Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Наконец дома, и первый вопрос:

— Мам, а почту ещё не приносили?

— Пока нет. Садись пить чай.

Что-то в её лице и в том, как она напряжённо выпрямилась на стуле, внушало беспокойство.

— Ты от меня что-то скрываешь. Говори же.

Едва шевеля рукой, она приподняла скатерть, вытащила газету недельной давности и отвела глаза.... В списке пропавших без вести было красными чернилами обведено имя Марселя Лекока.

Острый, тяжёлый ком, оборвавшись внутри, пригвоздил к стулу. Хотела что-то сказать, но горло, перетянутое тугой петлёй, издавало лишь судорожные хрипы.

— Детка, подожди. Это ещё не всё. Позавчера пришло письмо от его командира Рене Фонка... — и мама, не дождавшись пока я приду в себя, начала пересказывать его своими словами:

— Он сообщает, что в тот день они с Марселем одновременно поднялись в воздух. Планировался обычный разведывательный полёт, но... «случайно» нарвались на немецких истребителей.

Командир видел, как самолёт Марселя задымился и завалился на бок, но наш мальчик успел выскочить с парашютом. Правда приземлился, скорее всего, на немецкой территории. Пока никаких сведений о нём не поступало, но все надеются, что Марселю удалось спастись. Во всяком случае в список погибших пока не заносят. Значит есть надежда.

На самом деле письмо командира звучало не так оптимистично: ему лишь показалось, что Лекок успел выпрыгнуть. Был ли это он, или отвалившаяся на лету часть самолёта доподлинно не известно. В тот день немецкую эскадрилью возглавлял Красный Барон. К тому моменту на его счету числилось уже восемнадцать боевых побед. Мой сын стал девятнадцатым. Проклятье! Почему вместо Марселя не погиб этот мерзавец!

Стемнело, а я всё ещё сидела за столом, перебирая в памяти картинки двадцатипятилетней давности:

...Купание в тунезийской соли: Марсель, тихонько скуля, едва перебирает в воде ножками, сморщив голубоватое личико в гримасу страдания... первый, слабый толчок, первое активное сопротивление чужой воле, а чуть позже — два огромных, сияющих голубизной глаза и счастливая, беззубая улыбка ребёнка, признавшего наконец, что мир, в который он так неохотно явился, на самом деле не так уж плох.

Господи! Как недавно всё это было!

Кадры памяти вьются дальше. Марселю уже пять:

— А если с тобой что-нибудь случится, папа тоже приведет домой мачеху?

— А почему со мной должно что-то случиться?

— Тебя никогда нет дома... всё время от меня куда-то сбегаешь... А последний раз совсем убежала... надолго... думал, уже никогда не вернёшься.

Сынок, я то вернулась, а ты? Зачем понадобилась тебе эта дуэль с Красным Бароном?

Лента разворачивается новыми фрагментами:

Стройный, красивый юноша с первым пушком над верхней губой:

— Вы оба ужинаете сегодня дома?

— Да. А что?

— Можно я приду не один?

...На пороге изящная, остроносенькая блондинка с осиной талией:

— Это Мадлен. Она заканчивает курсы машинисток.

...Съемки знаменитого старта гидросамолёта с авианосца. Я стою с камерой чуть в стороне от толпы, зачарованно взирающей на Марселя. Он, натянув на голову шлем, победоносно вскидывает руку и... посылает воздушный поцелуй барышне, пристроившей недалеко от меня.

Боже, сколько же их, молодых и влюблённых, пересидело за эти годы за нашим столом! Почему ни одна из них не смогла удержать его на земле?

Мама выдернула меня из полудрёмного забытья:

— Хватит сидеть соляным столбом. Перекуси и иди спать. Может завтра узнаем что-нибудь новое.

— Почему ты утаила от меня газету?

— Мы с Мелани так решили... и врач посоветовал. Надеялись, к моменту выписки всё образуется.

— А вот видишь как. Не образовалось.

Уже неделю я живу от почты до почты, а потом застываю на стуле до следующего дня. Не грущу и не думаю. Просто живу в прошлом, и мне почти хорошо.

Жаль, что мама потеряла терпение:

— Да очнись наконец! Ты постепенно превращаешься в Лизелотту. Та тоже сидела и молчала, а потом потеряла разум. И что хорошего? Твой сын вернётся домой, а ты его не узнаёшь. Как Лотти не узнавала своего. Хочешь такого?

Угроза пробила ватную стену, так заботливо охранявшую мой покой. Разум — это последнее, что мне в жизни осталось. Его нельзя терять. Иначе окажусь в психиатрической больнице, в соседней палате с подругой юности Камиллой Клодель. Пусть лучше боль, чем безумие.

Я заставила себя жить по режиму, заниматься домашним хозяйством и тщательно перечитывать нелепые письма, ежедневно скапливающиеся на моём столе.

Каждый закрытый конверт сулил надежду, каждый открытый возвращал в пустоту. Милые, добрые люди поздравляли с выздоровлением и желали скорейшего возвращения на сцену. Но ни кто из них ничего не знал о Марселе.

Наконец пришло второе письмо от Рене Фонка.

«Уважаемая мадам Альварес. Через три дня после крушения самолёта Марселя Лекока немцы отступили с оккупированной территории. У нас появилась возможность тщательно обыскать место предполагаемой аварии. Мы нашли останки сгоревшего самолёта, но никаких следов самого Марселя обнаружить пока на удалось. Опрос местных жителей тоже ничего на дал, но это ещё ничего не значит. В тот день была очень ветреная погода и парашют могло отнести далеко в сторону. Не теряйте надежду и ждите. Лекок так просто не сдастся. Я, для себя лично, пока не вношу его в список погибших.

С уважением, Рене Поль Фонк.»

Мы с Рене знали друг друга не по наслышке. Он был чуть младше Марселя, как, впрочем, и знаменитый Красный Барон. Инженер — авиастроитель, Фонк предпочитал первым испыты-вать созданные им модели. Мы встречались несколько раз на съёмках внеочередных полётов. Рене с удовольствием давал интервью, изрядно приправленные хвастовством, переходящим в высокомерие. Дома я приглаживала высокопарные фразы, конструируя для читателей образ молодого энтузиаста, фанатично влюблённого в своё дело. Как чувствовала, что дружеские отношения с этим юношей пригодятся в будущем.

Что означает это письмо? Формальное утешение или его хвалёная интуиция? И почему моя в данный момент предательски молчит? Похоже, мозг, отупев от волнений, не способен больше ни соображать, ни действовать.

Дни, цепляясь один за другой, выстроились в нелепо повторяющуюся шеренгу. По чётным, просыпаясь в состоянии эйфории, я жила в убеждённости, что Марселя, тяжело раненного, нашли в лесу местные жители, спрятали у себя от немцев и выходили, но он, потеряв от удара память, не может вспомнить своего имени. Потому и молчит. К вечеру я была преисполнена решимости тут же выехать на место аварии, обойти все дома и найти сына. Но утром эйфория сменялась глубочайшей апатией. Я больше не верила, что Марсель успел выскочить из самолёта, а значит его давно нет в живых. И тогда до глубокого вечера корила и проклинала себя за то, что выжила.

Побарахтавшись пару недель в этом цикле, поняла, что окончательно схожу с ума, и тогда впервые появились мысли о бегстве. Сбежать от всего этого кошмара; писем доброжелателей, ежедневных сообщений о ходе войны, от самой себя и от маминых страдающих глаз, прячущихся за мужественной спиной стойкого оловянного солдатика. Но куда?

Уже много лет у меня хранится подаренная Марией шкатулка с ключом от какого-то дома. Вернувшись с похорон Франчески, я запрятала странный подарок в дальний ящик орехового секретера, и забыла о нём на долгие годы. А что, если сбежать туда?

Мария говорила, дом успокаивает, а море прочищает голову и помогает принимать правильные решения. Не это ли сейчас жизненно необходимо?

Наутро мама застала меня за упаковкой нехитрого багажа.

— Ты куда собралась? Неужели опять на фронт?

— Зачем? Меня полностью демобилизовали. Я съезжу не несколько недель в Испанию. В дом, подаренный мне когда-то Марией. Нужно прийти в себя.

Взгляд, брошенный из подтишка мамой, выдал её панический страх.

— Не бойся. Я не собираюсь ни вешаться, ни топиться. Клянусь вернуться здоровой и живой. Мне пора поставить на место голову, пока она окончательно не съехала набекрень.

В дверях меня перехватил почтальон с очередным письмом. Обратный адрес, написанный округлым женским почерком, был бесконечно далёк от местности, где мог находиться Марсель. Очередная поклонница, желающая удачи. Я сунула письмо в сумку и побежала на вокзал.

Время для путешествий оказалось совершенно не подходящим. Немецкая армия, выиграв бои под Марной, продвигалась к Парижу. Измученные страхом и военными невзгодами, парижане толпами покидали город. Редкие поезда— инвалиды, предоставленные гражданскому населению, походили скорее на полу-развалившиеся сараи, едва державшиеся на ржавых, расшатавшихся колёсах.

Вагон, до отказу набитый потными, давно не мывшимися людьми, обещал треснуть при первом же случайном толчке. Голова закружилась, а горло сжалось от подступающей тошноты. Но самое страшное ожидало меня впереди; сидячее место, доставшееся с невероятным трудом и за немыслимо большие деньги, оказалось занятым плотным, немолодым мужчиной. Я уже приоткрыла рот, в безнадёжной попытке отстоять справедливость, но мужчина, подняв вверх умоляющие глаза, указал на пустую штанину:

— Мадам, простите, что занял Ваше место, но на одной ноге мне не устоять.

Прикрывая лицо платком, я проглотила подступивший к горлу комок.

— Всё хорошо. Сидите.

Из-под чьей-то подмышки выскользнул обезумевший кондуктор, боровшийся с безбилетниками по законам мирного времени.

— Мадам, Ваше место успели занять? Так не пойдёт. Господин, освободите незаконно занятое место!

Я с трудом удержала руку, готовую вцепиться в заскорузлый воротник инвалида:

— Не трогайте человека. У него всего одна нога, а у меня две. На двух легче удержаться.

Раздражённо буркнув что-то себе под нос, кондуктор начал протискиваться дальше, как вдруг неожиданно обернулся и бесстыдно уставился на моё лицо:

— Мадам, Альварес, это Вы?... Безбожники... что они с Вами сделали! Пойдёмте со мной. Есть пара свободных скамеек в почтовом вагоне. Он, правда, вообще едва держится, но посидеть можно.

Проталкиваясь сквозь загромоздившие проход тела, кондуктор продолжал расхваливать уготованное мне место:

— Я даже успел слегка подмести там пол. Уже месяц почту не вывозили. И зачем только люди так много пишут. Сплошная беда с этими мешками.

Едва прислушиваясь к его ворчанью, я опять подумала о Марселе. Мы сходим с ума, а может и его письмо затерялось в одном из таких неотправленных вагонов? И от этих мыслей стало на секунду легче.

Наконец, контролёру удалось дотащить меня до места назначе-ния — до узкой скамейки, спрятавшейся в нише бесконечных мешков.

— Вот тут и сидите. Только закутайтесь потеплее. На ходу в каждой щели свистит ветер.

Взглянул напоследок ещё раз на моё изуродованное лицо и исчез.

Что ж, пора привыкать. Теперь повсюду будут смотреть на меня такими глазами. Лишь хитрая Мелани могла назвать эти шрамы почётным знаком отличия. Для всех остальные они просто уродство.

В поезде, отыскивая нарисованный Марией план, наткнулась на забытое в сумке письмо и от скуки надорвала конверт.

Ну вот, началось. Интересно, девчонка сама до такого додумалась, или деревенские родственники подсказали? Нагуляла на фронте ребёнка, а тут такая удача. В газете имя знаменитое вычитала. Что теперь докажешь, если без вести пропал. Да и мамаша явно не без денег. Прокормит на радостях обоих.

Боюсь, теперь подобные письма перезревшими яблоками посыпятся на мою голову. Негодяйка! Спекулянтка на чужом горе!

Я скомкала мерзкую бумажонку в тугой комок, но, не найдя по близости мусорного ведра, засунула обратно в сумку. Отогнала неприятные мысли и сосредоточилась на плане.

Две недели назад, измученная бесконечными пересадками и ночёвками в дешёвых, придорожных гостиницах, добралась до рыбачьего посёлка, местечка не затронутого ни временем, ни войной.

Низкорослые, кособокие домики, выстроившись по обеим сторонам раскалённой солнцем улицы, утомлённо прикрыли глаза деревянными ставнями. Жители справляли сиесту.

С трудом преодолевая последние метры, дошагала до аккуратной, остроугольной церквушки, обозначенной на плане витиеватым крестом. Круг замкнулся.

Местный пастор привёл меня в подаренный Марией дом, нахваставшись царившим порядком, растопил камин и удалился, пообещав прислать на первое время кое-что из еды. А я, раскладывая нехитрый багаж по ящикам старомодного, обитого металлическими накладками, комода, нашла сокровища, припрятанные моей прабабушкой.

С этого места две недели назад я начала писать свой дневник... или ответ на оставленное Вами, графиня Елена де Альварес, письмо. Ответ на Вашу исповедь о полном и окончательном крушении. Как не вяжется слово «крушение» с последними строчками:

Графиня, как можно говорить о полном и окончательном крушении, уезжая в Америку к сыну... живому и здоровому?

А дочери, тосковавшие без Вас до конца жизни? А внуки? Господи! Вы потеряли только неверного мужа, а я... я потеряла всё, получив взамен изуродованное шрамами тело и перекошенное лицо, превращающее простую человеческую улыбку в скорбную маску страдания. Для Вас это было началом, а для меня... не подлежащим обжалованию концом.

...Уже третий день я стою у окна и смотрю на море. Мутное, раздраженное, явно уставшее от безнадёжной борьбы с берегом. Но почему обязательно борьба? Может, это просто ритмичная смена успехов и поражений? Или череда радостей и печалей? Или просто надежда, неминуемо следующая за утратой? Что оно пытается мне сказать? Неужели у меня ещё есть будущее?

Море продолжало раскачиваться, глухо напевая тревожную, ритмичную мелодию, и она, проникая в душу, незаметно увлекала её за собой.

Чему хотела научить меня прабабушка? Что нашептал ей этот дом в вечер перед отъездом? Почему она уезжала счастливой?

В который раз перечитываю последние строки:

Что это? Давно забытая мелодия еврейских свадеб выплывает откуда-то изнутри. Задеревеневшее, старое тело ещё не готово к движению, но мелодия уже по-хозяйски проникает под кожу, плещется в кистях рук, бурлит в ногах и затягивает в свой круговорот душу. Первые такты, первые скованные движения, а потом... как сорок лет назад... полёт рук, кружение ног, вздыбившийся парус тяжёлой шерстяной юбки... Мой оборвавшийся когда-то танец, мой конец и начало...

Странно, но только сейчас до меня дошёл истинный смысл прощального танца. Графиня Елена де Альварес, оказывается Вы, как и я, были актрисой. Сорок лет простояли на сцене, убедительно и талантливо исполняя роль испанской аристократки. И всё же истории наши не идентичны. Вы оказались в театре не по своему выбору, а я... Сидя когда-то на берегу Сены, добровольно предпочла реальной жизни бесплотные фантазии: тридцать чужих судеб, чужих грехов, чужих страстей и смертей, не оставляющих на моих белых одеждах грязных пятен.

По-видимому, именно за эту тридцатилетнюю ложь и получила я свою награду... или расплату — Георгиевский Крест, торжественно украшающий правую щеку.

В последний вечер в этом доме Вы, навсегда опустив занавес, покинули сцену и уехали в настоящую жизнь, мудро довольствуясь короткими вспышками радуги в гребешках волн, которые мы называем мгновеньями счастья. Короткими мгновениями, которые, к сожалению, невозможно ни остановить, ни повторить. Неужели стены дома и море нашептали Вам эту простую истину?

Впервые за последние недели на меня снизошёл покой.

Утром я достала из сумки скомканное письмо Марии Шерр. А вдруг этот ребёнок и в самом деле мой внук? Неужели судьба, убрав из вагона мусорное ведро... давала шанс жить дальше?

Обязательно отыщу эту женщину, а там... может быть... Марсель, приземлившись на вражеской территории, попал в плен. Таких пилотов не убивают. Это золотой запас. Он жив и обязательно вернётся.

Ну а что потом? А потом... не всё ли равно, как выглядит моё лицо. Разве невозможно прожить без театра, если ящики стола забиты километрами плёнок о войне? Впереди захватывающая работа над фильмами, которой хватит до конца жизни.