год смерти Толстого ( в 1910 году) в Германии сняли по нему первый немой фильм. Год спустя Россия, отстаивая особые права на наследие великого автора, создала свой вариант. А в настоящий момент Франция, всё ещё мнящая себя центром мировой культуры, готовит к выпуску на экраны свою Анну в исполнении начинающей актрисы Жанны Дельвэ.

И это только кинопродукция! А театры... боже милостивый, сколько Карениных и Вронских ежедневно проживают свою пагубную любовь на всех сценах мира! В одном Париже их насчитывается уже три.

Так много Карениных и все такие разные! Одних недозволенная страсть иссушила до состояния дистрофии, других переполнившие чувства уподобили мопассановской Пышке... но при этом все они, удивительно похожие друг на друга, стали «жертвами жестокого, лицемерного общества».

Трижды перечитав роман, я так и не смогла согласиться с подобной трактовкой. Не была ли истинная причина катастрофы в самой героине? Нарушив обычаи, она не смирилась с ролью отверженной. Спалила себя и того, кого любила, злостью, ревностью и жаждой мести.

Каренина, в моём понимании, не была злодейкой Медеей. Совершенно иной тип женщины — заблудшей и расщеплённой, которую хотелось понять и пережить, но для этого нужно вернуться в театр. Я почувствовала, как вдохновение, предательски покинувшее меня три года назад, по хозяйски расселось на пороге опустевшей души и громко скулит о прощении. Оно здесь, значит можно возвращаться на сцену.

За помощью обратилась к Жаку. Десять лет назад он предложил мне совместно поставить «Самсона и Далилу». Сегодня я предлагала ему Анну Каренину. Друг юности даже не пытался скрыть, что давно ожидал моего прихода. Ещё бы. За последние годы он сделал блестящую карьеру. Начав когда-то с Далилы, сегодня он возглавлял один из самых прогрессивных парижских театров. Жак обладал особым чутьём на то, чему только предстояло войти в моду.

Как и в юности, друг, вслушиваясь в пространные объяснения, уткнулся в меня тёмными круглыми глазами и склонил голову к правому плечу.

— Элли, мне очень нравится твоя трактовка, да и сам роман... он имеет столько пластов, что исчерпать их в одном спектакле просто не возможно. Мы обязательно поставим такую пьесу... но не в этом году.

— Почему не в этом?

— На то есть несколько причин. Во-первых, репертуар на этот год давно скомплектован и объявлен, а бюджет исчерпан.

— Ну а во-вторых? Не во мне ли дело?

— Я бы сказал иначе. Не в тебе, а в твоём трёхлетнем отсутствии. Подожди, не дёргайся, не злись, а дослушай до конца.

Я покорно выпрямилась на стуле, приготовившись выслушать поучения бывшего друга, а потом встать и на всегда прикрыть за собой дверь. Но что-то в его взгляде, в интонациях негромкого голоса заставило насторожиться.

— Элли, помнишь тогда... после смерти Лекока... публика по началу с большим сочувствием отнеслась к твоему горю и с нетерпением ждала возвращения на сцену. А потом, год спустя... наши недоброжелатели подняли головы и распустили сплетни.

— Да, я помню их ехидные статьи: «Пигмалион ушёл, и Галатея опять превратилась в немой камень». Неужели мне нужно бояться? Или ты сам веришь этой клевете?

— Тебе ничего не нужно бояться, и я в это не верю. Недаром мы столько лет провели на одной сцене. Я доподлинно знаю, как серьёзно и мучительно ты разрабатывала свои роли. Для меня ты не только очень талантливая актриса, но и умный человек.

— Так в чём же дело?

— В том, что нам предстоит это ещё раз доказать публике.

Меня окатило волной тягучей, тёмно-фиолетовой грусти. Спустя четверть века я опять стою перед зеркалом выпускного бала, со страхом вглядываясь в своё отражение. Кто она, эта стройная женщина с серо-голубыми глазами и камушками, мутными струйками стекающими вдоль шеи к основанию груди? Кто она? Принцесса или самозванка, четверть века выдававшая себя за королеву?

— Элли, ты не слушаешь меня.

— Нет, что ты. Просто на секунду отвлеклась.

— Тогда повторю ещё раз. Тебе нельзя возвращать к старому репертуару. К ролям, которые разрабатывала при жизни Шарля, иначе твой успех опять припишут его старым заслугам. Забудь на время классику.

— Так что же по твоему мне нужно играть?

— Мориса Метерлинка. «Синюю птицу». Потрясающая философская притча, посвящённая вечному поиску символа счастья и познанию бытия. Я предлагаю тебе роль феи Берилюны. Это пьеса о тебе... вечный поиск самой себя.

Я невольно вцепилась в подлокотники кресла. Неужели Жак прочёл мои мысли? Но он, внимательно следя за моей реакцией, продолжал восхищаться пьесой.

— Знаешь с чего начинается твоя роль?

— Ну?

— А что с ней?

— Не знаю. Она хочет быть счастливой...

— Ты уже назвал это моей ролью?

— А ты разве ещё не подписала контракт?

Возвращение блудной дочери на сцену состоялось, хотя давалось ей нелегко. Разум признавал право новаторского искусства на жизнь, но душа... Она по-прежнему тянулась к привычной гармонии, предательски предпочитая Вагнеру и Малеру благозвучного Шопена, а кубизму Пикассо портреты Ренуара и пейзажи Моне.

Чтобы победить упрямую душу разумом, я заставляла себя посещать все современные выставки и концерты в надежде проснуться и полюбить то, чего не хотелось любить. Воистину брак по неволе.

Однажды, лениво бродя по очередной выставке, я спиной ощутила преследовавший меня взгляд, одновременно вызывавший неловкость и раздражение. Сделав резкий поворот, я столкнулась с тёмно-шоколадными, миндалевидными глазами, очень удачно пристроившимися на тонко выточенном, смуглом лице.

Обладатель красивых, назойливых глаз вежливо склонил в поклоне высокую, спортивную фигуру и отвернулся. Недоумённо пожав плечами, я перешла в соседний зал и задержалась у весьма странной картины. Мрачные краски: коричневые, грязно-синие, переходящие в фиолетовые... и в промежутках три или четыре вспышки ядовито-красного.

Ну и гадость! Бред алкоголика или самоубийцы.

За спиной раздался низкий, приятный голос:

— Вам тоже нравится эта картина?

Назойливый молодой человек пытался наладить контакт. Господи, ну что ему не молчится! Пора охладить неуёмную болтливость лёгким хамством.

— Кому может нравиться такая гадость?

— Мне.

Надев на лицо «змеиное» выражение, я умышленно резко развернулась к собеседнику:

Молодой алкоголик почему-то не смутился. Продемонстрировав в улыбке здоровые, хорошо ухоженные зубы, он покаянно склонил голову, взметнув, как гривой, волнистыми, надушенными кудрями, и шаркнул ножкой:

— Мадам Альварес, понимаю, что действую Вам на нервы, но я... простите... мне давно хотелось с Вами познакомиться.

— Это для чего?

Зануда слегка поморщился, будто откусил от лимона.

— Не «для чего», а «почему».

— Ну и «почему»?

— Потому что мы с Вами коллеги. Правда я ещё не достиг такой популярности, как Вы, но,...

В этот момент я вспомнила, где видела его красивое лицо. Он действительно сыграл несколько неплохих современных ролей в новом театре, постепенно входящем в моду.

— Но... эта картина нравится мне не потому, что вчера напился до беспамятства... я вообще не напиваюсь... вредно для профессии.

— Так чем же она Вам нравится?

— Это ... как всполохи надежды в периоды беспробудного отчаяния. Ведь у каждого бывают такие периоды жизни, не правда ли?

— Насчёт « беспробудного отчаяния»... не знаю. Не имела чести. Я вижу на этой картине «всполохи» злобы и зависти неудачника, взявшегося не за своё дело.

— Вот видите. Значит картина не так уж плоха, если заставляет каждого зрителя увидеть в ней что-то своё... и задуматься. Разве не это есть цель любого искусства?

Это замечание вызвало очередной всплеск раздражения. Сколько ему может быть лет? Двадцать три... двадцать четыре? Нет, пожалуй чуть больше. Наверное он всё же на пару лет старше Марселя.

В этом возрасте идеализм ещё простителен. Когда-то, в начале карьеры, я тоже мечтала о возвышенной роли искусства, помогающего человечеству задуматься о добре и зле. Сколько лет понадобилось, чтобы окончательно избавиться от иллюзий? Десять... пятнадцать? Значит и у него это ещё впереди.

Считая разговор законченным, я перешла в следующий зал, но молодой идеалист придерживался противоположного мнения: продолжал упорно вышагивать рядом и, беззастенчиво высказывая суждения о картинах, по мимо воли затягивал в обсуждение.

В последнем зале, юный наглец, уверенный в неотразимом воздействии своего обаяния на пожилую даму, пригласил её на «чашечку кофе» в фешенебельную кондитерскую.

Как будто я не знаю, сколько зарабатывают молодые актёры, даже если и пытаются одеваться как денди! Или рассчитывает, что пожилая дама щедро оплатит счёт?

Мне стало грустно. Неужели я уже вошла в тот возраст, когда состоятельные женщины становятся добычей молодых сутенёров? Ну и ну! Придётся отбить мальчику охоту к подобному ремеслу.

— Молодой человек, извините, что не имею возможности обратиться к Вам иначе, так как Вы... случайно позабыли представиться, а память у нас, пожилых дам, как Вы знаете, уже далеко не девичья... да, так что я хотела сказать... ах да... хватит ли у Вас денег оплатить счёт в столь дорогом заведении?

На этот раз смазанная ядом стрела попала наконец в цель. Свежие щёчки незадачливого щёголя порозовели, а ресницы, по девичьи длинные, пришли в хаотичное движение.

— П... простите, мадам Альварес, но мне кажется, Вы меня не за того приняли. Я не лакомлюсь пирожными за счёт дам. Мне просто хотелось немножко поговорить... Вы не только талантливая, но и умная актриса, что среди нашей братии не часто встречается, а Ваши репортажи просто привели меня в восторг. Я хотел использовать случайно представившуюся возможность с Вами познакомиться... Вот и всё. Но если это наводит Вас на такие мысли, то... извините за назойливость.

Юноша резко развернулся на каблуках и зашагал к выходу.

А я представила на минутку на его месте Марселя. Мой вольнодумный сын, уверенный в своей мужской привлекатель-ности, мог бы точно так же заговорить на выставке с незнакомой дамой. Правда он прежде всего представился бы: «Марсель Лекок... да, да... тот самый, стартовавший на гидросамолёте с авианосца La Foudre...», — и какая-нибудь подозрительная дама, вроде меня, обозвала бы моего сына сутенёром?

— Постойте. Не надо так сразу обижаться. И назовите, пожалуйста Ваше имя. Я его в самом деле не могу вспомнить.

Разобиженный претендент на внимание не заставил дважды повторять приглашение.

— Меня зовут Марк Грэм. И это не псевдоним.

— Ну что ж, мёсье Грэм, если вы ещё не передумали, я принимаю Ваше приглашение.

Фешенебельная обстановка кондитерской Марка явно не смутила. Судя по тому, как он уверенно перемещался в поисках подходящего столика, это не было его первым посещением заведения для избранных. Да и с меню, похоже, он был не плохо знаком.

Аккуратно доев первое пирожное, мёсье Грэм опять заговорил о мрачной картине с выставки, сознавшись, что в данный период жизни она вполне соответствует его настроению. Сыграв весьма удачно несколько малоинтересных ролей, он зашёл в тупик. Режиссёры не успели распознать его таланта и продолжают использовать для второстепенных персонажей.

— Понимаете, чтобы тебя распознали, нужно сыграть что-то серьёзное, а чтобы получить серьёзное предложение, нужно, чтобы тебя распознали. Просто замкнутый круг.

Как давно это было? Более двадцати лет назад? Мастерская Камиллы Клодель. Камилла, ещё молодая, здоровая и очень красивая: «Чтобы продать работу, нужно имя, а чтобы заработать имя, нужно продавать работы». Как скучно стареть. Всё один раз уже было.

Озабоченное лицо, склонённое к пустой тарелке, напомнило о друзьях молодости, Жаке и Элизе: «В театре невозможно пробиться, обладая всего лишь талантом. Успех — это нечестная лотерея, в которой чаще выигрывают не талантливые, а везучие... или пронырливые». А он, этот Марк, кто он на самом деле — талантливый или пронырливый? Знаю одно, сегодня ему не повезло — он поставил на пустую карту.

— Вы правы, мёсье Грэм. Чтобы добиться успеха нужен не только талант, но и немного удачи. А сегодняшняя картина понравилась Вам не случайно. Всполохи красного — это Ваш шанс и надежда. Главное — не упустите ни того, ни другого.

Грэм, не колеблясь, оплатил счёт и вручил на прощанье визитную карточку.

— Мадам Альварес, я Вам искренне благодарен за беседу. Вы умеете так замечательно слушать. Можно предложить мою визитку? Вдруг я когда-нибудь Вам понадоблюсь.

Марселя, как всегда, не было дома. Поужинав в одиночестве,

лениво разложила на столе свежие газеты, решив ограничиться лишь чтением заголовков. На первой странице « Фигаро» красовалась Сара Бернар с очередным молодым любовником. Воистину женщина — легенда.

На двадцать два года старше меня, а всё ещё в зените славы. Пудра Сары Бернар, губная помада Сары Бернар, причёски Сары Бернар... Вот это реклама, вот это имидж! Вот с кем нудно было бы сегодня познакомиться на выставке Марку Грэму. Он как раз в её вкусе — красавец с примесью южной крови.

А почему собственно с ней? Почему я никогда не уделяла должного внимания рекламе своей персоны? Вспомнились мамины доводы о пользе жёлтой прессы:

— Некоторые, предчувствуя неминуемый закат, умышленно совершают какие-нибудь экстравагантности. Попав на страницы газет, они напоминают публике, что ещё существуют.

А что, если это мой последний шанс вернуться на большую сцену, или сняться в кинематографе?

Мне нужен не реальный роман, а внимание и популярность. Просто роман, если и привлечёт внимание прессы, то лишь на пару недель в начале и на пару недель в конце. Мне нужно дру-гое — ежедневно появляться на страницах газет в течении года. Моя история, как криминальный роман, должна удерживать внимание публики до последней страницы. А это возможно только при одном условии — публика и пресса будут, соревнуясь друг с другом в находчивости, целый год искать ответ на вопрос: «Есть он, этот роман, или его нет?»

Разгулявшаяся фантазия уже написала полный сценарий: розыгрыш, с запутыванием следов и дезинформацией.

Утром я отправила Грэму срочную записку с приглашением на чай.

Марк появился в гостиной, сияя каждой порой молодого, красивого лица. Он был уверен, что уже получил вожделенную роль.

Напоив гостя обещанным чаем, я аккуратно перешла к зародившейся вчера идее.

— Мёсье Грэм, наш вчерашний разговор не оставил меня равнодушной. К сожалению, в данный момент я не могу предложить Вам интересную роль в театре, так как сама, после трёхлетнего перерыва ещё не обрела прежней силы, но кое-какая идея у меня вчера появилась. Главное — мы оба нуждаемся сейчас в мощной рекламе, а значит можем оказать друг другу реальную помощь.

Лицо Марка тут же поблекло. Красный всполох надежды оказался мыльным пузырём, но он, сохраняя учтивость, всё же выразил тусклый интерес к невнятному предложению.

— И что же Вы предлагаете?

— Нам нужно привлечь внимание публики и удерживать его в течении весьма продолжительного времени, иными словами надолго попасть на страницы газет.

— И как же Вы планируете это сделать?

— Идея моя довольно банальна, хотя может и сработать.

— Ну так расскажите свою идею.

Я всё ещё тянула время, подбирая правильные слова. Страшно в первый раз приглашать молодого мужчину в любовники, пусть даже и в фиктивные.

— Публика с большим интересом следит за романами знаменитых пожилых дам с молодыми мужчинами. Особенно, если мужчина годится ей в сыновья.

Лицо мужчины, годящегося мне в сыновья, покрылось красными пятнами.

— Мёсье Грэм, я не приглашаю Вас в любовники, но предлагаю сыграть эту роль в течении нескольких месяцев по особому сценарию.

Преодолев первый приступ неловкости, Марк попытался сосредоточиться на моих пояснениях.

— Что же это за «особый сценарий»?

— Игра состоит в дезинформации: сегодня мы показываем себя влюблённой парой, а завтра — хорошими знакомыми. В поисках сенсации репортёры должны гоняться за нами, как они годами гоняются за известными куртизанками, или политичес-кими деятелями. Поддерживать месяцами такой интерес можно лишь талантливой игрой и остросюжетными коллизиями.

Я предлагаю Вам деловой контракт со строго оговоренными условиями.

Впервые за последние четверть часа юноша открыто посмотрел мне в глаза.

— Мадам, Вы на редкость хитроумная женщина. Но где мы возьмём этот сценарий?

— Мы будем писать его сами, на ходу приспосабливаясь к ситуации.

— И каковы же условия контракта?

— Месьё Грэм, во всей этой истории самое важное — сохранение тайны. И здесь могут возникнуть некоторые осложнения. Ведь Вы человек молодой, и наверняка у Вас есть подруга, которая очень болезненно отреагирует на измену. Но если она узнает о розыгрыше, будет ещё хуже. О нём, рано или поздно, узнают и сочувствующие ей подружки. Что Вы об этом думаете?

Я поймала себя на том, что всё больше вхожу в роль одной из героинь-злодеек, которых вдоволь наигралась за последние двадцать лет. И, что совершенно удивительно, чувствовала себя в этой роли, как на сцене, вполне уверенно.

Мой собеседник, доброжелательно усмехнувшись, поторопился с ответом:

— В данный момент у меня нет подруги. С последней мы расстались месяц тому назад, а новую ещё не успел завести. Хотя меня лично удивляет другое: неужели Вы не боитесь скандала, который может разразиться вокруг Вашего имени? Ведь до сих пор оно ни разу не попадало в жёлтую прессу?

— Не боюсь. Пора ему начинать туда попадать.

Через неделю, проведя несколько предварительных репетиций, мы приступили к первому акту пьесы, под названием « Зарождение тайной страсти». Стали «случайно» встречаться во всех публичных местах, выражая при этом удивление и трудно скрываемую радость. Разгуливая по выставочным залам, обменивались впечатлениями, которые почему-то всегда совпадали. Бросались друг в друга тайными взглядами, и тут же смущённо отворачивались, испугавшись их откровенности. Иногда Грэм, склонившись ко мне, говорил в вполголоса что-то забавное, а я, по-девичьи опустив накрашенные ресницы, смущённо улыбалась и отходила в сторону. Мы постоянно ходили в один и тот же ресторан и садились за один и тот же столик, говоря официанту, что тут особенно вкусно кормят. Этот болтливый, пожилой мужчина планировался на роль будущего свидетеля. За ужином заказывали одинаковые блюда, каждый раз удивляясь совпадению наших вкусов.

На самом деле именно эти заказы требовали постоянных компромиссов. Я терпеть не могла устриц и креветок, которые Марк готов был поедать тоннами, а он ненавидел спаржу и артишоки, которыми я ограничивалась на поздних трапезах, опасаясь нанести вред своей тонкой талии. Приходилось вести строгий учёт на право заказа: один день креветки, другой — спаржа.

Мы старательно разыгрывали заготовленную комедию уже две недели, но до сих пор почему-то ни в одной, даже третьесортной газете, не появилось на одной заметки о «нашей любви».

Энтузиазм Марка таял на глазах:

— Что-то Ваш план не срабатывает. Мы ежедневно таскаемся по концертам и ресторанам, шепчемся в каждом углу, Вы давитесь моими устрицами, а я Вашей спаржей, но никого это, похоже, не волнует.

Меня тоже угнетало молчание прессы, но, надев на лицо безусловную уверенность в успехе, я попыталась поддержать оптимизм партнёра:

— И не надейтесь, что это сработает моментально. Даже принцам крови удаётся в течение нескольких месяцев удерживать в тайне появление новой метрессы. Наберитесь терпения.

Поддерживая оптимизм соучастника представления, я всё более теряла свой собственный. Неужели моя персона уже никого не заботит? Неужели пресса и зрители успели начисто забыть Елену Альварес? Когда-то боялась попасть на жёлтые страницы, а теперь они поворачивается ко мне равнодушной спиной.

Ну что ж. Придётся по следам, проложенным когда-то Камиллой Клодель, самой написать на себя пасквиль. В первый вечер мне удалось подобрать только название: «Первая весна или Бальзаковский возраст?»

Во второй вечер к нему добавился отвратительный текст, подписанный неким Клодом Роше:

Клод Роше.

Собираясь на следующую встречу с партнёром, я присовокупила к своему гардеробу густую вуаль. Марк, оглядывая новый маскарадный костюм, проявил неожиданное сочувствие.

— Вас очень расстроила эта заметка?

— Напротив. Это то, что надо. Надеюсь, камушку удастся всколыхнуть стоячее болото. Разве это не есть наша цель?

— Да, конечно. Но всё равно... как то неприятно читать подобные колкости.

— А Вы что, надеетесь на протяжении всей жизни читать о себе только хвалебные рецензии? Вряд ли удастся. Если хотите стать знаменитым, приготовьтесь всю жизнь хлебать коктейль из патоки, смешанной с помоями. Иначе не бывает.

Временами меня начинало подташнивать от собственной мудрости и многоопытности, но с Марком иначе не получалось. Он, на редкость незрелый, постоянно требовал утешения и ободрения.

— А зачем же тогда прикрылись сегодня вуалью?

— Опознавательный знак. Теперь многие будут искать в толпе даму с вуалью в сопровождении молодого, кареглазого спутника.

Мы упорно продолжали привлекать к себе общественное внимание, появляясь везде, где собирается просвещённая публика, а значит и журналисты, но ответа на мой пасквиль так и не последовало. Переждав пару дней, я опять взялась за перо, нырнув в роль сентиментальной дамы бальзаковского возраста, свято верящей во вторую молодость и присущую ей большую любовь. Главное — полностью поменять литературный стиль, не поддаваясь соблазнам иронии и двусмысленности. Из этой затеи получилось приблизительно следующее:

Уважаемые дамы, меня лично очень обидело письмо мёсье Роше. Он насмехается не только над известной актрисой Еленой Альварес, но и над всеми нами, женщинами, вступившими во вторую молодость.

Со всей ответственностью могу доложить; это изумительная пора. Мы всю жизнь преданно выполняли свой долг — рожали и ставили на ноги детей, заботились о хозяйстве, окружали мужей теплом и любовью, служа им многие годы самой надёжной опорой, и вот...

По воле божьей остались одинокими вдовами в расцвете сил. Наши лица возможно и потеряли девичью свежесть, но души... Мы всё ещё способны чувствовать красоту, смеяться, любить и дарить радость. Я считаю, каждая из нас, вступившая в эту пору, заслуживает счастья не меньше, чем молоденькие девушки, ещё не познавшие трудностей жизни. Мы можем дать мужчине значительно больше, чем они, потому что жизнь научила нас не только любить, но и прощать.

Письмо можно было бы написать и получше, но для начала дискуссии оно вполне подходило. Этот крик женской души, некой Клотильды Бюсе, я отправила в еженедельный женский журнал, любимый не только дамами из общества, но и средним сословием.

На следующий день после выхода очередного номера, в редакцию полетел ответ возмущённой матери великовозрастного, неженатого сына.

Она, по моей задумке, забрасывала комьями грязи « престарелых вертихвосток», бесстыдных «вампиров», питающихся свежей кровью невинных юношей.

Дальше дискуссия развивалась уже без моего участия. Особенно старались дамы — борцы за эмансипацию. Речь, как-никак, шла о равных правах с мужчинами на любовь в любом возрасте.

Марк, тщательно прорабатывавший ежедневную прессу, пересказывал мне своими словами мои же заметки, вычитывая в них то, чего я вовсе не имела ввиду. Вот она, великая сила искусства, дающая возможность читателю догнать и перегнать писателя!

Выполнив первую часть программы — привлечение народного внимания, мы могли переходить ко второй. Смена мелодий напрашивалась сама по себе: за неделей любви следовала неделя доброго знакомства.

Почти ежедневно мы добросовестно разыгрывали подготовленные сцены, но внимания на них снова ни кто не обращал — публика окончательно погрязла в теме женской эмансипации.

Марк снова загрустил, а я обратилась к своему, пропадающему в туне литературному таланту.

На этот раз письмо в редакцию писал пожилой поклонник театрального искусства. Доброжелательный человек, склонный во всём видеть только хорошее, сообщал, что в молодости пробовал свои силы на любительской сцене, поэтому кое-что понимает в её специфике. Автор письма утверждал, что не может быть ничего лучше обмена опытом между актёрами разных поколений и разных театральных школ. Такой обмен безусловно обогатит обоих участников новым опытом, что пойдет на пользу не только самим артистам, но и театральной публике:

«В ближайшее время нам предстоит стать свидетелями нового театрального шедевра, который, в тайне от прессы, готовят нам мадам Альварес и мёсье Грэм. А вся бессмысленная, банальная грязь типа «Бальзаковского возраста» или « Запоздалой весны», которой досужая толпа пытается измазать двух преданных служителей Мельпомены, не достойна нас, истинных парижан»

Эти дурацкие строки заставили самого автора морщиться от отвращения, но по многолетнему опыту чтения открытых писем в редакцию, автор знал, что пишут их далеко не самые светлые головы.

К счастью, это письмо обогатило самого автора новыми замыслами. К этому времени нам самим успело наскучить однообразное топтанье в людных местах. А почему бы и в самом деле не заняться обменом опытом?

Следующие эпизоды нашей «дружбы» были перенесены в театр, где играл Грэм. В первый же вечер я заняла место в ложе для почётных гостей. Слава богу, оказалась там не одна — работать без свидетелей не имело смысла.

Занавес взметнулся вверх... я «надела» на себя строгое, учительское лицо и вытащила приготовленный заранее блокнот для заметок.

Когда игра Марка была хороша, я довольно кивала головой, помечала в блокноте название эпизода, ставила восклицательный знак и несколько зашифрованных заглавными буквами комментарий. Когда его исполнение казалось поверхностным или фальшивым, недовольно морщила нос и ставила вопросительный знак. Через полчаса соседи по ложе следили уже не за действием на сцене, а за моими пометками. Хотя игра Марка оставляла желать лучшего, с вопросительными знаками приходилось обращаться весьма экономно: вредить его репутации не входило в мои планы.

В этой ложе мы с блокнотом провели три вечера, и, к большой радости обоих, каждый раз с новыми соседями, а значит количество свидетелей обучения становилось всё больше и больше.

Следующий фрагмент « обмена опытом» разыгрывался на моих спектаклях. На этот раз Марк покачивал головой, вздыхал и делал пометки условным шрифтом.

Новая стратегия в сочетании с письмом « доброжелателя» возымела успех: пресса опять обратила к нам своё любопытное лицо.

Марк несколько дней боролся с искушением заглянуть в мои пометки. Наконец самолюбие сдалось под напором любопытства:

— Мадам Альварес, а Вы делали пометки всерьёз или играли?

— Признаюсь честно; в начале делала это напоказ, а потом увлеклась и стала следить за Вашей игрой по настоящему.

— А почему бы тогда нам и в самом деле не обменяться опытом?

Его самоуверенность меня всегда раздражала, но сегодняшняя формулировка... «давайте обменяемся опытом...» однозначно привела в ярость. Мало того, что три дня любовалась недозрелой игрой, так ещё выслушивать от него «замечания»! Но что делать? Я сама выбрала этого повесу в партнёры, и довести до конца игру, начатую по моей инициативе, было в моих же интересах.

— А почему бы и нет? Давайте меняться. Кто начинает?

— Конечно Вы. Я готов к полному разносу.

Открыв рабочий блокнот, я прошлась по основным пунктам. Странно! Марк выслушивал объяснения не перебивая и не оправдываясь. Наоборот. Вдумчиво впитывал каждое слово. По ходу занятия во мне все выше поднимала голову нечистая совесть. Почему я к нему так агрессивна? По сути он совсем не плохой мальчик.

— А теперь Ваша очередь, Марк, — и поймала себя на том, что впервые вслух назвала Грэма по имени.

— Ну мой список вопросов не такой длинный. Практически всего один эпизод. Помните, когда Ваш партнёр объясняется Вам в любви... Наши учителя говорили, что ни в коем случае нельзя во время диалога поворачиваться к залу спиной. А Вы... простояли к залу спиной почти целую минуту. Я на часы посмотрел. Почему?

Я хорошо помнила эту сцену. Выражение лица «влюб-лённого» было таким лживым, что смотреть в него не было никаких сил. Но почему спиной к залу? Авторитетного ответа на этот, совершенно справедливый вопрос, у меня не нашлось. Пришлось сказать правду.

— Знаете... он так нелепо пучил глаза и плевался... что я не выдержала и отошла в сторону... вытереть лицо.

Марк откровенно расхохотался.

— Да, этот юноша явно не блещет талантом. Как он оказался на сцене?

— По очень сильной протекции.

— А Вы не могли отказаться с ним играть?

— Не могла. Его ставки значительно выше моих.

Лицо Грэма опять загрустило:

— Я сыграл бы эту роль лучше.

— Безусловно. Но у Вас нет таких знакомств, поэтому придётся продолжать нашу собственную «постановку». Не так ли?

Мы перемещались по общественным местам, строго соблюдая правила дезинформации. В какой-то день появлялись вместе, шептались, нежно соприкасаясь плечами и смеясь над нам одним понятными шутками. Пару дней спустя приезжали на важный приём по раздельности. Я проводила время в кругу своих старых знакомых, Грэм веселился в компании молодых людей и кокетливых женщин. Встретившись случайно в толпе, мы здоровались за руку и обменивались несколькими банальностями, типа:

— Ну надо же! Париж и в самом деле большая деревня! Едва выйдешь за порог и тут же натыкаешься на массу добрых знакомых.

Поболтав с минуту о « ни о чём», расходились в разные стороны, пожелав друг другу приятного вечера.

На одном из подобных приёмов нас захватила в плен группка любопытных, молодых репортёров. Их интересовал обмен опытом и дальнейшие творческие планы.

Срочно надев лицо строгой учительницы, гордящейся, по секрету от ученика, его блестящими успехами, произнесла короткую речь о пользе прилежания.

— Мёсье Грэм удивительно талантливый человек. Но мне бы хотелось видеть в нём чуть больше прилежания. Мы, я имею в виду моё поколение, даже в ущерб светской жизни, посвящали тренировкам каждую свободную минуту.

— А что Вы, мёсье Грэм, могли бы сказать об учебном процессе?

— Я... ах да... мадам Альварес не только блестящая актриса, но и бесподобный педагог. Мне, можно сказать, выпала козырная карта...

В тот же момент рука Грема обхватила педагога за талию... и лихо сползла вниз, удобно разместившись на её правом бедре.

Я, едва не задохнувшись от возмущения, попыталась спасти ситуацию. Сняв разнуздавшуюся руку подопечного с преподавательской задницы, переложила её на спинку кресла, случайно оказавшегося в доступной близи и с укоризной погрозила шалуну пальцем:

— Мёсье Грэм! Вот к чему приводит недостаток прилежания! Отработка жестов заправского соблазнителя у нас намечена на послезавтра, — и, обращаясь к собеседникам за сочувствием, устало добавила, — видите, как не просто обучать молодёжь, постоянно стремящуюся к самостоятельности.

Вечером следующего дня я устроила Грэму жестокий разнос:

— Вы думаете иногда, что делаете? Для чего Вам понадобилась эта дурацкая выходка? Всю сцену загубили!

Ни в лице, ни в позе нашкодившего ученика не проглядывало ни толики раскаяния. Вызывающе глядя мне в глаза, он нагло заявил:

— Я пытался спасти эпизод. Вы, войдя в преподавательскую роль, явно переигрывали. Зачем было изображать из себя синий чулок сегодня, когда вчера множество любопытных видели нас, двух голубочков, в парке на скамейке, спрятавшейся в цветущей сирени?

— Это не важно. Нас видели не одни и те же люди. Вот пусть и гадают, что же тут на самом деле.

Доказывая свою правоту Марк, темпераментно взмахнув рукой, задел указательным пальцем спинку, стоявшего вблизи стула и обломал острозаточенный, отполированный ноготь.

Грубо чертыхнувшись, он вытащил из внутреннего кармана пилочку и, развалившись на стуле, начал подпиливать остроугольные обломки.

Что напоминает мне эта поза? Длинные, перекрещенные ноги, вытянутые вдоль стола, упрямый наклон головы... Ах, да... Любимая поза Марселя, протестующего против моих нравоучений.

Когда это было? Позавчера... он ворвался ко мне в кабинет, сжимая в руке пачку газет.

— Неужели тебе это нужно? Неужели не противно?

Я знала, рано или поздно этот разговор состоится, но зачем именно сегодня... так некстати...

— Да сынок. Мне это нужно.

— Этот примитивный придурок?

— Нет. Газеты.

Марсель рухнул на стул в той же позе, как сидел в данную минуту Марк.

— Не понимаю. Объясни, пожалуйста доходчивее.

Его рот в точности до нюансов повторил мимику отца: уголки тонких, сжатых в бледную струнку губ, презрительно изогнулись вниз.

— У меня с Грэмом нет никакого романа, но мне нужна эта шумиха. Первые четыре пасквиля я написала сама, чтобы обратить на нас внимание.

— Ну ты даёшь! И зачем нужна эта, как ты говоришь, шумиха?

— После трёхлетнего перерыва режиссёры перестали принимать меня всерьёз. Предлагают совершенно нелепые роли, а я... я не только хочу, но и могу ещё сыграть что-нибудь настоящее.

— Понятно. Реклама. Решила сработать под Сару Бернар. А что посоветуешь делать мне, когда вся эскадрилья за спиной хихикает над моей матерью, а в глаза сочувственно комментируют её выбор? Обо мне ты не подумала? Я что, должен их всех по очереди вызывать на дуэль?

Губы обиженного Марселя, как когда-то у Шарля, стали по детски округлыми и припухшими.

— Что тебе делать? Знаешь, однажды твой отец дал великолепный совет Жаку Малону, как отвечать журналистам на пресс-конференции. Этот совет помог ему избежать серьёзных неприятностей.

— Ну и же он ему посоветовал?

— Приблизительно так: Ваш единственный шанс, мёсье Малон, отвечать вопросами на вопросы. Вы должны как можно искуснее «заболтать» журналистов. Увести от темы. Затянуть в дебри псевдоумных дискуссий и уйти, так ничего и не сказав.

— Звучит очень убедительно, но как это реализовать в нашем случае? В какую «псевдоумную» дискуссию можно затянуть моих сослуживцев?

После минутного размышления я предложила Марселю один из возможных ходов:

— Ну хотя бы так: Свобода печати и охрана прав знаменитостей на частную жизнь. Ведь все вы, пилоты-первопроходцы, уже стоите на пороге славы. Многим из вас предстоит войти в историю. Вот и вопрос: знают ли молодые люди, что оборотная сторона славы — это жизнь на продажу? Готовы ли они к такой жизни, считают ли оборотную сторону славы справедливой в своём случае? Вот и затяни друзей в подобную дискуссию. Думаю, интерес к твоей матери моментально угаснет. Своя рубашка ближе к телу. Во всяком случае это лучше, чем дуэль.

Лицо сына расправилось и просияло. Его круглые, серо-голубые глаза светились мне навстречу с тем же восторгом, с каким мои сияли когда-то навстречу Шарлю, одним взмахом руки убиравшим с дороги трудности, казавшиеся непреодолимыми.

— Ну ты и хитрюга! А что, на самом деле очень полезная тема, — и, помолчав с минуту, не удержался от провокационного вопроса:

— И от кого только ты унаследовала талант к интригам? Выкрутишься из любой ситуации.

— Ну как же! Я же прямой потомок великих Альваресов, столетиями оттачивавших этот талант на политической сцене.

Не могла же выдать вторую версию; еврейских предков моей прабабушки. Не даром гласит народная мудрость: там, где француз, немец и англичанин безнадёжно застрянут, еврей выкрутится и пойдёт дальше.

Сын, не вполне убеждённый в чистоплотности моих действий, продолжал наступление:

— А если бы папа был жив, ты тоже обратилась бы к подобной рекламе?

— Дурачок. Если бы папа был жив, он наверняка придумал бы что-нибудь поумнее. Если бы ты только знал, как мне без него плохо и одиноко!

Сын, ставший вдруг взрослым и сильным, прижал к себе мою голову и прошептал в ухо:

— Мамочка, мне без него тоже очень плохо, но не одиноко, потому что у меня есть ты, а у тебя — я. Вдвоём мы как-нибудь прорвёмся.

Вспоминая этот разговор, я невольно сравнила Марка с Марселем. С сыном было гораздо проще; он доверял мне, любил меня и мы были друзьями, а Грэм... Временами возникало чувство, мы оба друг друга едва терпим. Марсель умён и гибок, а Марк... А действительно, что за человек этот Марк? Я ведь его абсолютно не знаю. Мы никогда не говорим ни о себе, ни о реальных ощущениях, ни о прошлом. Уверена только в одном: юноша честолюбив и упрям. Очень сложно иметь дело с партнёром, когда не уверен в его надёжности. Но сейчас важно понять, зачем он разыграл эту глупую сцену.

— Марк, может я и не права. Объясните пожалуйста Вашу задумку.

Лицо Грэма тут же утратило зловредное выражение, а тело — дурные манеры. Он подобрал ноги и прилично разместился на стуле.

— Мне кажется, мы передозировали с обменом опытом. Вообще передозировали с дружбой. Вторая тема в последние недели абсолютно отошла на задний план. Публика уже близка к разгадке: « Дружба двух поколений», ну а что дальше? Ни Вы, ни я своих проблем ещё не решили.

— И поэтому Вы смешали карты?

— Но ведь это было необходимо! Или Вы опять не согласны?

На этот раз я была с ним абсолютно согласна. Похоже, Марк чувствует ход сценария не хуже меня, а временами даже лучше, и, по правде сказать, это открытие меня вовсе не огорчило.

— Марк, Вы поступили разумно. Я забираю назад все несправедливые обвинения.

Глаза Грэма просияли торжеством, как накануне сияли радостью глаза моего сына. И, наклонившись вперёд, партнёр выдал неожиданную идею:

— Думаю, пора усилить первую линию сюжета. Но все парковые дорожки мы уже давно истоптали. Самое время менять декорации. И знаете, чтобыло бы самое верное? Сбежать.

— Куда сбежать?

— По мне, самое подходящее место — Ницца. Разгар сезона, весь Бомонд нежится на Лазурном берегу по утрам, и играет в казино вечерами. Чем не блестящая сцена! Как Вам такая идея?

Разглядев нотки сомнения, помимо воли проступившие на моём лице, Марк, смущённо вспыхнув, торопливо добавил:

— Естественно, свою часть поездки я финансирую сам. Нам не нужно останавливаться в Грандотеле. Это было бы уж слишком «напоказ». Мы «спрячемся» в маленьком, уютном отельчике на краю города. Ведь мы хотим сбежать от внимания прессы. Я знаю такой уголок. Мой родственник содержит его уже тридцать лет.

Неделю спустя мы прибыли в Ниццу и остановились в отеле, выбранном Грэмом, заказав два раздельных номера.

В последние дни что-то сместилось в наших отношениях. Марк, почувствовав себя полноправным партнёром, оставил замашки упрямого, зловредного мальчишки, а я перестала злиться и допекать его нотациями и нравоучениями. В знакомой стихии, соблазнение благоволящей к нему женщины, простоватый подросток превратился в умного, заботливого мужчину, и общаться с таким мужчиной становилось день ото дня приятнее...

Первая совместная прогулка в горы повернула наши отношения в новое русло, которое я и страшном сне не могла себе представить. Марк перед каждым камушком заботливо протягивал надёжную, мужскую руку, стараясь предотвратить неминуемое крушение ломких, рассыпающихся на ходу костей престарелой спутницы. Тревожно заглядывал ей в лицо, надеясь своевременно распознать приближение неизбежного при такой нагрузке обморока.

Час спустя, обтерев предательски выступившие на лбу капельки пота, мой кавалер, рухнув на первый попавшийся камень, изумлённо спросил:

— Неужели Вы совсем не устали? Уже больше часа со скоростью юной газели перепрыгиваете с камня на камень, не проявляя на малейшего признака утомления! Я и то выбился из сил. Откройте, пожалуйста, секрет Вашей вечной молодости.

Кому посчастливилось хоть раз в жизни встретить женщину, не падкую на комплименты? Если вы, мой любезный читатель, когда-либо такую и повстречали, то это была точно не я. Та, о которой идёт речь в этом дневнике, расплывшись в бесстыдно самодовольной улыбке, тут же выдала свою сокровенную тайну:

— Всё очень просто. К завтраку — ежедневная гимнастика, а к ужину — спаржа и артишоки.

Марк недоверчиво покачал головой.

— Это наверняка не всё. Тонкую, гибкую талию, лёгкие, быстрые ноги и вообще... общую, танцующую грацию можно сохранить ежедневной гимнастикой, но всё остальное...

Тёмные, миндалевидные глаза, обрамлённые густыми, длинными ресницами настойчиво прилипли к моему лицу, вызывая смущение и ещё что-то, что я в тот момент не смогла бы обозначить будничными, каждодневными словами. Не отрывая взгляда, Марк, как бы впав в транс, продолжал вливать в мои уши сильнодействующий яд:

— Такие изумительные сияющие глаза, свежие, выразительные губы, поворот головы... Знаете, только сегодня, когда Вы сняли маску великой актрисы и стали самой собой... Только сегодня я понял, как Вы... восхитительны. Простите за откровенность...

А я..., да прости мне господи этот грех... не могла оторваться от настойчивости устремлённого на меня взгляда. Неужели и это один раз уже было? На сцене да... сотни раз..., но так, в реальной жизни... нет, такое произошло со мной, женщиной прожившей уже большую половину своей жизни, пожалуй впервые.

Разум по прежнему видел перед собой глуповатого, провинциального юнца, любой ценой рвущегося к успеху, но чувства, десятки лет дремавшие в подсознании, подняли голову и стремительно рванулись наружу. И я, потрясённая их интенсивностью, не рискнула перечить.

Последующие дни мы, позабыв о сценарии, на полном серьёзе пытались скрыться от любопытной публики, но она, как на зло, именно сейчас, когда стала совершенно ненужной, объявила охоту на прячущуюся от неё пару.

И тем не менее рано или поздно всё в жизни повторяется. В один из вечеров снова затрепетал тюль балконной занавески и через секунду на нём загорелась пунцовая роза. Когда-то розу держала рука Ясона-Теодоро, сегодня зелёный черенок сжимали тонкие, смуглые пальцы Марка Грэма.

Всё было как «тогда», но, в то же время, совершенно иначе. Теодоро, подобно тонконогой, грациозной газели, настороженно навострившей уши, в нерешительности стоял на пороге, готовый к мгновенному прыжку в безопасность в случае неудачи. Грэм, чёрной, хищной пантерой, убеждённой в исключительном праве завоевателя, вошёл в комнату и прикрыл за собой дверь.

Утром... хотя нет... утра как такового не было. Были дни, вечера и ночи, смешавшиеся в один бурный поток чувств и времени, неотвратимо уносящихся в прошлое. Когда-то я стремилась вслед за своей мечтой, тоскуя о проносящейся мимо жизни. Сегодня скромная, пугливая мечта едва поспевала за прорвавшей плотину стихией. Да, это я — босоногая Ника Камиллы Клодель, вырвалась на свободу из намертво сковавшего меня холодного, равнодушного камня.